Текст книги "В третью стражу. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 61 страниц)

   "Не сдавайся! "В Париже..." В Париже Эйфелева башня и... танго. В Париже..."

   – Я хочу пить! Дайте, пожалуйста, воды!

   – Высокий...

   – Воды!

   – Похож на немца.

   – Во... Я не сказала, что на немца. Может быть, скандинав, бельгиец... Воды?

   – Волосы? – слева, от окна.

   – Дайте воды! Темно-русые...

   – Может быть, каштановые? – гад из-за спины.

   "Ну, ничего, сволочь! Когда вам будут отбивать яйца в НКВД, вспомнишь этот день!"

   – Я хочу пить.

   – Вы не ответили на вопрос.

   "Мразь троцкистская!"

   – Нет, не каштановые, – она сглатывает, но и слюны нет. – Темно-русые, волнистые... немного... Подстрижен коротко... Дайте пить... – глас вопиющего в пустыне – безнадежно, ясно – не дадут. А комната уже не вращается – плывет. Медленно, тягуче, как балтийская волна. Тянется...

   – Он был без шляпы?

   – Ч...то?

   – Он был без шляпы? – пот заливает глаза, и в ушах гул, и непонятно уже, кто задает вопросы и откуда.

   "Чудище стозевно, многолико... Но... Но в Париже... ОН... И танго... В Париже..."

   – Нет, – трясет она головой. – Нет... Он был в шляпе... но когда мы зашли в кафе... В кафе... в кафе...

   – Вы зашли в кафе, и он...

   – Он ее снял.

   – И вы увидели его прическу?

   – Да.

   – Где расположено это кафе?

   – Не помню.

   – Опишите место. Как выглядит кафе? Что напротив? Что рядом?

   "Боже мой! Мой... мой... Голова... Вопросы, вопросы... тридцать тысяч одних только вопросов... Гоголь... Не помню, не знаю, где-то, как-то... Ну, чего вы все от меня хотите?!"

   А время тянется, и комната то кружится в вальсе, то скользит в фокстроте, то мечется в танго. И хочется пить и в туалет. И умыться. Смыть пот с лица и тела. И кофе, и закурить. И... Да, и водка сейчас бы не помешала.

   "Стакан!"

   "Ты выпьешь стакан водки?" – ужасается Жаннет.

   "Выпью..."

   "А два?"

   "А это уже анекдот, Василий Иванович! Уйди, а?"

   "Мон шери! Расскажи им это... по-французски!"

   – Почему вы смеетесь?

   – Я? Я хочу пить. Можно мне воды? – спросила, описав в подробностях кафе, где ужинали с Бастом.

   – Позже, – холодно останавливает ее Штейнбрюк. – Опишите еще раз этого господина. Все, что запомнили. Внешность, одежда, манера говорить...

   "Баст... О, ты красивый мужчина, Баст фон Шаунбург. Сволочь немецкая! Бош! Шваб! Скотина... Фашист! Но да, красавец".

   – Я хочу пить! – повторяет она после каждого очередного пассажа. – Вы слышите, я... хо... хочу... пить! Высокий, широкоплечий... Нет, не вата... Знаю. Женщины это видят.

   "Отвлеки их, переключи..."

   – Вот вы тощий. И плечи... узкие. А у Паши задница, как у бабы... А этот настоящий мужчина. Атлет! Дайте воды!

   – А я хочу знать, почему вы нам лжете! – кажется, Штейнбрюк совершенно спокоен. Но это не так. Он уязвлен. Но ему это, как слону дробинка. А вот капитан Паша... Вот его она уела, таки уела! – Сопит! Но ведь все правда. Рыхлый, белый, и бедра широкие...

   – Что случилось во время посещения Гааги? – слева.

   – Что вам сказал резидент? – справа.

   – На кого ты работаешь? – из-за плеча, перейдя на "ты".

   "Но...

   В танго, в парижском танго,

   Я подарю вам сердце в танго,

   А ночь синяя, и сладкое вино..."

***

   Прессовали долго – больше суток – плотно, упорно, методично наматывая нервы на барабан, не жалея себя, и уж, разумеется, не жалея ее. Пережидали обмороки, – немного воды на лицо и пару глотков, когда из ее горла невозможно было уже извлечь ни капли голоса, но спать не позволяли, и расслабляться не давали тоже. Жали, выдавливая сознание, рвали жилы, пытаясь добраться до подсознания, которое расскажет им все. Но не били, это правда. Не пытали, хотя пытка бессонницей и жаждой...

   А потом все кончилось. И ей дали уснуть. Упасть со стула на пол, свернуться калачиком на холодном пахнущем воском паркете и заснуть. А когда она проснулась, все было как прежде. И обед, и душ, и чистое белье, и разговор за чашкой чая, и в совершенно другой тональности.

   Впрочем, чашек не было: стаканы в подстаканниках, самтрестовский коньяк – по чуть-чуть, для настроения – и папиросы "Казбек". И Штейнбрюк был теперь любезен и даже улыбчив и одет в штатское. А Паши не было, но зато в беседе участвовала женщина-старший лейтенант и тот "голос", что раньше подавал реплики из-за спины. Голос принадлежал мужчине – молодому еще, но с седыми висками.

   – Надеюсь, вы все понимаете, – снова на "вы". – Это он? – Штейнбрюк открыл папку и выложил перед Таней три карандашных рисунка. Рисунки были хороши, ничего не скажешь. И Баст на них оказался вполне узнаваем.

   "Вполне..."

   – Да, конечно. Да, это он, – сразу на оба вопроса. Она взяла папиросу, и мужчина с седыми висками тут же чиркнул спичкой.

   "Он ее, что все время в руках держал? Наготове? Какая дрянь эта ваша... папироса".

   – Наши художники сделали рисунки с ваших слов. Слова разные, манера рисунка разная, а человек, пожалуй, один и тот же... Но главное... Впрочем, посмотрите на этот снимок. – И с этими словами Штейнбрюк выложил на стол большую фотографию, вставленную в картонное паспарту. – Есть тут кто-нибудь, кого вы знаете?

   Судя по надписям на рамке, снимок был сделан в Германии в 1929 году.

   – Ой! – вполне искренне удивилась Жаннет, увидев, знакомые лица. – Это же Рэм? А это Геббельс... Ох!

   Около длинного и явно дорогого автомобиля стояли несколько мужчин. В форме был только Рэм, остальные, включая Геббельса и Баста, в штатском.

   – Он?

   – Да, – выдохнула Татьяна.

   – Себастиан фон Шаунбург, – прокомментировал фотографию Штейнбрюк. – Старый член партии, не смотрите, что молод. Баварский аристократ, доктор философии... и сотрудник Гестапо.

   – Ох! – у Татьяны не было слов, вернее, у Жаннет их не могло быть.

   – Фигура, – сказала женщина. – Но притом, вечно в тени, в тумане.

   – Непонятно только, почему он выбрал именно вас, и откуда знал, что говорите по-французски, – Штейнбрюк тоже закурил, но, чувствовалось – сейчас он просто размышляет вслух.

   – Не знаю, – пожала плечами Жаннет. – Он сказал, понравилась... Может быть, действительно понравилась? – кокетливая улыбка с "упражнением для глаз": на кончик носа, на предмет, в сторону...

   – Это он нам весточку подал, – усмехнулся не названный по имени мужчина. – Камешек в наш огород. Не хотите ли, товарищи, полюбопытствовать, откуда у меня такая осведомленность?!

   – Похоже, что так, – согласился Штейнбрюк, выпуская дым из ноздрей. – И откуда бы ему так много знать?

   – А если они вели Жаннет еще с Праги? – спросила женщина-лейтенант.

   – Если бы у бабушки были яйца, – хмыкнул Штейнбрюк. – Был бы дедушка.

   А Жаннет вдруг поняла, что весь этот обмен мнениями происходит отнюдь не в первый раз. Реплики разучены, а зритель один – она сама.

   "Но зачем?"

   "Затем, что, похоже, они нам... мне поверили и теперь готовят к операции..."

   – Как считаете, Жаннет, – спросил, переводя на нее взгляд, Штейнбрюк. – Мог он вести вас от Праги?

   – Не знаю, – "растерянно" пожала она плечами. – Я слежки не чувствовала. Мне даже в голову не приходило...

   – Но это означает, что кто-то знал, про связника, и то, что связник – Жаннет, – сказал мужчина с седыми висками.

   Ну, это, что называется, напрашивалось, да и Баст об этом с ней говорил. Но вот случая "вспомнить" про Питера Кольба у Жаннет все как-то не находилось.

   – Ой! – сказала она и так "прониклась" ужасом Жаннет, что даже вспотела. И судя по всему, не только вспотела.

   – Что с вами? – Штейнбрюк даже вперед подался. Получалось, что весь их фарс с допросом был пустой тратой времени. Что-то они все-таки упустили. А упустили они одну, но очень важную вещь. Они тянули жилы конкретному человеку – хорошенькой и несколько легковесной молоденькой французской комсомолке Жаннет Буссе, и все их штучки-дрючки выстроены были под ее очень специфическую психологию. Но откуда же знать товарищам из Первого отдела, что трясут они на самом деле зрелую русскую женщину, сильную духом и... да, стерву – когда надо, сформировавшуюся совсем в другие времена, да еще способную смотреть на ситуацию как бы со стороны. А это дает очень большое преимущество, даже если ты умираешь там, в этом долбанном кабинете Штейнбрюка от усталости и бессонницы и сходишь с ума от жажды и одиночества. Тебе плохо, погано, ужасно, но все равно, ты в стороне, а разговор-то идет с совершенно другим, заведомо более слабым, чем ты, человеком.

   – Что с вами?

   – Я вспомнила...

   "Я, наверное, белая, как полотно..." – ну, что ж, если верить выражению глаз товарища корпусного комиссара, так и есть: белая. В холодном поту, и глаза, как у кокаинистки...

   – Я вспомнила...

   – Что? – ну, почти хором, хотя вслух говорил сейчас один Штейнбрюк, но показалось, что все хором выдохнули. Ведь они же ее наизнанку вывернули, вернее, думали, что вывернули.

   – Когда он сказал, что это его каприз... Ну, то есть, когда зашел разговор, что я должна обеспечить связь...

   – Я понял, – кивнул Штейнбрюк. – Дальше!

   – Я сейчас вспомнила.

   – Ну!

   – Я спросила, а он говорит, может быть, я в вас влюблен. Нет... Не так! Нравитесь. Он сказал, может быть, вы мне нравитесь, или мне нравится, как вы поете!

   – Поете?!

   "Оба-на!" Вот как это выглядело и звучало!

   – А вы поете? – недоверчиво спросил мужчина с седыми висками.

   – Да, иногда... немного.

   – А он? Он об этом откуда узнал?

   – Вот я его и спросила! А он говорит, а мне, дескать, рассказал, Питер Кольб. Мол, помните такого?

   "Что я несу – отстраненно подумала Татьяна – "Мне Карузо не понравился! – Вы таки слышали Карузо? – Нет, но тетя Соня напела".

   – Черт! – сказал Штейнбрюк. – Всем молчать! Пожалуйста. Жаннет, кто такой Питер Кольб?

   – Он... Парень, с которым мы вместе учились... в Сорбонне. Питер К... Кольб. Он эльзасец, вообще-то, и, по-моему, нацист...

   – Так что ж, ты, мать твою!... Простите, Жаннет. Но почему, вы мне... нам... об этом ничего не сказали?

   – А я только сейчас вспомнила... – Жаннет пару раз моргнула и вдруг заплакала. Слезы текли сами собой без всякого с ее стороны усилия. – Я... я... я все... все время боялась забыть... а... а пп... по-о-отом... вы-ы меня спра-а-ашивали... и я-а за-а-а-была-а!

   – Прекратить! – скомандовал Штейнбрюк и быстро налил ей в рюмку коньяк. – Ну-ка, быстро! Взяла, выпила, успокоилась.

   "Ага! Щас! Разбежалась и..."

   Но и затягивать паузу было, в принципе, ни к чему. Поэтому, все-таки взяла дрожащей рукой рюмку, всхлипывая и сморкаясь, поднесла ко рту, едва не ополовинив по пути. Выпила, продолжая лить слезы, поперхнулась – что не диво – закашлялась, "брызжа слюной", как вся Антанта вместе взятая, размазала слезы и сопли по лицу рукой, пока Штейнбрюк не сунул ей чей-то носовой платок, еще пару раз всхлипнула под дружные уговоры успокоиться и начать работать, и наконец, закурила, "успокаиваясь".

   – Я знаю... – сказала Таня, выдохнув противный табачный дым. – Мне... мне нет прощения... Я... Как я могла? Не знаю... Простите! Я не хотела...

   – Успокойтесь, – каким-то усталым голосом сказал Штейнбрюк. – Рассказывайте...

   "

Он умер или жив остался... -

Никто того не различал.

А Пушкин пил вино, смеялся,

Ругался и озорничал

".

***

   "Ну и зачем весь этот балаган?" – весьма условно можно было считать, что вопрос задала эта маленькая французская... комсомолочка, время от времени разнообразившая внутренний мир Татьяны.

   "Ума не приложу", – хмуро призналась она самой себе.

   И в самом деле, зачем она это сделала? Разве только, чтобы выместить на Штейнбрюке и его опричниках свою бессильную злость. Но факт, Олег таких антраша от нее не ожидал, и даже, напротив, предостерегал от слишком сложных построений.

   – Будь естественна и проста, – говорил он тогда в кафе. – Не усложняй. Все эти многоходовки пока не для нас. Нам еще учиться и учиться, как завещал дедушка Ленин. А там, в твоей конторе, те еще волки, запах крови за версту чуют.

   Но бес попутал, и она замутила воду так, что самой, когда отошла, страшно стало. Однако вот ведь как бывает. Сделала глупость. Это факт. Провальную глупость! Это вообще-то тоже факт. А в результате добилась даже большего доверия, чем могла ожидать. И Штейнбрюк рассказал ей, что кое-что в словах фон Шаунбурга сильно похоже на правду – это он, разумеется, не товарища Ежова имел в виду, а товарища Кривицкого. Про Николай Иваныча даже взглядом никто не поминал, и она сама из себя дурочку строила – клялась, что не знает, о ком там немецкий национал-социалист ей рассказывал. Но вот голландскую газету с сообщением о самоубийстве тихого антиквара, Отто Оттович Татьяне показал, и объяснил, что даже у голландских полицейских возникли сомнения – и откуда бы ему это знать? – и наши кое-что раскопали.

   – Кого-нибудь из этих людей знаете? – спросил Штейнбрюк, выкладывая на стол шесть старых дагерротипов.

   "Ну и кто здесь кто?"

   Таня внимательно рассмотрела шесть фотопортретов. На всех были молодые офицеры царской армии, и откуда бы Жаннет знать хотя бы кого-нибудь из них? Она и форму их опознала бы навряд ли. Но ведь и Отто Оттович не просто так показывает ей эти снимки.

   "А что если?... "

   Да, если предположить, что один из них "стоял около автомобиля" или "сидел в кафе", то... Она снова прошлась ищущим взглядом по незнакомым молодым лицам, "надевая" офицерам на голову шляпу вместо фуражки, примеривая то шрам, то у...

   "Идиотка!"

   – Этот, мне кажется, – не очень уверенно сказала Таня, указывая на одного из офицеров. Во всяком случае, усы он и тогда носил не совсем по моде...

   – Штабс-капитан Сергеичев, – кивнул Штейнбрюк. – У вас Жаннет удивительно точный глаз. Память на слова так себе, – усмехнулся он, убирая снимки в папку, а вот зрительная – очень хорошая, Шрам он получил в девятнадцатом на Кубани, а сейчас подвизается в РОВС. Так что случайным его появление там и тогда, никак не назовешь.

   – А второй? – спросила Татьяна.

   – Пока не определили, но если он не немец, то, значит, тоже русский.

   – Выходит, Шаунбург не обманул?

   – В чем-то, несомненно. Однако у него своя игра, и в чем ее смысл мы пока не знаем. Но господин он крайне интересный... Вы обратили внимание, когда он к вам подошел?

   – Днем.

   – Нет, – улыбнулся Штейнбрюк. – Не днем, а перед самым отплытием вашего парохода. И будьте уверены, проследил до отхода.

   – Зачем? – спросила наивная Жаннет.

   – Чтобы не рисковать. Увидел бы, что есть опасность вашего ареста, наверняка застрелил бы. Да, да, – усмехнулся Отто Оттович, видя реакцию Жаннет. – Разведка, товарищ Жаннет, – смертельная игра.

***

   Время тянулось, на удивление, медленно. Вот, вроде бы, и дел невпроворот: тут тебе и учеба – ведь ей, молодому сотруднику военной разведки, столько всего следовало еще узнать и понять – и "свободное время", которого немного, но которое оттого еще более дорогое, а все равно – тянется проклятое, как гуттаперча или неизвестная еще в Союзе ССР жевательная резинка. И причина понятна – на виду лежит, так что и искать не надо: дни сменяются днями, но ничего не происходит, вот в чем дело. То есть, происходит как раз много всего и разного. Тут и люди новые появляются, и выходы в город снова разрешены, и информации, положенной к заучиванию наизусть столько, что умом тронуться можно. А все равно – главного-то, того, чего она ждет не дождется, нет, и все тут. И спросить нельзя, потому что и ее, тогда, могут спросить: а с чего, дескать, товарищ Жаннет, вам так в Европу приспичило? Чего это вы там забыли, если вам уже и так счастья полные штаны прилетело – жить в стране победившей социалистической революции? А? Что молчите, товарищ сотрудник разведывательного управления? Это мы вас, дорогая, еще не спросили, с какого бодуна вы так резко изменили свой всем известный стиль жизни. Ну, Зорге, допустим, нынче далеко, но ведь "лейтенант-летчик" вот он, весь из себя статный да блондинистый, ходит кругами, барражирует, так сказать, в опасной близости от ваших "восхитительных округлостей", а вы и носом не ведете. И капитан Паша тут как тут. И что с того, что у него бедра широковаты? Раньше-то вы на это и внимания не обращали.

   Так что, молчала, разумеется. И ничем своего беспокойства не выдавала. А время тянулось – с одной стороны, с той, где зависла в прыжке между прошлым и будущим сама Таня – и в то же время – каламбур-с! – неслось вскачь. Вот уже и январь закончился, февраль начался, и приближается время первого рандеву в Брюсселе, а ей ни слова об этом, ни полслова. Тишина. Неизвестность. Неопределенность.

   Правда, был один интересный симптом. Вернее, Татьяна всеми силами души хотела верить, что это именно симптом, а не очередное психологическое издевательство Отто Оттовича, суки австрийской – такой же суки, как и Кисси Кински, австриячки хрЕновой! – не очередной его экзерсис на ее, Тани, нервной системе. А дело заключалось в том, что в комнату к Тане неожиданно поставили патефон – и не какой-нибудь, а тот самый настоящий "Пате", который она выпросила еще в разведшколе, когда преподавала французский – и притащили кучу новых импортных, диковинных в СССР, как редкоземельные металлы, пластинок. Притащили, поставили и настоятельно рекомендовали, "регулярно слушать" и "внимательно ознакомиться". Регулярно и внимательно. И что это должно означать? Попробуй догадаться, если четко представляешь, в каком гадюшнике на самом деле живешь. А Таня знала. Все-таки при всей имеющей место в России ностальгии по этим вот временам, зачастую скрывающейся даже и под внешним их неприятием, Таня и раньше, а тем более – теперь, видела под романтическим флером эпохи суровую правду жизни. А по жизни, разведка не место для розовых слюней, если только это не кровь из разбитых губ. Здесь играют в жестокие взрослые игры, цена которым жизнь или смерть государства. А при такой цене, жизнь человеческая – это такой пустяк, что о ней и задумываться не представляется необходимым.

   День теперь начинался для Жаннет то с фокстрота, то с танго, и заканчивался ими же. В промежутках между занятиями более серьезными предметами – такими, например, как криптография и яды – обнаружилась вдруг рядом с Таней некая Ксения Николаевна – женщина высокая, стройная, несмотря на немаленький возраст, и стильная, взявшаяся ни с того, ни с сего обучать товарища Жаннет хорошим манерам. Ну, допустим, Жаннет Буссе тоже не лаптем щи хлебала, и нос подолом платья не вытирала, но Ксения Николаевна учила ее все-таки не совсем тем манерам, которые были знакомы француженке полупролетарского происхождения. Это уже был высший свет, тот самый свет, в котором, как рыба в воде, чувствовал себя Баст фон Шаунбург, и где гуляла разбалованной кошкой новая шкура тихони-Оли. Но и это еще не все. Не только манеры и стиль поведения. Уже в первую встречу "старушка" с выправкой гвардейского офицера или, на худой конец, отставной примы императорского балета, присела к роялю и, перебирая, неторопливо белые и черные клавиши, начала излагать Тане музыкальную теорию. Простыми словами, в очень упрощенном виде, но тем не менее. И спеть что-нибудь попросила, а, выслушав, дала пару дельных советов. И как-то так вышло, что к концу недели Таня уже всюду пела, и "дома", и в душе, и на занятиях с Ксенией Николаевной.

   А еще ее стали водить на концерты. Не в драматический театр, и не на лекции и собрания, а в оперу, на балет, на концерты классической музыки. Через день... Каково?! Но, с другой стороны, если это был именно "симптом", почему ее не готовили к встрече с самим Шаунбургом, великим и ужасным?

   Вот оттого и тянулось время, занятое множеством дел, которые на самом деле должны были бы заставить его нестись вскачь. Пытка неизвестностью ничем не лучше пытки бессонницей. Во всяком случае, так ей теперь казалось. Ведь спать-то Тане никто не мешал.

***

   Тринадцатого она вернулась в гостиницу при управлении довольно поздно. Побывала в Большом на балете, видела – это же надо! – молодых Асафа и Суламифь Мессерер, а потом гуляла. В некотором отдалении, правда, плелся лейтенант "Сяковский" – "Я важная персона! Без охраны никуда!" – но в Москве стояла чудная погода. Лежал снег. По темноватым – даже в центре – улицам проезжали редкие машины...

   Спать не хотелось совершенно, и, добравшись до "гостиницы", Таня разжилась у дежурного стаканом жидковатого чая, забралась в постель, открыла книжку и... Ее разбудила Лида Новицкая – та самая женщина-старший лейтенант, которая участвовала в исторической беседе в кабинете начальника Первого управления.

   – Вставай, Жаннет! – выглядела Лида неважно. Мало того, что и сама тоже, то ли не спала, то ли вскочила ни свет, ни заря, так была еще и встревожена чем-то не на шутку.

   – Что?! – вскинулась испуганная Жаннет. – Что случилось?

   За окном темно. Ночь. Жаннет схватила с тумбочки свои часики.

   "Убиться веником! Они что?...", – стрелки показывали начало четвертого ночи. Самое то – поспать, но, судя по всему, дело неотложное.

   – Потом! – отмахнулась лейтенант Лида. – Одевайся быстро, нас ждут.

   – Кто? – но, спрашивая, Жаннет уже действовала. Рубашку через голову, лифчик...

   "Где эта их гребаная полуграция?!" – женское белье, приходилось признать, оставляло желать. Это вам, девоньки, не двадцать первый век!

   – Штейнбрюк!

   – А!

   "Дела! Да, что, прости господи, могло случиться?" – Татьяна лихорадочно перебирала в уме все известные ей события зимы тридцать шестого года, но ничего определенного вспомнить не могла.

   Наскоро приведя себя в божеский вид, она ополоснула лицо холодной водой, и вслед за Лидой вылетела из комнаты. Коридоры, переходы, лестницы и... посты, разумеется. Предъявите, пожалуйста, пропуск! Жестко, непреклонно. Ночь ночью, а правила никто не отменял.

   – Садитесь, не маячьте! – не поднимая головы, бросил Штейнбрюк, сидевший в отдалении, просматривая за своим столом какие-то бумаги.

   За другим – длинным приставным столом собрались уже несколько человек. Кто-то был в форме, другие – в штатском. Одних Таня знала, других – нет. Но ждали, по-видимому, не опоздавших, и не Штейнбрюка, занятого бумагами. Судя по ощущению грозы – воздух едва не мерцал от накопившегося в нем электричества – на ночном совещании должен был появиться некто с самого верха.

   "Черт знает что!"

   И тут открылась дверь, и в кабинет Штейнбрюка вошел крепкий широкоплечий военный.

   "Комкор... Урицкий?"

   Все, разумеется, тут же вскочили на ноги. Поднялась и Татьяна. Начальника разведывательного управления Красной армии она видела впервые, да и вообще знала об этом человеке до обидного мало. Олег тоже не смог ей в этом помочь, а Ольга вспомнила только, что он "варяг", пришедший в 1935 в разведку на смену Берзину, и выбран был Сталиным, по-видимому, как компромиссная фигура. Не энкавэдэшник, которого аппарат Разведупра вряд ли бы принял – им оказалось достаточно Артузова, Карина и Штейнбрюка – но к разведке когда-то отношение имел. Сразу после окончания военной академии, Урицкий побывал на разведывательной работе во Франции и где-то еще. Вообще-то был он кадровым военным – настоящим комкором, то есть командиром корпуса, и на штабной работе, вроде бы, какое-то время находился. Вот, собственно, и все. Ну и то еще, разумеется, что Урицкого расстреляли. То ли в тридцать седьмом, то ли позже, но расстреляли.

   – Товарищи, – Урицкий остановился около стола Штейнбрюка и обвел присутствующих внимательным взглядом. – Случилось огромное несчастье. Вчера в Париже убит Маршал Советского Союза Михаил Николаевич Тухачевский...

Глава

11

.

"Путь в тысячу ли

...

"

1. Виктор Федорчук / Дмитрий Вощинин,

Париж, Французская республика, 27 января 1936

   Вечерний Париж не только красив, но и чертовски опасен. Хотя, разумеется, зависит от места: где-то красив, где-то опасен, а есть и такие места, для которых справедливо и первое, и второе. Монмартр, например, или Латинский квартал, где после захода солнца совсем небезопасно ни для беспечных гостей Столицы мира, ни для подвыпивших гуляк – всех тех, кто имел неосторожность оказаться в "плохое время" и в неподходящем месте. Однако Виктор пришёл сюда совершенно неслучайно, память Вощинина подсказывала, что именно здесь и как раз в такой поздний час он может найти тех, кто ему необходим. Прямо сейчас в прямом и переносном смысле: в этот час и в этот период времени.

   Но знание не освобождает от необходимости "ждать и догонять", из которых, собственно, и состоит на три четверти наша жизнь. И вот Федорчук уже третий час сидел за столиком в грязной и прокуренной забегаловке, одной из многих в Латинском квартале, но выбранной не абы как. Сидел и ждал, хотя, видит бог, есть места и получше. Заведение помнило, как минимум, времена, когда Париж стоил мессы и, похоже, с тех пор не проветривалось. Запахи прогорклого масла, дешёвого вина и застоявшейся отрыжки, казалось, впитались в стены и потолочные балки, буквально почерневшие от времени и дыма. Да и публика оставляла желать... Но возможный результат стоил обонятельного шока и слезящихся с непривычки глаз... И цена его всяко была больше той сотни долларов, что затребовал посредник за сам факт организации встречи с людьми, в чьих услугах нуждался "этот русский" – Федорчук говорил с нарочитым акцентом – тихий голос и холодный взгляд которого заставляли ежиться даже привычных к "излишествам" парижан.

   – Ждёшь кого-нибудь, котик? – девица, задавшая вопрос, выглядела так, как и должна выглядеть девица "сомнительной репутации" в сомнительном заведении квартала пользующегося дурной славой. Карминная помада, чуть ли не на полпальца шире контура губ, румяна во всю щёку, ресницы – слипшиеся от дешёвой туши, комочками сбившейся на веках, синих от теней, как у киношной утопленницы...

   "Руссо туристо, облико морале!" – Виктор готов был с шутками и прибаутками избавиться от дешёвой феи, – "ибо кто знает, что у девицы на уме и кто за ней стоит. Потому стоит быть предельно вежливым", – но взгляд его зацепился за маленькую несуразность. Деталь, которой не должно быть, если всё обстоит именно так, как ему хотели это представить. А "деталька" была хорошая – для понимающих людей – "жирная": мозолистый бугорок на среднем пальце правой руки плохо сочетался с небрежным маникюром, но вполне подходил к просвечивающей даже сквозь лак "траурной" кайме.

   Решение родилось мгновенно.

   – Выпьешь со мной, красавица? Или, ну их, эти медленные танцы?

   Неожиданно девушка буквально впала в ступор. Федорчук понял, что её роль, отточенная до последней реплики, полетела кувырком от его неожиданной и не просчитанной пославшими "феечку" людьми реакции.

   – Ну, не ломайся, или я тебе вдруг разонравился? – Виктор схватил девушку за руку и рывком посадил на стул. Бармен "мазнул" по нему из-за стойки настороженным взглядом, но сразу же отвернулся.

   "Ага, – с удовлетворением отметил Федорчук. – девица, значит, не местная".

   Иначе истолковать поведение бармена не получалось: "свою" прикроют и, если надо защитят, а за чужую никто не вступится.

   – Пусти, я буду кричать! – голос фальшивой проститутки, а в её ненастоящести Федорчук убеждался всё больше и больше, звучал на грани слышимости. Движения губ, выдыхаемый воздух и минимум звука – такому за неделю не научишься.

   – Кричи себе на здоровье. Максимум, что со мной сделают – вышвырнут отсюда вместе с тобой. Ты сможешь вернуться к Тибо и сказать, что встреча сорвалась оттого, что кто-то возмутился из-за шлепка по худой жопе. Сидеть! – искусством говорить почти не разжимая губ Виктор владел гораздо лучше своей "собеседницы".

   – Сидеть! – беззвучно приказал он пытавшейся вскочить девице. – Веди себя, как выглядишь, идиотка! Ровно на двадцать франков, и не сантимом больше. И не вздумай разевать рот, если не хочешь всё испортить. Кивни, если поняла!

   Девушка незамедлительно выполнила требование.

   "Да, в сообразительности ей не откажешь..."

   И в некоторой гибкости. Несмотря на резко изменившиеся обстоятельства, адаптировалась дамочка достаточно быстро, и... к тому же отпали последние сомнения – его пытались прощупать. Примитивно, по-дилетантски, а чего ещё ждать от нынешних городских партизан, чьи наивысшие достижения лежат в области, квалифицируемой уголовным законодательством Третьей республики в диапазоне от банального хулиганства до индивидуального политического террора?

   "Может зря я стал их искать?"

***

   Тогда, в квартире Виктора, Олег задержался до поздней ночи. План покушения на маршала обрастал деталями с ужасающей быстротой. Федорчук помнил, как в самом конце долгого разговора, когда сигаретный дым плотными слоями висел под потолком, не желая улетучиваться в приоткрытое, несмотря на прохладную погоду, окно, Ицкович неожиданно сказал:

   – Как учат нас классики, будущее не за героями-одиночками, а за организациями. Рано или поздно нам придётся искать если не соратников по борьбе за иное светлое будущее, то уж помощников, по меньшей мере, – с явным отвращением, раздавив в пепельнице хрен знает какую по счёту сигарету, Цыц грустно усмехнулся. – Вот только где их искать и кому?

   – Да-а-а... – согласился Виктор, понимая, что этим "кем-то", похоже, придется быть ему. – Коммунисты отпадают по определению, особенно эти – коминтерновские. Связаться с ними – всё равно, что сразу письмо в "Правду" написать. Открытое. Троцкисты? Пока не понимаю. Да и не люблю я Льва, свет Давидыча. С детства. Кроме того, у них своя немаленькая организация, и мы им в хер не упёрлись.

   Голова кружилась неимоверно. От табака и кофе. От осознания невозможности происходящего. И решение требовалось из той же оперы. Нечто настолько нестандартное, что никому – из желающих по той или иной причине подвергнуть анализу цепь мелких "странностей" и роковых "случайностей" в межвоенной истории Европы – и в голову не придёт.

   "Если только... – это было похоже на восход солнца, робкий, зимний. Вот-вот готовый скрыться за кромкой облаков. – Нет, бред какой-то... Да и не помнит Митенька там толком никого. Так, шапочные знакомства".

   – Слушай, Олег... Тебе что-нибудь говорит фамилия Валуа? Не король, ни разу. Бывший функционер "Аксьон Франсез", из их левого крыла.

   – Какой-то местный фашист? – нахмурился Олег, явно державший в памяти Шаунбурга некоторые актуальные имена и названия.

   – В том то и дело, что нет! – довольно улыбнулся Федорчук. – По молодости баловался национал-синдикализмом, но потом бросил это грязное дело и основал свою банду. Редкие, по правде сказать, отморозки. Частенько сходились стенка на стенку с "Парнями короля" и бывшими соратниками...