Текст книги "В третью стражу. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 61 страниц)

   Майкл открыл перед ней целый мир. О котором она раньше... знала, конечно же. В поместье держали домашний скот, а в пансионе шушукались девицы из "молодых да ранних", – немногочисленные, к слову сказать, в её окружении, – обсуждали "это" между собой в присутствии посторонних, но и то полунамёками и странно звучащими, будто и не английскими вовсе, эвфемизмами. И если то, что происходило в хлеву и на пастбище воспринималось лишь как одно из проявлений природы – естественное и необходимое, то на разговорах "больших девочек" ощущался несмываемый липкий налёт, как на окороке, полежавшем несколько дней в тепле.

   "

Мерзенький такой... Гаденький

... С противной плесенью такой...

"

   Таинство единения мужчины и женщины долгое время представлялось Фионе чем-то почти постыдным, на грани приличий, тем более не будучи освящённым институтом брака – гражданского и церковного. И было, в её понимании, – уделом сельских простушек, дававших, зачастую не бесплатно, "повалять" себя на пластах свежевырезанного торфа красношеим ухарям-молодцам, или дурно воспитанных девушек, испорченных "городской жизнью" и ложным пониманием свободы. Теперь же это предстало перед ней в ином свете. В вечном свете...

Взаимной любви.

   Не секрет, что одно и то же занятие может стать в людских глазах и грехом и добродетелью. "Всё зависит от условных и весьма зыбких рамок общественной морали" – здесь Фиона полностью соглашалась с точкой зрения Майкла, однажды озвученной в ответ на её сомнения. Но от себя уточняла:

   "И от того, как ты сам воспринимаешь происходящее".

   Она воспринимала с восторгом и благодарностью.

   Мысли о Майкле успокаивали, вызывали волну нежного тепла, и, казалось, даже боль перед ними отступала. За плавным течением мыслей Фиона не заметила, как задремала. И снились ей поросшие вереском холмы, родной дом – стены увитые плющом – и один очень милый, и весьма необычный молодой человек...

   Из забытья её вырвал гудок клаксона какого-то автомобиля под окнами. Недовольно поморщившись, Фиона повернулась на бок и посмотрела на часы, – "Ох-хо-хо, уже три пополудни, а Майкла всё нет. Иначе именно он разбудил бы меня".

   От утренней боли осталось только ужасная слабость во всём теле. И ещё – очень хотелось есть. Да так, что Фиона задумалась: а не заказать ли обед в номер? Но в последний момент отдёрнула потянувшуюся к телефонной трубке руку.

   "В конце концов, я леди или корова? Неужели я не могу стать выше собственной слабой природы? Нужно лишь приложить немного усилий..." – стиснув зубы, она откинула одеяло, подавив стон, встала с постели и направилась в ванную комнату.

   4.

Татьяна Драгунова и Виктор Федорчук, Гренобль, Французская республика, 9 января 1937

,

утро

   – Принцесса! – вскричал тогда Карл-Ульрих. – Принцесса!

   Слава богу, что это карканье не услышит публика. И просто замечательно, что фильм будет черно-белый – у "принца" с перепою глаза, как у кролика. Но ей все равно. Когда она хотела – а сейчас она этого хотела – Таня могла вообразить себе все, что угодно. Никогда раньше за собой такого не замечала, и за комсомолочкой своей не помнила, но вот же оно, – вот! Стоит перед ней охрипший, не выспавшийся и не очухавшийся с бодуна средних лет мужик, с глазами законченного алкоголика, каковым он на самом деле и является, и никакой грим этого скрыть не может, хотя зрители, конечно, ничего такого и не заметят. Но она-то, Татьяна, всего в двух шагах от него – даже "выхлоп" и тот до нее доносится – а ей все едино: сейчас она видит перед собой совсем другого мужчину, и сердце ее полно любви и благодарности...

   – Принц мой, принц... – шепчет, а камера берет крупным планом ее огромные, совершенно невероятно распахнутые в объектив глаза. – Ты, знаешь, что ты мой принц? Мой король... император...

   – Твой раб... – шипит потерявший голос принц.

   – Мой друг, – поправляет она, раздвигая губы в улыбке, той самой, что сведёт с ума миллионы мужиков во всех странах мира. – Мой милый друг...Mon bel amour!

   – Снято! – кричит режиссер, и все заканчивается.

   "Уф..."

   – Ты гениальна, моя прелесть! – Виктор смотрит на нее поверх дужек спустившихся на кончик носа круглых очков. Его глаза...

   – Ты понял? – она все еще не может привыкнуть к тому, что он способен читать ее мысли.

   "Ну, не все, положим!"

   Положим, не все, но многие и особенно тогда, когда она думает о нем.

   – Мне стало жарко от смущения...

   – Да, уж...

   Но договорить им не дали: у публичности имеются не только плюсы, но и минусы. Большие жирные минусы: цветы, улыбки, автографы, и лица, лица, лица... Поклонники, праздные зеваки, члены киногруппы...

   Заканчивали съемки не в павильоне, а прямо на улице, благо, в Гренобле солнечно и снежно, вот и народу "поглазеть" собралось столько, что даже странно: откуда здесь так много идиотов?

   Впрочем, все когда-нибудь заканчивается.

   "Ну, вот и "Золушка" закончилась", – усталость накатила волной, съела силы, выпила счастье. И Таня обмякла вдруг в кресле, и даже подремывать было начала, но тут дверь распахнулась, и в номер вошел Виктор.

   – Рей! – встрепенулась она.

   Вообще-то у него было множество имен: официальное из фальшивого паспорта, литературное, которое многие принимали за настоящее, и еще прозвища. Она называла его на американский манер: Рей! Звучит совсем неплохо, хотя для французского языка и уха "Раймон" – тоже отнюдь не "Васисуалий". А вот Баст зовет Витю "Райком" на свой германо-фашистский лад. Но круче всех, как всегда, выпендрилась тогда Олька:

– О! Раймонд! Великолепное имя. Ты знаешь, откуда оно произошло?

– Догадываюсь. – Усмехнулся в ответ Виктор.

– Ну, и славно. Я буду звать тебя Мундль

, не возражаешь?

   "Оля..."

   – Ну! – требовательно поднялась из кресла сразу же проснувшаяся Таня.

   – Похоже, Герда сказала правду, – пожал плечами Виктор в ответ. – И они же подруги, вроде бы... Ей виднее.

   – Значит, ничего нового.

   Это было ужасно, и это длилось и длилось, и никак не хотело заканчиваться.

   Первое сообщение о гибели Ольги они услышали накануне отъезда из Фогельхугля. Сидели вечером у приемника, пили глинтвейн, слушали музыку, а в новостях передали:

Убита... фронт... Саламанка

...

   Что сделалось с Вильдой – словами не описать. Таня даже представить себе такое не могла. Супруга фон Шаунбурга казалась ей женщиной не просто сдержанной, а скорее даже холодноватой по природе, но впечатление оказалось неверным. Это было воспитание, а не темперамент. Но, с другой стороны, что Вильде до любовницы мужа? Ведь не могла же она не знать, какие отношения связывают Баста и Кейт? Ну, хоть догадаться, почувствовать, должна была? Но если знала, с чего вдруг такие эмоции?

   Такие странные отношения удивляли Татьяну несказанно, и любопытство мучило, но ведь и не спросишь! Ни Олега, ни Ольгу, ни, тем более, тихую интеллигентную Вильду. И вот вдруг это сообщение... Как камень на голову, как земля из-под ног. Когда услышала, у самой в глазах потемнело, и так сжало низ живота, словно приступ аппендицита или родовые схватки... Но это были всего лишь спазмы. Нервные спазмы, – таких у нее не случалось даже во внутренней "гостинице" разведупра, когда жизнь и судьба действительно висели на волоске. Но Ольга...

   "Оленька! Прости дуру! Прости..."

   По сравнению со смертью подруги, все прочее виделось мелким и унылым. Все эти их подколки, и негласное соревнование на право быть самой-самой...

   "Глупость какая... Оля..."

   Возможно, она и не справилась бы с ужасом той ночи, если бы не пришлось приводить в чувство Вильду.

   "Второй раз за три дня..."

   Ну, второй или третий, а рождественские каникулы не задались, но не в этом дело. Неизвестность – вот что выматывало душу больше всего. Сообщения были редкими и противоречивыми:

убита... жива... ранена... умерла от ран

... и снова -

жива

...

находится в госпитале... выздоравливает... умирает...

   В конце концов, им все равно пришлось уехать. Контракт предусматривал закончить "Золушку" к Рождеству, но ни к Рождеству, ни к Новому Году не получилось. Но это не значило, что затягивать съемки можно до бесконечности. И дело даже не в штрафных санкциях...

   "А в чем?"

   В планах гастролей, например.

   – Вот что, – сказала Таня, глядя Виктору прямо в глаза. – В Бельгию мы поедем в феврале, а сейчас я хочу в Испанию...

   5.

Атташе посольства СССР в Испанской республике Лев Лазаревич Никольский

, Мадрид

,

Испания, 9 января 1937

,

вечер

   – К сожалению, мы опоздали, – Никольский откинулся на спинку стула и коротко, остро взглянул в глаза Володина, как бы спрашивая, понимает ли тот, о чем идет речь.

   – Что вы имеете в виду? – Алексей Николаевич Володин умел владеть лицом ничуть не хуже своего начальника, хотя он-то как раз знал, насколько плохо обстоят дела. Что называется, из первых уст знал, так как оказался по случаю, вероятно, последним сотрудником НКВД, кто разговаривал с представителем Коминтерна – не считая, разумеется, "кротов" в окружении Марти, – разговор этот состоялся два дня назад. А вчера товарища Андре Марти не стало... Такова жизнь на войне.

   "Сегодня ты, а завтра я..." – но умирать никто не хочет.

   – Троцкисты совершенно очевидно перешли теперь в наступление по всему фронту, – построжев лицом, ответил на вопрос Лев Лазаревич. Разумеется, все это была, как на театре, – одна лишь игра, но оба собеседника сознавали, что доверять сейчас нельзя никому. А раз так, лучше перебдеть, чем наоборот. Кое-кого из тех, кто все еще жил по старым правилам уже повыдергали – словно редиску или турнепс – из Испании в Москву, и где теперь они все?

   – Убийство товарища Марти, судя по нашим сводкам, отнюдь не единичный случай. Они убивают коммунистов везде, где только могут, – продолжал между тем "нагнетать" Никольский. – Здесь, в Испании, во Франции, в США, в Мексике... Положение ухудшается, но открыто мы ничего предпринять не можем. Вы ведь читали интервью, которое товарищ Сталин дал агентству Гавас?

   Естественно, Владимиров интервью читал. Все читали, хотя Алексей Николаевич был "не по этой части". Он был боевик. Диверсант и партизан, но никак не теоретик. Но советский командир "

не может позволить себе быть аполитичным

..." Так сказал ему три года назад один из кураторов, выделив интонацией слово "советский", и Владимиров его понял. Правильно понял и навсегда запомнил. Не может. Не должен. Никогда.

   – Товарищ Сталин неспроста отметил, что СССР оказывает Испанской республике исключительно и только военную и экономическую помощь, – продолжил политинформацию атташе посольства. – Но Советский Союз не вмешивается во внутренние дела республики, так как не желает ломать своим авторитетом и, тем более, военной силой сложившееся внутриполитическое единство. То есть, нам прямо сказано: не лезть на рожон! Народный Фронт обеспечивает нам необходимую легитимность. И значит, – не провоцировать! Не давать врагу никакой возможности очернить дело Ленина-Сталина в глазах трудящихся! Но и сидеть, сложа руки нам, Алексей Николаевич, тоже нельзя. История не простит нам бездеятельности, вы меня понимаете? – Никольский взял со стола трубку и принялся ее неторопливо набивать, продолжая одновременно "инструктаж", то, что это был именно инструктаж, а не просто "ля-ля" Владимиров нисколько не сомневался. Не тот, насколько ему было известно, Никольский человек, чтобы просто трепаться. Не Радек, одним словом. И в Испанию не зря именно его послали, а форма... Что ж, в Гражданскую тоже на горло брали, но и о деле не забывали. Владимиров, например, не забывал.

   – Глядя на троцкистов, на ПОУМ, начинают ужесточать свою позицию и другие участники игры. ФАИ, например. Но открыто Народный Фронт они не покинут, это уже ясно. Вы это понимаете, Алексей Николаевич?

   – Да, – кивнул Владимиров.

   Чего уж тут не понять? Если бы не последние события троцкистов кончили бы быстро и без особых сантиментов. К этому, казалось, все и идет. Товарищ Марти и другие коминтерновцы уверенно брали ситуацию под контроль. А за их спинами угадывались острые штыки РККА... И вдруг все изменилось, и огромный задел пошел, грубо говоря, коту под хвост. Сначала Седов провел в Париже короткую кровавую чистку, какой от него, если честно, никто не ожидал. Говорили: "романтик", "чистоплюй"... А он взял и показал, "кто в доме хозяин". В Париже, Амстердаме, Белграде, в Балтиморе и Сан-Франциско зазвучали выстрелы, и эхо жестоких расправ очень скоро докатилось до Испании, где и так отношения между сталинистами и троцкистами накалились, считай, "добела". И вот вчера

они

убили Андре Марти.

   Как такое могло произойти?

   "Прошляпили".

   Ну, разумеется, прошляпили. И теперь уже поздно было дуть на воду, молоко-то "убежало".

   – Полагаю, – осторожно сказал Владимиров вслух. – Это не значит, что мы опустили руки?

   – Разумеется, нет, – резко откликнулся Никольский и, чиркнув спичкой, поднес огонёк к трубке. – Мы должны ответить террором на террор. Жестко и однозначно! Но при этом так, чтобы, с одной стороны, все, кому следует, понимали, от кого и за что "прилетел" им привет. А с другой стороны, широкие массы трудящихся должны знать – коммунисты, и, прежде всего, советские коммунисты, горой стоят за единство левых сил, за социалистическое правительство, за Народный Фронт, и по-прежнему, как и до Великой Октябрьской Социалистической Революции, выступают против индивидуального террора.

   "Вот же накрутил..."

   Между тем, Никольский замолчал, раскуривая трубку, дернул щеточкой усов.

   – Вы вот еще о чем подумайте, Алексей Николаевич, – сказал он, окутываясь клубами ароматного дыма. – Если мы не можем сегодня перейти в открытое наступление, это не значит, что мы не сможем разгромить врага завтра. А коли так, значит, для перехода в контрнаступление нам нужен серьезный повод. Противник должен быть дезавуирован в глазах масс. Его легитимность должна быть подвергнута сомнению, его действия – опорочены...

   Из Прессы:

СТОКГОЛЬМ, 8 января. Шведские газеты сообщают, что 20 декабря на фронте убит шведский коммунист, студент Олле Меурлинг, сражавшийся добровольцем в рядах испанской республиканской армии.

ПАРИЖ, 9 января. Женевьева Табуи в очередном внешнеполитическом обзоре в «Эвр» пишет: «Английское правительство решило вчера предпринять во Франции, Германии, СССР и Италии дипломатический демарш, запросив у этих стран, какую дату они предлагают для введения запрета на отправку добровольцев в Испанию...»

БЕРЛИН, 9 января. Завтра, с окончанием строительства на участке Магдебург-Гельмштадт вступает в эксплуатацию автострада Берлин – Ганновер протяжением 223 километра.

   Глава 8.

Любовь

   1.

Себастиан фон Шаунбург

,

городок Лос-Вельярес в ста двадцати километрах к северу от

Гранады

, Испания, 10-16 января 1937

По рыбам, по звездам

Проносит шаланду:

Три грека в Одессу

Везут контрабанду

...

   "И что бы мы делали без контрабандистов?"

   В самом деле, что?

   Баст смотрел на огонь, пляшущий на кривых, чахлых испанских дровишках в открытом очаге, и думал о своем. Чего-чего, а времени на размышления у него было вдоволь – думай не хочу! Вот он и думал. Обо всем подряд и о некоторых специальных предметах, но, кажется, все время – о ней.

  ***

   Первые сообщения о гибели Кейт появились в прессе где-то через день или два после "Кровавого Рождества" в Саламанке, но сам Баст наткнулся на заметку, набранную мелким курсивом, в каком-то оппозиционном немецком "листке" только тридцатого декабря. В штабе Северной армии, вернее – в его разведотделе, можно было найти много довольно любопытной литературы, в том числе и издания немецких антифашистов, печатавшиеся в Праге, Вене или Париже. Вот в одной из таких газет и обнаружил фон Шаунбург вечером тридцатого декабря сообщение о смерти Кайзерины Альбедиль-Николовой. Подробности отсутствовали, подписи под заметкой не было. "

По сообщениям австрийской печати... в Рождество, 25 декабря... во время ожесточенных боев за город Саламанка недалеко от границы с Португалией

..."

   Получалось, что она погибла именно тогда, когда у него, Шаунбурга, чуть не случился инфаркт. Однако "чуть" и "едва" – суть фигуры речи и ничего больше. Инфаркта не случилось, Баст был жив и пребывал в отменном здравии, а Кейт умерла, и ее больше не было. Как такое могло произойти? Казалось, что большей нелепицы и измыслить невозможно. Кейт не могла умереть, она не могла оставить его здесь в одиночестве, она...

   От ужаса и горя у Баста потемнело в глазах, и когда полковник Фернандес наткнулся на него – вполне случайно – тремя часами позже, фон Шаунбург сидел во дворе под деревом, в темном неосвещенном углу. Сидел он прямо на холодной земле, откинувшись спиной на узловатый ствол оливы, и сжимал в руках скомканную газету. В уголке его плотно сжатого рта – прилипнув, забытая за ненадобностью, – осталась измочаленная и погасшая сигарета. Во всяком случае, именно такую картинку он теперь видел при попытках "оглянуться назад". А тогда...

   Полковник – человек опытный. Кроме того, разведчик и испанский дворянин. Он ничего не спросил, и никак не выразил своего отношения к увиденному. Он только поприветствовал Баста вполголоса, а потом подхватил под руку, поднял с земли, и, освободив по дороге от прилипшего к губе окурка, увел в ближайший к территории штаба трактир – уютное заведение в полуподвале, со сводчатым низким потолком, обставленное темной грубо сколоченной мебелью. Там он усадил фон Шаунбурга за стол, устроился напротив и, сделав заказ, завел неторопливый разговор о жизни, смерти и любви. Он рассказывал о родной Андалусии, об апельсиновых садах и бродящей в крови южан страсти, о роковых женщинах и бесстрашных тореадорах, о давней славе и древней чести. Через три чашки крепкого, как динамит, горячего, как лава, и горького, как слезы, кофе и после бутылки пятидесятиградусной орухо, Баст смог, наконец, рассказать Фернандесу о том, что – смерть и ад! – произошло в этом гребаном мире, и кем была для него эта погибшая женщина.

   – Жизнь жестока, – резюмировал Фернандес, разливая водку в стаканчики зеленоватого стекла. – Война – чудовище, пожирающее лучших из нас, а наши женщины – это все, что у нас есть, кроме чести и родины.

   – Горюйте, Себастиан, – добавил он мгновение спустя. – Меня можете не стесняться, я сам такой...

   Что имел в виду полковник? Иди знай, но не спрашивать же, в самом деле? Баст и не спросил.

   "Зачем?"

   Ему было очень плохо, но станет ли лучше, если выяснится, что и Фернандес пережил в своей жизни подобную трагедию?

   "Вряд ли..."

   Но, разумеется, Баст был искренне благодарен полковнику, поддержавшему его в трудную минуту.

   "Надо же... Люди разные, а действуют на сходный манер".

   Следующие дни не принесли облегчения, но показали, что Себастиан фон Шаунбург способен по крайней мере держать себя в руках. Он вполне контролировал свое поведение и был уверен, что ни словом, ни жестом не выдал окружающим обуревающих его чувств. Знал секрет Шаунбурга один лишь полковник Фернандес, но о ночи, проведенной в крошечном трактире за водкой и "разговором по душам", никак не напоминал. А еще через пару дней положил на стол перед Бастом другую газету. Но ни содержание заметки подчеркнутой синим карандашом, ни выводы, которые из него следовали, полковник не комментировал. Просто, проходя мимо, положил сложенную газету на столешницу перед Бастом и ушел.

   "Жива?!"

   Прошло еще несколько дней, и Шаунбург вполне уверился, что живет в мире иллюзий, но большинство источников все-таки сходились во мнении, что Кайзерина жива, хотя и ранена. Проблема, однако, в достоверности, – по роду своей деятельности Баст хорошо представлял, что это могут быть за источники. В конечном счете, за всеми этими сообщениями – несмотря на все их разнообразие – мог обнаружиться один и тот же человек. Один. Но наделенный воображением и умеющий делать деньги из пустоты... человеческого любопытства и собственного равнодушия. С другой стороны, если Кайзерина действительно осталась жива, никто, судя по всему, не мог сказать с определенностью, насколько тяжело она ранена.

   "Дьявол!"

   Но, хочешь "рви", хочешь "мечи", а с тем фактом, что объективной информацией пресса не будет оперировать и полстолетия спустя, когда появится, наконец, факс и Интернет, ничего не поделаешь. Такова "се ля ви". И, следовательно, Шаунбургу оставалось одно: проверить все самому.

   – В этом что-то есть, – кивнул полковник Фернандес, выслушав "завуалированные" намеки Шаунбурга, и приятно удивил этим Баста во второй раз.

   – Я организую вам "тропу" через фронт, но не официально. Вы понимаете, Себастиан?

   – Вполне, – подтвердил Шаунбург.

   – У меня есть знакомые контрабандисты. Они кое-что задолжали... лично мне, – объяснил полковник. – Но они не связаны с нашим отделом, и знать лишнего им не надо. Просто человек. Однако с той стороны фронта у меня никого нет.

   – Это не страшно... – осторожно ответил Баст. – Там... Я что-нибудь придумаю. Я это умею.

   – Вот и славно, – улыбнулся полковник. – Но вам следует уложиться в семь – максимум, десять дней. Ведь неделю или дней десять вы вполне можете проболеть... Лихорадка, инфлюэнца... Дизентерия... Я отвез вас, скажем, на estancia в горах... к моим хорошим друзьям.

   – То есть, формально я все это время буду оставаться здесь? – уточнил Баст, начинавший понимать, какую услугу готов оказать ему Нестор Фернандес.

   – Разумеется, – улыбнулся тот и, предваряя возможные оговорки и сомнения, тут же расставил все по местам:

   – И, конечно же, и речи быть не может о какой-либо форме компрометации или шантажа. Никаких бумаг, никаких "случайных" свидетелей. Все это между вами и мной. Между двумя кабальеро.

   – Я благодарен вам, Нестор. Я вам обязан ... – начал было Шаунбург, но Фернандес остановил его жестом руки.

   – Вы воюете вместе с нами, Себастиан, рискуете головой. Но Испания моя родина, а не ваша.***

...Три грека в Одессу

Везут контрабанду...

   Контрабандистов было трое, но они, разумеется, оказались испанцами, а не греками. Имелась ли тут какая-нибудь существенная разница в облике и повадках, Шаунбург не знал, но предполагал, что нет. Все трое – поджарые, бородатые, дочерна загорелые, и темные глаза настороженно смотрят из-под черных кустистых бровей, сросшихся над переносицей. А еще у всех троих крупные прямые носы, тонкие губы и длиннопалые узкие ладони, и легко представить эти ладони с кривым ножом или стилетом.

   "Братья? Сомнительно. Хотя..."

   Как и условились, Баст ждал провожатых в хижине немого старика до заката. От холода, изо рта при дыхании выходил пар. А вокруг – пронзительная тишина, какая бывает только в горах. Тишина, холод, снег на склонах высоких гор и наливающееся глубокой синью близкое небо...

   Вполне "насладившись" горным пейзажем, красоты невероятной, Шаунбург ушел в лачугу, помог старику развести огонь в очаге, а остаток дня провел перебирая в памяти счастливые минуты прошлого, и рассматривая язычки пламени, играющего с коротенькими кривыми полешками. Как ни странно, Шаунбург редко вспоминал свое настоящее прошлое, то есть, жизнь доктора медицины Олега Ицковича. И более того, чем дальше от момента "перехода", тем менее эмоционально значимыми становились посещавшие его порой воспоминания. Словно бы действовал неизвестного происхождения "наркоз", не позволявший болеть душевным ранам.

   "Или транквилизатор... Возможно".

   Но, так или иначе, то, что могло бы стать постоянной, – никак и ничем не исцеляемой, – душевной мукой, ничем таким не стало. События остались, а эмоции притупились, выдохлись, превратив живые воспоминания в перечни сухих фактов, не тревожащих душу, не касающихся сердца. И, судя по некоторым признакам, такое происходило не только Шаунбургом. У всех остальных тоже что-то похожее, "мимолетное" в разговорах сквозило. Однако прямо на эту тему никто не заговаривал, и это, если разобраться, тоже интересный симптом.

   Нынешняя жизнь воспринималась и ощущалась именно как жизнь со всеми своими красками, соками, вкусом и животной силой. Потому, быть может, и чувства казались здесь более сильными и яркими, и воспоминания – способными свести с ума.

   День прошел, как не было. Стемнело. И тогда они наконец появились, – три высокие тёмные фигуры с винтовками за плечами и гномьими капюшонами на головах.

   – Зовите меня Ягито. – На сносном французском сказал один из вошедших. – У остальных нет имён... никаких.

   И они вышли в ночь.

  ***

   Когда четыре дня назад полковник Фернандес предложил Басту помощь, Шаунбург не медлил ни минуты. То есть, – нет, не так. Он помедлил ровно столько, сколько понадобилось, чтобы трезво оценить предложение – всего несколько минут – и принял решение – рискнуть.

   "Кто не рискует, тот не пьет шампанское, не так ли герр риттер?"

   Но, решившись, Шаунбург действительно уже не медлил.

   За четыре дня он вполне подготовил сцену "исчезновения", решив все неотложные дела по службе, заготовив впрок статью, которая уйдет с почты через три дня после его отъезда, и обосновал в глазах немногочисленных заинтересованных лиц свою "тяжелую болезнь" демонстрацией недвусмысленных симптомов. Но не только. Между делом – то есть где-то между легальных и нелегальных дел штурмбанфюрера Шаунбурга – ему удалось послать три телеграммы в Париж и Брюссель и сделать один важный звонок по телефону жене в их имение VogelhЭgel. Вильда и еще один из адресатов ответили короткими телеграммами, пришедшими почти одновременно, как раз накануне отъезда, и теперь Басту оставалось лишь надеяться, что он все сделал правильно.

   Между тем, сегодня с утра включился "счетчик" полковника Фернандеса и время пошло. И значит, выражаясь словами покойного лидера русской революции, промедление теперь смерти подобно. Впрочем, контрабандисты свое дело знали туго. За ночь на лошадях, следуя головокружительными козьими тропами при неверном лунном свете, добрались от Лос-Вильярес до Поэрто Альто, но, разумеется, в городок не вошли, а миновали его по склону горы и уже в рассветных лучах солнца различили вдалеке сложенные из битого камня дома Ла Серрадуры. Здесь они оставили одного из "братьев" – сторожить в узком ущелье лошадей, а сами пешком отправились вниз, к едва различимому из-за расстояния шоссе Сьерра Невада.

   2.

Раймон Поль

,

Париж, Французская республика 12 января 1937 года

,

вечер

   А еще, как оказалось, ему нравилось делать сюрпризы. Не вообще сюрпризы, не любые, не всегда и не всем, если вы понимаете, о чем, собственно, идет речь. Но всегда – "И сколько этого "всегда" наберется на круг? Пять месяцев или шесть?" – и особенно остро он переживал сюрпризы, выдуманные специально для НЕЕ. Виктория, так уж вышло, заняла в его душе, да и в жизни – чего уж там – особое, одной ей дозволенное место. Но, поселившись в душе Раймона, проникнув в личное его пространство, наглухо закрытое для любых – даже и дружеских, но посторонних – глаз, она ничуть его этим не стеснила и ни разу не заставила пожалеть о проявленном "гостеприимстве".

   Вот и сейчас настроение поднялось от одного лишь предвкушения, и Раймон намеренно замедлил шаги, чтобы вполне насладиться этим сладким и славным чувством. Он прошел через фойе отеля, медленно, не торопясь – в очередной раз подумав мимолетно, что им с Викторией следовало бы уже купить квартиру или даже дом – поднялся по лестнице, так как принципиально не признавал лифтов, и, проигнорировав звонок, легко стукнул костяшками пальцев в белую с золотом дверь их "постоянного" люкса.

   "Тук-тук... кто в тереме живет?"

   Тот, кто жил в "тереме", вернее, там жила, мелькнула раз другой смутной тенью в глазке – "Смотри, милая, смотри, я весь здесь, как лист перед травой..." – и наконец открыла дверь.

   – А где цветы? – притворно нахмурилась "капризная примадонна", появляясь в проеме двери. Она была изумительно хороша, если не сказать ослепительна, но как тогда описать впечатление, которое она производила, выходя на сцену? А сейчас "парижская фея" одета по-домашнему, в "простой" шелковый халат персикового цвета и как бы даже с золотой вышивкой по рукавам, лифу и подолу.

   – Виноват, – принимая игру, развел пустыми руками месье Раймон Поль. – Забыл...

   – Что ж вы, сударь, такой забывчивый? – "гадюкой" прошипела "La rubia Victoria". – Уж не состарились ли вы раньше времени в лучах моей славы?

   – Ваше сияние, дива миа, не старит, – усмехнулся в ответ Раймон, входя в номер и захлопывая за собой дверь. – Оно испепеляет.

   – Во как! – улыбнулась Виктория и сделала шаг на встречу.

   До этого она все время отступала перед ним, как бы завлекая или даже заманивая в глубину номера. Но сейчас приблизилась, с невероятным изяществом сломав дистанцию, и плавным, очень женственным – донельзя обольстительным движением – положила руки ему не плечи.

   – Как страшно жить... – прошептала она, но, судя по выражению глаз и плавному движению губ, жить ей было отнюдь не страшно, а напротив, восхитительно и прекрасно.

   – Мы едем завтра утром, – сказал Раймон, позволив, в конце концов, улыбнуться и себе. – Вернее, летим. На самолете, – уточнил он для "блондинок".

   – Так быстро? – в глазах Виктории уже кружило хоровод любовное безумие, но слова Раймона она услышала и поняла правильно.

   – Ты забыла, красавица, – он обнял ее и с нежностью прижал к груди. – Ты забыла, что у тебя лучший в мире импресарио...

   Ну не рассказывать же ей, – тем более, сейчас, в этот странный миг, случившийся между явью и грезой – чего ему это стоило! Но

оно того стоило

, если увидеть, как увидел Виктор, волшебное сияние, возникшее вдруг в голубых глазах Виктории. И хотя Раймону не слишком нравилась идея, тащить "диву Викторию" в страну, охваченную гражданской войной, ее счастье – даже минутное – оправдывало многое, одновременно отменяя

многое другое

..

   "Я безумец!" – твердил он себе, бешеным метеором проносясь по Парижу: визы, фрахт самолета, уговорить музыкантов, согласовать в испанском посольстве сроки и даты, расценки и маршруты.

   "Я безумец!" – он мог себе позволить быть искренним перед самим собой. Хотя бы перед собой. Хотя бы мысленно. И, разумеется, был прав: чистейшей воды безумие, и главный негодяй пьесы именно он, поскольку не остановил этот "дикий каприз", удавив "инициативу масс" в самом зародыше. Однако сделанного не воротишь, а не сделанного не сделаешь. И более того. Сколько бы – пусть и перед самим собой – не изливал желчи Раймон Поль, как бы не сетовал на капризы блондинки-Виктории и себя дурного, идущего "на поводу у бабы", он все равно гонял по Парижу, словно "скипадару под хвост получил", "покупал и продавал", договаривался и ругался, согласовывал и платил... Но зато, в конце концов, ему было, что принести Виктории вместо цветов и чем ее удивить...