Текст книги "В третью стражу. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 61 страниц)

   – Попробуем договориться? Нам с вами ничего другого не остаётся, если конечно сложившуюся ситуацию вы не воспринимаете, как весьма экзотический способ самоубийства, – улыбка Федорчукa стала несколько грустной. Он сделал небольшую паузу, после чего продолжил. – Мне от вас не нужны страшные тайны советской разведки, пароли, явки, имена. Оставьте их себе, может быть потом, когда припрёт, продадите подороже Второму бюро или старым друзьям из сигуранцы. У вас же остались там друзья? Не пытайтесь говорить, рано ещё. Не пришло время главных вопросов – может быть чуть позже, а пока можете изображать из себя "коммуниста на допросе". Мне это даже нравится.

   Виктор слез с края стола и принялся деловито разбирать жутковатый для посвящённого инструментарий: разложил булавки; пощёлкал плоскогубцами, – проверяя "плавность хода"; воткнул штепсель утюга в ближайшую розетку. Достал из кармана коробок спичек и, небольшим перочинным ножом, извлечённым из другого кармана, заточил десяток разными способами. Потом связал пяток спичек тонкой ниткой, перед этим обломав четыре почти под основание серной головки, и оставив пятую, целую спичку, торчать в центре. Немного подумал и смастерил ещё одну, такую же, конструкцию.

   Всё это он нарочито проделывал на виду у "товарища Вальтера", иногда даже с некоторой театральностью поднося к его лицу готовые орудия добычи истины. Лицо чекиста побелело, лоб украсили крупные капли пота, но в глазах недоумение сменилось твёрдой решимостью. Суть её была понятна без слов. Федорчук решил, – с гиньолем пора завязывать. Эффект достигнут.

   – Мне представляется, что настало время изложить истинную причину моего к вам визита, Самуил Гершевич. Она проста как мычание – это деньги и бланки документов, которые, несомненно, у вас есть. Я не стал искать тайник самостоятельно, дорожу временем, знаете ли. Будучи знаком, не только с вашими, так сказать, паспортными данными, но и точно зная о направлении деятельности руководимой вами резидентуры в Западной Европе, я счёл возможным обратиться с просьбой в удовлетворении которой, надеюсь, мне отказано не будет. Короче, деньги и документы или, – на лице Кривицкого проступила, несмотря на кляп, довольно ехидная усмешка, – я вынужден буду подождать час-полтора до возвращения вашей жены и дочери. Супруга ваша меня мало интересует, я подозреваю, что вы с ней ещё те два сапога... яловых. Дочкой же я с удовольствием, – несмотря на мерзость ситуации, Виктор придал лицу выражение крайнего предвкушения такого развития событий, – займусь у вас обоих на глазах. Думаете, все железки и деревяшки – для Вас? Ошибаетесь. Для чудной маленькой девочки это будет сюрпризом. Ведь это её кукла сидит на вашем письменном столе?..

Виктор Федорчук, Афганистан, осень 1982 года

   Кукла. Большая, заграничная, с мелкими светлыми кудряшками синтетических волос, в розовом коротком платьице расшитом блёстками, в белых гольфиках и красных виниловых туфельках. Голубые глаза её смотрели на мир с нескрываемым удивлением: "

Ах, как всё вокруг интересно

..." И даже маленькое бурое пятнышко на подоле платья не портило впечатления от игрушки. Маленькое бурое пятнышко... кровь Пашки Лукьянова...

   Рота вышла на окраину кишлака, оставленного басмачами ранним утром, после короткого боя с арьергардом банды, уже неделю терроризировавшей окрестные селения. Вышла без потерь – ну не считать же таковыми разбитые в кровь локти и коленки, да несколько несложных вывихов у "молодых", резвыми козликами скакавших по придорожным валунам.

   А на обочине пыльной дороги, у глинобитного дувала крайнего дома лежала кукла, настолько резко выделяясь на общем жёлто-буром фоне своим мирным и таким нездешним видом, что сержант Федорчук в первый момент даже сморгнул несколько раз и потряс головой, отгоняя наваждение.

   – Старшой, глянь, кукла... – шёпотом сказал Пашка Лукьянов, толкнув Виктора локтем в бок. – Я сбегаю?

   – Я те сбегаю, куркуль тамбовский... – в словах сержанта, сказанных вполголоса, не было злости, только немного раздражения на эту... эту... розовую ерунду, в общем. Что лежала у дороги, всем своим видом нарушая картину только что закончившегося боя. – За сектором следи, кукловод хренов!

   – Так я ж не себе, тащ сержант, сестричка у меня... Катька... соплюха совсем, такую же просила, когда я в армию уходил, – Пашка аж шмыгнул носом от нахлынувших мыслей о доме. – Гэдээровскую... а я не смог тогда, хоть и обещал. Ну, тащ сержант, ну, пожалуйста! – взмолился он.

   Федорчук знал Пашкину историю... от ротного, которому проболтался замполит. Молодой парень, из небольшого тамбовского села, потерявший в одночасье и мать и отца, погибших в прицепе рухнувшего с обрыва трактора, Лукьянов до призыва в армию один воспитывал младшую сестру. И косить не стал, когда повестка пришла, только отвёз её к бабке с дедом – родителям отца – в соседнюю деревню. В общем – не простой судьбы парень... И эта его крестьянская основательность, порой граничащая в глазах «городских» сослуживцев с вполне раздражающей прижимистостью, ставшая основанием для беззлобного прозвища: «куркуль тамбовский»

   – Подожди немного, – прошептал Виктор, легонько хлопнув Павла по плечу. – Если всё нормально – подадут сигнал, будем выдвигаться на кишлак... Да, заберёшь ты эту куклу, не пропадёт!

   Лукьянов в ответ промолчал, только засопел, чуть громче чем обычно вдыхая и выдыхая сухой, ещё не согревшийся с ночи, воздух предгорий.

   Сигнал подали через десять минут, и Пашка так умоляюще взглянул на Федорчука, что тот, не задумываясь, махнул рукой – "Мол, что с тобой, с куркулём делать!" – но вслух сказал – уже громко, для возможных слушателей – сделав приличествующее случаю строгое лицо:

   – Пойдёшь по правой стороне дороги, заодно и посмотришь, что это там такое розовое лежит. Только аккуратно, а то мало ли... Понял задачу?

   – Так точно, тащ сержант! – лицо Лукьянова мгновенно расцвело улыбкой, да так, что Виктор не удержался и улыбнулся в ответ.

   А через три минуты младшего сержанта Павла Лукьянова не стало. Небольшой заряд взрывчатки, присыпанный мелкими камнямии, видимо, был рассчитан на ребёнка. Но... вмешалась дурацкая случайность, из которых, порой, и состоит война. Один из камней, размётанных взрывом, прогремевшим после того, как Пашка поднял с земли игрушку, – по-видимому, сработал взрыватель разгрузочного действия, – попал парню в висок. Крови почти не было. Только маленькое пятнышко, невесть как попавшее на подол платья куклы, которую Лукьянов так и не выпустил из рук, падая спиной вперёд на пыльную афганскую землю.

   Спустя считанные секунды, когда Федорчук подбежал к месту подрыва, всё было кончено – Пашка уже не дышал. В его мёртвых глазах застыло удивление... подлостью и несправедливостью окружающего мира. Мира, в котором мишенью – нет, не случайной жертвой, а именно мишенью – становятся самые беззащитные существа, дети. Так они и лежали рядом, удивлённо глядя в быстро зарастающее тучами утреннее небо: младший сержант Лукьянов – простой парень из русской деревни – и большая кукла в розовом платьице с блёстками...

   Потом Виктор так и не смог себе объяснить – почему он бережно достал куклу из рук погибшего товарища и положил в свой рюкзак. На самое дно. Казалось, из памяти выпали несколько часов. Федорчук бесстрастно выдержал жесточайший разнос от командира, отвечая в положенных местах уставными фразами. Внутри его образовалась пустота, никак не желавшая заполняться... Хоть чем-нибудь.

   Через две недели, уже в Кабуле, Виктор попросился в группу сопровождения машины с продуктами и подарками для детского дома. Командир разрешил, зная, что Федорчук понимает фарси и может связать несколько расхожих фраз на этом языке. Попросился только для того, чтобы отвезти туда куклу... будь она проклята! И отдал... отдал первой попавшейся большеглазой девчонке в синем в красную полоску шерстяном свитере поверх ситцевого платьишка. И уже уходя, услышал, как та говорит тихим детским шёпотом, будто не обращаясь ни к кому конкретно:

   – Смешной шурави... куклу привёз... Зачем? Ведь здесь нет детей...

***

   В этот момент к горлу Федорчука подступил комок, а на глаза стали наворачиваться слёзы.

   "Что ж я, сволочь, делаю! Куда меня несёт!" – но резидент этого не увидел, – вдруг закрыл глаза и, насколько позволял кляп, завыл, пытаясь порвать верёвки, однако привязан он был на совесть.

   Уняв предательскую дрожь во внезапно вспотевших руках, Виктор как можно резче и болезненнее выдернул кляп изо рта Кривицкого. Тот, казалось, не заметил нарочитой грубости и хрипло сказал, почти прокаркал:

   – Девочку не тронь, сволочь белогвардейская. Она не виновата.

   – Ошибаешься, очень даже виновата, -

переход на «ты» прошёл незаметно. Ничто так не способствует сближению двух взрослых мужчин как хороший удар в лоб,

– в том, что оказалась в опасном месте в опасное время. В том, что отец её – редкая скотина, – не озаботился о безопасности дочурки и прикрылся ею в своих шпионских играх,

– тут Федорчука внезапно осенило,

– баб всяких принимает, пока жены дома нет...

   – Вот же сучка французская! Сдала, тварь дешёвая.

   – Мерзко даже не это, – Виктор, казалось, не заметил последней фразы, – а то, что ждёт тебя впереди. Гадалка из меня хреновая, но на пять лет вперёд я тебе предсказание сделаю. Метеорологи от зависти удавятся. Слушай сюда, "рыцарь плаща и кинжала" недоделанный...

   Дальнейшее было уже не интересно. Шифроблокноты, бланки паспортов, печати и штампы, спецчернила и спецперья, банальные пачки банкнот и столбики золотых монет. Через полчаса Виктор покидал магазин антиквара Лесснера с большим саквояжем, завёрнутым в бумагу так, чтобы походил на стопку книг. На лице его застыла полуулыбка, оскал, если приглядеться внимательно, но желающих разглядывать лицо молодого человека, неспешно идущего по улице с опущенной головой, не встретилось.

   Даже обычно игривый как все терьеры Burstе, которого Федорчук оставил на попечение официанту кафе, перед визитом к "антиквару в штатском", весь обратный путь вёл себя удивительно тихо и старательно не смотрел в сторону пусть временного, но хозяина.

   В подсобном помещении магазина по адресу Celebesstraat 32 остывал, уже покрывшийся характерными синими пятнами, труп капитана госбезопасности Вальтера Кривицкого. Маленький "Маузер" лежал рядом с человеком, причина смерти которого заключалось в том, что в будущем история его жизни получила слишком широкую известность.

   Прощание со старым Ван Бюреном вышло тёплым, хоть и слегка скомканным. Федорчуку не удалось отказаться от подарка, настойчиво предлагаемого, внезапно проникнувшимся к нему чуть ли не отцовскими чувствами, квартирным хозяином.

   – Возьмите этот портсигар, он почти новый, а я недавно бросил курить. Возьмите, сделайте приятно старику, да и вам он лишним не будет, серебро как-никак, а вы человек молодой, путешествующий, может и пригодится когда-нибудь, да и обо мне вспомните добрым словом.

   В результате, контраргументы Виктора оказались слабее сказочной, насколько он знал европейцев, щедрости старика. Федорчук стал обладателем массивного, почти в три четверти фунта серебра, гладкого, без рисунков и надписей, портсигара.

   – Чемодан, вокзал... куда? – задался Виктор естественным в его положении вопросом, но решение пришло само собой, – конечно же в Гавр. Там – на пароход, три недели океанского путешествия и здравствуй, "город хорошего воздуха": Буэнос-Айрес. Пусть его знания о Южной Америке ограничиваются прочитанными в детстве книгами Ганзелки и Зикмунда, авантюризма нам не занимать, сами с кем хочешь поделимся. Пересидеть "в пампасах" год-другой, пустить корни, а дальше – на север, благо война Чако уже завершилась, и новых вооруженных конфликтов на континенте не предвидится. Сначала в Мексику, потом, если Бог даст, можно и до Штатов добраться. И буду я не Андреас Кёек, а, к примеру,... в общем, кем захочу, тем и буду!

   "Расписание пароходов знаешь, балбес? -

быстро опустил себя с небес на землю Федорчук,

– а то припрёшься в Гавр и будешь торчать как... прыщ на лбу". В Гааге оставаться смысла не было, близкое знакомство с местной полицией, пусть даже и в качестве свидетеля, в его планы не входило.

   Для начала следовало попасть хотя бы в Брюссель, разобраться с новоприобретенным "имуществом" и заказать билеты на океанский лайнер.

   "И всенеп-г-еменнейше, – мысленно подпустил ленинской картавинки Виктор, – пе-г-вым классом".

   Как там говорили древние греки: "Люди делятся на живых, мёртвых и тех кто в море?", – и уж коли переходить в третью категорию, то стоит обеспечить себе там максимальный комфорт. Тем более что денег у меня теперь, как у дурака махорки...

***

   Мягкий диван купе поезда, везущего Федорчука в Брюссель, располагал к дремоте, но не тут-то было. Расслабиться не получалось, хоть тресни, а мысль об ударной дозе алкоголя была отметена как провокационная и вредительская. – Только гомеопатия! Никакой шоковой терапии, – мысленно провозгласил Виктор и, свернув пробку у купленной в вокзальном буфете плоской бутылки коньяка, сделал первый, осторожный глоток. На ум в этот момент откуда-то пришла странная аллегория с цыплячьей шейкой здравого смысла, хрустящей в мозолистых лапах реальности. Впервые за много лет захотелось перекреститься, настолько она была осязаема.

   Последние несколько дней Виктор ощущал себя чем-то вроде механической игрушки, не лишённой проблесков интеллекта, но всё-таки по определению тупой и ограниченной. Движущейся с маниакальным упорством к понятной, но от этого не становящейся своей, кровной, цели. Теперь, казалось, кончился завод пружины или сели батарейки, если говорить в терминах будущего. Что было причиной такого состояния, он даже не хотел задумываться, давным-давно приравняв "интеллигентскую" саморефлексию к мастурбации с явными элементами садизма. Короче, наступил полный и окончательный "game over" .

   "Реципиент" вёл себя на удивление тихо, да и что прикажете делать мальчишке, пусть и с немалым жизненным опытом, буквально придавленному битым и тёртым, во всех смыслах, пятидесятилетним мужиком?

   "Как хрен с лимоном против дижонской горчицы", – ассоциация не заставила себя ждать. Также как очередной "микроскопический", по личным меркам Виктора, глоток коньяка.

   Естественный, – чёрта с два! Противоестественный, как не крути, – шок от "переноса" наложился на привыкание к новому телу и периодические поиски, в дальних закутках сознания, следов первоначального "владельца" молодой "оболочки". К счастью, удивляться Виктор разучился ещё четверть века назад, в Афганистане. Жестокая реальность необъявленной войны с неявным, чаще всего, противником, вытравила любые поводы для удивления. Мир с тех пор стал восприниматься как совокупность вводных... "Солдат, не спрашивай", – вот и четвёртый тост подоспел. "А как же третий?" – пробовала возмутиться обыденная часть сознания. "Как-нибудь потом. Если захочу".

   "За Самуила Гершевича Гинзбурга. За настоящего мужика, нашедшего единственно правильный выход. Земля пухом тебе, капитан". – Виктор махнул ещё глоток из горла. Соседей по купе не имелось, и некому было удивиться молодому – пожалуй, на чей-то взгляд, даже слегка лощёному – мужчине, пьющему прямо из горлышка бутылки коньяк и отчего-то часто моргающему, словно в глазах у него щиплет от нестерпимого желания плакать. Плакать... от вынужденной своей жестокости, от безысходности чужого, не своего, бытия, от обречённости правильного, но тоже чужого, выбора.

   Как Кривицкий ухитрился освободить одну – правую – руку, Виктор не отследил. Также как не успел он остановить прыжок резидента вместе с креслом к столу, где лежал пистолет обойму которого, как и патрон из патронника, Виктор по счастью, успел вытащить от греха подальше. Оставалось только изумлённо смотреть как человек, несущий, как ему казалось, на себе неподъёмный груз – ещё не свершившегося и только что состоявшегося – предательств, почти сладостно, с непередаваемо злобной улыбкой, направляет ствол в его, Виктора, сторону и нажимает спусковой крючок.

   Сухой щелчок затвора произвёл разительные перемены в лице "товарища Вальтера". Злобное торжество сменилось даже не недоумением, но обречённой решимостью. Резидент изогнул шею, поднёс свободной рукой угол воротника рубашки ко рту и резко сомкнул зубы. Доля секунды прошла, прежде чем разом обмякшее тело упало на пол.

   – Самурай, бля, – только и смог сказать Федорчук во вдруг обострившейся тишине. Откровенно идиотский – в европейском понимании, но единственно правильный с точки зрения русского солдата, и тут возражений от "реципиента" не последовало, – поступок, сильно облегчил отношения Виктора с совестью, но только лишь в тот, конкретный, момент. Если бы не этот отчаянный прыжок, резидента пришлось бы

гасить

.

   "Что за жизнь сучья, – взорвался Виктор, – для убийства уже придумали столько эвфемизмов, что скоро забудем, как это на самом деле называется. Но никогда, сдаётся мне, не забудем, как это делать. Слишком хорошо нас учили и почему-то мы оказались лучшими учениками..."

   Непреодолимо захотелось курить. Делать это в купе Виктор не стал. – "Терпеть не могу спать в прокуренном помещении. Утром воняешь как невытряхнутая пепельница, и чувствуешь себя соответственно". – Вышел в коридор и опустил до половины тяжёлую раму вагонного окна.

   В проходе полупустого и тихого в этот час вагона Федорчук оказался не один. Через купе от него, с незажженной сигаретой, зажатой как карандаш, в левой руке, у приоткрытого окна стояла невысокая, чуть полноватая брюнетка со странно знакомым профилем. "Чёрт, где же я мог её видеть? В Париже, а может быть в Марселе? О, вспомнил! В кино про этот, как его... секс в городе. Правда, там она почти блондинка. Но как похожа..."

   Нечего скрывать, в прошлой жизни эта актриса очень нравилась Виктору. Он вообще был неравнодушен к женщинам подобного типа, с телом греческой богини и лицом библейской красавицы. В них было нечто такое, что заставляло совершать безрассудные поступки и не сожалеть о последствиях. "Ибо нет ничего слаще, чем утонуть в огромных глазах её, чем касаться ладонями округлых бёдер её, чем припадать губами к лону её..."

   "У меня определённо рвёт крышу. Так. Курим и бегом в койку. Иначе я эту красавицу, с глазами полными вековой скорби, прямо сейчас начну в лютеранство склонять. Прямо здесь. В коридоре, на половичке. Пьянству бой, а блядству – хер... Угу. Душ бы сейчас. Контрастный".

   Дверь купе прелестной незнакомки открылась и мужской голос, с явным восточно-европейским "грассированием", позвал: "Дорогая, ты скоро? Дети не хотят засыпать без своей мамочки". Ему вторил детский голосок: "Мамочка, мы тебя ждём!" Очарование полутьмы вагонного коридора, освещаемого лишь стробоскопическими огнями тусклых придорожных фонарей, было бесповоротно разрушено.

   "И слава Богу! – подумал Федорчук, закуривая и жадно затягиваясь щиплющим нёбо и горло крепким французским табаком. – Только чужих баб мне сейчас не хватало. Для комплекта к чужому телу и биографии".

   Умывшись и прополоскав рот холодной, изрядно припахивающей мазутом, железнодорожной водой, Виктор вернулся в купе почти свободным от лишних в его нынешнем положении желаний. Смывая мерзкий привкус во рту ещё одним микроскопическим глотком коньяка, он сопроводил дар солнечной Франции "третьим" тостом. "Повод" к нему только что разбередил мужское естество Федорчука практически до потери самоконтроля.

***

   Мысли Виктора были также безрадостны и нудны как январская погода в Гавре. Пароход почти через сутки и эти сутки надо прожить. Банально протянуть время, не светиться, без суеты забуриться куда-нибудь где тепло, где наливают и кормят. Туда, где толпа становится шапкой-невидимкой для одиночки, и самое страшное, что может произойти, – пьяная драка с матросами. С такими, например, как эти два перца в тяжёлых суконных бушлатах, – изрядно приняли на грудь парни, судя по походке. Догнать? Тут всего-то метров пятьдесят... Хорошо, видать, погуляли...

   "Эх, ребята, как мне вас сейчас не хватает. Отставить драку! Ажаны набегут, придётся объясняться, а мне, всё ещё с паспортом "бельгийскоподданного" и прошлыми подвигами, они, как говорится, "не упёрлись" никуда. Fucking enemies! Есть здесь хоть одна приличная забегаловка? Не рюмочно-распивочная, а хотя бы пельменная".

   "Шутить изволите батенька?"

   "Только и осталось, что висельным юмором пробавляться. Не свои так чужие "реализуют".

   "Какие к бениной маме "свои", какие "чужие"? Занесла нелёгкая в слугу двух господ! Вот и крутись теперь, как хочешь! Ну, ничего, где наша не пропадала. Наша пропадала везде, однако".

   Вывеска кафе словно вынырнула из мерзкой утренней мороси на противоположной стороне почти пустынной в этот час улицы. Витрина молочно-белого стекла светилась тем особенным светом, всю прелесть которого можно оценить только промозглым январским утром в чужом приморском городе, когда ты только что сошёл с поезда, а тебя никто не ждёт, и идти тебе, собственно, – некуда.

   Набухшее от сырости пальто и шляпу с уже обвисающими полями приняла большая вешалка с рогами в виде якорных лап, предусмотрительно намертво прибитая к полу. Полусонный гарсон принял заказ на ранний обед или вчерашний ужин. Количество и выбор блюд не вписывались в убогие рамки континентального завтрака. "Хорошо, что кафе недалеко от порта, – подумал Виктор, – никого не удивит столь контрастирующий со временем суток заказ".

   Оглядевшись, Виктор с невесёлой усмешкой заметил, что в очередной раз инстинктивно – или, подчиняясь рефлексам "реципиента"? – выбрал самое стратегически выгодное место в кафе: столик в углу справа от входа, рядом с матовым стеклом витрины.

   – Прошу прощения, месье, – гарсон возник почти неслышно, – вы готовы подождать свой заказ полчаса? На кухне нет свежих яиц, поставщик задерживается.

   Лицо гарсона излучало, – несмотря на некоторую утреннюю помятость, – искреннее смущение нарушением заведённого порядка вещей и было настолько забавным, что Виктор улыбнулся,

   "Кажется впервые за неделю, – почти автоматически отметил внутренний наблюдатель, – ну и хорошо, хватит носить на морде "служебно-розыскное" выражение. Люди шарахаться начинают".

   – Нет проблем, э-э-э...

   – Робер, месье.

   – Вот что Робер, принеси мне пока кофе, большую рюмку кальвадоса и свежие газеты.

   – Хорошо, месье. Сей момент, – ответил гарсон и, так же бесшумно как подошел, – удалился.

   Виктор вынул из кармана пачку "Галуаз Блё" и спички, положил на столик, придвинул пепельницу. Ее хоть просить не надо, на курящего здесь и сейчас никто не косится.

   "Вот и славно, трам-пам-пам... Что ж погано-то так..."

   Следующие несколько часов пролетели не то что бы незаметно, но как-то нечувствительно. Осознание реальности пришло на опустевшей пачке сигарет и пятой рюмке кальвадоса.

   "Так. Шестая будет лишней", – казалось, мысль Виктора единственная реальная вещь в наплывающем мороке опьянения, но и эту реальность он осознанно погасил, – ну и хрен с ней.

   – Гарсон, повторить!

   Гарсон, чуть помедлив, повторил, но Виктор не торопился опрокинуть и эту порцию мерзкого, по правде говоря, яблочного самогона.

   "Фигово видать герои Ремарка жили, раз глотали это пойло в товарных количествах. Да кто бы сомневался!" – думал Федорчук, зажав рюмку в ладонях, согревая резко пахнущий напиток.

   В дальнем углу кафе только что пришедший пианист уже "орюмился" прямо за инструментом, судя по мелкой таре, – какой-то огненной водой, и потирая озябшие руки, оглядывал полупустой зал. Выдержав приличествующую случаю паузу, заиграл что-то вроде регтайма.

   Музыка, даже такая примитивная, вызвала у Виктора ностальгию по тем временам, когда он сам садился за инструмент и для себя или друзьям исполнял что-нибудь "душевное".

   "Какая такая ностальгия, – почти разозлился он, – этого нет, не было и возможно не будет совсем. Ты понимаешь, идиот, совсем не будет!"

   Виктор усмехнулся сам себе, встал из-за стола и решительно направился к пианисту.

   – Месье позволит? Не беспокойтесь, у меня музыкальное образование...

   Музыкант огляделся по сторонам, как бы ища поддержки или спрашивая совета у окружающих, но не нашёл ни того ни другого.

   -Да, конечно.

   "Клиент всегда прав!" – усмехнулся Виктор. Сел за пианино, закрыл глаза и для разминки начал играть "К Элизе". Пианист иронично улыбнулся, услышав не совсем уверенное исполнение такой "ученической" вещи. Но руки Федорчука приноравливались к незнакомому, к тому же и не очень хорошо настроенному инструменту.

   И откуда-то из глубины, из прошлой жизни, к Виктору пришла мелодия, а вслед за ней явились и слова:

   Дай вам Бог, с корней до крон

   Без беды в отрыв собраться,

   Уходящему – поклон,

   Остающемуся – братство.

   Виктор не осознавал поначалу, что не только играет, но и поёт. По-русски. Поёт, забыв об осторожности, конспирации, наплевав на все условности.

   Вспоминайте наш снежок

   Посреди чужого жара,

   Уходящему – рожок,

   Остающемуся – кара.

   Последний раз он пел эту песню, когда провожали Олега на ПМЖ в Израиль. Тогда все изрядно набрались и, не стесняясь, плакали друг у друга на плече, так как это могут только русские мужики. Степан всё порывался что-нибудь сломать. Еле удержали.

   Всяка доля по уму,

   И хорошая и злая,

   Уходящего – пойму,

   Остающегося – знаю.

   "Крыса ты, Федорчук, энкаведешная. Душегуб. Хапнул миллиончик и скрылся, каторжанин, – с неожиданной яростью подумал Виктор, – сука ты, братец-кролик!".

   Но в конце пути сияй

   По заветам Саваофа

   Уходящему – Синай,

   Остающимся – Голгофа.

   Виктор сжал зубы, хотя глаза и выражение лица выдали бы его сейчас – что называется – "с головой". Решение бьющейся в подсознании все последние дни проблемы – созрело. И тут на его плечо легла рука пианиста:

   – Я не знаю, о чём вы сейчас пели, месье. Простите, я не понимаю вашего языка, но послушайте меня, пожалуйста! Жизнь даётся человеку всего одна, всегда есть возможность исправить ошибку, если же вы покончите с собой, ваши грехи останутся здесь как неоплаченный долг. Ещё раз простите...

   – Спасибо, месье музыкант, и прощайте.

   Виктор встал из-за пианино и прошёл прямо к вешалке-якорю, по пути бросив на свой столик несколько купюр, оделся, подхватил чемодан и вышел из кафе.

   Дождь продолжал моросить, Федорчук шёл прочь от порта в сторону железнодорожного вокзала. Долги нужно возвращать. Всегда. Но для этого необходимо вернуться в Париж.

Виктор Федорчук, Париж-Ницца-Париж, 14-16 января 1936 года

   Сообщение, Виктор получил через тайник на Монмартре – один из многочисленных "почтовых ящиков" Особой группы НКВД в Париже, и расшифровал спустя час на квартире, снятой на имя Гастона Руа, места "для маневров" ему не рставили. Тут уж, или служи, или беги. "Куратор", своевременно извещённый о смене паспорта и личности Вощинина, назначал встречу в Ницце, в отеле "Альгамбра". На завтра, послезавтра "

и далее – по стандартному графику

". Нельзя сказать, что дисциплина в "группе Яши" в полной мере походила на военную, тем более – по отношению к некадровым сотрудникам Иностранного отдела, но и вольности дозволялись лишь в строго отмеренных пределах. Шаг влево, шаг вправо, прыжок на месте...

   Вытряхнув пепел от сожжённого сообщения и блокнотного листка с расшифровкой в раковину умывальника, Федорчук задумчиво помешивал остатки обгоревшей спичкой, пытаясь осмыслить содержание только что полученного распоряжения. "

Прибыть по указанному адресу в назначенное время

" – тут все предельно ясно и двойной трактовки не предусматривает, но что означает требование соблюдать "

особую внимательность и осторожность при подходе к месту встречи

"?

   Зачем, спрашивается, повторять прописные истины при жёстком ограничении объёма текста, способного вместиться в обычную телеграмму? Картинка не складывалась, хоть убей!

   "Или, ситуация развивается таким образом, что и встречу отменить нельзя, и... очко играет?"

   Возможно, кто-то встал на их след, и теперь куратор перестраховывается, пытаясь и дело сделать, и под раздачу не попасть.

   Осторожно пустив воду – холодную, разумеется, а какой ещё ей быть в недорогой "меблирашке"? – из вычурного бронзового крана, Виктор смыл пепел, руки намылил куском сероватого мыла с резким химическим запахом и тщательно ополоснул.

   "Чёрт! – ругнулся он среагировав, наконец на запах. – Мыло-то, похоже, хозяйственное... вот поленился достать из несессера свое, туалетное, теперь мучайся. А раздражение если на коже?... – и тут же, без паузы оборвал себя – Ты о чём думаешь, умник? Кожу ему, видите ли, жалко! Белая кость, голубая кровь... Тут в любой момент тебе башку могут оторвать за художества, но об этом не ты думаешь..."

   И уже неважно, от кого пришли такие мелочно-бытовые мысли: от самого Виктора или от "барчука" Митеньки, главное, что они отражали внутренний раздрай в мыслях Федорчука, так толком еще и не пришедшего в себя после поездки "за зипунами" в Гаагу. Захотелось выпить, чего-нибудь крепкого и "сногсшибательного", вроде давешнего, гаврского кальвадоса. Тупо долбануть градусом по мозгам... Но только захотелось, а за хотенье денег пока не берут.

   "Так и сопьёшься, от избытка чуйств, болезный... – прокомментировал Виктор спонтанный, и такой русский по сути, порыв растрёпанной души. – Хорошо, хоть объявление в газету успел дать. Или поторопился? Впрочем, что сделано, то сделано. Степан сейчас в Англии, по амбарам с сусеками "в Сасексе" метёт, Олежка – где-то по Европе мотается по делам фашистским. Так что, будем считать, зазор по времени у нас есть. Или я один такой гордый и отважный, что остаться решил?"

   Виктор собрал вещи в саквояж, который, по сути, так и не начал по-настоящему разбирать после приезда и заселения. Оставил у консьержки записку, на всякий случай – "А случай, он, знаете ли, разный бывает... потому, напишу, что уехал дней на пять..." – и сразу же, практически без паузы, посетовал на невозможность срочно заказать такси обычным телефонным звонком.

   "А ещё говорят: прогресс, век скоростей..." – раздражённо пробурчал он, вызвав одобрительный кивок немолодой дамы, следившей за приходящими и уходящими жильцами, впрочем, не отвлекаясь от столь скоростной работы спицами не глядя на вязание, что Виктор увидев такой профессионализм чуть не рассмеялся.