Текст книги "В третью стражу. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 61 страниц)

   Впрочем, прежде чем отдаться полностью сладостной игре с Москвой, Шаунбургу рекомендовалось наладить отношения с итальянскими и испанскими коллегами. На будущее, так сказать. В качестве некоего вложения капитала. Это два. И три – надо бы, намекал Гейдрих, помочь Шелленбергу. Ни разу не приказ, скорее просьба, но из тех, на которые отказом не отвечают. А у Вальтера теперь на шее не одни только сионисты, но сионисты, неожиданно признал Гейдрих, могли, пожалуй, оказаться весьма и весьма полезными. "Спихнем евреев в Палестину, и пусть это будет уже английской головной болью!" Прямо об этом, разумеется, ничего сказано не было. Ни слова, ни полслова. Даже в письме, обреченном на кремацию тут же, на территории посольства, откровенничать никто бы не стал. И Гейдрих в первую очередь. Но намек – для умного достаточно, а дураков на службе никто бы и держать не стал – сделал. А у Ицковича даже сердце дрогнуло, когда он понял, что предлагает его опасный как тарантул, босс. Ведь идея разыграть "сионистскую карту" возникла у него в общем-то от отчаяния. Ну не приходило – хоть тресни! – в голову никакой другой идеи. Он и так пробовал, и сяк, а все равно – никак. Не будет никто ничего делать для евреев. Политика, черт ее подери, и экономика, и "никакого мошенства". Поэтому, и не возникло у Олега никаких моральных затруднений, когда начинал разговор с Гейдрихом. Ну, да, Гейдрих – убийца. В том числе и убийца евреев. Но ведь история еще не успела реализовать именно эту возможность. И значит, Гейдрих пока ничем не хуже какого-нибудь Ягоды или даже самого Сталина. У Сталина нет интереса, а вот у Гитлера – интерес есть. И если удастся "перевести стрелки", и вместо истребления организовать изгнание в Палестину, то ради этого – даже при очень низких шансах на успех – следовало хотя бы попробовать.

   И вот он карт-бланш – упал манной небесной с опасного предгрозового неба, бери и владей! Крути свои многоходовки, сбитые впопыхах, накоротке, на коленке "выпиленные", но нежданно-негаданно ожившие и зажившие собственной жизнью. И коли так, то у Олега буквально руки чесались поскорей "взяться за любимое дело": вернуться в Париж, где Таня и Витя и забыть, как о дурном сне, обо всех этих южных страстях. Но не тут-то было! И этот пункт, оказывается, не просто так возник из небытия.

   "Мне что, кто-то ворожит?" – спросил он себя с оттенком оторопи в мыслях и чувствах.

   Но факт, проснувшись ночью от духоты – в Касабланке было довольно жарко – Ицкович сообразил вдруг, что означает – что может означать! – фраза, крутившаяся у него в голове уже вторую неделю. Почему-то всплыла из глубин памяти и никак не хотела уходить обратно в историческое небытие фраза-лозунг российских левых социал-демократов: "Превратим войну империалистическую в войну гражданскую". Казалось бы, глупость. И даже так: опасная глупость! Не хватало выдать эту галиматью вслух, да еще на родном – русском – языке! Но, проснувшись в "Белохатке" душной марокканской ночью, Олег смешал сок лимона с сахаром и ромом, закурил сигару, и вдруг понял, какая на самом деле золотая жила таилась в этом вполне идиотском лозунге. Ведь если так, то можно и наоборот! Можно – и, наверное, нужно – попробовать превратить гражданскую войну в Испании, которая вот-вот станет реальностью, во вторую мировую! Раньше на три года, и на другом краю Европы... С другими силами и, возможно, с иным уровнем брутальности... Положительно, что-то

такое

в этом было. Что-то в меру безумное, а значит, и вполне реализуемое. Оставалось лишь хорошенько все продумать и понять, где и что нужно сделать, чтобы и эта "сказка стала былью!"

   В то, что войну – Вторую Мировую, разумеется, а не вообще какую-нибудь войну – можно остановить, Ицкович не верил. Слишком острыми виделись противоречия сторон, да и Европа, как казалось, к войне готова – новое многочисленное поколение подросло – и войны желала, чтобы не утверждали во всеуслышание политики. Вторая мировая, таким образом, оказывалась неизбежна, но была ли неизбежна катастрофа, случившаяся в СССР в сорок первом? Был ли неизбежен геноцид евреев? Вот в этом Олег уже не был убежден на все сто процентов. История, как они успели убедиться, оказалась отнюдь не инвариантной. И изменения – к добру или к худу – накапливались. Так почему бы и не добавить?

   ***

   Олег уехал, и ничего странного или тревожного в этом, казалось бы, не было.

   "И не должно быть..."

   Уехал и уехал. Он же на службе: когда-никогда, а должен работать. В присутствие, скажем, сходить или еще что. Но сколько ни повторяй слово "халва", во рту сладко не станет. И тревога, возникшая сразу же, как только вышколенный портье в "Deutscher Kaiser" передал Олегу телеграмму от "дядюшки Вернера", не уходила, но странное дело, Ольга этому даже обрадовалась. Тревога – это ведь хорошее человеческое чувство и очень женское к тому же.

   "Тревожусь, значит, – не безразличен", – с улыбкой думала она, но, видимо, "улыбка" оказалась "не того калибра", или Кейт вообще разучилась вдруг контролировать свои эмоции, только Вильда что-то заметила и насторожилась.

Что

? – не слово, всего лишь взгляд. Но эмпатия, о которой Ольга раньше лишь в книжках читала, была у Кейт чрезвычайно развита, а в последние две недели – "Вино и любовь – страшная сила!" – еще и обострилась до чрезвычайности. Так что на немое "

Что случилось

?" Вильды, она ответила сразу же и словами.

   – Не знаю... Но на душе...

   – У меня тоже, – за время разлуки с "дорогим Бастом" Вильда побледнела немного, и в глазах появился некий лихорадочный блеск. Ничего избыточного. И того, и другого совсем по чуть-чуть, но умеющий видеть изменения уловит и интерпретирует правильно. А все остальные скажут: удивительно похорошела, и будут правы, потому что, и в самом деле, расцвела, хоть и раньше в дурнушках не числилась.

   "Влюблена как кошка, – решила Кейт. – И, пожалуй, мнэ... Беременна?"

   – Тебя не подташнивает, милая? – спросила она ласково.

   – Меня? – вскинулась Вильда. Полыхнуло зеленым пламенем, и вдруг краска начала заливать мраморно-белую кожу лица и шеи.

– А если даже «Да», что за стыдливость вдруг?

– покачала головой Кейт и тяжело вздохнула. Про себя, разумеется, но факт – вздохнула. И причина имелась. Даже две: ревность и озабоченность. Сама свела и сама же ревновала, одновременно, впрочем, и этому обстоятельству радуясь тоже: значит, не машина, не робот биологический, не функция, как показалось было, в какой-то момент в Париже, а живая женщина со всем, что в это определение входит. Ну, а озабоченность – это и того проще. Дети это счастье, разумеется, но в их обстоятельствах...

   "Ох!"

– А если даже «Да», что за стыдливость вдруг?

– покачала она головой.

   – Да, – сказала в ответ Вильда, и Кейт словно кипятком облили. – Нет, – взмахнула жена Баста руками и длинными ресницами. – Не знаю... – растерянно улыбнулась, пунцовая от смущения и словно бы пьяная от переполнявших ее противоречивых чувств.

   "Что за бред?"

   Оставалось только обнять "дурочку", прижать к себе, и по-матерински поцеловать в макушку.

   "По-матерински? – удивилась Кейт, поймав последнюю мысль за хвост. – Это с какой такой радости? Мы же с Ви ровесницы..."

   Однако именно так, и с этой путаницей срочно что-то следовало делать.

   "Как и с Бастом... И с Бастом тоже", – согласилась она с очевидным.

   По-видимому, она слишком долго отказывалась рассматривать "неудобные" вопросы, и ничего хорошего из этого не вышло. Загонишь такое в подсознание, получишь на выходе невроз. И это в лучшем случае. А в худшем – шизофрению.

   "А оно нам надо?"

   Разумеется, нет. Не надо, не нужно, ни к чему.

   – Вот что, красавица, – сказала она, отстраняясь от Вильды и глядя той прямо в светящиеся колдовской зеленью глаза. – Тебе два поручения. Первое, выясни, будь добра, кто здесь лучший гинеколог и шагом марш к нему. Задание понятно?

   – Да, – тихо ответила Вильда. – А ты? Ты...

   – Я подожду тебя в гостинице, – усмехнулась Кейт, у которой вдруг образовались не терпящие отлагательства дела. – У меня, знаешь ли, на них идиосинкразия.

   – Почему?

   "Боже мой! Взрослая же женщина! И откуда, спрашивается, такая наивность?"

   – У нас разный жизненный опыт, Ви, – Кейт выполнила ладонью некое сложное действие, расшифровать которое Вильда, наверняка, не могла. – Ты просто не поймешь.

   – Ладно, – кивнула Вильда. – А второе?

   – Узнай у портье, расписание поездов. Мы едем в Софию.

   – Куда?! – опешила Вильда.

   – В Софию, – улыбнулась довольная произведенным эффектом Кейт. – Баст на службе, и что-то мне подсказывает, что в ближайшие месяц – два мы его поблизости от себя не увидим. Как полагаешь?

   – Да, – согласилась Вильда, медленно приходившая в себя после пережитого стресса. – Наверное.

   – Вот мы и воспользуемся случаем... Впрочем...

   – Что?

   – Все время забываю о мелочах, – мрачно объяснила Кейт.

   – О чем ты? – нахмурилась Вильда.

   – О проклятой визе! – Кейт с сомнением посмотрела на свой портсигар, сиротливо лежавший посередине стола, но не закурила, оставив очередную пахитосу на потом. – Я забыла, что тебе нужна виза. Следовательно, мы едем в Берлин. Там быстренько сделаем тебе болгарскую визу и "ту-ту" – я уезжаю, но скоро вернусь!

   ***

   "

Седьмой день без Баста... полет нормальный...

"

   Кем она себя ощущала? Кем была и кем стала? Простой вопрос, но вот ответ на него при ближайшем рассмотрении оказался не таким уж и очевидным. Теоретически, она должна была остаться тем кем была, то есть Ольгой Васильевной Ремизовой, русской, беспартийной – шутка – разведенной, тысяча девятьсот шестьдесят девятого года рождения, проживающей... то есть, проживавшей, разумеется, в Санкт-Петербурге, по адресу Большой Сампсониевский проспект, дом номер..., квартира на третьем этаже. Но чем дальше, тем меньше она ощущала себя Ольгой, хотя и Кайзериной Кински – той настоящей Кайзериной, какой та была до "вселения" – не стала тоже. И что же получалось?

   "Одно сплошное безобразие!" – невесело усмехнулась Кейт и наконец закурила.

   – Кейт, – сказала она вслух, выдохнув сладковатый дым пахитосы. – Кайзерина, Кисси...

   Немецкие фонемы не раздражали. Пожалуй, напротив, воспринимались гораздо более естественными, чем русские. И вот, что странно: Кайзериной она не была и – не стала, перестав одновременно быть Ольгой, но имя, имена – приняла, как свое, родное, с нею родившееся и ставшее частью ее личности. Возможно ли такое? А черт его знает! Наверное, это мог бы объяснить Баст, – "И где же тебя носит, милый кузен?!" – но его сейчас нет рядом. А сама она и объяснять ничего не желала. Есть только то, что есть, а почему и отчего, кому какое дело?! Вот была она когда-то полноватой и тихой Олей-тихоней – вечной актрисой второго плана, играющей роли без слов, и что? Кто-то интересовался, почему умная от природы, – она ведь никогда не была глупее ни одноклассников, ни однокурсников, скорее, наоборот, – здоровая (и спортом занималась и совсем неплохо!), на лицо не уродина, а оказалась в "углу"? И сама "дурью не маялась", разбирая, что и почему не сложилось в жизни. Так с чего бы ей начинать упражняться в этом теперь, когда все, наоборот, замечательно и интересно?

   "Совершенно ни к чему!" – она плеснула себе коньяка прямо в чайную чашку, оказавшуюся на столе, и сделала глоток.

   Вот и с выпивкой творилось что-то непонятное. Ольга никогда много не пила. Пила Кисси Кински, но Кайзерина не знала меры, и, если ее не остановить, могла и напиться, как обычная алкоголичка. Просто молодость и вбитые еще в детстве правила поведения позволяли до времени скрывать свою слабость. Однако "нонеча не то, что давеча".

   Кейт снова усмехнулась и сделала еще глоток.

   Да, теперь алкоголь действовал на нее совсем не так, как раньше. И что же из этого следовало? Что нынешняя Кайзерина не совсем настоящая? Что "вселение" не прошло бесследно не только для "души", но и для ее организма? Возможно, что так. Однако Кейт все-таки старалась "не доводить до крайности". Пила, но в меру – сорвавшись пока один лишь раз, в домике в Арденах, курила, но не злоупотребляла. И вела, в целом, здоровый образ жизни.

   "Секс лучшее средство от ожирения, не правда ли?"

   Впрочем, слово "секс" еще не успело стать общеупотребительным, и, следовательно, влияние Ольги Ремизовой на новую Кайзерину Альбедиль-Николову тоже не было исчезающе малым. Баронесса и думала, порой, совсем не так, как раньше, и знаниями оперировала явно не имеющими никакого отношения к "кузине Кисси".

   Она сделала еще глоток и с разочарованием обнаружила, что коньяк закончился.

   "Тридцать грамм? – спросила сама себя. – Ну, никак не больше. Можно и повторить".

   – За жизнь! – провозгласила тост. – За нашу чудесную жизнь, сколько ее ни будет!

   И это тоже была правда, которую следовало однажды сформулировать, чтобы "услышать" и удивиться. И в самом деле, где-то глубоко в подсознании она понимала, что "подписалась" играть в крайне опасные игры. Ее ведь запросто могли убить или схватить в Париже 13 февраля. Могли, но не убили, из чего отнюдь не следовало, что не убьют в следующий раз, когда бы и где этот "раз" ни состоялся. Во всяком случае, такая вероятность существовала. И вот теперь – сегодня, сейчас – она себе это сказала, что называется, вслух. Сказала и крайне удивилась собственной вполне парадоксальной реакции. И Кайзерина – настоящая австриячка, – и Ольга, были порядочными трусихами, а вот новая Кейт умела смотреть на жизнь трезво и не бояться того, что неизбежно. Минус на минус... дали новое качество. Теперь опасность бодрила кровь и заставляла с жадной исступленностью любить жизнь, "данную нам в приятных ощущениях".

   – Прозит! – она сделала еще один глоток, швырнула в пепельницу окурок пахитосы и вытащила из портсигара новую.

   "Сегодня можно, – решила она, закуривая. – Сегодня у нас вечер разоблачения чудес!"

   Ей предстояло "разоблачить" еще два "фокуса", – "Чего я хочу от жизни?", имея в виду суть собственного существования в данном теле и в

этом

времени; и "Баст фон Шаунбург какой он есть". И она их разоблачила еще до того, как вернулась из своего похода Вильда.

   Жена Баста принесла две новости. Она все-таки не беременна, – "И слава богу!" – внутренне обрадовалась Кейт, – а ближайший удобный для них поезд на Берлин отходит в половине девятого вечера.

   – Вот и славно! – улыбнулась Кайзерина, примеривая мысленно, как шляпку или меховое манто, имя Екатерина. – Забеременеть ты еще успеешь, а поезд в половине девятого – это просто замечательно. Пообедаем без спешки, спокойно соберемся, и на вокзал.

   – Ты тут не много ли выпила? – нахмурилась Вильда, начинавшая время от времени заботиться о Кейт, как старшая сестра о непутевой младшей.

   – Грамм сто пятьдесят, я думаю,– нахмурив лоб, как бы в попытке вспомнить точно, отчиталась Кайзерина и ничуть не соврала. Именно сто пятьдесят плюс-минус двадцать грамм. Сущая мелочь, учитывая плотный завтрак и отсутствие работы повышенной сложности. Стрельбы по бегущим "кабанам" например,... с четырехсот метров и без оптики.

   – А... – по-видимому, что-то в интонации Кейт смутило Вильду, но она не могла знать, разумеется, что процесс осмысления "подспудных интенций" мог сжечь и поболее полутора сотен граммов алкоголя.

   – Ничего, Ви, – успокоила ее Кайзерина. – Все в порядке. Мне просто надо было кое-что обдумать.

   – Обдумала? – подозрительно прищурилась Вильда.

   – О, да! – улыбнулась Кейт. – И знаешь, к какому выводу пришла?

   – Нет, – покачала головой Вильда, вглядываясь в лицо баронессы Альбедиль-Николовой, словно надеялась прочесть там – в ее глазах или чертах лица – все те тайны, которые Кайзерина не считала необходимым озвучивать.

   – Жизнь прекрасна! – объяснила Кейт и счастливо засмеялась.

   ***

   Удивительно, насколько прилично, оказывается, может выглядеть "покойник" через три месяца после своей безвременной кончины.

   "Люкс!" – не без циничной иронии констатировал Виктор, бросив беглый взгляд в зеркало. Но на самом деле отражение пришлось ему по душе: он выглядел даже лучше, чем можно было ожидать, но главное – именно так, как хотел бы сейчас выглядеть. Впрочем, возможно, все тривиально объяснялось состоянием души или, иными словами, настроением.

   Дело в том, что с тех пор как "умер" небезызвестный Дмитрий Вощинин, Федорчук нет-нет, да ловил себя на мысли, что как-то это все нехорошо. В смысле, дурно пахнет, и все такое. И вроде бы не был никогда ни особо впечатлительным, ни суеверным, а все равно: порою так "пробивало", что хоть к Олегу на прием записывайся. И еще эти сны поганые... И сны тоже. Подсознание изгалялось так, что хоть волком вой. Но вот со вчерашнего утра все изменилось к лучшему, да так резко, что остается только руками развести. Проснулся не в настроении – после очередной порции невнятного бреда в кладбищенских декорациях, где резвились опасные персонажи: одни – с малиновыми петлицами, другие – в черных фуражках от Hugo Boss – и, не желая никого видеть и, уж тем более, пугать своим видом, заказал завтрак в постель. Ел без аппетита, но кофе выпил с удовольствием, между делом просматривая утреннюю газету. И вдруг... Статья называлась "Страшные находки близ Бетюна". Ну, что ж, не зря же говорится, что человек предполагает, а Господь располагает. Кто мог предугадать, когда они со Степаном размещали на краю болотца обрывки одежды Вощинина, что спустя почти три месяца жандарм из Бетюна обнаружит в этом самом болоте – но несколько в стороне от "места преступления" – останки молодого мужчины? Кто был, этот несчастный и как он оказался в болоте, Виктор, разумеется, не знал, но вот во французской полиции никто не сомневался, что это его Дмитрия Вощинина кости, а значит, и дело об исчезновении русского журналиста закрылось само собой.

   Об этом, собственно, и была статья. Но на Виктора она произвела совершенно иное впечатление, чем на никак не связанных с "делом" читателей. Он вдруг совершенно успокоился, и "лихорадочная маета" в груди неожиданно исчезла. Как отрезало. А жизнь – та жизнь, которой жил теперь месье Руа или месье Поль – была сказочно интересна. Раньше Федорчук о таком только в книжках читал, да в фильмах видел, а теперь – надо же – не просто сам попал в "это кино", но стал его неотъемлемой частью. Он же не абы кто, а автор слов и музыки и интимный друг самой Дивы. И если и было о чем сожалеть, то только о том, что слово "интимный" в тридцать шестом году не все еще понимали так, как будут понимать в двадцать первом веке.

   Виктор усмехнулся своим мыслям, поправил черный шейный платок, поддел пальцем, поправляя на носу очки с круглыми синими стеклами – а ля кот Базилио – усмехнулся еще раз, сделал глоток коньяку – исключительно для ароматизации дыхания – и, закурив американскую сигарету, совсем уже собрался выйти из номера, но неожиданно в дверь постучали.

   – Да? – вопросительно поднял бровь Виктор, увидев посыльного.

   – Вам телеграмма, месье Поль, – с нескрываемым восторгом – ну, как же, как же! – выдохнул мальчишка.

   – Да? – повторил Виктор, чувствуя, как непроизвольно сжимается сердце.

   Он принял конверт. Распечатал, достал бланк, прочел, криво усмехнулся, качая мысленно головой, и поднял взгляд на посыльного.

   – Спасибо, парень! Держи, – достал из кармана какую-то мелочь и протянул заулыбавшемуся от удовольствия мальчику. – И вот что! Вызови мне, пожалуйста, такси и передай госпоже Виктории, что я приеду прямо к ее выступлению. Вперед!

   ***

   Жаннет сидела перед зеркалом в маленьком кабинетике, превращенном специально для нее в персональную гримерку. Ну, как же иначе? Она же теперь дива! Ей ли сидеть вместе со всеми в общей гримерной?!

   "Судьба..." – она улыбнулась отражению в зеркале, накладывая "боевую раскраску" – концертный грим, словно закрашивая одно изображение другим.

   "Лицо мое, значит, это я!"

   Но на самом деле ничего это не значило. Похожа на Таню, но не Таня. Возможно, Жаннет Буссе, но та, – французская комсомолка и советская разведчица, а эта...

   "Виктория Фар".

   Что-то томило с утра, невнятное как осеннее нездоровье. Тянуло сердце и проступало накатывающими слезами в уголках глаз, хотя с чего бы, казалось?! Все ведь замечательно, не правда ли, дамы и господа? Молода, красива...

   "Ведь красива?"

Да, да

, – сразу же согласилось зеркало. -

Ты красива, спору нет

...

   Красива, успешна...

   "Дива!"

Дива

, – не стало спорить зеркало.

   "А скоро еще фильм выйдет..." -

н

у, да, еще и фильм

.

   Последние два месяца запомнились непроходящей усталостью и гонкой за...

   "За синей птицей..."

   Репетиции, переезды, репетиции и выступления. Сначала в маленьких ресторанчиках – эксклюзив, так сказать – и второстепенных кабаре, но очень скоро уже на первых площадках Парижа. И... и снова репетиции. Приглашения на рауты в качестве исполнительницы и... да, завязывание знакомств с "интересными" людьми. И шифрование материалов от Олега и других источников, ну это хоть на Виктора удалось свалить. И встреча с курьерами из Москвы – та еще нервотрепка, правда и это теперь проще – просто поклонник, просто пришел цветы вручить. Нужно только заранее в газетах дать объявление о месте и времени выступлений.

   Жизнь хотя и суетно-насыщенная, но довольно однообразная. Даже приметы быта и бытовые заботы – какие-то серые, нерадостные, несмотря на обилие красок. Сшить новое платье, сделать прическу, купить нужную косметику... И, разумеется, выступить, исполнив сколько-то песен, выпить, расточая улыбки, в кругу поклонников, и в койку, даже если "койка" – шикарное ложе в дорогой гостинице. Но что ей, уставшей и вымотанной, до той койки, если не помнит даже, как падает в нее ночью и с трудом продирает глаза утром? Что ей до всей этой роскоши, если в белых ли, черных ли простынях она спит одна? Или почти одна... А еще фильм, гонка съемок, студия звукозаписи... Ну хотя бы график выступлений, наконец, установился – до смерти надоели импровизации! – и бухгалтерий заниматься не надо. Антрепренер подписал контракт – неожиданно щедрый, невероятно щедрый, если иметь в виду, что она пока считай никто, но... видимо, антрепренер понял намеки Федорчука.

   "Пока никто... Или уже кто-то?"

Кто-то

... – зеркало не обманывает. Уже кое-кто, и зовут ее Виктория Фар.

   "Так-то, голуби мои!"

   Не Пугачева и не Ротару, но та, которой обещано будущее немереной крутости.

   "Или пуля в затылок..."

   Ну, что ж могло – может – случиться и так. Но по внутреннему ощущению это достойней жалкого прозябания в Аргентине или Чили.

   "Не нужен нам берег турецкий... И Мексика нам не нужна! А если за дело, то и пуля не дура!"

   От мрачных мыслей ее отвлек стук в дверь.

   – Да! – раздраженно бросила Таня, знавшая, впрочем, что "чужие здесь не ходят". – Ну!

   Но это были свои.

   Скрипнула, раскрываясь, дверь, и в "кабинет" вошел Виктор.

   – Опять не в духе? – с какой-то странной интонацией спросил месье Руа. – А тебе, между прочим, цветы.

   "Цветы... Скоро аллергия от них начнется!"

   – От кого? – не оборачиваясь, спросила она, припудривая между тем носик. – Записка есть?

   – Нет, – ответил Виктор и протянул ей сзади, через плечо, веточку сирени.

   – Сирень? – удивилась Таня. – Студентик какой-нибудь? – спросила, не потрудившись даже взять у Виктора цветок.

   – В Париже она уж две недели как отцвела, – скучным, "лекторским" голосом сообщил Федорчук, продолжая держать букетик над ее плечом. – Самолетом из Стокгольма... пришлось в Вильнев-Орли съездить...

   – Вот как? – что-то в его тоне насторожило, но она не успела еще переключиться с собственных мыслей на новые "вызовы эпохи". – И от кого же?

   – Баст, – коротко ответил Виктор, вкладывая веточку в руку Татьяны.

   – На самолет деньги нашлись, а на розы... – начала, было, она, и разом побледнев, уронила веточку на трюмо, схватилась за горло, останавливая рвущийся вскрик.

   – Что с тобой? Плохо? – Виктор метнулся к графину с водой, налил полстакана и поднес Татьяне. – Попей. Сейчас за доктором пошлю...

   – Да, что с тобой! – снова спросил он, заглянув в глаза Татьяне, уже настолько блестящие, что в уголках накопилась влага и сорвалась двумя слезами.

   – Жаннет! Что?.. – Виктор задергался, не понимая что происходит, но видел – дело плохо.

   А ей, и в самом деле, было плохо.

   – Ддд-еннь... р-рож-жденния... – выдавила она из себя, отпуская на волю слезы и боль.

   – Что? У кого? – не понял Виктор.

   – Мне... сегодня... "там"... сорок...

   ...

Мама

...

сирень

...

Двадцать восьмое мая

...

   "Олег вспомнил... Я сама замоталась... и Жаннет..."

   А слезы текли и текли...

   Глава 9. Дуб и чертополох

   Пожалуй, вряд ли найдётся на свете занятие проще, -

если уж

втемяшится в башку такая блажь,

– чем наводить порядок в безлюдном хозяйстве, ранее тебе не принадлежавшем. Не связывают условности и традиции. Никто не стоит за плечом и не сопит укоризненно, подразумевая, что "при старом хозяине" было лучше. Нет вечного как полусуточные приливы Фёрт-о-Форта стариковского шёпота за спиной – "по миру пойдём с новыми порядками. Не та нынче молодёжь, да и что с него, англичанина, взять?!"

   Такое положение дел не то, чтобы радовало Майкла Гринвуда, а вместе с ним и Степана, но значительно облегчало задачу полноценного вступления во владение. Да и обнаруженные поблизости от поместья горные – форелевые – речушки, питавшие "Лох-чего-то-там", восприняты были с благодарностью как полноценный дар небес. Или хотя бы в качестве приятного бонуса к библиотеке и висковарне. В следующий приезд сюда, -

а когда он будет, следующий?

– стоило озаботиться снастями и снаряжением, ибо в этой глуши приобрести их – несбыточная мечта.

   Однако если взглянуть на всё это с другой стороны, то ещё лучше рассуждать о наведении порядка в новом "дворянском гнезде", сидя в глубоком кресле у камина. Глубоком и жёстком, несмотря на несколько подушек, подложенных на сиденье. И не абы как сидя, а в точном соответствии со сладкими фантазиями о "старой доброй Англии". То есть, с большим графином (пинты на три, не меньше) "неженатого" пятидесятилетнего виски и новеньким хумидором из белизского кедра, полным отборных сигар Partagas.

   Степан и сам не знал, почему выбрал именно этот сорт. Мало ли в мире хороших сигар? Но, наверное, проскочили какие-то ассоциации с безденежной молодостью, когда по карману начинающему преподавателю были лишь крепкие и сладковатые кубинские сигареты. Были, разумеется, и сигары, скатанные – по рассказам очевидцев – на широких бёдрах юными мулатками острова Свободы. Эти сигары – именно Partagas – продававшиеся в киосках "Союзпечати" по сорок копеек за штуку, – дорогое удовольствие для редких пижонов.

   Яркие воспоминания молодости, будь они неладны! Цвета и запахи – как вспышки стробоскопа – наотмашь бьющие по нервам. А вот виски в "там и тогда" не было. Никакого. Лишь коллеги – счастливчики, командированные в "забугорье", привозили нечто вроде "Белой лошади" или "Чёрного кота". Дешёвого, надо отметить, пойла, а иное было просто недоступно с учётом невеликих инвалютных суточных. Но "у советских собственная гордость"... и хорошим тоном считалось, дружно уговорив в очередной раз пузырёк "ячменного самогона", притворно удивляться – "как они там эту гадость пьют?"

   Здесь всё иначе.

Этот

виски великолепен без преувеличений. Дымный, торфяно-дубовый аромат, казалось, пропитал за несколько дней все окружающие Матвеева предметы. Но виски – и это главное – не подменял собой событий жизни, а лишь придавал им особый вкус, как маленькая щепотка специй делает обыденное блюдо запоминающимся.

   За неделю графин потерял не более трети своего содержимого, ибо важен не результат, а процесс. На второй день, после визита в один из пабов Питлохри, Степан попытался, по старинной шотландской традиции, совместить употребление виски с местным некрепким элем, специально сваренным для запивания ячменного нектара, но быстро отказался от этой затеи. Такой "секс для нищих" его не прельщал и как-то мало сочетался с неспешными размышлениями в кресле у камина.

   "Кстати, о птичках... и что мне прикажете делать с этим приютом самогонщиков? Бросить всё и заняться спаиванием населения страны исторического противника? Я скорее сам, от одних только дегустаций, "белку" заполучу. По-шотландски рыжую, и с "хвостиком" как у какого-нибудь местного национального героя Конана МакПофигу. Или рыжая всё-таки по-ирландски?" – Степан в очередной раз начал клевать носом и перед его закрывающимися глазами завели хоровод рыжие и чёрные белочки, все как одна в килтах и с пледами через плечо. Некоторые из белочек как по команде прикладывались к бутылочкам тёмного стекла, другие же ритмично и воинственно потрясали маленькими, -но не переставшими быть от этого двуручными, – мечами-клейморами.

   "

Фу, привидится же такое!

"

– Матвеев широко и вкусно зевнул, потянулся до хруста в костях, пригладил пятернёй растрепавшуюся шевелюру, – "

к

парикмахеру, что ли сходить, а то за всеми хлопотами обрастаю на манер дикобраза

...

"

– и пошёл из каминной в кухню, сварить кофе и "наловить" чего-нибудь перекусить. Вернувшись с кофейником и тарелкой бутербродов, в который раз начал перечитывать составляемый им список планируемых мероприятий по восстановлению исконных местных промыслов в отдельно взятом поместье.

   Стоит сказать, что не на последнем месте в рассуждениях Матвеева "о пользе национального шотландского пьянства" стоял прагматический расчёт: собственность должна приносить доход, ибо расходы намечались нешуточные. Для реализации выработанной в Арденнах стратегии, необходим целый арсенал разнообразных средств, в первую очередь – денежных. Подписывая очередной чек или раскрывая бумажник, Степан с усмешкой говорил про себя: "Бабло побеждает зло". Этот ёрнический лозунг начала двадцать первого века пришёлся вполне ко двору в конце первой трети века двадцатого. Но, учитывая неизбывность зла под солнцем, добыча денег превращалась в наполнение бочки Данаид. Несмотря на кажущуюся, в таком свете, бесперспективность любых телодвижений, Степан понимал, что выбор невелик – либо взбить сметану, либо утонуть. Последнее представлялось невозможным в силу убеждений, обязательств перед друзьями, да мало ли чего ещё.

   – Невозможно – и точка!

   Слегка беспокоило Степана отсутствие однозначной реакции сэра Энтони на его отчёт о поездке в Голландию. Да что там однозначной – никакой реакции не последовало, кроме дежурного: "Спасибо за проделанную работу. Если Вы нам понадобитесь, господин Гринвуд, сэр, мы найдём способ с Вами связаться. На Ваш счёт переведена скромная компенсация за потраченное время и силы". То есть, выражаясь простым языком: "На тебе денежный эквивалент газетного гонорара и снова прячься под камень, из-под которого вылез, до лучших времён".