Текст книги "В третью стражу. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 61 страниц)

   Через четверть часа Матвеев уже полулежал, укутанный толстым шерстяным пледом, на заднем сиденье просторного "Плимута", держа в одной руке сигару, а в другой – бутылку десятилетнего "Крагганмора", и наблюдал, как механик вместе с пилотом – "Вспомнил! Его зовут Анастасио Де Ла ... и как-то-там-ещё..." – складывают крылья "Мотылька" вдоль фюзеляжа и цепляют биплан на буксир второму автомобилю – брутальному "Панар-Левассеру".

   – Через несколько минут отъезжаем. К утру постараемся быть в Лиссабоне, торопиться уже некуда, – подал голос сидевший слева от водителя невысокий, коренастый мужчина с грубым бульдожьим лицом и ухватками констебля.

   – Дороги в Португалии если и лучше испанских, то ненамного. Ехать будем не быстро, да и на границе простоим не меньше часа. Так что постарайтесь вздремнуть. В вашем состоянии, Майкл, это необходимо. Виски можете не жалеть – у нас есть ещё, сэр Энтони специально предупредил о ваших любимых сортах, – и, улыбнувшись чему-то, оставшемуся за пределами понимания Степана, он открыл форточку в дверце автомобиля и закурил.

   Выбросив окурок сигары в открытое окно, Матвеев с наслаждением отхлебнул виски прямо из горлышка высокой бутылки и, развернув вощёную бумагу лежащего на коленях свёртка, достал большой сэндвич с жареными валенсийскими чоризо. Жирно, конечно, – сало и жирная свинина и паприка в пропорциях – и вредно для здоровья, но зато сочно и пахнет умопомрачительно, не говоря уже о вкусе. С жадностью впившись в белый хлеб, прослоенный толстыми кусками хорошо прожаренной колбасы, Степан понял, что его наконец-то отпускает, пусть ненадолго, пока есть еда и выпивка – занимающие сейчас большую часть его мыслей. Война остаётся на войне... Сейчас – вне пределов зрения и за гранью осознания перегруженного мозга. По крайней мере, в это очень хотелось верить.

   Последнее, что успел сделать Степан, перед тем как уснуть, так это – заткнуть горлышко бутылки пробкой и втиснуть её между подушкой и спинкой сиденья. Недоеденный сэндвич так и остался зажат в руке...

  ***

   – Господин Гринвуд? – одновременно вкрадчиво и просительно обратился к Майклу секретарь британского посольства в Лиссабоне (Матвеев сразу же после знакомства забыл, как на самом деле называется должность Грегори, и звал его про себя "младшим") – Вас просят к телефону... Лондон...

   – Где телефон? – Степан, выспавшись и отмывшись от дорожной грязи, чувствовал себя почти нормальным человеком. Он даже начал обдумывать новый цикл статей для "Дэйли Мейл", намереваясь преподнести резко "полевевшим" британским интеллектуалам, – выступавшим защитниками "революционных преобразований в Испании", – небольшую бомбу.

   – В "особой" комнате. Я вас провожу...

   Вызвать его таким образом мог только один человек... И с ним обе ипостаси Матвеева-Гринвуда сейчас хотели разговаривать меньше всего.

   Закрыв за собой бронированную дверь под исполненным ревности взглядом посольского шифровальщика, Степан подошёл к столу, где стоял массивный телефонный аппарат, и взял трубку.

   – Гринвуд у аппарата!

   – Майкл, мальчик мой, если бы ты знал, как я рад тебя слышать! – непритворная радость сэра Энтони, казалось, изливается сквозь телефонную мембрану обволакивающим медовым потоком. Липкая сладость наваливается, душит, вызывая странно знакомое чувство – беспомощности и безнадёжности. Тошнотворное чувство.

   Как тогда, в самом начале июля...

Как она бежала, ... Молча, сосредоточено, только стоптанные каблуки туфель мелькали из-под подола застиранного, кое-где заштопанного, но всё ещё чистого монашеского платья.

«Или это называется ряса?»

Barbet

сбился на затылок, и из-под него на лоб падали слипшиеся от пота полуседые пряди волос. Хриплое дыхание её, более подобающее загнанному животному, нежели служительнице церкви, казалось, заполняло собой небольшой, стиснутый стенами

и

почти соприкасающимися балконами проулок. Ещё немного, и вот он – спасительный выход на оживлённую улицу, в круговерть барселонской толпы. Ещё немного...

Преследователи, числом шесть или семь, безнадёжно отставали, спотыкаясь поминутно, мешая друг другу, цепляясь прикладами винтовок, изредка падая и подымаясь с ужасными проклятьями. Один из них, заросший до бровей густой разбойничьей бородой зверовидный мужик в просоленной от пота матросской куртке понял, что добыча вот-вот ускользнёт из рук «передовых представителей возмущённого пролетариата». Сдёрнув с плеча винтовку, он остановился, задержал дыхание и. практически не целясь, выстрелил.

От призрачного спасения монахиню отделяло всего лишь десять шагов. Тяжёлая пуля, ударившая беглянку куда-то в поясницу, переломила её пополам, заставив в раз осесть на мостовую тёмной копной. Она упала среди апельсиновых корок, каких-то огрызков и кусков битого стекла – городского мусора, в последние дни просто заполонившего сразу все улицы Барселоны.

Пока преследователи с победными возгласами неумолимо приближались, перейдя с бега на шаг и уже почти не спотыкаясь, монахиня пришла в себя и попыталась ползти, цепляясь изуродованными артритом пальцами за камни мостовой. Подтаскивая ставшее непослушным тело прочь от безжалостных охотников. Словно собака с перебитым хребтом, она ползла, не разбирая дороги – на остатках сил. Бесстыдно задравшийся подол обнажил старческие ноги, испещрённые пигментными пятнами в окружении бугрящихся варикозных вен. Широкая полоса кровавого следа тянулась за ней.

Матвеев наблюдал за происходящим не в силах оторвать взгляд. Внезапно обострившееся зрение – «или это воображение так разыгралось?» – позволяло разглядеть разворачивающуюся трагическую картину в таких подробностях, которые напрочь отбивали естественное желание отвернуться и уйти с балкона, надёжно укрывавшего его от взглядов снизу, в комнату.

Оглянувшись по сторонам, Степан заметил, что во многих окнах на мгновения мелькали лица обывателей, искажённые страхом. Белые, как чистый лист бумаги и такие же пустые. За все недолгие минуты не хлопнула ни одна дверь, не открылась ни одно окно.

«Ни одна сволочь не выглянула...»

Замечая внимание к себе, любопытствующие люди отводили взгляды, прятались за подоконниками и балконными оградами, задёргивали занавески.

Когда Матвеев вновь обратил внимание на несчастную монахиню, её уже настигли и облепили, словно падальщики, несколько человек из числа преследователей. Миг, и сорванная ряса вместе с головным платком отлетели к ближайшей куче отбросов. Тело пожилой женщины в залитой кровью нижней рубашке, не подававшее признаков жизни, перевёрнуто вниз головой и прислонено к воротам крайнего в проулке дома. Безвольно разбросанные в стороны руки и только пальцы пытаются цепляться за воздух. Ещё несколько мгновений, заполненных непонятной суетой и каким-то странным, но ритмичным, стуком, ... и кучка людей-падальщиков, отчего-то неразличимых между собой, отхлынула от ворот.

Монахиня висела вниз головой, раскинув руки крестом и раздвинув заголённые ноги, наспех приколоченные к потемневшим от времени доскам гвоздями с большими шляпками. Кровь, уже не льющаяся, а просто сочащаяся, на фоне старого дерева почти незаметна.

От стаи палачей, сгрудившейся в нескольких шагах от жертвы, отделилась фигура и с мерзким хихиканьем довершила содеянное, нанеся последний штрих в ужасающей картине плодов ненависти – сдёрнув нижнюю рубашку, чудом державшуюся на бедрах ещё живой монахини, вниз. Открывая на всеобщее обозрение развороченный пулей живот... и девственное лоно Христовой невесты, осквернённое железнодорожным костылём.

Матвеева долго и мучительно рвало. Даже когда всё содержимое его желудка изверглось в пустой цветочный ящик, Степана продолжало выворачивать – желчью и ещё чем-то. Стоя на четвереньках и мотая головой, он долго не мог прийти в себя от ужаса увиденного, осознания полной беспомощности перед лицом совершённого преступления, от собственной слабости и трусости.

На следующий день, проснувшись в своём гостиничном номере, Матвеев не смог вспомнить вчерашние события, недоумевая и теряясь в догадках. Сознание милосердно

спрятало

от него этот эпизод, казалось – навсегда.

   "Но вот экая пакость! Всплыло... в самый неподходящий момент всплыло..."

   Матвеева охватила такая тоска, что и высказать её не найдётся слов. Не придумали ещё таких слов, ни в одном известном ему языке, да и в неизвестных, пожалуй, тоже. Тоска одиночества, бессмысленности по-настоящему одинокого существования – от этого чувства хотелось выть, скаля зубы на окружающих, глубоко запрокинув голову назад...

   Как волк.

   Волк-одиночка...

   И сдохнуть так же. Забиться в нору, уходя от вечной погони, – а за загонщиками и гончими дело не станет, – перегрызть себе жилы от тоски и безысходности. Как в том, давнем уже, сне.

   – Я прошу предоставить мне отпуск. По состоянию здоровья. На три месяца, – сказав так, Степан положил трубку, не дожидаясь ответа сэра Энтони.

   Через полчаса из посольства ушла телеграмма. По адресу: "Шотландия. Поместье Таммел. Леди Фионе Таммел". Текст был краток.

   "

Я Лиссабоне посольстве. Приезжай

,

без тебя не могу. Майкл

"

   Хроника предшествующих событий:

   30 декабря 1936 года -

Консул Испанской республики в Париже опроверг сообщения о гибели на Саламанкском фронте гражданки Болгарии Екатерины Николовой. Он проинформировал представителей газет, что журналистка была всего лишь ранена шальной пулей на излете и сейчас поправляет свое здоровье в одном из республиканских госпиталей.

   31 декабря 1936 года -

Приказом Наркома Обороны СССР Маршала Советского Союза К.Е. Ворошилова Экспедиционный Корпус РККА в Испанской республике преобразован в Особую Армейскую Группу. Командование ОАГ в Испанской республике возложено на Командарма 1-го ранга И.Э. Якира. Командарм Якир одновременно назначен Главным Военным Советником СССР при правительстве Испанской республики.

   1 января 1937 года – В Великобритании вступает в силу Закон об общественном порядке, запрещающий военизированные политические организации и наделяющий полицию правом запрещать демонстрации и митинги в случае, если они грозят вылиться в беспорядки.

   2 января 1937 года -

Агентство Гавас со ссылкой на испанские источники передает о смерти австрийской журналистки Кейт фон Кински, последовавшей из-за общего заражения крови.

   2 января 1937 года – Заключено англо-итальянское Соглашение о свободе судоходства в Средиземном море.

2. Майкл Гринвуд, Фиона Таммел. Лиссабон, Португальская республика, 30 декабря 1936 года – 2 января 1937 года

   Если бы ещё год назад кто-нибудь сказал Фионе, что она бросится через половину Европы, пересаживаясь с поезда на корабль, и с корабля – на самолёт, по первому зову мужчины с которым познакомилась "буквально вчера", она засомневалась бы в душевном здоровье человека, произносящего вслух такой вздор. Подвергать же сомнению свои собственные мысли и поступки было против её правил, а иначе и быть не может в том краю, где она родилась и выросла. Да и положение обязывало. Когда от твоих действий зависит благосостояние доверенных тебе людей, не говоря уже об овцах и лошадях, для сомнений остаётся очень мало места.

   "По-моему, я самоуверенная дура... Или влюблена без памяти..."

   Впрочем, память ее всё-таки не подвела, так же как и здравый смысл. По крайней мере, дать телеграмму из Парижа она не забыла, а затем ее уже подхватил ветер судьбы: авиалинии между Францией и Португалией действовали вполне исправно...

  ***

   В том, что Майкл – "милый Майкл, ужасно забавный в своём смущении и какой-то необъяснимой скованности" – с самой первой встречи не просто обратил внимание, а по-настоящему "положил на неё глаз", леди Фиона знала и нисколько в объективности своего знания не сомневалась. Её опыт общения с мужчинами, был невелик, – в отличие от многих девушек её круга, – и не подкреплялся прямым участием в "процессе". Однако, основанный более на наблюдениях "со стороны" и интуиции, чем на практике, позволял, тем не менее, увидеть, понять и по достоинству оценить все те тонкости и "сложности" в поведении Гринвуда, которые не предполагали двойного толкования.

   Неуклюжие комплименты Майкла, постоянное и очень заметное со стороны "одёргивание" себя в попытке сохранить дистанцию, для пристального женского взгляда – во всяком случае, для ее взгляда – были едва ли не открытой книгой... Книгой сказок, если вы понимаете, о чем речь. Полной намёков и "как бы тайн и секретов", возбуждающих готовое "возбудиться" воображение и, что уж там скрывать, дающих обильную пищу жарким девичьим фантазиям.

   Конечно, за Фионой уже пытались ухаживать, и неоднократно. Здесь, в Шотландии, в Эдинбурге, где она бывала наездами, и в Европе, куда выезжала несколько раз в год вместе с отцом – везде находились молодые люди, обращавшие пристальное внимание на её красоту... и положение в обществе, легко конвертируемое, чего греха таить, во все еще надежные имперские фунты стерлингов. Как же без этого? Никак.

   Сколько ни тверди о свободе и равенстве, о любви, "не признающей сословных рамок", всегда у девушки с титулом "леди" – и предполагаемо хорошим приданным – найдётся больше ухажёров, нежели у сельской простушки или обитательницы больших городов. Но становиться ступенькой на пути в "общество" для какого-нибудь провинциального красавца, Фиона не хотела, трезво понимая, что такого рода "удовлетворённое желание" приведёт ни к чему иному, как к быстрому охлаждению "внезапно вспыхнувшей страсти". И тогда ее брак, как это не раз и не два случалось до нее и продолжает случаться сплошь и рядом, превратится в унылое и, скорее всего, обременительное материально (для неё и её отца) и морально (для нее самой), сожительство с пустым и никчемным дармоедом.

   Но Майкл... Хотя он и выглядел как большинство молодых мужчин своего круга, – что делать, если требования моды жестоки, особенно если большую часть времени проводишь в Лондоне, – но вёл он себя совершенно иначе. Майкл был настоящим джентльменом в полном смысле этого слова, но при том – что как знала Фиона, хоть и не часто, но случается, – был умным и великолепно образованным человеком, для которого титул значил много меньше чести и порядочности. А как он смотрел! О, очень часто он смотрел на нее так, что сердце готово было выскочить из груди. Но иногда, в его взгляде появлялось странное, ничем не объяснимое и уж точно неподходящее для мужчины его возраста выражение... Словно внутри молодого здорового и... – да! – красивого мужчины "просыпался" другой – немолодой и усталый, взиравший на Фиону с высоты своего возраста и опыта. В такие мгновения ей хотелось подойти, схватить Майкла за плечи и трясти до тех пор, пока из глаз его не исчезнет это болезненное и какое-то стариковское выражение.

   И ещё – временами казалось, что он чего-то боится или о чём-то сожалеет.

   "Неужели он боится меня? – думала Фиона, наблюдая за Майклом. – Нет! Не может быть! Скорее, он боится себя самого или того, что случилось в его прошлом. Чего-то страшного и ужасно болезненного..."

   Это "страшное" показывалось иногда в его глазах. И тогда... Почти сразу их как бы затягивало влагой едва не проявляющихся слёз... Ох, как в эти мгновения ей хотелось обнять его, утешить, объяснить... Но что она могла ему сказать? Увы, ничего. И порывы приходилось сдерживать, но чего это ей стоило, она не расскажет никому.

   Вот и сейчас – ничто не мешало ей обнять Майкла, чудесного, загорелого... и худого как анатомическое пособие. Обнять и повиснуть на крепкой шее "университетского загребного", на глазах у десятков людей – мужчин и женщин – встречающих самолёт на взлётном поле... обнять и повиснуть, услышав:

   – Я люблю тебя, Фиона. И хочу, чтобы мы были вместе. Всегда.

   И только в этот момент Фиона поняла, что действительно обняла Майкла, повисла на его шее – он был значительно выше нее – и услышала слова, которые мечтает услышать любая женщина... но не от любого мужчины. Впрочем, Майкл был именно тем мужчиной...

  ***

   Удивительно, но улицы Лиссабона в эту ночь, самую волшебную и необыкновенную в году, были почти пустынны и обделены праздничной иллюминацией. И только музыка, доносящаяся из редких ресторанов с их освещёнными подъездами, выступала редкими островками Нового года среди необъяснимой обыденности. Но тем лучше. Никто не мог помешать Степану и Фионе идти взявшись за руки и говорить... говорить... Говорить обо всём. Вспоминать детство и юность, учёбу и первые увлечения, и, внезапно найдя общих знакомых, смеяться – счастливо, как могут только влюблённые.

   – Майкл, а ты знаешь какие-нибудь стихи? Представляешь, мне никто ни разу не читал стихов... Сама – читала, даже декламировала в пансионе, но ни разу не слышала от мужчины... – Фиона вдруг отпустила руку Матвеева и, встав у него на пути крепко взяла за плечи, глядя прямо в глаза, и ожидая, по-видимому, немедленного ответа.

   – Честно говоря, ни разу не задумывался. Школьная и университетская программа... Пожалуй, всё давно из головы вылетело. За ненадобностью... Вот, правда, есть у меня хороший знакомый, но он – француз... если, конечно считать это недостатком... – Степан широко улыбнулся в ответ на задорный смех Фионы.

   – Так вот, он знает множество стихов, даже подозреваю, что пишет и сам. Вот для него такой проблемы – что прочесть новогодней ночью любимой девушке – не существует. А я... разве что...

   "Майкл, помогай, не веди себя как пассажир! – Матвеев пытался достучаться до Гринвуда как мог. – Я же помню – ты знаешь стихи ... ну, хотя бы того же Киплинга!"

   И над пустынной улицей, сопровождаемое легкими облачками пара, зазвучало:

Eyes of grey – a sodden quay...

Серые глаза... Восход,

Доски мокрого причала.

Дождь ли? Слёзы ли? Прощанье.

И отходит пароход.

Нашей юности года...

Вера и Надежда? Да -

Пой молитву всех влюблённых:

Любим? Значит навсегда

   А теперь уже вспомнил и сам Матвеев... Своей собственной памятью вспомнил, как Витька Федорчук пел эти стихи под гитару в одну из нечастых встреч. И сразу припомнилось, что как только умолк последний аккорд, Олег вдруг сорвался с места и побежал звонить жене, и что-то ласково говорил ей в телефонную трубку ... Долго говорил. А сам Степан просто ушёл на кухню, оставив Витьку в одиночестве, и курил там, и старался не плакать.

Чёрные глаза... Молчи!

Шёпот у штурвала длится,

Пена вдоль бортов струится

В блеск тропической ночи.

Южный Крест прозрачней льда,

Снова падает звезда.

Вот молитва всех влюблённых:

Любим? Значит навсегда!

   Фиона замерла, словно зачарованная, продолжая сжимать плечи Степана, взгляд её словно бы обратился внутрь себя. Она тихонько и чуть судорожно вздохнула, когда Матвеев подхватил её на руки и понёс, то кружась в ритме вальса, то замирая на несколько секунд на одном месте, чтобы поцеловать. Он нёс её на руках и продолжал декламировать. Голос его набирал силу с каждой строчкой, – или ей это только казалось? – заполнял всё ее тело, проникая в каждую клетку, каждую пору необоримой горячей волной.

Карие глаза – простор,

Степь, бок о бок мчатся кони,

И сердцам в старинном тоне

Вторит топот эхом гор...

И натянута узда,

И в ушах звучит тогда

Вновь молитва всех влюблённых:

Любим? Значит навсегда!

   То, что чувствовал сейчас Степан, не поддавалось описаниям. Отбросив к чёртовой матери рефлексию, он нырнул с головой в поток, которому сам же и отворил путь. Казалось, глаза Фионы излучают свет и, поймав отражение своих глаз в её зрачках, Матвеев внезапно увидел, что и сам он окружён мерцающим ореолом. И от этого ему стало легко. Легко и радостно, так, как, пожалуй, не было никогда в жизни. А если и было, то не с ним и не сейчас.

Синие глаза... Холмы

Серебрятся лунным светом,

И дрожит индийским летом

Вальс, манящий в гущу тьмы.

– Офицеры... Мейбл... Когда?

Колдовство, вино, молчанье,

Эта искренность признанья -

Любим? Значит навсегда!

   Матвеев не остановился, даже когда у них на пути возник, вынырнувший внезапно из какой-то подворотни, жандармский патруль – офицер и два рядовых. Видно, привлечённые громкой речью на иностранном языке, жандармы решили ради порядка полюбопытствовать: "А кто это там шумит среди ночи?" Однако стоило взглядам офицера и Степана встретиться, как готовый было вырваться окрик "выдохся", что называется, на полпути. Жандарм неожиданно смутился, махнул рукой подчинённым, и внезапно взял под козырёк. Лишь через несколько мгновений, в спину удаляющимся по улице Матвееву и Фионе донеслось – сказанное на выдохе и с неподдельным восхищением:

   – Os ingleses ... louco!

Да... Но жизнь взглянула хмуро,

Сжальтесь надо мной: ведь вот -

Весь в долгах перед Амуром

Я – четырежды банкрот!

И моя ли в том вина?

Если б снова хоть одна

Улыбнулась благосклонно,

Я бы сорок раз тогда

Спел молитву всех влюблённых:

Любим? Значит – навсегда...

   Он так и нёс её на руках, читая стихи Киплинга, Теннисона и ещё бог знает чьи. Сейчас поэтические строки всплывали в его английской памяти совершенно естественно и легко. И он шел, выравнивая шаг в такт стихотворному ритму, и нес на руках любимую женщину, совершенно не обращая внимания на взгляды случайных прохожих – полные непонимания, осуждения, но и нередко – доброй зависти и восторга. А потом, совершенно "вдруг" они оказались перед дверью номера, и никто – ни он, ни она, – кажется, не помнили, как прошли мимо портье, и откуда в руках у Степана оказался ключ, висящий на огромной деревянной груше. И значит, следующим номером программы стало отпирание замка с женщиной на руках и губами, занятыми поцелуем...

  ***

   Звонок телефона раздался, как это обычно бывает, в самый неподходящий момент. Степан осторожно, стараясь не потревожить обнимавшую его Фиону, повернулся к столику у кровати и взглянул на часы.

   "И какая сволочь будит человека в

шестнадцать

часов утра

первого января?" – в голову не пришло ничего иного, кроме цитаты из "ну, очень бородатого" анекдота. Однако хочешь, не хочешь, а надо вставать. К тому же, на календаре уже второе число. Второе января 1937 года...

   "Надеюсь, у того, кто осмелился нас потревожить, есть весьма веские причины, иначе... Мелкое хулиганство не должно остаться безнаказанным".

   Телефон не унимался. К счастью, аппарат был вполне современным, и громкость его зуммера поддавалась регулировке, что и было проделано Степаном сегодня ночью, когда они с Фионой вернулись в номер отеля.

   "Как чувствовал... Вот же настырные! И явно это звонят не господа с Rua de Sao Bernardo".

   – Господин Гринвуд? – голос, искажённый мембраной, звучал незнакомо.

   "И что тут сердиться, – вздохнул про себя Матвеев, – чай не в пустыне живём".

   – Слушаю вас внимательно...

   – Извините, что побеспокоил вас в неурочный час, но, похоже, быть мне богатым...

   "А вот теперь – узнал... Витька, чёрт неугомонный, не спится ему у себя... Кстати, а где он сейчас? И, самое главное – как его сейчас зовут? А, вспомнил!"

   – А вот это,

любезный месье Поль

, зависит исключительно от вас и только от вас.

   "А теперь, когда обмен обязательными поклонами и любезностями завершён, выкладывай, какого хрена тебе от меня нужно..." – подумал Степан, но вслух был сама любезность:

   – Я сейчас немного занят, будет ли вам удобно продолжить разговор через три четверти часа?

   – Я сам хотел предложить то же самое ... Куда перезвонить?

   "Ох, ну и задачки ты задаешь не выспавшимся людям!"

   – Записывайте номер...

   Продиктованный Матвеевым номер принадлежал небольшому ресторану на Rua Saraiva de Carvalho недалеко от Hotel da Estrela, где Степан снял номер, и Федорчуку он, скорее всего, был уже известен, но правила игры навязывали некие условности. На адрес ресторана должна была приходить вся корреспонденция для Майкла Мэтью Гринвуда в период его пребывания в столице Португалии.

   "Связь – это жизнь!"

   Простая до банальности сентенция, возведённая в ранг категорического императива, заставила Степана на второй день по приезде в Лиссабон отправить в несколько адресов, обговоренных с Олегом и Виктором в качестве "почтовых ящиков", телеграммы с указанием названия "своего" отеля, номера апартаментов и телефона, а также резервного канала связи – в упомянутом ресторане.

   Жить даже не двойной – Матвеева и Гринвуда – а тройной жизнью, ибо личность Гринвуда имела две взаимоисключающие ипостаси: британского журналиста и шпиона, и руководителя "международной террористической группировки", как грустно пошутил однажды Витя, передавая контакты своих "волков" Степану, временами становилось практически невыносимо. Спасало только распределение мыслей – по полочкам и ящичкам. Как в картотеке. Не хочешь – не открывай, а настала нужда – хрен закроешь. Пока роль не отыграна, и дело не закончено. Как сейчас, когда настала пора закрыть ящичек "джентльмена и ... джентльмена", ибо шпионство – занятие по большому счёту предосудительное для потомка британских аристократов.

   Степан положил на рычаги телефона давно уже безмолвную трубку, нашарил на столике пачку сигарет, ловко, – привычным щелчком, – выбросил одну, поймал её губами и прикурил от массивной настольной зажигалки.

   От послесонной расслабленности не осталось и следа.

   "Кончился отпуск, – обречённо подумал он, глядя на раскинувшуюся в постели Фиону – труба зовёт, мать её за ногу. А как хорошо всё начиналось..."

   Нищему собраться – только подпоясаться, а каково обеспеченному и считающему себя представителем высшего общества мужчине? На сборы и приведение себя в относительный порядок ушло почти полчаса. Тщательно выбрав сорочку с высоким стоячим воротничком, способным прикрыть несколько предательских синяков и царапин на шее, и повязав подходящий случаю галстук, Матвеев склонился над спящей Фионой.

   Глаза его, помимо воли, затянула влажная пелена. С трудом сдерживая себя, Степан легко прикоснулся губами к плечу спящей женщины.

   "Прости, любимая, так нужно. Дела. И, подозреваю, что не в последний раз..."

  ***

   Степан говорил с Виктором по-польски, так, из чистой паранойи, тем более что вероятность прослушивания линии, да хотя бы той же PVDE представлялась, даже теоретически, минимальной. Федорчук польский понимал, но отвечал по-русски.

   – Привет, Раймонд! Что за пожар во время наводнения? – недовольства в голосе Матвеева не было, что и понятно: если друг выдёргивает тебя из объятий любимой женщины, да еще и во время посленовогоднего "отходняка", значит, на то есть более чем веские основания. Но вставить лёгкую "шпильку", восходящую к общему "культурному наследию", он упустить случая просто не мог.

   – Дело плохо, Майкл, – судя по всему, Витька вообще не обратил внимания на язвительное обращение – в новостях... по радио сообщили ... в общем ... Кисси погибла ... на Рождество... в Испании ... где-то под Саламанкой.

   Новость, буквально через силу вытолкнутая Федорчуком в телефонную трубку, оглушила. Если бы Матвеев уже не сидел перед телефоном в задней комнате ресторана, то точно опустился бы с размаху на шаткий "венский" стул. Вот так, без предисловий... Мокрым веслом по роже...

   – Насколько можно доверять этой информации? – внезапно севшим до сиплого шепота голосом переспросил Степан. – Я тебя спрашиваю!

   Хотелось орать в голос на ни в чём не повинного Виктора. Топать ногами и швырять подвернувшиеся под руку тяжёлые предметы.

   "Гонец с дурными вестями повинен смерти".

   Матвеев на мгновение утратил самоконтроль, что случалось с ним крайне редко, хотя и случалось... Когда погибла Наталья, он готов был пойти на всё, лишь бы отомстить водителю-убийце, и только вмешательство друзей удержало его от совершения непоправимого... Он даже пистолет смог тогда достать... Олег с Виктором выбрасывали потом этот пистолет... по частям... по разным мусорным контейнерам... по всему большому Лондону.

   "Сеятели..."

   Степан несколько минут смотрел на телефонную трубку и чувствовал, как отходит тёмная волна животной ярости, уступая место холодной профессиональной злости. Федорчук благоразумно молчал, пережидая вспышку гнева.

   – Подтверждения из других источников, кроме радио, есть? – теперь голос Матвеева звучал ровно, даже подчёркнуто ровно, и холодно.

   – Пока нет... газеты... они все пьют из одной лужи, Майкл. Независимых еще, вроде, нет. Праздники всё-таки, да и нахожусь я сейчас не в самом цивилизованном месте, хоть и в центре Европы, – Виктор говорил по существу, не размениваясь на дурацкие вопросы, типа: "Ты в порядке?" – или на ничего не значащие слова ободрения. Лишнее это всё.

   "Мы знали, во что ввязывались, и подобный исход прогнозируем для любого из нас... Особенно в той крутой каше, что заварилась здесь... и не без нашей помощи. А вот каково сейчас Олегу, я даже представлять себе не хочу..."

   – У нас что-то было завязано на Оль... – Степан осёкся, выругался про себя, и продолжил, как ни в чём не бывало – ... на "кузину Кисси"? Если да, то кто может её заменить?

   – А это, собственно, уже второй вопрос... – откликнулся из далекого далека Виктор. – Похоже, Майкл, тебе придётся прервать отпуск... Или, нет! Как ты относишься к отдыху в Италии? Активному отдыху? – Федорчук внешне легко подхватил деловой тон друга, хотя, кто знает, чего это ему стоило на самом деле.

   – Горные лыжи? – шифр, пусть и примитивный, но непосвящённому человеку, слушающему со стороны, совершенно непонятный.

   – Скорее, коллективный санный спорт и обязательная игра в снежки, команда на команду...

   "Значит, планировалась какая-то силовая акция, и, не исключено, что со стрельбой".

   – Из меня саночник, сам знаешь, аховый... Да и снежки я сто лет уже не кидал, боюсь промахнуться, – содержание фраз слабо соответствовало тому тону, с которым они произносились, но ... плевать!

   – Тебе доверена почётная обязанность тренера и разработка командной тактики для наших друзей, заявленных на мероприятие. Впрочем, ты их знаешь...

   – Национальная команда? Или университетская сборная? – "ребята Тибо или Олеговы боевики?"

   – На этот раз – сборная. Они будут ждать тебя примерно

через неделю

в чудном месте, где, вполне возможно,

лет через семьдесят пройдёт настоящая Олимпиада

.

   "Турин? А там-то что нам потребовалось, под задницей у дуче? За шесть дней добраться туда – практически выполнимо, но, учитывая возможности современного транспорта и пограничный контроль, выезжать нужно уже сегодня... Ещё и Фиона..."

   – Уважаемый

пан Раймонд

, а как вы смотрите на то, что я приеду в эти прекрасные места не один, а с дамой? – игра интонациями в разговоре двух друзей могла сказать гораздо больше любого, даже самого изощрённого шифра. – "