Текст книги "В третью стражу. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 61 страниц)

   – Ладно, – согласился несколько даже охрипший от споров Федорчук. – Чили так Чили. Альенде, и все такое.

   – Альенде, по-моему, где-то в Европе сейчас, – предположил Ицкович. – Послом. Или послом был поэт?

   – Какой поэт? – Матвеев посмотрел на пустую бутылку и саркастически покачал головой.

   – Не помню имени, – развел руками Олег. – Был у них... черт! А! Точно! Это Неруда был послом, только не помню где.

   – Хрен с ним, – махнул рукой Федорчук. – Как договоримся?

   – Мы с тобой встречаемся... – Степан взял листок с именами, перевернул и быстро записал адрес и дату встречи. – Устраивает? – спросил он, демонстрируя запись Виктору.

   – Вполне.

   – Сразу после этого езжай в... – Матвеев возвел глаза к потолку, но сделал над собой усилие и вернулся к бумажке, записав, куда именно следует отправиться Федорчуку.

   – Значит, через две недели, – кивнул Федорчук. – А ты?

   – Я? Я попытаюсь собрать приданое...

   – Что, есть карбованцы? – усмехнулся Виктор.

   – А то ж! – улыбнулся в ответ Степан. – И твердая валюта, и документы, и, может быть, кое-что из спецтехники умыкнуть удастся...

   – И?

   – Ну, думаю, за неделю-другую управлюсь. А кстати, деньги-то у тебя есть, или...

   – Нет, но будут! – твердо сказал Федорчук, и в глазах его мелькнуло нечто такое, от чего Матвеев даже поежился.

   – Банк грабить собираешься? – заинтересовался Ицкович.

   – Нет, – серьезно ответил Федорчук. – Сволочь одну. Резидента.

   – Тоже дело, – кивнул, соглашаясь, Олег. – Помощь нужна?

   – Не напрягайся, – отмахнулся Виктор. – Сам справлюсь.

   – Ну, сам, так сам, – пожал плечами Ицкович. – Мне тоже нужно время, чтобы вещички собрать. К концу февраля буду на месте.

   – Где и как встречаемся? – спросил Матвеев.

   – Вокзал? – предложил Федорчук.

   – Главпочтамт? – высказал свое предложение Ицкович.

   – В ГУМе у фонтана, – но ирония Степана оказалась не востребована.

   – Ты по-испански читаешь? – вкрадчиво спросил Ицкович.

   – Ну, разобрать несложный текст, я думаю...

   – Тогда так, – Ицкович завладел листком и быстро записал свои предложения. – Это первый вариант. – Сказал он, показывая друзьям текст. Это второй. А это третий, резервный, если первые два не сработают.

   – Идет, – кивнул, закончив чтение, Степан.

   – Согласен! – теперь бумажкой завладел Федорчук и быстро написал на ней еще две строчки.

   – А это еще зачем? – удивился Ицкович.

   – А если что-нибудь не сложится, и мы застрянем в Европе? Где я буду вас искать?

   – О! – поднял вверх указательный палец Степан. – Мысль правильная. Мой официальный адрес и телефон, – сказал он, делая приписку с края листа. – Запомните?

   – Тоже мне бином Ньютона! – ответил Виктор, а Олег вместо этого сделал свою приписку. – Мои координаты, – сказал он. – Запоминайте...

4.

Олег Ицкович

,

Амстердам,

1 января 1936 года

   Гости ушли. Олег еще раз измельчил пепел от сгоревшего листа бумаги, выбросил мусор, убрал со стола, и, вернувшись к окну в гостиной, задумался. На улице уже было темно. Ночь не ночь, но зимний вечер, да еще и облачность низкая, и ощущение такое, что вот-вот пойдет дождь.

   Постояв так с минуту, Олег пожал плечами и, подойдя к буфету, достал вторую бутылку. На самом деле, сняв эту квартиру три дня назад, Баст фон Шаунбург купил три бутылки коньяка, шоколад, кофе и сигареты, чтобы иметь все это под рукой на случай серьезного разговора. Теперь вот предусмотрительность фрица и пригодилась: тащиться в кабак, определенно, не хотелось, а между тем Ицковичу было о чем подумать, но если думать, то в комфорте. В этом смысле еврей и немец вполне сходились в своих вкусах. Оба были сибаритами, вот в чем дело.

   Ицкович усмехнулся своим мыслям, поставил бутылку на стол и отправился на кухню варить кофе. Ему предстояло обсудить тет-а-тет с самим собой несколько крайне важных вопросов, поскольку главную проблему он для себя уже решил. Никуда он, разумеется, не поедет. И не сказал об этом вслух только по одной причине. Пойми Степа и Витя, что он остается, останутся, пожалуй, и они. А вот этого Олег не хотел. Рисковать своей дурной головой, это одно, чужими – совсем другое.

   Последняя "фраза" ему понравилась, а тут еще и кофе поспел – совсем хорошо. И он улыбнулся, между делом закуривая и рассеянно глядя на пузырящуюся кофейную гущу. А в голове – смешно, но именно так – в голове уже звучала тревожная мелодия "Прощания славянки"...

Глава

4

.

Как вас теперь называть

1.

Татьяна Драгунова, экспресс

«Москва-Париж»

,

25 декабря 2009 года

   – Семь пик... вист... пас, ложимся? Ход? Дядин! Стоя! – в соседнем купе мужики айтишники с примкнувшим к ним замом генерального резались под коньячок в преферанс и громко рассказывали пошлые анекдоты, сопровождаемые взрывами хохота и шиканьем "тише, господа! Там женщины"!

   Татьяна прекрасно понимала, кого именно под словом "женщины" имеют в виду сотрудники мужеска пола, и даже жест в сторону своего купе представила, улыбнулась, отложила книгу – "Почитаешь тут!", – отдернула занавеску и под перестук колес стала смотреть в темноту.

   Снега не было уже в Бресте. За окном висела сплошная облачность с намеком на дождь – ни звезд, ни луны. Мелькающие там и здесь россыпи огоньков городков и деревень, черные поля; быстро бегущие серые сосны и елки; голые – без листьев и чуть белее – стволы берез, подсвеченные неровным мелькающим светом из соседних вагонов.

   Поезд шел с изрядной скоростью.

   Низкий гудок локомотива превратился в пронзительный свист и заставил вздрогнуть.

   Вагон дернулся. На мгновенье стало темно, Татьяна зажмурилась, – под закрытыми веками летали белые мушки – и через пару секунд все-таки открыла глаза...

   За окном в ярком свете луны белели бесконечные, укрытые снегом поля, яркие звезды до горизонта, вдоль полотна – деревья в белых шапках, и ни единого электрического проблеска.

   Свист смолк. Снаружи пролетел сноп искр, резко потянуло гарью.

   "Что случилось?"... – Татьяна не додумала мысль, как тут же эхом в голове отозвалось "Que se passe-t-il?... La locomotive s'est cassee?" – и почему-то возник образ паровоза.

   "Паровоз? Какой паровоз?!"

   Только тут Татьяна осознала изменения в пейзаже за окном и заметила, что на столике перед ней появилась лампа с розовым абажуром антикварной конструкции. Она протянула руку и щелкнула выключателем... Пластик и синтетика отделки купе сменились бронзой и деревом, пространства до противоположенной стены стало больше и там оказалась еще одна дверь! Татьяна резко встала, успев подумать "ноги затекли" и ударилась коленной чашечкой о стойку крепления столика.

   – Ммммлять... – вырвалось вслух непроизвольно, и также непроизвольно добавилось – Мммerde...

   Острая боль полыхнула искрами в глазах, Татьяна откинулась назад на сиденье, боль исчезла, но и тело она перестала чувствовать, притом что видела как собственная рука потянулась к колену...

   "Собственная?"

   И тут же услышала речь, совершенно определенно истекающую из ее собственных уст, но воспринимаемую ею как-то со стороны, словно чужую:

   – Ма-шье-нэ-са-ль!

   "Матерюсь! По-французски!!? Как?!" – и эхом откликнулось в голове: – "Больнооо... А как еще я могу ругаться?! Что происходит???"

   "Похоже, я брежу...Я – ку-ку?"

   "Ущипнуть", – в смысле "ущипнуться", вспомнилось вдруг народное средство. Но там, вроде бы, речь шла о выявлении сна, или нет?

   "Коленка болит!"

   "Не чувствую".

   "Ущипну!"

   – Ай! – на этот раз Татьяна почувствовала не только боль, но и руки, и ноги, и...

   "Здорово я треснулась!"

   "Я не чувствую!!!"

   "Ох! – Татьяна попыталась "взять себя в руки" – Кажется, это называется раздвоение личности... Шизофрения!"

   И эхо в голове тут же откликнулось, объясняя то, чего Татьяна отроду не знала: "Shizo – раскалывать, френ – ум, рассудок. Это на древнегреческом".

   "О как! – ей стало весело – "Я теперь что, и греческий знаю и древний?"

   "Si, madam, а в лицее вы что учили?"

   "В лицее? В каком, нахрен, лицее? Ты кто?"

   "Я?! Я – Жаннет, Жаннет Буссэ. А ты?"

   "Голова ужасно болит... У тебя или у меня?"

   "Голова моя – значит у меня, но я не чувствую..."

   "Вот так, голова твоя, а болит, как моя собственная!"

   "А я захотела чтоб боль прошла – теперь и тела не чувствую, но вижу-слышу-обоняю".

   "Запах чувствуешь? Почему гарью тянет? Аааа... Это же паровоз! Откуда он взялся? Сто лет как их уже..."

   "А что должно быть? Это же поезд, а раз поезд..."

   "Ох! Я не помню, когда последний раз "живой" паровоз видела! Стой! А год, год какой на дворе?"

   "Тридцать пятый. А какой еще может быть?"

   "Тридцать пятый?! Вот так! Это ж... Семьдесят четыре года!"

   От грандиозности рухнувшего на нее знания Татьяна впала в ступор. Жаннет тоже затихла – даже мыслей никаких, словно уснули обе.

   Сколько так просидели – непонятно, но ноги затекли уже по-настоящему, и Татьяна шевельнулась, меняя позу.

   "Сколько ни сиди – много не высидишь!" – пронеслась в голове здравая мысль.

   "Итак, налицо шизофрения, а нам нужен результат обратный, как там по-гречески?"

   "Krasiz – смешивание, слияние. То есть, красизофрения"

   "Погоди, но греки называют словом krasi – вино! И значит, займемся винолечением!"

   "Вина нет, говоришь? А что есть? Подожди, дай образ саквояжа".

   "Понятно, везем контрабандой гостинец?... Что ж, тогда по-русски – водки? Хм... А я-то наших мужиков не понимала, когда они утверждали, что "здесь без стакана не разобраться" – уважаю!" – пришла к неожиданному выводу Татьяна и улыбнулась собственной столь изощренной сентенции.

   "Ну вот, уже сказывается философское образование Жаннет, – решила она, принимая очередную дозу "лекарства". – И значит, "неприятность эту мы переживем!"

   Ну, а после третьей дозы, началась внутренняя разборка...

   "А как тебя в Москву занесло?"

   "В 1932 году русский белоэмигрант – фамилия его Горгулов – застрелил президента Франции Думера. Президент пришел на выставку, а там... пистолет, и все такое... В общем, Горгулова задержали, и он заявил, что убил «Отца Республики», чтобы подтолкнуть Францию к действиям против СССР. И хотя выглядело это сущим бредом, но так и получилось! Председатель совета министров Тардье, а он тогда был главной фигурой в политике Франции, заявил, что Горгулов агент НКВД и что «Юманите» – газета наших коммунистов – все знала заранее, и поэтому сразу же после убийства, когда никто еще и не предполагал вообще, кто такой убийца – назвала Горгулова белогвардейцем!

   Ну и начали наших активистов арестовывать... Пришлось и мне перейти на нелегальное положение, потом товарищи переправили в Германию, а там уже встретилась с советским резидентом. А потом ясно: Москва, разведшкола..."

   "Шпионка, бакалавр, комсомолка, и... просто красавица, – улыбнулась Татьяна, разглядывая собственно-чужое отражение в зеркале. – Самое смешное, ты похожа на меня... в молодости! – одобрила Татьяна, продолжая улыбаться. – Сколько тебе? Двадцать три? Вот, б... В смысле, это же надо! В дочки годишься..., ну, не в дочки – в племянницы", – ответила Татьяна на ехидный вопрос Жаннет: "В каком возрасте у вас "там" считается приличным рожать?"

   "Не допрос, разумеется, а собеседование. Резюме я твоего не видела... Да, приходилось людей, понимаешь ли, принимать. В банки, как и в разведку, с улицы не берут – и анкета, и личное впечатление, и тестирование. Тестирование? Думаю, его еще здесь не изобрели – разве что зачатки. Хотя постой! Бине же был француз! И у американцев что-то такое... Ну, не важно. Дают тебе кучу вопросов и заданий, на которые уже тысячи самых разных людей отвечали и по ответам определяют, когда и о чем ты можешь соврать, как быстро соображаешь, в чем разберешься, а что тебе лучше и не предлагать...

   ...Рация, азбука Морзе. Работа на ключе... Да, я видела в кино. В смысле, в синема.

   Стреляем из пистолета... Из такого? И такого? Ах, это вообще револьвер! Интересно, подруга, девки пляшут! Значит, и фотографируем, проявляем-закрепляем – сложновато, у нас такое уже забыли... Но – неважно!

   А чего же тебя автомобили-то водить не научили? Не принято? Понятно. Не уверена, что сумею

здешние

водить, хотя вроде не забыла еще, как без автоматической коробки ездят, но вот без гидроусилителя... Ладно, при случае попробуем...

   Ох, девочка моя, тебя и покрутило...

   Но и мы не лыком шиты, не "Шиком" бриты... Тоже не бреешь? – Таня посмотрела на "свои" ноги, а как же... вроде у вас еще депиляторов не придумали? Воском? Ужас! Это же какая боль! Да, женщины... и не такое терпим, а красоты много не бывает, – усмехнувшись, согласилась Татьяна. – Ну, что, еще капельку?"

   "Да, у меня тоже не сахар..., – "думала" уже Таня, – Хотя и жаловаться, вроде бы, было не на что. Замуж выскочила на пятом курсе за лейтенанта, в девяносто первом. Да, университет, филфак... Почти коллеги, значит. А потом началось – страну развалили. Армию топтали все кому не лень, помоталась тогда с мужем по гарнизонам: ни работы, ни условий для нормальной жизни, а у него зарплата – курам на смех, и командировки в горячие точки, там он и попивать начал...".

   "А я психовать... ребенка не случилось... В общем, уехала домой к матери, а там и развелась. Поработала в школе – английский преподавала, а потом, когда от кризиса оправились – рванула в Москву. Банки как раз на подъеме были. Иностранные – филиалы открывали, – вот и устроилась. Сначала секретарем, потом курсы менеджеров-администраторов закончила, так и кручусь. Уборщицы, секретари, водители, первичный подбор персонала, карандаши, ручки, туалетная бумага, чай-кофе... потанцуем... Нет, это не входит, это шутка такая русская..."

   И внутренний моно-диа-лог продолжился, закручиваясь, как стальная пружина, чтобы где-то когда-то распрямиться со всей силы, и то ли убить, то ли, напротив, создать заново.

   "А через четыре года война начнется... Да, с немцами...

   Откуда ты можешь помнить парад Победы?

   Мама на руках держала? Ах, у вас тоже был парад? На Елисейских полях... Сколько же тебе было? Семь лет?

   И танки видела? Какие у вас тогда могли быть танки? Да...

   Нет, это будет куда более страшная война... Ох... А ведь немцы уже в сороковом свой парад в Париже устроят!

   Может, может! Скажи спасибо, что в Москве не устроили! Тогда бы уж точно... Да, да именно это слово. По-русски лучше и не скажешь! Да, не красней, не девочка же! Ну вот...

   Да, победим, конечно. И будет парад в Москве в сорок пятом, и мой дед на фронте погибнет, и бабушка умрет от недоедания, и еще много... много... и женщин французских налысо стричь будут!

   Кто-кто... А мужики ваши!

   Ну, кого-то может и было за что, но другим-то выживать надо было... а мужики ваши – трусы, сначала сдали Францию, а потом злобу за импотенцию свою – на женщинах вымещали...

   Что делать? Вот это вопрос, подруга!"

   – Прибить Гитлера и этих... – Таня плыла, язык уже заплетался – других на букву г... – двести грамм водки под кусочек шоколадки – ге... ги... го... говнюков! Вот! – вырулила Татьяна...

   Поспорили, поплакали, согласились, что все мужики сволочи, и хотят только одного. Решили, что хоть история и не имеет со-сла-га-те-те-те-ль-но-го наклонения, они её

сослагут

и наклонют

. Или как там правильно сказать -

сосложат

и наклонят

? Изменят! А будущее создадут... светлое и счастливое.

   "Все сестренка, давай баиньки, иначе плохо нам будет завтра...", – как старшая по спальне объявила Таня, у неё уже то ли от перегоревших нервов, то ли от алкоголя, – всё плыло перед глазами, и в голове был, что называется, "сумбур вместо музыки".

***

   Утром, когда умывалась, – вторая дверь оказалась входом в туалет, рассчитанный на два купе, – Татьяна неожиданно почувствовала головокружение и ломоту в пояснице.

   "Ох, вот этого я не ждала!" – еще не вполне адекватно воспринимая ощущения нового собственного тела, подумала она и прислонилась к стене.

   "Ты что, "там" беременная?" – подумала Жаннет.

   "Нет, просто не вовремя. У меня еще пара недель была", – откликнулась на вопрос Татьяна.

   "Для тебя не вовремя, а для меня, слава богу, в самый раз! Уступи-ка место, сестренка, ты, я думаю, сразу не справишься, ведь так?"

   Жаннет приняла тело под свой контроль и полезла в саквояж, бормоча под нос: "Где тут мой пояс?"

   "Да, сложновато, – прокомментировала Татьяна процесс, и тут же подумала о главном, но уже совсем в ином ракурсе: – А ведь скоро война, и как же на войне с этим справлялись? Как там медаль у женщин мужики называли – "За боевые услуги"? – свиньи! Да только за одно это на фронте медаль боевая заслужена!"

   "А давай, как у вас изобретем – с крылышками – враз миллионершами станем!" – развеселилась Жаннет.

   "Между прочим, очень даже, – сразу же согласилась Татьяна, пытаясь сообразить, смогут ли здесь наладить выпуск чего-то подобного? – Скольким женщинам жизнь облегчим! И – да, денег на этом можно сделать... немерено."

   Настроение, как ни странно, резко улучшилось.

   "Красизофрения? – подумала Татьяна-Жаннет. – Ну, что ж, слияние не слияние, но жить уже можно. И – не сумасшествие, а это – главное!"

   Посмотрев в окно, она вдруг поняла, что за делами и "разговорами" совершенно не заметила ни времени, ни дороги, а поезд шел уже в предместьях Праги...

2.

Олег Ицкович, Прага

, 4 января 1936 года

   Олег вышел из здания вокзала налегке, оставив саквояж в камере хранения, постоял с минуту на мостовой, вдыхая воздух Праги и размышляя, не пройтись ли пешком, но потом взял все-таки извозчика и приказал ехать на Железну.

   – Пан, не впервые в Праге? – на вполне сносном немецком спросил возница.

   – Приходилось бывать, – улыбнулся Олег.

   Настроение – несмотря ни на что – было замечательное. Кровь в жилах, что называется, играла, и во всем теле ощущалась некая приятная легкость.

   "Еще немного и взлечу!" – усмехнулся он мысленно, закуривая сигару, и вдруг поймал себя на том, что поет. Ну не поет, разумеется, а напевает. И не в голос – ну, разве что чуть-чуть, под сурдинку. Но все-таки...

   "Танго, в Париже танго..." – и причём, спрашивается, здесь танго, и почему Париж, если он в Праге?

   А в Праге было прохладно, но не холодно, и еще – сухо. По-видимому, здесь не только снегопада не было, но даже паршивый дождик давно не случался.

   – Здесь, – сказал он извозчику, по наитию определив подходящее место. А почему место было подходящее, он бы и себе не объяснил, просто чувствовал, что прав. Ощущение везения, удачи, как тогда – за игровым столом в Атлантик Сити. Попёрла карта и все. Успевай только делать ставки и забирать выигрыш.

   "Джеймса Бонда изображаешь? – спросил он себя, расплатившись и направляясь вниз по улице. – Или работаешь под Челентано?"

   Но, так или иначе, он чувствовал запах удачи, знал – сегодня он может все, даже то, о чем никогда и не мечтал.

   Вообще-то ему нужно было на улицу Рыбну, но он выбрал Железну и шел, попыхивая сигарой, напевая под нос, шел, куда глаза глядят. Он не спрашивал, зачем и почему, просто решал, как решается, и шел, куда идется. Сегодня Ицковичу путь указывала интуиция и поддерживала дивная мелодия, ожившая вдруг в памяти, и Олег решил, что хуже не будет. А если и будет, то, – что с того? Все равно, это жизнь в займы, и, коли бог назначил ему подвиг, то не за тем, вероятно, чтобы прибить в самом начале квеста.

   Минут сорок Олег бродил по старому городу Праги, пока ноги не принесли его в Йозефов на Тинску уличку к дверям обычной на первый взгляд каварни.

   "Чашечку кофе, доктор? И рюмочку... мнэ... сливовицы?"

   "А если развезет? – спросил он себя, усаживаясь на чувственно скрипнувший венский стул у круглого столика. – С двух-то рюмок?"

   – Кофе, – сказал он чишнику, подскочившему к столику, едва Олег успел сесть. – Чёрный и крепкий. И... – он уже почти решился на коньяк, но все-таки передумал. – И, пожалуй, рюмку сливовицы.

   Интерьер в кафе, по-видимому, давно не менялся, если менялся вообще, и Олег мог на вполне законных основаниях вообразить, что вот сидит он здесь, пьет кофе, и рюмочка со сливовицей дожидается своего часа рядом с сахарницей. Сидит, значит, как ни в чем, ни бывало, в Праге 1936-го года, напевая несуществующий еще шлягер про танго в Париже, пьет кофе и раздумывает о том, не закурить ли сигару, и вдруг – вот сейчас, например, зазвенит колокольчик, и Олег повернется на звук, и увидит входящего в кафе Франца Кафку. Каково?!

   Не случится.

   "В каком году умер Кафка? – пытается вспомнить Ицкович. – В 1924 или 1926?"

   И в этот момент колокольчик над входной дверью действительно звенит, Олег поворачивается и замирает. Даже сердце в груди сбивается с ритма. Но оно того стоит, – в каварню входит женщина-мечта. Такое впечатление, словно сошла она с одной из работ Альфонса Мухи или Густава Климта.

   Мгновение длится. Олег, словно завороженный, глядит на женщину, а она – вот же пропасть! – на него. Смотрит, не мигая, глаза в глаза, и, кажется, что ее огромные голубые глаза становятся все больше и больше, и нет уже белого удлиненного лица с правильными тонкими чертами, а есть только эти огромные глаза, способные поглотить Ицковича целиком. Поглотить и...

   "Ох!" – женщина делает шаг вперед, и наваждение исчезает, но интерес остается.

   Ицкович смотрит, наплевав на приличия, и не может насмотреться. Черный локон из-под кокетливой шляпки, белый узкий чуть вздернутый нос – кокаинистка или просто замерзла? – пальто, которое должно по идее искажать формы, но не способное, на самом деле, скрыть замечательную фигуру.

   Если бы не

Дело

в доме, что на углу Рыбна и Тын, Ицкович знал бы, в чем его долг и святая обязанность. Но как тогда быть с господином Хейнлайном, который по-нашему: сука Гейнлейн?

   "А никак!"

   И в самом деле, что на Гейнлейне мир клином сошелся, или завтра нельзя сделать то, что запланировал на сегодня? Что там у нас не догма, а руководство к действию? Однако даже привычное, пусть и мысленное ерничанье, не может отменить факта: он смертельно ранен и – "Вот ведь парадокс!" – совершенно не хочет исцеления.

   А между тем, женщина, похожая на молодую Ию Савину – ту, еще из "Дамы с собачкой", если не моложе, – не может игнорировать совершенно безобразного поведения забывшего о приличиях господина. Она хмурится – но откуда же ей знать, что от этой, такой знакомой вертикальной складочки между бровей, у Ицковича чуть не случился инфаркт? – и идет мимо него к свободному столику.

   "Мой бог!" – кричит мысленно Олег и, совершенно растеряв остатки здравого смысла, начинает читать Бернса. Вслух! Как тогда в Москве... через семьдесят лет.

   I once was a maid, tho' I cannot tell when, – тихо, но воодушевляясь и оттого повышая голос:

   And still my delight is in proper young men;

   Some one of a troop of dragoons was my daddie,

   No wonder I'm fond of a sodger laddie... – тогда он поддразнивал

её

, но сейчас...

   Какой "Бах" навеял именно эти никак не связанные с ситуацией стихи? Зачем? Отчего именно здесь и сейчас? Безумие какое-то, но...

   Женщина услышала и заметно вздрогнула, словно стихи эти были ей понятны и значили большее, чем просто хорошие стихи на чужом языке. Вздрогнула и остановилась. И развернулась в сторону совершенно обалдевшего Ицковича, и выпалила по-русски, как и должна была бы, если бы – каким-то чудом – это была

она

:

   – И этим родством я горда!

   И тут же, по-английски, легко узнаваемым голосом Беллы Ахмадулиной и приятеля Вини Пуха сообщила:

   – Tut-tut, it looks like rain.

   И у Олега защипало в глазах, но все-таки его нынешние нервы были не чета

тогдатошним

– он справился.

   – Это неправильные пчелы, и мед у них неправильный, Танюша! – отозвался на "пароль" по-русски Баст фон Шаунбург, вставая и в удивлении разводя руками.

   – Олег-х-х-х..., – выдохнула Татьяна и едва сдержалась, чтоб не броситься в объятья. – Олег?! – повторила, уже совсем шепотом, хватаясь за спинку стула.

   Глаза ее – чудные глаза, где зелень легко превращалась в синь, да еще искрило неизвестно откуда появляющимся золотом, – мгновенно заблестели, и две слезинки медленно скатились по щекам, оставляя черные следы от ресничной туши...

   – Пятачок! Да ты... просто... совсем... девочка теперь... девушка... – Олег не мог подобрать слов для характеристики произошедшей метаморфозы. Он помнил интересную, – почти сорокалетнюю, – женщину, а видел перед собой столь юное существо, что дух захватило, и в эту минуту напрочь вышибло теперешнее знание, что и сам он не тот, совсем не тот.

   – Ты совсем не изменилась! – объявил он вслух и тут же устыдился. – То есть, стала еще красивее! То есть... ты и была очень красивой..., – и замолчал, окончательно запутавшись.

   Татьяна тем временем пришла в себя, аккуратно промокнув батистовым платочком глаза, и сказала ровным чуть приосевшим голосом:

   – Тушь потекла, посмотри, не размазалась? – села на стул напротив, взглянула внимательно, чуть прищурившись, словно составляла физиогномическое описание для фотокомбинированного портрета. – А ты совсем другой, может это и не ты? Волосы русые, нос прямой, глаза серые... или голубые? – перечисляла Татьяна, разглядывая незнакомого знакомца.

   – Я, я! – быстро ответил Олег по-русски. – Я это я... в смысле Ицкович, в смысле... А ты? Кто ты? Простите, ваше имя-отчество не Марфа Васильевна?

   – Буссэ, Жаннет Буссэ. Я...

   – Очень приятно... эээ... царь... эээ... Бонд, Джеймс... – Олег не закончил шутку, – француженка, полагаю?

   – Oui, monsieur. Cela ne vous plaоt pas? – спросила Жаннет, уловив что-то в интонации Ицковича.

   – J'aime bien votre nouvelle coiffure. Je suis content de vous revoir. – ответил невпопад Олег глупой фразой из разговорника. – Ты же знаешь: я не говорю по-французски! – в этот момент он напрочь забыл, что не говорит по-французски Ицкович, а отнюдь не Шаунбург. – Разрешите представиться, фройлен, – перешел он на немецкий, – Себастиан фон Шаунбург.

   – Ты, бош?! – перешла на немецкий и Татьяна – Смешно ей-богу!

   – А вот по-немецки ты говоришь все с тем же нижегородским, а не с французским прононсом! – рассмеялся Олег и сделал кельнеру знак – повторить заказ для дамы.

   – Ну, не скажи... Das ist der Pariser Tango Monsieur, Ganz Paris tanzt diesen Tango Monsieur – голосом Мирей Матье с характерным грассированием тихонько напела Жаннет.

   "Она что знала?! Или совпадение?"

   – О-ооо... Парижское танго... Вот так!? – только и оставалось сказать Олегу, – там... эээ... тогда... ты только наших изображала, а эту песенку пела ужасно...

   – А ты – врал! – с веселым ехидством разоблачила Татьяна. – Я так и знала!

   – О, нет! Только комплименты, "Лаванда" была великолепна! – ответил Олег, прижимая руку к сердцу.

   Татьяна улыбнулась, что-то вспомнив...

   – Это Жаннет, она у меня бакалавр, специалист по Гёте и совсем неплохо шпрехает...

   Напряжение ушло, но пережитое – по-видимому, ими обоими – потрясение было того рода, что выбрасывает адреналин в кровь, а бешено стучащее сердце ускоренно разносит его по организму, побуждая к физическому действию: бежать, рубить или... в постель!

   – У меня ужасно разболелась голова, – потерев виски, сказала зарозовевшая щеками Татьяна – всегдашняя ее реакция на небезразличных ей людей, – но взгляда не отвела. Смотрела на Олега так, словно предполагала увидеть проступающее сквозь черты молодого немца знакомое по прошлому лицо "старого" еврея. Но, увы, если ей досталась здесь практически ее собственная внешность, Олегу – к добру или нет – не настолько подфартило.

   "Чужое лицо... Была, кажется, такая книга, или это было кино?"

   – Э... – сказал Ицкович, бросив взгляд на часы и вдруг потеряв всякую уверенность в том, что делает. – Мне нужно идти, но мы еще увидимся? – спросил с утверждением, приложив салфетку ко лбу, – организм пережигал адреналин в пот, – в кафе не было жарко.

   – А как же?!... – встрепенулась Татьяна-Жаннет, и Ицковичу показалось: в ее глазах промелькнул обыкновенный испуг. – Ты меня что, одну здесь бросишь?

   Ицковичу очень понравилась и интонация, с которой это было сказано, и угадываемый за словами подтекст.

   – Ну, что ты! – Олег положил ладонь на ее руку и с замиранием сердца констатировал, – тонкие белые пальцы остались на месте.

   "Возможно..."

   – Тебе не нравится кофе? Ты не пьешь водку? Что тебе заказать?

   – Не знаю. Может быть, чай? Сердце что-то колотится... – Таня была, как будто, не уверена, чего ей хочется.

   – Значит коньяк! – сказал Олег и обернулся в поисках отошедшего к барной стойке кельнера. – Две рюмки коньяка. У вас есть коньяк?

   – У нас есть коньяк, – почти неприязненно ответил кельнер, и ушел, что-то бормоча под нос.

   – Что ты делаешь в Праге?

   "Ну, должен же он ее об этом спросить!"

   – Поехала на новогодние каникулы, а приехала... – Татьяна не закончила мысль.

   – А ты?

   "Мило..."

   – Я, видишь ли, теперь торговый агент фирмы "Сименс и Шукерт", – объяснил Олег, которому не хотелось пока посвящать Татьяну в свои непростые "подробности". – Начальство требует утрясти некоторые взаимные противоречия с господином Шкодой. То есть, не с ним самим, разумеется. Это не мой уровень, как ты понимаешь. А с его директорами.... А где ты живешь?

   – А почему ты спрашиваешь?

   Странный какой-то разговор. Вроде бы и рада встрече, но в то же время, как девушка, понимаешь...

   Впрочем, она сейчас и не та женщина, и вообще: неизвестно кто...

   "Черт!"

   – Таня, – тихо произнес взявший уже себя в руки Олег. – Я страшно рад тебя встретить. Ты даже не представляешь, насколько рад. И я тебя теперь не отпущу, – он специально сделал паузу, чтобы женщина вполне оценила смысл сказанного, и прямой, и переносный. – Но мне надо отлучиться. Всего на пару часов! – поспешил он успокоить насторожившуюся Татьяну. – И я хочу быть уверен, что, закончив свои дела, найду тебя там, где ты будешь. Я просто не знаю, что со мной случится, если ты исчезнешь.

   Вообще-то, судя по всему, они оба исчезли, и не только относительно друг друга, но и относительно всех прочих – почти всех – современников. На самом деле, стоило удивляться именно тому, что они здесь встретились. Вероятность данного события, даже если оба они одновременно перешли из своего – в это время, стремительно уходила за абсолютный ноль, но вот она – Таня Драгунова, москвичка, которую Ицкович в последний раз видел в Питере летом 2009, – сидит перед ним в любимой каварне Кафки, в зимней Праге 1936 года. И коли так, то человеческая психология, которая на дух не переносит сложнозакрученных философских вопросов, подбрасывает знакомые формы поведения, удобные как домашние разношенные туфли.