Текст книги "В третью стражу. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 61 страниц)

   ***

   "Заговорщики" простились, и "на даче" они остались вдвоем. Виктор и Татьяна, да обслуга, но она не в счет.

   "

Как ты стоишь? Ну как! Как ты стоишь? Спину прямо держи, спину!

" – иногда Виктору хотелось заорать, но орать нельзя, и даже прежде чем просто что-то сказать, следует хорошенько подумать и посчитать до десяти. И глубоко вдохнуть, и длинно выдохнуть.

   Когда встал вопрос, кто будет помогать Татьяне, – "стать "Эдит Пиаф", никак не меньше", – все дружно посмотрели на Федорчука. То есть, и вопроса не возникло, – все само собой решилось. А кто еще? Все, понимаешь ли, заняты неотложными делами, и только Виктор как бы "безработный", потому что живой труп. Французская полиция и контрразведка до сих пор ищут тело, но вряд ли найдут. "Фашисты" это дело замутили так тщательно, что концов не разберешь. И оно вроде бы хорошо: его потеряли и энкавэдешники, и белогвардейцы, и живого уже не ждут. Тем легче возникнуть из небытия новой личности, никоим образом не связанной с сомнительной во всех отношениях фигурой Вощинина. Это "раз". А на "два" у нас музыкальный слух и музыкальная школа за плечами. "И за годами", – если честно, потому что, когда она была та школа и где? Ну а "три" – это святое. Это "третье" Виктор, как и все прочее в

своей

жизни, выстроил

своими

руками. Терпеть не мог дилетантов и себя таковым видеть не желал. А посему работал над собой почти целый месяц, – как маршала грохнули, так и начал. Но и задача, опять же, не представлялась особенно заковыристой. Имеется в наличии красивая женщина (одна штука), наделенная от природы – или бога, кому что нравится – неплохим голосом и хорошим музыкальным слухом. Задание: надо сделать из нее диву. В лихие девяностые, да и в умеренные двухтысячные при таком сочетании личных качеств и в присутствии подходящего "папика" выйти в звезды, что два пальца... В общем, не бином Ньютона. У них, правда, не нашлось, скажем так, подходящего "мецената", но зато имелись собственные средства, а довоенные цены не чета эпохе государственного капитализма. И расценки другие, и технические возможности не доросли. А уж репертуар у барышни складывается такой, что пальчики оближешь!

   "Но, разумеется, не те, которые "обасфальтил", – хмыкнул про себя Федорчук, подытоживая "разбор полетов".

   То есть, изначально задача трудной не казалась, и Виктор даже не задумался ни разу, а зачем, вообще, Цыц этот балаган придумал? Какого, спрашивается, рожна понадобился Олегу такой вертеп? Но мысль эта, увы, посетила его усталую голову несколько позже. А в начале начал миром правил "Энтузиазм Масс", и Виктор Федорчук был пророк его и верный адепт.

Что нам стоит дом построить

...

Мы рождены, чтоб что-то там и с чем-то

... И, разумеется, сакраментальное:

Будет день, и будет песня

...

   И вот день настал и принес с собой одни сплошные разочарования. И легкая пробежка обернулась выматывающим нервы и силы марафоном.

   "Как там сказал "наш фашист" ихнему... Штейнбрюку? Если не в певицы, то только в бляди? Верно замечено, партайгеноссе! Очень верно..."

   Его сбивала с толку ее внешность. Красивая девочка, но... Вот в этом-то "

но

" вся проблема. Очень трудно все время держать в голове, что форма отнюдь не всегда отражает содержание. А за внешностью молодой – порой казалось: излишне молодой – а потому и простой, легко угадываемой французской комсомолки скрывался человек с совершенно другим жизненным опытом, иным – сильным и отточенным – интеллектом, и незнакомыми, принципиально не угадываемыми эмоциональными реакциями. А еще, у опытной – самостоятельной и вполне состоявшейся – женщины на все, и на вокал в том числе, имеется собственная точка зрения. Но ведь и Виктору свое мнение – не чужое.

   И так день, и другой, и третий. Пять дней... "Полет нормальный", шесть... А вокруг идиллия и полное "благорастворение воздухов", буколические пейзажи, западноевропейская "сладкая" весна, и стремительно сходящий с ума мир за обрезом горизонта. Во всяком случае, если верить радио и добирающихся до них с суточным опозданием газет, тихая Европа начинала напоминать бордель, объятый пожаром во время наводнения. Но, наверное, такой она

тогда

и была, старушка Европа. Во Франции Народный Фронт, там капиталисты и штрейкбрехеры, коммунисты и правые, и бог знает, кто еще, а в Чехословацкой республике война, и в Германии психоз: Гитлер грозит, но никому не страшно, а зря. А в Англии...

   "А вот любопытно, – задавался иногда вопросом Федорчук, просматривая очередную газету. – С кем собирается воевать Великобритания? С СССР или с САСШ?"

   Но это где-то там... за окоемом. А здесь "гранд плезир" и полный покой, который, как известно, нам только снится...

   Сегодня – как и вчера, и позавчера, – начали с дыхательных упражнений. Вдох носом и "по-мужски", направляя воздух в район солнечного сплетения. И выдох – медленный через рот. Подышали, – Виктор ловил себя пару раз на "нескромных" взглядах, но всего только

пару раз

– затем, "распевки". Сначала простенькие: до-ми-соль, до-ми-соль-до... Пятнадцать минут такого "разогрева", и переходим "к водным процедурам", имея в виду разучивание песен. Репертуар это святое, да еще

такой

репертуар. Но каждую песню нужно сначала "прогнать" целиком "по бумажке". Потом разобрать "по косточкам" и снова собрать, "ювелирно" работая над фразировкой каждой строчки. Виктор ночи не спал, вспоминая все, что знал о пении – хоть оперном, хоть эстрадном – и уроки сольфеджио еще в детской музыкальной школе, и у букинистов в развалах на набережной Сены кое-какую литературу приобрел. Однако упрямство Татьяны, и ее желание всегда настоять на своем, могли – так иногда казалось Виктору – свести с ума даже хладный камень.

   "А я не камень! И мне плевать, что там у кого и с кем пошло боком. Мы работаем или где?!"

   Но сегодня что-то не задалось практически с самого начала. Как-то сразу взяло и пошло "не в ту степь". Хоть волком вой, но ощущение "неправильности" буквально висело в воздухе и сильно, хотя пока еще и не смертельно, отравляло атмосферу репетиции.

   – Ты знаешь, – сказал, наконец, Виктор. – Вроде бы, неплохо, но чего-то не хватает. И я, кажется, знаю чего именно. У тебя парижское произношение! Получается слишком мягко, понимаешь? А нам нужно... Я думаю, нужно добавить экспрессии, провинциального грассирования. Олег вроде говорил, – ты здорово изображала Мирей Матье? Может, попробуешь?!

   Как ни странно, Жаннет не стала спорить, посмотрела сквозь ресницы, докурила сигарету – "Тоже мне певица!" – и усилила "р-р", нажав от всей души. Повторили еще раз целиком. И еще раз. После чего явно уже Татьяна, перейдя на русский, и совершенно другим тоном, заявила:

   – Все, мон шер! Достаточно на сегодня. Я уже никакая. И потом нельзя перегружать связки, тем более нетренированные!

   Виктор несколько опешил. Переходы "настроения ее личностей" могли поставить в тупик кого угодно. Но, взглянув на часы, кивнул, соглашаясь – полтора часа улетело, и не заметили.

   – Хорошо. Давай тогда над образом поработаем.

   И началось.

– Как ты стоишь?

– не выдержал, сорвался, но сделанного не воротишь. – Ну как ты стоишь? Спину, спину прямо держи...

   Репетиция продолжалась уже пятый час. Заглянувшую с полчаса назад экономку, они синхронно, почти хором шуганули так, что непричастную к их проблемам пожилую бельгийку, словно ветром сдуло. Судя по тому, что их больше никто не беспокоил, мадам Клавье запретила заходить в "музыкальный салон" кому бы то ни было. Во избежание, так сказать. И была права.

Паны дерутся, у холопов чубы трещат

, не так ли?

   – Вот так. Взгляд в зал. Нет, не на кресла и ряды. Поверх голов на дальнюю точку. Представь, что перед тобой кирпичная стена. Глухая кирпичная стена. Красный кирпич. Серые швы раствора. Рассматривай, изучай её и одновременно пой, нет, просто проговаривай слова ...

   Ну, казалось бы, что здесь не так? Простые истины. Сермяжная правда сценического искусства... Но, нет. Куда там! Жаннет устала и не хотела это скрывать, по крайней мере, от Виктора. Наоборот, на Виктора-то как раз и должно было обрушиться накопленное за утренние часы раздражение.

   – Мосье Руа, чем это вы мне морочите голову? – в её нарочито спокойную речь вплелись не то чтобы истерические, но какие-то откровенно стервозные нотки. – Уж не возомнили ли вы себя, часом, Станиславским и Немировичем-Данченко? Система Руа... Не звучит! Самого

Константина Николаича

переплюнуть решили? – подняла она бровь и нахально улыбнулась Виктору прямо в лицо:

   – Не верю!

   – О! – ну он ведь тоже не вчера родился, и "замужем не первый год". – Какие мы слова, оказывается, знаем! Сергеевич он, мадмуазель, Константин Сергеевич! – Федорчука слегка мутило и поколачивало от усталости и еле сдерживаемого раздражения, которое вольно или невольно выплёскивалось вместе со словами, несмотря на все усилия сдержаться.

   – Веником убиться... умереть – не встать. Система принадлежит режиссёру Станиславскому. Но к нам она, мадемуазель, никакого отношения не имеет, даже если бы принадлежала востоковеду Алексееву, толку от нее в пении всё равно с гулькин хрен. А у нас именно что певческая сцена. И тут не то, что там! – в сущности, он говорил правильные вещи, но, к сожалению, к ним примешивалось слишком много эмоций – его и ее – чтобы она его услышала.

   – В обычной жизни, мадмуазель, вы ужасно привлекательны и раскованы. Просто красотка кабаре и звезда шантана. Но как только становитесь к роялю – всё. Туши свет. Съёжится вся, скукожится, задеревенеет – хошь пили, а хошь строгай.

   "Тоже устал, – поняла Татьяна, – и в чем-то прав, но..."

   Но ее несло точно так же, как и его.

   – Мне что, сплясать для вящего эффекта? – вообще-то он ее ни о чем подобном не просил, даже напротив, но, начав "во здравие", не могла уже остановиться.

   – Хочешь, "цыганочку" сбацаю? – "Жаннет" повела плечами и развёрнутой

во всю

ширь

грудью. И тряхнула, прокатила волну так, что сердце "мосье Руа" чуть не пропустило пару тактов.

   – Или ты танец живота предпочтешь? – и она показала ему, что может и так.

   "Эк его!" – к кому она обращалась? Был ли это риторический вопрос, или она уже смирилась со вполне шизофреническим симбиозом зрелой москвички и сопливой парижанки?

   А его действительно проняло, но не тот Федорчук человек, чтобы поддаться. Ни демонстрация силы, ни лесть, ни такие вот провокации ожидаемого эффекта не вызывали. Но и без ответа не оставались.

Ассиметричного

.

   – Угу, – кивнул Виктор мрачно, вполне оценив силу воздействия женских чар. – Тоже мне Мата Хари, или кто там танцевал в шантане? Хочешь эффект усилить? Тогда не размахивай руками. Плавный еле заметный жест, поворот ладони... раскрытую ладонь к груди, – он совершенно неожиданно для нее снова заговорил ровным, ну почти ровным, голосом, нейтральным, насколько мог, тоном.

   – Вспомни, Жаннет,

сейчас

так не принято. Это потом будут по сцене прыгать. Не играй лицом – это не голос и не фортепьяно, – он говорил, а в его голове издевательски-синхронно звучало знаменитое: "Запомни Харли, курок – это не...". Так явственно, что Федорчук даже на мгновение смутился и попробовал снизить пафос своей речи. Даже заговорил тише:

   – В зале могут быть слепые, но я точно знаю, глухих там не будет. Эмоция должна передаваться по возможности только голосом, жест идёт от недостатка эмоциональной составляющей в пении. Так написано во всех книгах. В конце концов – чему тебя учили в Москве?

   "Бог мой! – поняла вдруг Татьяна, наблюдая за Федорчуком из глубины глаз "Жаннет". – Он же опять забыл сколько мне лет!".

   И мысль эта, как ни странно, сначала заставила ее "покраснеть", но не внешне, разумеется, а где-то там, внутри себя, где она виртуозно прятала теперь от окружающего мира все, что этому миру знать о ней не полагалось. Итак, Татьяна подумала, затем "покраснела" и смутилась, заметила свое смущение, и не на шутку разозлилась. А злость это такое скверное чувство, что даже когда злишься на себя, выливаешь ее на кого-нибудь, кто первым подставится. Здесь и сейчас, впрочем, и выбирать было не из кого.

   – Между прочим, меня учили классическому "бельканто", – гордо, и, с точки зрения Виктора, несколько комично, вздёрнув подбородок, ответила "Жаннет". – А у тебя что, милый? Три класса и два коридора Мухосранской музыкальной школы по классу балалайки? Паганини трёхструнный!

   – Вообще-то я... – разумеется, он чуть не повелся. Хотел сказать, что родился и вырос в Ленинграде, а не абы где, но чуть это чуть и есть. Не повелся, хотя и рассвирепел.

   – Петь тебя учили! Голос ставили! – собственный голос Виктора приобрёл какое-то змеиное звучание, хотя предполагалось быть всего лишь вкрадчивым. Его сарказм не находил выхода в привычной "мужской" лексике, и компенсировал это обстоятельство изменением тональности.

   – Так иди на радио, диктором, со своим поставленным голосом. Там можешь личиком играть и "образок лепить" перед микрофоном, – он не удержался и вернул "шпильку" – хоть до посинения.

   – И пойду! – на самом деле, идея была здравая. Нет, не диктором, конечно, но вот про радио и, может быть, даже кино следовало подумать.

   Ну, она ведь не просто так карьеру в своей фирме сделала. И то, что "осела" на кадрах, так то был компромисс между деньгами, рисками и трезвым пониманием сложившейся в руководстве компании иерархии. Качества, без которых топ-менеджер состояться не может, у Татьяны вполне присутствовали. И если она об этом на время забыла, так это было всего лишь "похмелье" после "переноса". Но после того как Олег ей это перед поездкой в "домик в деревне" весьма грамотно разъяснил, она в себя снова поверила, а поверив, приняла к сведению. Проблема в том, что опыт этот совершенно не подходил к освоению искусства вокала.

   – И пойду! Только бы тебя не видеть! – заявила она, ярясь и скандаля, одной стороной своей натуры, скажем так, французской, и, обдумывая "богатую" идею, другой.

   – Надоел, хуже горькой редьки! Мужлан! Хам и фанфарон! – все три эпитета, что называется, мимо кассы, но когда это логика правила в "семейных сценах", а сцена получалась вполне семейная.

   – Только ума и хватает, что тонкую артистическую натуру по адресу "на" послать.

   – Куда я тебя послал? – от такой несправедливости Федорчук буквально "взвился", разом забыв обо всех "взятых на себя обязательствах". – Ещё не послал ни разу. Но если пошлю, ты не пойдёшь, а побежишь! – и добавил, вздохнув. – А я впереди побегу, дорогу показывать. И кое-кто меня пенделями подгонять будет. И поделом.

   – "Душераздирающее зрелище", – голосом ослика Иа прокомментировала "Жаннет". – С удовольствием погляжу на это... – но Татьяна уже "натягивала удила". – И даже поучаствую. Хотя, боюсь, не протолкнуться будет среди других претендентов...

   Откровенно говоря, настроение у Виктора было такое, что он с удовольствием сейчас полаялся бы с кем-нибудь, что называется "до рукомашества". Но с Таней ссориться очень не хотелось. По многим причинам. И, наступив на горло собственной песне, решил это дело тихо "слить".

   – Извини, – сказал он и даже улыбку из себя выдавил. – Сорвался. Я, видишь ли, тоже не совсем профессионал в этом деле, но, если подумать, советы давать имею полное право. Я тебя со стороны оцениваю. И то, что я вижу, мне пока не нравится. И ключевое слово здесь не "мне", а "пока". Прости, Танюша, старого дурака ... – он криво усмехнулся, представив, как "смотрятся" эти слова в его нынешних устах.

   – Давай лучше перерыв сделаем. Коньячку по капельке выпьем – для общего тонуса, "за жизнь" поболтаем...

   Виктор встал из-за рояля и, ловко освободив от пробки пузатую бутылку с затейливой надписью на этикетке, плеснул по капельке в два коньячных бокала. Один из них он с лёгким поклоном протянул Жаннет.

   – Не буду я коньяк! – "отходя", буркнула Татьяна, которой ругаться вдруг совершенно расхотелось. – И вообще, не слишком ли много вы все пьете? – прищурилась она, коснувшись одной из наиболее болезненных "в их общежитии" тем. В конце концов, если бы не алкоголь, то и она, может быть...

   – Дорвались? Молодость вспомнили! Алкаши-любители! – сказала уже по-русски и уже не "Жаннет", едва не предоставив бокал силе земного притяжения. Но все-таки удержалась, не треснула об пол, но зато автоматически потянулась к лежащему на столике серебряному монстру-портсигару Виктора, и, как и следовало ожидать, наткнулась на ироничный взгляд синих глаз.

   – А ты-то куда руки тянешь? – усмехнулся он, пододвигая тем не менее, портсигар поближе к Татьяне. – Эх, нет на тебя ремня! И так голос "сиплый", а ты его ещё и никотином посадить хочешь? Вредительница! Пятьдесят восьмая статья, никак не меньше!

   – Типун тебе на язык! – упоминание

таких

статей сталинского Уголовного кодекса у понимающего человека могло и инфаркт вызвать. А Татьяна, между прочим, один настоящий допрос уже пережила и не так чтобы давно.

   Однако по существу Виктор был прав.

   "Он прав, – решила Татьяна, с этим "образом" пора заканчивать".

   Притворно надув губы, "Жаннет" поискала глазами что-нибудь увесистое и решительно направилась к лежащей на рояле тяжёлой папке с нотами. Поудобнее перехватив её двумя руками, мадемуазель Буссе постаралась "незаметно" зайти Федорчуку за спину. Тот, внешне поглощённый процессом смакования ароматной турецкой папиросы, внезапно сделал шаг в сторону, уходя с линии "атаки", повернулся через правое плечо и мягко перехватил левой рукой уже занесённую для удара папку.

   – Нотами?!.. По голове!?.. Ты знаешь, сколько крови мне стоило, перенести все эти наши "ля-ля-ля" на бумагу? – улыбнулся он. – А ты ими... меня... Впрочем, есть в этом что-то утончённое, во всяком случае не ледорубом по затылку, – с "тяжелым" вздохом и очень натурально посетовал Виктор.

   – Пусти! – тихо сказала "Жаннет". – Всё равно я тебя подстерегу и тресну чем-нибудь тяжёлым.

   Угроза звучала слишком "серьезно" и слишком "естественно", чтобы быть правдой.

   – Ладно. Всё, всё, всё! Сдаюсь! Побаловались и будет, – Федорчук примирительно поднял руки и, воспользовавшись секундной растерянностью Жаннет, обезоруженной этим жестом, быстро, по-мальчишески, чмокнул её в щёку. Увернувшись от наносящей удар нотной папки, он с ехидным смешком отбежал на безопасное расстояние и спрятался за роялем.

   – Всё-всё-всё, я тебя боюсь: садись в кресло. Отдыхай и слушай.

   "О-ла-ла! – Татьяна чуть не засмеялась вслух. – А бизнесмен-то наш, похоже, втюрился в комсомолочку-красавицу! Жаннет? Как тебе нравится этот Кларк Гейбл? Не хочешь побыть в роли Скарлетт? Хи-хи, я подумаю об этом завтра!"

   Всё ещё с выражением "крайнего возмущения" на лице и не выпуская из рук ноты, Жаннет уселась в глубокое кресло и, с видимым удовольствием сбросив туфли, подтянула под себя ноги. Получилось очень уютно и... весьма эротично.

   – Ну, вещай, мучитель! – гнев сменился на милость. Но надолго ли? Этого Виктор не мог знать. – И выдай сигарету, не жмоться, а то мне придется идти в свою комнату...

   – Да, на здоровье! – Виктор открыл портсигар – вот таким, если в висок, действительно можно убить – и "предложил даме папироску". – Каплю коньяка? – он чиркнул спичкой, давая прикурить, и вопросительно взглянул в голубые глаза.

   – Но только каплю.

   "Кажется, у нас снова мир. Или хотя бы перемирие..."

   – Итак, revenons a nos moutons, – Федорчук "задумчиво" почесал кончик носа и снова сел за рояль. – Худо-бедно, пока всё идёт нормально, – сказал он для разгона. – С репертуаром определились. Вчерне отрепетировали...

   Жаннет сидела в кресле, свернувшись калачиком. Подобрав под себя ноги и подперев подбородок ладошкой, ну просто: само внимание. Только блеск глаз выдавал готовность в любой момент "обострить ситуацию" до какой угодно – по потребности – степени.

   – Будем выстраивать безукоризненную программу, чтобы "катать" минимум год, – Это возражений у Татьяны не вызывало. – Два отделения с эмоциями, как на качелях: взлёт – спад, плато, новый взлет... Начнём с "боевиков", потом лирика, потом снова под дых слушателю, а в конце что-нибудь слезогонное.

   – Это всё конечно очень интересно и где-то даже правильно, – слегка растягивая гласные, ответила Таня, будто копируя кого-то, и даже дымком табачным приправила. – Однако как там у нас насчёт разницы в восприятии?

   – Представь, что ты играешь для своих бабушек и дедушек, – предложил Виктор, в тайне радуясь, что разговор вошел в конструктивное русло. – Впрочем, наш репертуар вполне себе "стариковский". Олег, когда говорил про "листья желтые" и "вернисаж", знал, о чем говорит. Психолог все-таки.

   – Ну, подбирал, допустим, не только Олег...

   "Оба-на! – в смятении подумал Виктор. – И чем же он ее так?"

   – Музыку записывал ты, переводы делали ты и Степа...

   – А "Бесаме мучо"? – возразил Виктор, принципиально не принимавший несправедливость. – А Парижское танго?

   – Ладно, – "кивнула" длинными ресницами Таня. – Дальше-то что?

   "А ведь она сознательно или нет, копирует интонации Ицковича. К гадалке не ходи! Эк её...".

   Тут, как нельзя кстати, Виктор вспомнил нетрезвые, но оттого не ставшие менее актуальными, откровения одного персонажа из прошлой жизни. Не самого выдающегося, но вполне себе крепкого профессионала – продюсера. Был у этого работника, с позволения сказать, шоу-бизнеса маленький пунктик, – после первой бутылки и до начала третьей, – он любил делиться "секретами" своего непростого и, – "Оч-ч-ень опасного. Слышишь, Витька, смертельно опасного! Не затрахают до смерти, так сопьёшься..." – ремесла.

   "Всё-таки пригодилось общение с творческой интеллигенцией!"

   – Слушателя нужно убить и съесть, – сказал он, почти дословно, цитируя друга Пашу. – Потом закопать. Потом откопать, оживить, снова убить и съесть. Они нам нужны расслабленные и беспомощные. Помнишь, как у Анчарова? – он положил руки на клавиши:

   "Я пришел и сел.

   И без тени страха,

   Как молния ясен

   И быстр,

   Я нацелился в зал

   Токкатою Баха

   И нажал

   Басовый регистр.

   "Даже так..." – до встречи в Брюсселе – ну не считать же знакомством мимолетный обмен взглядами в Гааге! – Татьяна о Викторе если и слышала, то исключительно в контексте "детских" воспоминаний Ицковича. Однако недаром говорится, скажи, кто твой друг... Так обычно и получается. Люди неспроста сближаются, и дружба – в отличие от любви – никогда на пустом месте не вырастает. А Виктор между тем продолжал, тихонько аккомпанируя себе на рояле:

   О, только музыкой,

   Не словами

   Всколыхнулась

   Земная твердь.

   Звуки поплыли

   Над головами,

   Вкрадчивые,

   Как смерть".

   – Я видел: галёрка бежала к сцене, где я в токкатном бреду, и видел я, иностранный священник плакал в первом ряду... – тихо продолжила Таня. – Не боишься?

   – Чего? – также вполголоса, как будто не расслышав, спросил Виктор, и повторил, – чего мне бояться, после того, что уже сделано? Если только совести. Да и ту я во втором классе, – лицо его осветилось грустной полуулыбкой – полугримасой, – на резиновое изделие со свистком поменял. Не поймут? Я когда играл тебе – на Вощинине проверял – пытался посмотреть на нас его глазами – со стороны. Уж на что он далёк от нас, и годами и опытом, и то – чуть не прослезился.

   – Когда "Вечную любовь" пела? Да? У тебя, Витя, тогда глаза стали совсем чужие, – испуганные немного и удивлённые одновременно. Скажи, ему... этому

мальчику

, понравилось?

   – Очень. Если ты не против, мы ещё раз повторим... Не вставай с кресла. Давай, так как есть...

   Une vie d'amour

   Que l'on s'Иtait jurИe

   Et que le temps a dИsarticulИe

   Jour aprХs jour

   Blesse mes pensИes

   Tant des mots d'amour

   En nos cœurs ИtouffИs ...

   Федорчук, неожиданно для себя, начал подпевать. Под сурдинку, вторым голосом. Он продолжал играть, одновременно вплетая свой приглушенный баритон, в ткань песни, создаваемую голосом Татьяны, а та, удивившись поначалу – певцом-то, вернее, певицей у них была назначена она одна – приняла новые правила и подстраивалась под них. Два голоса звучали, не перебивая друг друга, следуя за путеводной нитью мелодии, превращая её в нечто большее, чем просто "произведение для фортепьяно и голоса"...

   "А она, пожалуй, надумала себе невесть что", – несмотря на кажущуюся беспечность и только что бывшие свои и Танины эскапады, разум Виктора всё-таки был холоден. Пусть не целиком, но в той его части, которая отвечала за инстинкт самосохранения, помноженный на не самый банальный жизненный опыт

.

   "А то с чего бы ей так старательно изображать из себя девчонку? Да и я забылся на радостях оттого, что хоть сегодня никаких пакостей изобретать не надо. Повёл себя как с сестрёнкой. Младшей... Которой у меня никогда не было... Идиот!" – Оправдания Федорчука перед самим собой были слабыми и, по правде говоря, запоздалыми.

   "Впрочем, разница в возрасте... "тамошнем"... вполне подходящая. Всё равно неправильно. Извиниться? Будет ещё хуже. Оставим как есть. Я прокололся, она подыграла... Я спохватился, но сделал вид, что принял игру. Нет, не так – просто принял. Потому что отступать было поздно. Будет повод – сыграем ещё".

   – Послушай, – прервала его мысли Татьяна. – Ты же бизнесмен... Нет, наш антрепренер, конечно, умеет, наверное, деньги делать, но...

   С Куртом Рамсфельдом – антрепренером из Берлина, связался еще перед своим отъездом Олег, но сделал это, разумеется, не от своего лица, а от имени "новорожденного" месье Руа. Сказать, что антрепренер был этому звонку рад, значит, ничего не сказать. Но, что конкретно он сделает для "раскручивания" Татьяны, что мог для этого сделать, оставалось пока неизвестно.

   – Ты меня на радио отправить хотел... – что-то вдруг начало подниматься в душе, что-то важное, но пока еще "нечленораздельное". – А тут ведь еще никаких хит парадов...

   – Да, – понимающе кивнул Федорчук. – Я уже об этом думал. Куда ни кинь, всюду клин... Ну дадим мы десяток другой концертов, ну узнает о нас две-три тысячи человек, проплатим пару заметок в прессе – это все не то! Не тот уровень, не те деньги... Так раскручиваться – годы понадобятся! Нужно выходить на граммофонные компании. И подумать, как действительно на радио пробиться...

   – Или в кино...

   – Кино? – задумчиво переспросил Виктор. – А ведь кино это... Это, знаешь ли...

   – Ну, ты пока подумай, – усмехнулась Татьяна и спустила ноги на пол. – А я насчёт ужина распоряжусь. Что-то организм настойчиво требует пищи материальной, а обед мы как-то...

нечувствительно

, – словечко было знакомое, олеговское, – пропустили. Заодно перед мадам Клавье извиниться надо. Напугали старушку.

   – Да уж, представляю себе, как мы смотрелись со стороны – Содом с Гоморрой отдыхают...

   Ужин проходил в непринуждённой, почти домашней обстановке так, как бывает в семьях после крупного скандала, в котором виноваты обе стороны. Каждому хочется загладить вину и не напоминать партнёру о случившемся, ни словом, ни жестом.

   Еле слышное звяканье столовых приборов изредка прерывалось хрестоматийными, почти из туристического разговорника, фразами: "Месье Руа, будьте добры, передайте соль" или "Жаннет, дорогая, тебе уже не нужна баночка с горчицей?".

   Татьяна посмотрела со стороны на всю эту идиллию и тихо засмеялась про себя. Банальные застольные фразы напомнили ей виденную когда-то "Лысую певицу" Ионеско. Чем не сцена из спектакля, а если ещё учесть что главных героев абсурдистской пьесы звали мистер и миссис Смит...

   Следующий приступ смеха чуть не стал неконтролируемым – Таня еле сдержалась, схватив первый попавшийся бокал и выпив его содержимое залпом. К счастью, он был полон воды, а не вина или чего покрепче. Промокнув уголки глаз салфеткой, она выпрямилась и столкнулась взглядом с глазами Виктора.

   – У тебя всё в порядке? Подавилась? Может похлопать?

   – Спасибо, обойдусь. Уже прошло.

   – Тем не менее, – внезапно Виктор зааплодировал, чем вызвал у неё очередной приступ смеха. Бородатая шутка попала на подготовленную почву, Таню буквально прорвало. Она смеялась, даже когда уже не могла, навзрыд, всхлипывала, запрокидывала голову, закрывала руками рот, но всё тщетно. Хорошо скрываемая истерика, вызванная дневным напряжением, нашла себе выход не в слезах. Одно это радовало Виктора. Женские слёзы он, ещё со времён первого брака, терпеть не мог. Однако чем закончится эта "истерика", не мог предположить даже он.

   – Подожди! – сказала Татьяна, неожиданно прерывая смех, и даже руку подняла, чтобы остановить ненужные вопросы. – Подожди...

   – Что?

   – Пойдем! – прозвучало решительно, но крайне загадочно.

   "Интригует..." – но Виктор, разумеется, пошел.

   – Садись! – скомандовала Татьяна, кивнув на рояль, когда они вошли в музыкальный салон. – Играй!

   – Что? – "Что за блажь?" – возмутился Федорчук, но за инструмент сел.

   "Что?.." – спросила себя Татьяна, и почувствовала, как смутное чувство, невнятная идея, мелькнувшая у нее здесь, в этой комнате, пару часов назад, обретает наконец плоть, превращаясь в ясную мысль и верное чувство.

   – Танго в Париже.

   "Ну да! Какая, к чертовой матери, кирпичная стена?! Какой, прости господи, Станиславский?!"

   Она "увидела" перед собой рояль, стоящий на небольшом возвышении в какой-то пражской каварне, и Олега-Баста с ослабленным галстуком и тлеющей сигареткой в углу губ...

   Танго, в Париже танго... Она неторопливо, удивительно хорошо и правильно, ощущая свое тело, подошла к роялю, наблюдая между делом сквозь опущенные ресницы, как расширяются и одновременно загораются глаза месье Руа.

   Das ist der Pariser Tango, Monsieur,

   Ganz Paris tanzt diesen Tango, Monsieur,

   Und ich zeige Ihnen gern diesen Schritt,

   denn ich weiß, Sie machen mit

   "Господи!" – но времени на размышление уже не оставалось. Он должен был играть и играл, а она...

   Татьяна изумительно пластично прошла разделявшее их расстояние, подхватила с рояля его собственный, недопитый бокал с коньяком, сделала – поймав паузу – аккуратный глоток, выхватила турецкую папиросу из раскрытого портсигара, и пошла обратно, продолжая петь и взводя своим "нервом" напряжение до высшего градуса. Казалось, еще мгновение и огнем страсти и вожделения займется весь музыкальный салон. Но пока огонь горел только в камине, да еще свечи вот... И Таня остановилась вдруг, наклонилась коротко к язычку пламени, трепещущему над свечой, прикурила и, не сломав мелодии, выдохнула вместе с дымом: