Текст книги "В третью стражу. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 61 страниц)

   Was geht ab!?

   Ицкович с сомнением смотрел на поспешно выдернутую изо рта сигарету. Сигарета дымилась. Дым щекотал ноздри, а вкус ощущался во рту, но... он не курит два, нет, кажется, уже три года, и даже тогда, когда смолил по две пачки в день, это был никак не французский Житан без фильтра. И вообще, что за бред? Откуда взялась эта долбаная фляга, если должен быть флакон с виски "Чивас Ригал"?

   Олег все-таки сел на кровати и, по инерции, в очередной раз затянувшись, взял со столика флягу. Сосуд понравился, несмотря на текущее не вполне адекватное состояние доктора Ицковича. Это было правильное вместилище для правильных мужских напитков. И содержание, "таки да", булькало где-то в серебряном "внутри", так что фляжка оказалась даже лучше, чем ему сразу показалось. Но мысли начали приобретать некое подобие четкости, только когда он добил весь оставшийся коньяк и закурил вторую сигарету.

   Итак...

   Вчера утром он был в Брюгге. Это Ицкович вспомнил сейчас совершенно определенно.

   Уже хорошо. И что же я делал в Брюгге?

   Ох! – Ну, да: ох и еще раз ох! Вот ведь старый кобель! Впрочем,

не ошибается тот, кто ничего не делает

.

   Разумеется, ему не следовало ехать в Брюгге, и уж тем более не нужно было встречаться с Ларисой. Но черт попутал, и вышло, в общем, неплохо. У Лары как раз муж оказался в отъезде... Ну, это можно оставить за скобками, потому что к делу, очевидным образом, не относится. Что было после? – вот в чем состоит великий датский вопрос!

   Хм... А после он, кажется, ехал в поезде и... Точно! Он ехал в поезде, и рядом с ним сидела совершенно очаровательная девушка: мулатка с очень красивыми вьющимися волосами, похожая чем-то на Фани Ардан, и эта Фани Ардан, представьте, читала чеховскую Чайку на французском языке. Французский Олег знал с пятого на десятое, но ему вполне хватило испанского. А разговорились они, в конце концов, по-английски, но где-то в середине разговора Ицкович вдруг понял, что, как мужчина, он эту прелесть уже не интересует.

   Закрывай лавочку, ментш!

   С этим трудно было не согласиться, однако к этому совершенно невозможно было привыкнуть. Но факт: заинтересовать теперь он мог разве что сорокалетнюю Ларису, да свою жену. Увы. Вон даже Татьяна предпочитает иметь его в друзьях...

   И в общем-то по-своему права. Ладно, проехали. Поезд, что дальше?

   Дальше... Черт, ну, конечно же! Вот теперь все встало на свои места. Степа и Витя! Они встретились днем, как и договаривались. Пообедали вместе, потом погуляли, хотя погода была, мягко выражаясь, не май месяц. Но к вечеру распогодилось, и они поехали на площадь... Как ее? Грасмаркт? Нет, Грасмаркт это в Брюгге, кажется. А они пошли на... Ньювмаркт. Ага, шампанское, то да се. Потом... Потом пошли было в гостиницу, чтобы добавить, но по пути им попался полупустой бар, и там они добавили. И, судя по всему, хорошо добавили, потому что...

   Ицкович даже вспотел при воспоминании о том, что случилось потом.

   Идиот!

   Видимо, он действительно много выпил. Да и несколько дней перед этим, практически с католического Рождества... Сначала с коллегой в Брюсселе, потом с одним почти родственником в Антверпене, а еще потом с Ларкой... И еще это шампанское... Вероятно, был уже второй час ночи, когда он окончательно размяк и начал рассказывать друзьям то, что никогда никому не рассказывал. А тут понесло. Бах, понимаешь, навеял, или общее помутнение случилось, но он им все выложил, и про то, как выбирался из "Паттона" и как ползал обалдевшим от хлорофоса тараканом вдоль сорванной взрывом гусеницы, никак не понимая, что должен делать. И как вспомнил, наконец, о водителе и полез внутрь... Очнулся тогда Олег только в госпитале, куда его перетащили вертушкой прямо с поля боя. Пуля в правом плече, закрытая черепно-мозговая травма, сломанная в лодыжке нога и еще два ребра, но это был уже и вовсе пустяк. Потом все вроде бы зажило, но... На восстановление он попал в реабилитационный госпиталь Левинштайн, и там старый румын нейропсихолог, защитивший в свое время диссертацию в Москве у самого Лурия, сказал ему без обиняков: или-или. Как бог даст, так и будет. Клиника закрытых черепно-мозговых травм изучена плохо. Возможно, память восстановится, а, возможно, и нет. Может быть, ты снова начнешь нормально читать, и будешь спать по ночам, но гарантировать тебе это никто не сможет.

   Ицкович пробыл в госпитале три месяца. Он не только полностью восстановился, но и сумел заморочить голову самой красивой врачихе в Левинштайне и, в конце концов, на ней женился. А то, что Грейс Балицки была "знойной латино" из Уругвая, о местонахождении которого у Олега в то время имелись лишь очень смутные подозрения, только добавляло остроты чувствам. Но докторскую диссертацию он написал именно по закрытым черепно-мозговым травмам, и через одиннадцать лет после ранения заменил старика Шульмана, став вместо него главным психологом госпиталя. И, однако же, какой бес тянул его за язык рассказывать все это тому же Степе, который ведь их с Витькой своей болью не грузит!

   Три года назад погибла жена Матвеева Наташа. Погибла глупо, но по-умному такие вещи и не случаются. Пьяный водитель сбил женщину на пешеходном переходе, проехав на красный свет. Не в Москве, и не в Мухосранске, в "цивилизованной" Англии, в городе Лондоне, не так давно считавшемся столицей мира... Вот тогда, на похоронах Наташи, они и собрались вместе в последний раз

   Ицкович чисто машинально снова потянулся к пачке сигарет, но вовремя себя одернул.

   Сорваться хочешь? – Он встал с кровати, и хотел было пойти посмотреть, что есть выпить в мини-баре, но остановился, очумело рассматривая свой номер.

   Свой?!

   Ну, вероятно, это все-таки был его номер, раз он здесь спал. Вот только не влипнуть бы, спьяну, в историю. Как назывался тот старый советский фильм? "С легким паром"? Но это только в кино герой так легко отделался.

   – Donner Wetter! – Олег подскочил к двери и щелкнул выключателем.

   Вспыхнула люстра под потолком.

   – Scheisse! – почудится же такое!

   Разумеется, это был его номер, его вещи, и его бутылка коньяка стояла на комоде перед зеркалом.

   Олег еще раз чертыхнулся и подошел к комоду.

   Н-да, – у него все-таки хватило присутствия духа сделать несколько жадных глотков коньяка прямо из горлышка и, отставив бутылку, вернуться к кровати. Там он все-таки закурил, медленно, неторопливо, как будто специально испытывая свои нервы на прочность. Руки -

эти руки

! – что характерно, не дрожали.

   Ицкович вытянул перед собой правую руку и выпустил дым из ноздрей. Рука – сильная, с длинными крепкими пальцами, каких у него отродясь не было, с ухоженными – хорошо еще, что не покрытыми лаком – ногтями.

   Хорошенькое дело, – Олег хмыкнул в нос и снова подошел к зеркалу. Из глубины зазеркалья на него смотрел совершенно другой человек, но Ицкович -

этого «незнакомца», знал, вот в чем дело. Этого молодого мужчину звали Баст. Но так его, разумеется, называли только близкие друзья и родственники в Баварии. Официально же его звали Себастиан Шаунбург, или д-р Шаунбург, или Себастиан риттер фон Шаунбург, что, скорее всего, и являлось его настоящим именем. Однако дело было куда как заковыристее, если вы способны понять, о чем идет речь. И все потому, что в зеркале отражался, конечно же, Себастиан фон Шаунбург собственной персоной, но смотрел на него голубыми глазами Баста совсем не этот баварский дворянин, а израильский психолог Олег Ицкович, и вот это уже было, как говорится, "

что-то особенное

".

   Я брежу? – спросил себя Ицкович, но уже знал, что это не бред и не сон. И главным доказательством этого факта, как ни странно, являлось то, что он взял, наконец, полный контроль над телом и психикой парня, что отражался сейчас в зеркале. Разумеется, это он – риттер хренов – еще пару минут назад активно засорял голову Ицковича немецкими идиоматизмами, которых Олег в жизни не знал.

   Нет, увы, это не сон. Сон, возможно, был накануне. Вернее, ночью, когда, "накушавшись вволю", усталые и веселые они возвращались в гостиницу, сиречь, на набережную Herengracht, дом номер 341, где размещался вполне себе аутентичный амстердамский отель Ambassade. Теперь, просматривая этот "сон" по-новой, Олег отметил замечательное настроение, которое вдруг снизошло на всех троих. И дело было не только в "злоупотреблении крепкими напитками"... Что-то еще повлияло и на Степу, и на Витю, и на него самого. Что-то такое было растворено в сыром холодном воздухе...

   Вероятно, это был грас, – грустно усмехнулся Олег и подмигнул отражению, у которого, судя по виду, характер был нордический, выдержанный, и который...

   Самое смешное, -

подумал он с тоской.

– Что Юлиан Семенов, по-видимому, уже родился, и папу его, Сему Ландреса, еще не посадили. А вот Баст фон Шаунбург имел массу порочащих его связей, хотя и, бывал – иногда – беспощаден к врагам Рейха.. Как говорится, noblesse oblige, положение офицера СД действительно обязывало.

   Н-да, дела, "ночь была"... – а вот эту песню сочинить еще не успели...

   Ицкович подошел к окну и отдернул штору. Канал был, и был там, – где положено. И дома – те же самые – стояли на своих местах. Исчезли только антенны и тарелки спутникового телевидения, и машин припарковано вдоль канала на удивление мало, да и те больше похожи на экспонаты выставки технических раритетов.

   Но как это возможно?!

   Тише, тише! – Как маленькому ребёнку или впавшей в истерику женщине сказал себе Олег. – Как там этот истинный ариец говорит? Es ist noch nicht aller Tage Abend? Да, именно. Еще не вечер.

   А вот ночью. Да, именно ночью, если, разумеется, ему это не пригрезилось. Вот там – Олег мог видеть из окна это место, что называется, невооруженным глазом – они вышли к каналу и, сворачивая направо, к мосту, наткнулись на неизвестно откуда возникшего на пустынной улице черного человека. Степа что-то спросил – Олег шел сзади и не слышал что именно – человек ответил, и тогда Федорчук повернулся к Ицковичу и сказал: Олег, это к тебе.

   – Ко мне? – он даже не удивился, а черный человек подошел к нему почти вплотную и улыбнулся. А улыбка у смуглой Фани Ардан была такая, что дух захватывало.

   – Ну, вот я тебя и нашла, – сказала она по-испански, хотя в поезде испанского, вроде бы, не знала.

   – Но я же старый пень! – оторопело ответил Ицкович.

   – Ну, какой же ты старый! – засмеялась чертовка и поцеловала Олега в губы.

   Вот это и было последнее, что он запомнил.

   Первым порывом было, что вполне естественно, бежать и кричать, "гевалт!" Но, к счастью, у Ицковича всегда были хорошие тормоза. Он экзамены в школе и университете сдавал "на раз" только потому, что в критический момент всегда успокаивался и впадал в состояние какой-то холодной отстраненности. Когда на все происходящее вокруг смотришь как бы со стороны и реагируешь не сразу, а "погодя", но на самом деле действуешь в режиме реального времени, только не дуриком и не с кондачка. Вот и сейчас, он сначала постоял у окна, прижавшись разгоряченным лбом к холодному стеклу. Постоял, подышал, с силой протягивая воздух сквозь зубы, поглазел на унылый городской пейзаж, затем, не торопясь – даже как-то лениво – закурил этот чертов Житан и пошел искать бритвенные принадлежности.

   Разумеется, никакой электробритвы в вещах немчуры не оказалось. Зато у "нибелунга" имелся кожаный несессер со всякой хитрой мурой. Похожую Олег видел в действии лет тридцать с гаком назад – не считая кино – когда вот так же, и даже чуть ли не такой же золингеновской бритвой брился его покойный отец. А вот Ицкович опасной бритвой пользоваться не умел. Но, как вскоре выяснилось, немец в нем окончательно не умер, а лишь отступил в тень. Как только понадобился, так сразу и выскочил чертиком из табакерки, и, не мешая Ицковичу думать о насущном, споро побрил свою арийскую физиономию и даже не порезался ни разу.

   "Как там было, в анекдоте? – ехидная мысль не отпускала в течение всего процесса. – Мужик, я тебя не знаю, но я тебя побрею".

   – Гут! – сказал Ицкович вслух, изучив результаты "совместных" еврейско-немецких усилий. – Я бы даже сказал, зер гут! Как думаешь?

   Но гитлеровец молчал. Или не хотел говорить с унтерменшем, или ему речь от ужаса отбило.

   "А если я спятил?" – спросил у отражения Олег, машинально одеваясь.

   Ну, что ж, тоже, между прочим, вариант. Шизофреники, как известно, вполне уверены в объективности той альтернативной реальности, в которой пребывают. Но Олег предположил, что в этом случае и стиль мышления у него был бы несколько иным. Но тогда что?

   "Вот так, взял и провалился?"

   Получалось, что именно так. Взял и провалился на...

   "На семьдесят четыре года", – подсчитал Ицкович.

   Возникал, правда, вопрос, один ли он сиганул из только что наступившего 2010 года в первое января 1936, или мужики "упали" вместе с ним? Однако Олег предпочел об этом дальше не думать. Исходить следовало из худшего, то есть, из предположения, что он здесь один и навсегда.

   Олег тщательно завязал галстук, застегнул пиджак и остановился посередине комнаты, задумавшись.

   "Ну, и куда вы собрались, господин фон Шаунбург? По бабам или в гестапо письмецо тиснуть?"

   И тут до Ицковича, наконец, дошло: собственно "бабы" этого обормота, что достался Олегу в качестве "костюмчика", – совершенно не интересовали. Даже воспоминания о знакомых женщинах были у Баста какие-то усредненные, серые и как бы приглушенные, без ярких деталей, на которые так щедра память самого Ицковича. А вот молодых парней и подростков в доставшемся Олегу каталоге было, прямо скажем, многовато, притом, что все они чуть ли не из одного полена тесаны.

   "Да, он же гомик, этот фашист!" – с ужасом понял Олег и начал лихорадочно проверять память Баста на предмет "сами знаете чего", а заодно и собственные реакции на личные воспоминания обоих. Но, к счастью, все оказалось не так страшно, как показалось в начале. Баст, сукин сын, так ни разу и не привел свою пагубную страсть в действие. Боялся видно. А вот воспоминание о том, как пару недель назад господин рыцарь исполнял свой супружеский долг, заставило покраснеть даже циничного Ицковича. И не только покраснеть.

   "Ну, хоть что-то!" – с облегчением решил Олег, почувствовав шевеление в штанах, и тут же осознал, какой подарок сделала ему смуглянка "Фани Ардан". Ведь теперь ему снова двадцать шесть, и он крепок телом и хорош – "Ведь хорош? " – собой. И что такое отдышка – даже притом, что смолит напропалую "Житан" и "Лаки страйк" – знать не знает, и про то, что живот может мешать видеть собственные гениталии даже не догадывается.

   "Это в активе, – остановил он себя, подходя к комоду и в очередной раз прикладываясь к бутылке. – А в пассиве..."

   В пассиве, как ни крути, оказалось куда больше потерь, чем того, чему можно порадоваться.

   Ицкович даже зубами заскрипел от боли, сжавшей вдруг сердце. Ударило в виски, хотя немецкое это тело даже не предполагало, что ему может стать так худо.

   "Твою мать!!!" – но кричи – не кричи, а делать нечего. Выходило, что он исчез из своего мира, одновременно исчезнув и из жизни собственных жены и детей. Что они подумают, когда станет известно, что он пропал в этом гребаном Амстердаме? Как будут горевать? Как жить? Без него...

   "Господи!"

   А он, как он проживет без того, чтобы не поболтать – хотя бы и по телефону – с дочерью, не сходить в сауну со старшим сыном, или обсудить литературные новинки с младшим?

   И потом... Ну, да, на дворе тридцать шестой год. Еще пара более или менее мирных лет и... И его либо шлепнут какие-нибудь английские шпиены или "свои" же немцы, потому как не сможет же Олег Семенович Ицкович служить верой и правдой бесноватому фюреру. Или сможет? Памятью немца Олег хорошо помнил Адольфа, и не его одного. В голове у Баста сидел практически весь их зверинец, или лучше сказать крысятник...

   "Нет, это исключено".

   Не говоря уже о том, что Ицкович чувствовал по отношению к гитлеровской Германии, как еврей, бывший гражданин Советского Союза, и просто, как человек, имеющий именно ту биографию, которую имел Олег, он не мог забыть, что в июле сорок первого свой первый бой принял его собственный отец – капитан Ицкович. А в августе, нет, кажется, все-таки в сентябре на фронте была уже и его мама... И это не считая других родственников – погибших и выживших – из которых можно сформировать целое отделение, и еще тех многих и многих, кто погиб в ямах и противотанковых рвах Белоруссии.

   "Ну и что же мне делать?" – вопрос непраздный, но и ответить на него сходу затруднительно.

   Первая мысль – бежать. В принципе, вполне реально. Денег сколько-то есть, на первое время хватит, а потом...

   "А потом суп с котом! -

почти

зло остановил себя Ицкович.

– Проблемы следует решать по мере их появления, а не все скопом, да еще и заранее!"

   Ну, да, билет на пароход, и через две недели – или сколько тут плыть – здравствуй страна неведомая! Аргентина, Бразилия, Парагвай какой-нибудь... И испанский он знает сносно...

   Мысль была не лишена изящества, так сказать. Опыта и наглости немца должно хватить, чтобы раздобыть документы и натурализоваться, а деньги... Ну, деньги можно украсть или заработать. Одним гипнозом можно прожить, особенно если дурить головы малообразованных латино рассказами о магии и боговнушенном даре. Ведь кто не поверит человеку с такой внешностью?

   "А здесь в это время..."

   К сожалению, и это тоже была самая, что ни наесть, правда. Он-то может выжить хоть здесь, хоть там, но вот другие – много других – не выживут. Война стоила Европе пятидесяти пяти миллионов, и половина из них советские, и шесть миллионов евреи...

   "В одиночку против всех?"

Глава

3

.

День первый

1.

Степан Матвеев – Майкл Гринвуд

, Амстердам, 1 января 1936 года

   Вызванное шоком раздвоение личности прошло, как и накатившая в первый момент паника. Теперь Степан уже никакой шизофрении не опасался – все воспоминания расположились по предназначенным для них полочкам. Здесь, под рукой – ленинградец Степан Матвеев, а там, в архиве – английский баронет Майкл Гринвуд. Воспоминания англичанина были чёткими, яркими, подробными, но в то же время – не "своими". Степан прекрасно помнил все события из жизни сэра Майкла, начиная с того памятного дня рождения 1 августа 1914 года, когда юный баронет впервые осознал себя как личность. Помнил не только слова, цвета и звуки, окружавшие ребенка, но и мысли мальчика, его ощущения, чувства. Возможно, Матвеев помнил их даже лучше, чем сам Майкл Мэтью – просто потому, что это были не "его" собственные мысли, ощущения и чувства. Это было... как прочитанная книга или просмотренный фильм. Отлично снятый, подробный, правдивый, но – "фильм". Персонажи оставались там, на экране, а он, Степан, находился по эту сторону искусственной реальности, он "сидел в зрительном зале". И в то же время чужие воспоминания принадлежали теперь ему и, вероятно, только ему. Ведь это Степан, а не кто-нибудь другой, помнил памятью ребенка июль 1918-го года, когда в поместье Гринвудов пришло письмо с извещением о гибели на Марне главы семьи, майора сэра Эрнеста Стенли Гринвуда. Помнил, как он сам, будучи маленьким Майклом, раскачивался на деревянной лошадке, и в этот момент в комнату вбежала леди Сабина, его мать, как она прижала его к себе и заплакала. Она плакала тогда, плакала, гладя его по голове, и говорила что-то ласковое, по-английски и по-польски... И Степан даже мог повторить всё – слово в слово, как заученную наизусть партию в опере. Но помнил он и то, что сам Майкл тогда никак не мог понять: отчего плачет мама, – ведь он только что победил кайзера – разбросанные по полу, крашенные в зеленый цвет, оловянные солдатики, с утра назначенные быть "ужасными тевтонами". Он помнил все, он ничего не забыл, даже первый поцелуй...

   Степан прекрасно помнил и регату на Темзе, горячие мышцы, пот на спине и брызги на лице, проносящуюся мимо воду, и шампанское, много шампанского: команда Кембриджа в очередной раз оставила вечных конкурентов из Оксфорда на несколько корпусов позади. При желании он мог вспомнить почти любой эпизод из жизни джентльмена и шпиона Майкла М. Гринвуда, уже несколько лет как превратившегося в корреспондента газеты "Дэйли Мэйл", Мэтью Гринвуда, иногда подписывающего свои статьи "Г. Грин". И все-таки это были

не его

воспоминания.

   Он по-прежнему оставался самим собой, Матвеевым Степаном Никитичем. И только ему принадлежала радость, испытанная Степой Матвеевым, когда он нашел свою фамилию в списке зачисленных на первый курс института. И чувство облегчения, когда он, наконец-то, со второго раза – сдал на водительские права категории "B". И то бешеное сердцебиение, когда забирал из роддома Наташку с перевязанным голубой ленточкой свёртком, и как они "чуть не до развода" разругались выбирая имя сыну. И "Еmergency car", и молодого доктора искренне сочувствующего, но: "Sorry, sir, but it is unfortunately too late". И холод и пустоту тогдашнюю, и именно эти холод и пустота нет-нет, да и давали себя знать уколом в сердце, ворохнувшись в самый неподходящий момент в душе. И похороны жены он помнил именно как похороны своей жены. И Витьку Федорчука помнил, молча наливавшего водку без этого своего "А як же ж!", и такого же молчаливого, – впервые на его памяти не знающего что сказать, – Олега. И вот это и есть

его

подлинные воспоминания, где многое перепутано, что-то подзабыто, а кое-что может быть и придумано, но их "настоящесть", истинность не вызывает сомнений, потому что та пустота в голове, холод в сердце и ощущение безвозвратно уходящего времени – именно его, Матвеева, и никого больше. И еще. Именно у Матвеева, а не у Гринвуда было ощущение, что жизнь прошла, – проходит, – а он так и не сделал

главного

– такого, ради чего стоило жить. Вот это было

его

, собственное. И тем страшнее было осознавать, что жизнь Степана Матвеева неожиданно и, судя по всему, безвозвратно отброшена в область воображаемого, превратившись в бесплотную тень, и теперь ему – вот нелепица! – тому же самому Степану Матвееву предстоит продолжать реальную жизнь английского аристократа, журналиста и шпиона. Ну что же, учитывая разницу в возрасте, может быть это даже и неплохой обмен. Верно, сэр Майкл?

2. Виктор Федорчук

– Дмитрий Вощинин, Амстердам, 1 января 1936 года

   "Да, попали вы, пане Виктор! Или теперь правильнее – Дмитрий? Уж попали, так попали! -

Весь ужас положения стал, наконец, доходить до пережившего неслабую встряску Федорчука.

– Тут не крыша поехала, тут гораздо хуже. Такое только в книжках пишут, а в жизни... "

   А в жизни – интересный субъект достался Виктору в виде судьбы и тела, на редкость интересный.

   Он словно смотрел исторический фильм. Смотрел и одновременно как бы озвучивал. Вот Митенька с няней гуляет по харьковским улицам. Некоторые дома, кажется, и сейчас в Харькове стоят, хотя теперь сказать трудно. Но церковь, куда "младенца Димитрия" регулярно водят к причастию – восстановлена. Более того, в ней же – вот совпадение! – крестили и внучек исчезнувшего из "нашего мира" Федорчука. И "отца" своего Виктор вспомнил, что называется, во всех деталях. Вот он Юрий Дмитриевич Вощинин: красавец-инженер в белом чесучовом костюме стоит у чертежной доски. Впрочем, в белом кителе Виктор его тоже, кажется, видел. Хорош, другого слова не подберешь. И социалист в молодости... как же разночинному интеллигенту в России без этого? Потом-то, конечно, отошел от политики, остепенился и женился, но симпатии, как водится, никуда не делись – остались симпатиями. А потом случилась война, и Вощинин-старший. отправился на фронт. Добровольно. Прапорщик, подпоручик, поручик. "Станислав и Владимир с мечами украшают недаром вам грудь". А в 1917 году пришла весть о его гибели. Восьмилетний Митенька, гимназист второго класса, тогда долго рыдал, колотил ногами по стене и все не мог поверить, что

папенька

больше не вернется. Пятиклассник Витька Федорчук тоже плакал, когда умер от сердечного приступа его отец, главстаршина Балтфлота Иван Макарович Федорчук, служивший в Нахимовском училище.

   Но это другая история, к Мите Вощинину никакого отношения не имеющая. А вот профессор Медников, дед Митенькин, – "новой" памятью хорошо помнится. И вроде бы фамилия эта знакома не только Вощинину, но и Федорчуку... Крупная величина был Сергей Викентьевич в науке, а позже и в среде русской эмиграции. Один из идеологов сменовеховства. Но вот помнит, незнамо откуда, Федорчук: убьют профессора в Париже фашисты, потому что старик примкнет к Сопротивлению.

   Вощинин-младший в Харькове вместе с семьей пережил и две революции и большевистское правительство Украины, о чем в памяти, остались какие-то нечеткие сумбурные образы. А потом профессор Медников перевез семью в Крым, который Митеньке запомнился куда лучше. Там его отдали в кадетский корпус – "

кадет – на палочку надет

" – заставив вкусить все прелести казарменной жизни. И в Крыму при Врангеле, и позже в Галлиполи, куда семья эвакуировалась вслед за белогвардейцами, и в Югославии, в Крымском кадетском корпусе, но вместо того, чтобы стать "злостным белогвардейцем", напротив, получил весьма эффективную прививку от белого дела. В 1926 Вощинин окончил корпус, в этом же году дед решил перебраться в Париж, к этому времени окончательно сблизившись со "сменовеховцами" и активно призывая деятелей эмиграции сотрудничать с Советской Россией. Ну, а Дмитрий в Париже совмещал учебу в университете с военно-научными курсами. Взгляды деда он разделял и даже помогал ему в написании статей в местной русской прессе.

Романтик ты, Митька, как и дед твой

!

   А потом... За что боролись, на то и напоролись. Впрочем, все это можно было предвидеть. Ненастным январским утром 1931 года, кафе к Дмитрию подсел человек с невыразительным, будто смазанным погодой, лицом.

   – Месье Вощинин? Дмитрий Юрьевич? Я, видите ли, в известном смысле являюсь поклонником вашего таланта...

   Вербовка сотрудником ИНО НКВД произошла вполне буднично, без особых метаний и душевных терзаний. Для начала, Дмитрию

посоветовали

постараться вступить в РОВС, от чего пришлось разругаться с дедом вдрызг. Бедного старого профессора едва удар не хватил. Может быть, стоило ему сказать правду? Но это Федорчук полагал, что стоило. Точнее, он твердо знал, что стоило послать "товарища в штатском" куда подальше. И не потому, что Федорчук так любил белогвардейцев. С какого бодуна ему их любить? Просто пришлось соприкоснуться некогда, ещё в Афгане, с "Конторой", и воспоминания о товарищах чекистах остались у него не самые лучшие...

   Впрочем, карьера Дмитрия Вощинина в Русском Общевоинском Союзе сложилась в некотором смысле удачно.

Дмитрий Вощинин, редакция журнала «Часовой», Париж, май

1933

года

   Взбежав по лестнице на второй этаж, Дмитрий буквально с разбега столкнулся с главным редактором.

   – Миль пардон, Василий Васильевич! Ради Бога, простите! Мне нельзя быть таким рассеянным, – он восстановил равновесие и вежливо склонил голову в знак извинения и приветствия.

   – Полноте, Митенька. Не казнитесь, – отечески усмехнулся в ответ Орехов. – Не иначе статью новую обдумывали?

   – Да. В следующий номер надобно успеть.

   – Сознайтесь, это будет нечто инфернальное? – заговорщицки подмигнул редактор и даже причмокнул губами, как бы предвкушая будущую статью. – Нечто

этакое

, – тут Орехов как-то по особенному повернул полураскрытую ладонь, – о зверствах кровавых чекистских палачей?

   Ответить Дмитрий не успел, "патрон" сменил тему, как умел делать, кажется, он один.

   – Впрочем, я отвлёкся, – лицо редактора вдруг поскучнело, – как раз хотел пригласить вас, Дмитрий Юрьевич, к себе. Есть серьёзный разговор.

   Переход от покровительственного тона к сухому официальному языку ничего хорошего не обещал.

   "Не суетимся. Улыбаемся. Вот идёт по коридору старшая машинистка, игриво машет рукой, старая перечница! Так. Улыбаемся и машем в ответ. Какого рожна ему от меня потребовалось? Всё чисто. Связник добрался нормально. При передаче нас никто не видел. Улыбаемся и машем".

   – Присаживайтесь, Дмитрий Юрьевич, – начал "главный", когда они оказались в его кабинете. За закрытой дверью, так сказать. – Чай, кофе?

   – Благодарю вас. Пожалуй, кофе, – Дмитрий уселся на свободный стул. – Никак не привыкну к тем опилкам, какие здесь за чай выдают. Простите, великодушно.

   Редактор повел бровью, но ничего не сказал, нажал кнопку звонка и "вежливо" приказал вошедшей секретарше:

   – Два кофе, будьте любезны.

   И внимательно посмотрел на Дмитрия:

   – Дмитрий Юрьевич, вы ведь знакомы с полковником Зайцовым?

   – Что вы, Василий Васильевич, Господь миловал, – поднял в протестующем жесте руку Дмитрий. – Лучше уж, как говориться, они к нам, чем мы к

Ним

. Хотя хрен редьки не слаще, извините за прямоту.

   – Так мне господин полковник и намекал, – кивнул Орехов, – мол, Вощинин меня чуть ли не за Малюту Скуратова, не к ночи будь помянут, держит, знакомства чурается. За версту, да дальней дорогою обходит. Потому и поручил переговорить с вами мне, вашему непосредственному начальнику, так сказать...

   Внутри Дмитрия всё замерло. Показалось, будто часть его нутряного естества оборвалась и скользит куда-то вниз, словно ледянки с горы в детстве, а впереди – полынья парит разверстым зевом. Сил нет, даже зажмуриться.

   "Так. Выпрямимся ещё больше, подбородок вверх, губы подожмём. Самую мерзкую гримасу оскорблённой полковником Зайцовым невинности изобразим".

   – Василий Васильевич. Господин капитан. Я не понимаю. Если есть какие-то сомнения в эффективности моей работы или преданности общему Делу... – Дмитрий так нажимал на голос, что тот ожидаемо дрогнул. Чрезвычайно драматически, надо отметить, и крайне уместно.

   А внутри Орехова, поначалу благостно взиравшего на начинающуюся истерику, будто пружина развернулась.

   – Встать! – гаркнул он совершенно по-строевому. – Смирно! Господин юнкер, извольте вести себя как русский солдат перед офицером, а не как венсенская блядь перед клиентом!

   И уже совершенно иным тоном с лёгкой долей сарказма, вполголоса добавил, обращаясь, будто не к вскочившему по стойке "смирно" Дмитрию, а к некоему третьему собеседнику: – "Дома мы не можем, дома нас тошнит..."

   – Садитесь, юнкер. Слушайте и запоминайте...

   Разумеется, это была не просьба, а прямой и недвусмысленный приказ: выехать ближайшим поездом в Берн, по пути проверяться на предмет отсутствия слежки (это должны были уметь все члены РОВС, даже сотрудники журнала). На вокзале пункта назначения посетить ресторан и сделать заказ, в котором обязательно должны быть две меренги, если всё чисто, или три эклера, если замечен "хвост".