Текст книги "В третью стражу. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 61 страниц)

   – Что такое? – спросил Луи-Виктор, останавливаясь и переходя с французского на "язык бошей".

   – Прошу прощения, – повторил высокий крепкого сложения мужчина, одетый в брюки-галифе, заправленные в сапоги с высокими голенищами, коричневую рубашку с галстуком и каскетку. – Вам туда нельзя! Извольте пройти вокруг.

   – Что за дела? – Луи-Виктор сузил глаза и подобрался, словно собирался драться.

   – Туда нельзя. Вам придется, пойти в обход, – указал мужчина на другую тропинку, и Кайзерина увидела на его руке повязку со свастикой...

   "Коммунист? Нет, кажется, все-таки социалист..."

   – А что там такое? – вклинился в короткий, но обещающий быстро перерасти в скандал разговор, капризный голосок Нардины ди Паолис.

   – Вам придется...

   – Кто ты такой, чтобы указывать мне, что я должен делать? – Луи-Виктор говорил тихо, едва не шепотом, произнося звуки с холодным шелестом, от которого у Кайзерины мороз пробежал по коже. Это был "плохой", опасный голос ее мужчины, оружие сродни хищному лезвию навахи, которую де Верджи носил с собой, отправляясь в притоны Марселя.

   Длинная фраза, но, по существу, одна простая мысль. Т

ы

–

ничто

,

я – все

. И поэтому я решаю здесь и сейчас, как и всегда, и везде, что делаю, чего хочу.

   – Проблемы? – к преградившему им дорогу мужчине подошли еще двое, одетые в точно такую же полувоенную форму.

   – Пойдем, Луи-Виктор! – Феликс Байш – сын одного из богатейших людей Лотарингии вмешался как раз вовремя. Настроение скандала, витавшее в теплом ароматном воздухе, легко могло быть стерто запахом крови.

   – Пойдем! С нами женщины... а эти... господа... Впрочем, предоставим их своей судьбе... – Феликс улыбнулся, и напряжение неожиданно оставило Луи-Виктора. Он вновь подхватил Кайзерину под руку и повел в направлении другой аллеи, в парке было удивительно хорошо.

   – Кто эти клоуны? – спросил Луи-Виктор, когда вся компания отошла на несколько шагов.

   – Боюсь, что они не клоуны, – ответил закуривавший сигарету Феликс. – Это опасные люди, Луи, и они не остановятся перед применением насилия, тем более, когда охраняют своих командиров.

   – Командиров? – задумчиво переспросил Луи-Виктор и, обернувшись, посмотрел на группу людей, собравшихся у большого черного автомобиля.

   Кажется, они собирались фотографироваться. Во всяком случае, смотревшая в том же направлении Кайзерина увидела устанавливающего треногу штатива фотографа.

   – Тот, что в форме и каскетке... толстый... Видишь? – начал объяснять Феликс, хорошо знавший немецкие дела, так как уже несколько лет жил в Мюнхене. – Это Эрнст Рём... Ну, что тебе сказать, Луи, он второе лицо в их национал-социалистской партии и командует этими, – кивнул он на охрану. – Это штурмовики... СА.

   – Так мы, выходит, нарвались на самую верхушку... Гитлер тоже здесь? – спросил заинтересовавшийся Луи-Виктор.

   – Не вижу... Но тот второй... Маленький, колченогий... Это доктор Геббельс... он депутат рейхстага и главный пропагандист их партии.

   – А этот красавчик, рядом с депутатом, тоже какая-нибудь шишка? – спросила Нардина.

   – Не знаю, – пожал плечами Феликс.

   Вспыхнул с громким шипением магний... Кайзерина смотрела на трех мужчин, сфотографировавшихся около черного автомобиля и теперь что-то оживленно между собой обсуждавших. Третьего – оставшегося безымянным – высокого молодого мужчину, с интересным, можно сказать, красивым лицом и зачесанными назад темно-русыми волосами она определенно знала, хотя и никак не могла вспомнить откуда.

   "Кто-то из родственников? Или он был в казино в Монте-Карло?"

   Да, какая к черту разница! Он в любом случае, уступал Луи-Виктору, не мог не уступать, потому что быть лучше, чем ее мужчина не мог никто! И все-таки она его запомнила, этого "почти красивого" мужчину. Запомнила, а затем и вспомнила. Ночью. После ресторана, русской икры, нормандских устриц и шампанского "Пол Роже". После короткой, но яростной вспышки страсти – Луи-Виктор порвал Кайзерине чулки и чуть не вывихнул плечо, – после обжигающе горячей ванны... Позже. Потом. Ночью...

   Они – Луи-Виктор и Кайзерина – сидели на полу, прямо на ковре, курили кальян, голландскую табачную смесь с опиумом, и пили "Моэт и Шандон" – ледяное, с лёгким цветочным привкусом – бывшее по возрасту старшее ее самой. И вот тогда, в тумане сладких грез перед внутренним взором Кайзерины снова появилось лицо высокого мужчины с темно-русыми волосами и голубыми, несколько холодными, но невероятно красивыми глазами.

   "Голубыми? – удивилась Кайзерина. – Ах, да, разумеется!"

   Разумеется, голубыми, поскольку у Себастиана фон Шаунбурга – "кузена Баста", ее, Кайзерины, не слишком близкого родственника по материнской линии, глаза действительно были голубыми, а волосы – темно-русыми. Именно так.

3.

Доктор философии Себастиан фон Шаунбург, VogelhЭgel

,

30 июня 1934

   Выйдя из ванной комнаты, Шаунбург несколько мгновений постоял перед зеркалом, рассматривая свое сухое мускулистое тело. Кожа была безупречно чиста, и это ему понравилось. Он надел голубую рубашку, белые брюки и, мгновение поколебавшись, легкий светло-синий пиджак, но повязывать галстук не стал.

   "Лишнее", – решил он, заправляя в нагрудный карман пиджака темно-синий платок.

   Вместо галстука он повязал на шею платок того же темно-синего цвета. Получилось элегантно: в самый раз для регаты в Кенигсберге или ночного клуба в Берлине... Образ, мелькнувший в воображении, вызвал, однако, мгновенное раздражение, и заставил Себастиана поморщиться. Но, с другой стороны, не сидеть же целый день в костюме-тройке! Поди узнай, когда за тобой придут...

   "И придут ли вообще..."

Возможно, Рейнхард не обманул. Может быть, это в его власти. Допустимо, что конфликт удастся разрешить мирными средствами

...

   "Все в руках божьих..."

   – Гюнтер, – сказал он старому слуге, спустившись на первый этаж. – Вы меня крайне обяжете, если заберете женщин и уведете их на день-два в деревню.

   – Господин риттер...

   – Оставьте, Гюнтер, – улыбнулся Себастиан. – Не вам мне это говорить.

   – Я имел в виду другое, – старый слуга оставался чрезвычайно серьезен. – Мой племянник Аксель... У него есть грузовой автомобиль... фургон...

   "Ну, что ж, план не хуже любого другого... Аксель довезет меня в фургоне мясника до австрийской, а еще лучше, до швейцарской границы, а в горах демаркационная линия настолько условна, насколько может быть в поросших густым лесом Альпах..."

   – Спасибо, Гюнтер, – покачал он головой. – Это лишнее. Мое завещание хранится у доктора Кёне. Надеюсь, никто из близких мне людей не сочтет меня скаредным.

   – Ну, что вы, доктор!

   Это был хороший признак. Если старик перестал называть его риттером, значит ничто человеческое не чуждо даже таким обломкам минувшей эпохи, как он.

   "Мир меняется, меняются и старые слуги".

   – Спасибо, Гюнтер! – сказал он вслух. – Спасибо за все. А теперь, берите женщин и уходите, и, ради всего святого, не пытайтесь ничего сделать. Не обращайтесь к властям, и не вмешивайтесь в дела провидения!

   Прозвучало мелодраматично, но что поделать, если голоса Шиллера и Новалиса сливались в его душе с музыкой Вебера и Шумана? Себастиан фон Шаунбург таков, каков есть, не более, но и не менее.

   – Прощайте, Гюнтер, – сказал он и, не оборачиваясь, ушел в свой кабинет.

   Там Себастиан открыл сейф, достал из него пистолет Люгера – тяжелое длинноствольное оружие, достойное немецкого рыцаря, – проверил, вставил магазин и дослал патрон в ствол. Теперь из пистолета можно выстрелить в любой момент, и это более чем устраивало Шаунбурга. Запасной магазин лёг в наружный карман пиджака. Еще утром он понял, что не будет стреляться, как и не ударится в бега. И то, и другое представлялось мелким и унизительным. Нет, если так суждено, он умрет – причем так, как придется, легко или тяжело, – но и беспомощной жертвой кровавых демонов не станет. Он будет стрелять до тех пор, пока обстоятельства не положат предел его мужеству.

   Шаунбург вышел из кабинета, даже не потрудившись запереть сейф, прошел в охотничий зал, где достал из застекленного шкафа-стойки охотничий карабин Маузер и коробку с патронами, и отправился в гостиную. Здесь он, прежде всего, положил Люгер на рояль, а Маузер поставил тяжелым прикладом на навощенный паркет, прислонив стволом к полированному боку инструмента, так чтобы оружие находилось в пределах досягаемости. Затем открыл балконную дверь, впустив в помещение воздух лета, насыщенный запахами хвои, трав и плодов, и налил себе полный бокал коньяка. Вечер еще не наступил, будущее скрывала завеса неопределенности в тональности си минор...

***

   Слухи... Это буквально витало в воздухе, но никто не хотел замечать очевидного.

«Горе тем, кто нарушит верность, считая, что окажет услугу революции поднятием мятежа! Адольф Гитлер – великий стратег революции. Горе тем, кто попытается вмешаться в тонкости его планов в надежде ускорить события. Такие лица станут врагами революции...»

   Гесс не шутил и не играл словами. С дьявольской откровенностью Рудольф говорил то, что хотел сказать. И горе тем, кто не услышал в его словах залпов расстрельных команд. Гессу вторил Геринг:

«Кто нарушит доверие Гитлера – совершит государственное преступление. Кто попытается его разрушить, разрушит Германию. Кто же совершит прегрешение, поплатится своей головой».

   Услышав это по радио, Себастиан отправился к Рему.

   – Вы слышали?...

   – Успокойтесь, мой мальчик, – по-бульдожьи усмехнулся

"

железный

"

Эрнст. – Адольф не посмеет! Мы держим судьбу за яйца, Баст, нам ли пасовать перед этими козлами?

   "Нам ли пасовать..."

   Вчера с утра в Мюнхене было неспокойно. В казармах СА, словно в растревоженном пчелином улье... Суета, бессмысленные движения, неуловимый слухом, но воспринимаемый напряженными нервами гневный гул...

   В старом городе Шаунбург встретил Шоаша.

   – Я уезжаю, – сказал Юрг. – И что б вы все провалились в ад!

   Слова прозвучали искренне, что называется, от всего сердца. И, в общем-то, старый друг был прав.

   "Даст бог, уцелеет..."

   А утром сообщили, что в город приехал Гитлер, и Шаунбург понял, что это – конец. Рем спешно убыл в отпуск. Командиры СА разбрелись, кто куда, и только люди Гейдриха не зевали: они знали, чего хотят.

   "Уехать?" – подумал тогда Баст, накачиваясь коньяком в кафе "Европа", но малодушие отступило, даже "не войдя в прихожую", а ночью позвонил Рейнхард.

   – Уезжайте из города, Баст, – сказал он. – Езжайте, что ли, в VogelhЭgel. Думаю, вас там не тронут. Скорее – не будут искать. Я скажу вам, когда наступит время...

***

   Себастиан сделал глоток коньяка и, поставив бокал на рояль – в считанных сантиметрах от вороненой стали Люгера, – неспешно закурил. За окном запела птица. Не соловей, но все равно приятно.

   "Пой, птичка, пой..."

   Он достал из кармана пиджака и выложил перед собой на подставку для нот "

Шеврон старого бойца

" и значок

«Нюрнберг»

...

   "Так проходит слава земная..." – Шаунбург выдохнул дым сигареты, бросил окурок в хрустальную пепельницу, и положил руки на клавиши. Первый звук возник, казалось, сам собой, но на самом деле во всем, что делал Себастиан, ничего случайного никогда не было. И репертуар, включавший Вебера и Вагнера, Дворжака, Шуберта и Чайковского, сложился в его воображении еще тогда, когда он готовил оружие.

   Шаунбург играл, а в Бад-Висзее, Берлине и Бремене звучали выстрелы. Вчерашние друзья и соратники расправлялись с товарищами по партии, и просто сводили счёты. Поставленный перед выбором: армия или штурмовые отряды, Гитлер выбрал прусский милитаристский дух, окончательно похоронив даже намёк на социальную революцию в Германии. И выбор этот был замешан на крови единственного человека, которого новый рейхсканцлер называл на "ты", и ещё многих сотен людей, стоявших на пути новоявленного фюрера германской нации...

   ... Гейдрих позвонил через три дня, стоивших Шаунбургу трёх лет жизни – не меньше, и, как ни в чём не бывало, весёлым тоном поинтересовался: куда это запропастился "дружище Себастиан", и не пора ли ему вернуться на службу фюреру и Рейху?

4. Жаннет Буссе, Москва, 15 июля 1934

   Отстрелялась средненько, но, с другой стороны, спасибо еще, что так. Как там говорят на востоке? "Сколько не говори – халва, во рту сладко не станет"? Вот и с ней – точно так же. Инструктор только что из кожи вон не вылазит, убеждая Жаннет, держать наган двумя руками, спускать курок плавно и все прочее в том же духе. Но она все еще вздрагивает от выстрела, вот в чем дело! И ствол гадский "ведет", и от ужаса, что все идет не так, Жаннет начинает спешить, и все получается еще хуже.

   "PurИe!"

   – Ну, как? – "товарищ Паша" появляется по своему обыкновению как бы вдруг и ниоткуда, но на губах самая дружественная, если не сказать большего, улыбка, вот только глаза не лгут...

"

Chourineur!"

-

Никак, – отвечает она по-французски.

   Сначала хотела сказать, мол, ничего, но в последний момент сообразила, ему же доложат. Зачем, тогда, врать?

   – Говори по-русски, – просит Павел, но в его интонациях слишком много стали.

   "Ну, надо же! Небось, когда надо забраться под одеяло, ты только что медом не сочишься... Любовничек!"

   – Плохо, – говорит она вслух по-русски. – Не взять. Опять в жо... пу!

   – В смысле в молоко? – как ни в чем не бывало, переспрашивает товарищ Паша.

   – Да, так есть, – соглашается она. – Плохо.

   – Будет хорошо! – улыбается Павел. – Надо только постараться!

   Он говорит по-русски, и у Жаннет от напряжения – она пытается следить за его речью, – начинает ломить виски.

   – Я... я ста...раюсь, – выдавливает она. – Я.

   – Ты, – кивает Паша. – Ты замечательная девушка, Жаннет. – И все равно научишься стрелять, ведь ты комсомолка!

   – Я... да! – Она полна скепсиса, ведь наган тяжелый и при выстреле больно бьет в ладони и норовит вырваться из них. – Я комсомол...ка, я быть... буду справить...ся. Так?

   – Именно, – соглашается удовлетворенный ответом Павел. – Гулять пойдем?

   – У меня...

   – Занятия по шифрованию перенесли на вечер, – объясняет Павел, беря Жаннет под руку. – Так что мы свободны до двадцати ноль-ноль.

   – Когда? – последней фразы Жаннет совершенно не поняла.

   – До восьми вечера, – переводит на французский Павел, увлекая ее вниз по лестнице.

   – Пойдем ко мне? – вопрос, что называется, почти риторический: обычно Павел так ее "увлекает", когда торопится в постель, и этим, следует отметить, сильно отличается от Рихарда, умеющего быть настоящим дамским угодником. Но Рихард далеко, а Паша близко...

   – Зачем? – "удивляется" Павел. – Это мы еще и ночью успеем, а сейчас пошли гулять. Вон денек славный какой на улице! Июль, красота...

   Павел говорит по-французски, и это настораживает.

   "Что-то случилось? Что?"

   – Что случилось? – спрашивает Жаннет, предчувствуя недоброе.

   – Вчера умер Довгалевский...

   "Валери?! О, господи! Валери!"

   И сразу нахлынуло, словно она снова там и тогда: Париж, май тридцать второго, выстрел Горгулова, неудачная статья в "Юманите", выступление премьер-министра Тардьё...

Жанет, просыпайся, милая! Быстрей, быстрей!

Что? – голос Довгалевского

вырывает ее из сладкого сна и обрушивает на Жаннет ужасную реальность.

– Что? Что-то случилось? Валер

и, что?

Тебе надо срочно уезжать...

Уезжать? Куда? Зачем?

Послушай! – он берет ее лицо в свои широкие теплые ладони. – Слушай, девочка! Они начали арестовывать всех, кто связан с газетой. Обвинения самые дурацкие... Связь с Горгуловым... Глупости, одним словом, но нам от этого не легче! Сначала арестуют, а потом, пока суд да дело, ты же понимаешь! Да еще ты, то есть, я. Если выяснится, что одна из девочек-комсомолок из группы «Юманите»... – он сбивается. Вероятно, хотел сказать «спит», но застеснялся. Молчит, смотрит на нее своими обычно внимательными, даже проницательными, а сейчас такими растерянными, расстроенными карими глазами, смотри

т

, молчит, тяжело дышит. По высокому лбу скатывается капля пота.

Валери! Мой любимый большевик! – шепчет Жаннет. – Что ты! Что? Все будет хорошо, ты же знаешь!

Тебе надо уехать, – говорит, наконец, он. – Если узнают, что мы вместе, в убийстве

Думера

обвинят СССР. А мы только-только начали встраиваться в европейскую политику

...

   "Вот и все, – Жаннет стискивает кулаки и пытается сдержать слезы. – Вот и все... все... все..."

   Она уехала из Парижа в тот же день и больше уже Валери не видела. Он был там, в Париже, она здесь, в Москве. Он руководил советским полпредством, а она училась в школе разведчиков... Он. Она. Но уже никак не "мы". Все кончилось.

5. Дмитрий Вощинин, неподалёку от г. Мец, 9 августа 1935 года

   Дождь прекратился только под самое утро и мокрый асфальт шоссе, ведущего в столицу Лотарингии, казался в предрассветном сумраке лаково блестящим. Ниже насыпи, в том месте, где дорога делала крутой поворот – от кюветов и дальше, в редкий перелесок – стоял плотный туман. Из него, то тут, то там выступали высокие кусты и стволы деревьев. Туманная гладь по обе стороны дороги, простиравшаяся насколько хватало взгляда, оставалась пустынна и недвижима.

   – Это хорошо, что ветра нет... – сказал по-русски с лёгким акцентом высокий молодой мужчина в светлом летнем плаще и широкополой "американской" шляпе. Он сидел на расстеленной у корней вяза газете и меланхолично снаряжал магазин "Маузера" с примкнутой кобурой-прикладом, лежащего у него на коленях поверх большого батистового платка.

   – Да, туман вровень с дорогой – хрен нас заметят! – тоже по-русски вполголоса ответил коренастый, крепко сбитый субъект средних лет в поношенной рабочей куртке и видавшей виды кепке, пристроившийся слева от человека с "Маузером".

   – Который, кстати час? – последний патрон занял подобающее ему место, и "щёголь" осторожно вставил магазин в окошко приёмника.

   – Скоро уже, скоро... не нервничай! – "работяга" похрустел пальцами, несколько раз энергично встряхнул кистями рук, разгоняя кровь, и одним быстрым движением перешёл из положения "сидя" в позу для стрельбы с колена. Как и когда в его руках оказался угловатый "Штайр", не смог бы сказать даже самый внимательный наблюдатель.

   – И вольно тебе эту шарманку таскать? – с иронией, чуть растягивая гласные, произнёс "молодой". – Его же перезаряжать можно до морковкиного заговенья... или до первой пули.

   – Не замай! Молод ещё, чтоб указывать... – не поворачиваясь к собеседнику, огрызнулся человек в рабочей куртке. – Я-то, почитай с пятнадцатого года с таким не расстаюсь. Как первого австрияка на штык поднял. Он офицером оказался, а в кобуре у него – вот такая машинка.

   – Что ж он не пальнул в тебя? Из "машинки"-то? – беззлобно подначил "щёголь"

   – За пулемётом он лежал, ленту у него перекосило. А второго номера как раз застрелил кто-то из наших... – перекинув пистолет из правой руки в левую, "работяга" легко и бесшумно поднялся, продолжая оставаться, тем не менее, под прикрытием тумана.

   – Ладно, пойду к Митеньке, – сказал он, неожиданно усмехнувшись, – а то он, небось, к биноклю-то прирос со страху... Говорил же Яше, зачем нам этот дворянчик?

   – Атанде! На месте стой! – "молодой" взмахнул раскрытой ладонью, будто придавливая что-то или кого-то к земле. – Слышишь?

   – Вроде мотор на шоссе? Или кажется?

   – Думаешь, он? – "щёголь" взглянул на большие наручные часы. – На четверть часа задерживается...

   – Не удивительно, по мокрой-то дороге!

   Оба мужчины застыли, напряжённо вслушиваясь в приближающийся звук. И в то же самое мгновение, над гладью тумана, почти у самой дороги, три раза коротко мигнул направленный свет фонаря.

   "Молодой" немедленно поднялся, одной рукой подхватив "Маузер", а другой – быстро засунув в карман скомканный платок. Нагнулся, и вот – вслед за платком в кармане плаща оказалась свёрнутая газета.

   – Ага, не оплошал кадетик-то, вовремя маякнул... – удовлетворённо сказал человек в кепке, и через секунду добавил – Начали!

   Метнувшись в сторону сигнала, они перемещались очень быстро и очень тихо, будто скользя над влажной травой, огибая все неровности почвы – ямки и выбоины, уклоняясь от соприкосновения с кустами. Отделявшие их от наблюдателя, обязанности которого были возложены на Вощинина, как самого молодого участника группы, три десятка метров были преодолены не больше чем за пять секунд.

   Обменявшись быстрыми взглядами с Дмитрием, кутавшимся от утренней сырой прохлады в длиннополый макинтош, "щёголь" выпрямился во весь рост и приложил приклад автоматического пистолета к плечу.

   Звук автомобильного мотора приближался, и вот уже виден свет электрических фар, и взгляду открылся высокий угловатый силуэт машины, входящей в крутой поворот...

   Резкий хлопок выстрела и, сразу вслед за ним – визг тормозов, скрежет металла по асфальту, а чуть погодя – глухой удар и внезапно оборвавшийся рокот мощного двигателя. Наступившую тишину разорвал тонкий, "заячий" вопль из разбившегося автомобиля – но секунда, и он прекратился, будто обрезанный на самой высокой ноте.

   – Контроль? – вопрос "рабочего", уже сделавшего шаг в сторону разбившегося автомобиля, не подразумевал ответа.

   "Щёголь" хлопнул по предплечью застывшего в ступоре – только что рот не открыт – Дмитрия, и коротко бросил на ходу:

   – С нами. Будешь за дорогой следить.

   В кювете исходила паром груда искореженного металла, в которой с трудом угадывался большой седан "Пежо".

   "Радиатор пробит..." – вдруг, и совсем не к месту, подумал Вощинин.

   Слева, там, где на земле лежала оторванная водительская дверь, наметилось какое-то шевеление. "Работяга", безуспешно пытавшийся разглядеть, что происходит внутри салона, превратившегося в мешанину металла, дерева и кожи – смятого, разорванного, топорщащегося щепками и осколками, даже не оглянулся. Только коротко махнул рукой: "мол, сами разбирайтесь..."

   Дмитрий, отодвинутый с дороги одним коротким движением "щёголя", стал осторожно обходить автомобиль со стороны багажника, не забывая то и дело оглядываться по сторонам и прислушиваться – не раздастся ли на фоне предутренней тишины звук мотора случайной машины. Картина, открывшаяся ему, вызвала короткий приступ тошноты: цепляясь скрюченными пальцами левой руки за траву, и лапая – в тщетной попытке расстегнуть – револьверную кобуру, подвешенную под задравшейся полой пиджака, от авто отползал шофёр. Отползал, оставляя широкий кровавый след. Ноги его, ниже колен, сахарно белели острыми сколами костей, порвавших ткань галифе. Вот он расстегнул наконец-то кобуру, рывком достал револьвер и с хрипом попытался перевернуться на спину...

   Но человек в светлом плаще и шляпе, появившийся как из-под земли, оказался проворней. Он быстро присел на корточки и резко, почти без замаха, ударил шофёра в висок кулаком с тускло блеснувшим кастетом. Затем "щеголь" поднял голову и встретился взглядом с Вощининым. Внутри у Дмитрия будто что-то оборвалось, и он не нашёл ничего лучшего, чем сделать вид, что поглощён выполнением основной задачи – наблюдением за дорогой.

   – Не дрейфь, парень! – такое панибратство в других обстоятельствах покоробило бы Вощинина, но оказалось, что простые слова, сказанные правильным тоном, производят нужный эффект. Страх, вызванный скорее непониманием происходящего, нежели реальным испугом, отступил. – Смотри в оба!

   От машины доносился какой-то скрип, скрежет и негромкие ругательства "рабочего".

   – От, тварь... – сиплым шепотом костерил он кого-то, – между сиденьями завалился что ли?..

   – Погоди, – откликнулся с другой стороны автомобиля "щеголь", дёргая за ручку пассажирской двери – я сейчас слева гляну...

   Шум мотора на дороге возник внезапно – вот только что всё было тихо, и на тебе! Судя по звуку, к месту аварии невесть как оказавшаяся в этом месте и в это время машина приближалась на приличной скорости.

   Дмитрий, наплевав на все, закричал в полный голос:

   – Товарищи! Там кто-то едет! – и добавил вполголоса, смутившись своей несдержанности: – Уже совсем близко...

   И они побежали. Втроем. Первым, не выпуская из рук тяжёлый угловатый пистолет, несся "работяга". За ним, как молодой лось, напролом пер Вощинин. Сзади, то и дело бросая взгляды за спину, бежал обладатель плаща и шляпы. С "маузером" в руках. Забег по полям и перелескам оказался недолгим... потом был автомобиль, сильно пожилой "фордик", спрятанный среди деревьев в паре километров от дороги, петляние по ухабам пыльных просёлков и, в конце концов, расставание недалеко от какой-то маленькой станции, через которую ходили поезда на Париж.

   Уже прощаясь, Дмитрий осмелился задать вопрос, мучивший его последние часы:

   – Товарищи, а кто был в том автомобиле? Я могу знать?

   "Работяга", сидевший за рулём, натужно кхекнул, но, остановленный выразительным жестом напарника, не успел ничего сказать.

   – Предатель это был. Тайный троцкист, – тщательно подбирая слова, ответил "щеголь" – И что самое страшное – открытого суда над ним нельзя было допустить, и в живых оставлять тоже нельзя. Вот так-то, Митенька... и, если хочешь знать – лучше читай газеты. Так спокойнее...

Из парижских газет за 11 августа 1935 года

"Позавчера вечером, в больнице Бон-Сенкур города Мец, скончался, от полученных накануне

ранений

, первый секретарь посольства Советского Союза во Франции – Иван Дивильковский. Причиной смерти советского дипломата стала автомобильная катастрофа, обстоятельства которой до сих пор не выяснены..."

Пролог

II

«... и исполнители»

   1.

"

Русский

" -

"

сеген

"

(

"

старший лейтенант

") ОАИ

Олег Ицкович, Долина Бекаа («Бекаат Леванон»),

11 июня 1982

   – Русский, – в наушнике со всеми характерными для коммуникатора скрипами и тресками шуршит голос командира, – говорит Багет. Ну, что ты выставился! Ты же не трахаться сюда пришел!

   Вообще-то комроты Омер – позывной Багет – сказал не "русский", а "харуси" с ударениями на первом и последнем слогах. Получается, не просто русский, а "тот самый, один единственный русский". И это, разумеется, Ицкович, хотя во взводе есть еще парочка "русских", не говоря уже о роте. Но – да, "харуси" – один единственный, и это Олег.

   – Всем Пирожкам! – объявляет он, переключаясь на взводную сеть. – Говорит "Главный пирожок", всем сдать к деревьям. Кибенимат. Я все сказал.

   "Кибенимат" – это как подпись, лучше любого позывного. Это "русский" так прикалывается, потому что воспроизвести аутентичный русский мат могут только "русские" и примкнувшие к ним "румыны".

   – Дани, это и тебя касается, мой друг. Сдай, пожалуйста, назад и не делай вид, что не слышал.

   Водитель не отвечает, но дает газ и врубает задний ход.

   Танк пятится, медленно взбираясь по каменистому склону. Олег высовывается из люка и пытается "определиться с неприятностями", то есть, разглядеть среди поднятой гусеницами пыли препятствия – вроде чреватых проблемами скальных выходов – но ничего толком не видно. Слева от них, добавляя дыма и пыли, карабкается на гору начавший подъем на несколько секунд раньше "Пирожок-2". Справа – тоже обогнавший командира "Пирожок-4". Третий "пай" – замешкался и несколько отстал, тяжело ворочаясь среди колючих кустов и крупных валунов на крайне-левом фланге.

   – Не торопись, – предлагает Олег своему водителю, оценив крутизну склона. – Не гони лошадей, Дани. Здесь угол большой, как бы не навернуться на фиг!

   Мысль о падении "с переворачиванием" подтягивает за собой другую, грустную мысль: "могут ведь и пальнуть".

   Олег поворачивается лицом к долине. Если смотреть над уровнем "запыления", вид со склона горы Джабель Барук открывается, прямо сказать, изумительный, вот только на той стороне – всего в каких-то трех километрах по прямой – засели сирийцы, их покоцанная накануне Третья бронетанковая дивизия. И щекочет яйца холодком нетривиальное предположение: а что как у арабов есть про запас какая-нибудь хрень покруче танковой стопятнадцатимиллиметровой пушки? Впрочем, как помнилось из давнего уже курса подготовки, и "елда" с Т-62 могла закинуть осколочно-фугасный снаряд аж на шесть километров. Не подкалиберный, конечно, тем более, не кумулятивный, однако, проверять на себе эффективность такой стрельбы не хотелось. Особенно если торчишь из башни "Паттона" словно средний палец в американском нецензурном жесте.

   Танки ревут, пыль, ожившая под легким ветерком, тянущим вдоль горного склона, начинает подниматься выше. А еще выше – над пылью и танками, над долиной и горами – растворяется в хрустальной голубизне необъятный купол летнего неба, чистого, прозрачного, наполненного лишь солнечным сиянием. Впрочем, тут же – словно желая вернуть Ицковича к реальности, – над долиной проносится пара геликоптеров.

   "Хорошо хоть не сирийские..." – но додумать не удается.

   "Всем Самцам, – раздается в эфире на батальонной волне, – говорит Главный Самец, противник с фронта, огонь!"

   ... Резервистов подняли по тревоге за три дня до начала операции "Мир Галилее". Ну, то есть, что дело идет к войне, не знали только дураки и дети. Однако танкистам "цав шмоне" разослали буквально накануне. А девятого, то есть, позавчера – уже шел третий день войны, и ЦАХАЛ бодро продвигалась по всем трем направлениям – приказом штаба из резервистов сформировали сводную дивизию "Коах Йоси", имевшую ярко выраженный противотанковый характер. В самой же дивизии, как можно догадаться, специально заточенной под выбивание сирийских танков в долине Бекаа, бронетехники было мало – сплошь мотострелки и противотанковые средства. Но одной из бригад, придали батальон Магах-6. Вот так, проведший начало войны в тылах наступающей армии, Олег Ицкович со своим экипажем и танками взвода оказался на направлении главного удара, в нескольких километрах от стратегического шоссе Дамаск-Бейрут. Однако, уже одиннадцатого, когда они вошли в долину, заняв позиции на склоне горы Джабель Барук, танкисты со смешанным чувством разочарования и облегчения узнали, что на полдень назначено прекращение огня. Ну, а отходить под прикрытие деревьев, буквально жопой нащупывая дорогу на крутом склоне, танки начали в одиннадцать тридцать три...

   "Всем Самцам, – раздается в эфире на батальонной волне, – говорит Главный Самец, противник с фронта, огонь!"

   И тут же справа, из болота, где прятались машины с противотанковыми ракетами "Тоу", и откуда-то сверху – из-за спины танкистов – на асфальтовую нитку шоссе, тянущуюся внизу по долине, с визгом и свистом сыпанули медлительные, словно шершни, тушки ракет. Олег как завороженный смотрел им вслед, но недолго. Двинулась башня, шевельнув стволом, и Ицкович увидел неизвестно откуда взявшуюся внизу на дороге колонну сирийских танков.