Текст книги "В третью стражу. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 61 страниц)

   – Как зовут вашу дочь, месье? – терпеливо уточнил Федорчук.

   – Женевьева, – неуверенно ответил Лешаков.

   – Женевьева... – Федорчук скомкал листок, что положил перед ним нежданный знакомец, кинул в пепельницу, подпалив "ненароком" небрежным движением спички, взглянул пытливо на визави, как бы спрашивая, "вы ВСЁ поняли, месье?", и, вырвав из своего собственного блокнота лист, стал писать по-французски "наилучшие пожелания" мадемуазель Женевьеве.

   – Вот, – сказал он, закончив, и снова посмотрел на Лешакова. – А что, месье, не выпьете ли вы со мной рюмочку коньяка? Попозже... вечером, а? Вы ведь первый человек, попросивший у меня автограф. Были бы девушкой, тогда ладно, но...

   – Да, – кивнул Лешаков, сообразив наконец, о чем идет речь. – С удовольствием. А где?

   – А давайте, сразу после окончания выступления мадемуазель Виктории... Я ей только скажу, что вот, мол, автограф попросили... Ну и зайдем куда-нибудь поблизости. Не возражаете?

   – Не возражаю, – оторопело выпалил Лешаков и, поспешно встав, пошел прочь.

   "Стремное дело..." – но все-таки сейчас Виктор склонялся к тому, что убивать "Дядю Сашу" не придется. И, как вскоре выяснилось, так оно и получилось. Не пришлось.

   Они встретились почти в полночь в маленьком баре недалеко от варьете. Виктор заказал коньяк и они сели за столик в углу.

   – Видите ли, месье... э? – сказал Виктор, закуривая.

   – Лешаков, – с лёгкой ухмылкой ответил собеседник, уже вполне освоившись, по-видимому, с ситуацией.

   – Так вот, месье Лешаков, – кивнул Федорчук. – Проблема в том, что Дмитрия Вощинина, царствие ему небесное, убили еще в феврале, а позже, вы ведь читаете газеты? Позже его останки нашли и похоронили по православному обряду. Я ясно излагаю?

   – Вполне, – сухо откликнулся Лешаков.

   – Тогда, возникает вопрос, а надо ли нам тревожить прах усопшего?

   – А вы... вам он живой ни к чему?

   – Очень метко замечено! – продолжая улыбаться Федорчук пригубил коньяк. – Никому он, дядя Саша, не нужен, и более того, живой он крайне опасен... для вас, месье Лешаков, да и для меня... Так что, пусть покоится с миром. Вы как к этому относитесь?

   – Да я, в принципе... Ты только скажи... Скажите... Это как-то связано с ГэПэУ?

   – ГэПэУ? – нахмурился Федорчук. – Вот от этих господ, Александр Юрьевич, если прослышат про вашу ошибку, могут проистечь очень большие неприятности. Просто даже боюсь себе вообразить...

   – Так может, тогда, и для меня дело найдется? – прищурился вдруг Лешаков. – Дмитрий... покойник... был мне, как родной, и если не ГэПэУ... так хоть поезда почтовые грабить.

   – Вы серьезно? – честно говоря, Виктор сильно удивился. Предполагал, что придется долго ходить вокруг да около, завлекая и вербуя, а вышло...

   "А что, собственно, вышло?"

   – А если политика? – спросил он осторожно.

   – Так если не эти и... Покойный Дима брезглив был, – сказал Лешаков задумчиво. – К Родзаевскому я бы не пошел...

   – Экий, вы разборчивый! – разулыбался Виктор, довольный, что не ошибся в выборе. – Но бог с вами! Не к Родзаевскому, и не к Вонсяцкому.

   – Тогда, ладно, – удовлетворенно кивнул Лешаков.

   – И подробностей узнать не желаете? – поинтересовался Федорчук.

   – Ну... – пожал плечами Лешаков. – Митенька мне бы, наверное, намекнул...

   – Я вам тоже намекну, но с условием.

   – Валяйте.

   – Перестаньте упоминать имя покойного. Меня это раздражает.

   – Извините, – серьезно ответил Лешаков. – Больше не повторится.

   И не обманул: за все время ни разу не заговорил по-русски и не вспомнил Митеньку Вощинина. Ни разу. Только однажды, да и то по-французски рассказал любопытную историю, пролившую, как говорят литераторы, свет на его фантастически быстрое согласие на вербовку.

   – А все началось с того, – сказал как-то "под настроение", проистекавшее из плотного обеда с не слишком обильной, но

пропорциональной

выпивкой, Лешаков, – что увидел я как-то знакомое лицо... на Rue Maitre Albert увидел.

   – Где, где? – поинтересовался Федорчук, чуя недоброе.

   – На Rue Maitre Albert, – повторил Лешаков. – Я работал шофером на грузовике у "Папаши Гильбэ", ну может, знаете, месье Поль: "Перевезем все что хотите. Спросите папашу Гильбэ". И вот

однажды

вез я пиво... Как раз в пивную на Rue Maitre Albert. Уже разгрузился и еду потихоньку обратно – уж больно много в этот день машин там скопилось, как вдруг мне чуть не на радиатор какой-то псих бросается. Ну я по тормозам, и в сторону. Только хотел выйти, объяснить недоумку кто он есть, как из авто напротив человек со "шмайсером" выскочил. Видел я "шмайсеры", месье Поль, но не в Париже! Я и так на взводе после того блаженного, что чуть под колеса не попал, а тут еще такое... Представляете, зрение вдруг резким стало, как через лупу: все детали вижу. Даже подумать ничего не успел: нога сама на педаль газа нажала, перегазовка и... и третья скорость, разумеется.. Под пули в Париже попадать – никакого интереса... Отъехал уже с квартал – слышу перестрелка, потом взрыв. Поставил я свой Ситроен в гараж и домой, а утром во всех газетах... Ну думаю – пронесло. А потом соображаю – вычислят мой грузовичок, не ажаны, так Гепеу. Узнают, кто за рулем был, и за соучастника пойду. А еще потом вдруг мысль засвербила: тот, со "шмайсером", знакомым мне показался, закрыл я глаза и... как в кино картинка крутится... Разглядел я лицо, но...

   – Что же за "но" вы обнаружили, месье Лешаков? – спросил Виктор.

   – Обознался я, – развел руками Лешаков. – И... и все. А меня и не вычислил никто, да и кому я сдался на своем треханом грузовичке? Там таких в три раза больше было, чем у меня монет в кармане, а они у меня есть. – И он "звякнул" мелочью, встряхнув полу пиджака...

"

Лешаков?

!"

   Федорчук не вздрогнул, – он был уже "на боевом взводе" и внешне на "вызовы эпохи" никак не реагировал, – только задержал руку с зажигалкой, идущую к зажатой в зубах сигарете, и, медленно обернувшись на голос, попросил сержанта пропустить посетителя.

   "Вот ведь... Замысловато..."

   – Ты как здесь?.. – спросил Виктор, задаваясь нелепым вопросом: действительно ли греки были так наивны, изобретя "бога из машины", как думают некоторые?

   – А... Длинная история, – пожал плечами Лешаков и скосил глаза на ногу. То, что он прихрамывает при ходьбе, как и то, что обряжен в форму офицера-интернационалиста, Федорчук уже заметил. Оставалось понять, каким бесом его затащило в Испанию, и что он делает именно в этом госпитале.

   "Таких совпадений не бывает... Или все-таки случаются?"

   – Ты как здесь? – спросил Виктор, рассматривая старого знакомого сразу же сузившимися глазами.

   – Долгая история, – отмахнулся тот. – После концерта, если будет время, расскажу. Я, собственно, к Виктории... – с извиняющейся улыбкой объяснил Лешаков.

   – Автограф понадобился!? – "изумленно" всплеснула руками Татьяна, не удержавшись, чтобы не поддеть "Легионера".

   – Ну, в общем-то, да.

   – Ты, серьезно? – удивился Виктор, однако не забыл полуобнять Лешакова за плечи, ненавязчиво подводя гостя к ломберному столику и разворачивая спиной к возможным "читателям с губ".

   – Да-а... У меня сосед по палате... парнишка, русский ... – заторопился Лешаков. – Митька... Не встает... Автограф просит...

   – А может ему "La soupe de poisson"? – мрачно спросила Татьяна.

   Говорили они по-французски, но смысл ее черного юмора до собеседника все-таки дошел.

   – Э-э-э... – поперхнулся Лешаков. – А-а! – засмеялся. – Нет, нет! Он не умирает, нога у него. – И добавил по-русски:

   – ... Ухи не надо! – "Чапаева" они тоже смотрели. – В Викторию он влюблен... заочно...

   Но на этот раз Виктор его остановил.

   – Слушай сюда, Легионер! – сказал он, и Лешаков тут же подобрался: раз в ход пошли боевые псевдонимы, значит дело серьезное.

   – На Викторию готовится покушение, – Виктор говорил тихо, но разборчиво. "Пиликающий" оркестр заглушал звуки речи, а губ его никто теперь видеть не мог. – ГэПэУ. Будут стрелять с галерей. У тебя оружие есть?

   – Найду, – коротко ответил Лешаков, и Виктор почувствовал, как напряглись плечи собеседника. – Один вопрос... До меня здесь была баронесса...

   – Кайзерине можешь доверять, как мне, – сразу же откликнулся Федорчук.

   – Чудны дела твои, господи! – покачал головой Лешаков. – Ладно. Тогда, я пошел... по галереям прогуляюсь...

   – Спасибо, – сказал Виктор.

   – С ума сошел?! – поднял седеющие брови Лешаков.

   10.

Кайзерина Альбедиль-Николова, Эль-Эспинар, Испанская республика, 21 января 1937 года 13.10

   Выступление Татьяна начала с "Бессаме мучо". С сентября 1936, когда вышла пластинка, песня стала просто-таки ультимативным хитом не только по всей Европе, но и по обе стороны испанского фронта. И сейчас – здесь, в Испании – принимали ее, как и везде, впрочем, с восторгом, переходящим в экстаз. Очень подходящая песня. Времени и месту подходящая...

   Кайзерина прошлась за спинами зрителей, прижавшихся к балюстраде, остановилась у дверей, ведущих внутрь здания, закурила, стараясь унять разгулявшееся сердце.

   "Ну же! Давай!"

   Но Тревисин-Лешаков точно так же бесцельно "гулял" по противоположной галерее. Между тем, Таня пела что-то "киношное", народ внимал, а время уходило, и непоправимое могло случиться в любой момент...

   "Легионер" вдруг остановился, заговорил с каким-то невысоким парнем в госпитальном халате. Кайзерина насторожилась, но старалась даже не смотреть в ту сторону, "наблюдая" за событиями краем глаза.

   "Он?"

   У нее не нашлось времени "переварить" тот удивительный факт, что по странному стечению весьма непростых обстоятельств старый парижский знакомый Виктора оказался "своим", хотя разобраться, кто для них здесь свой, а кто – чужой, без поллитры вряд ли удастся. Но и на "пол-литра" времени не оставалось...

   Лешаков что-то сказал. Мужчина оглянулся, и рука его скользнула в карман халата. Но Легионер, улыбаясь, сказал что-то еще и положил парню руку на плечо...

   "Он!" – поняла Кайзерина, и в этот момент, не прекращая говорить и улыбаться, Лешаков скользнул быстро взглядом поверх головы "раненого" и чуть кивнул.

   "Он!"

   Кайзерина перевела взгляд на техника-лейтенанта, стоявшего у балюстрады всего в нескольких шагах от нее, и поняла, что не ошиблась. Вересов, два дня проходивший в форме советского командира, появился на галерее в форме испанского сержанта, в пилотке, и в зимней куртке, под которой так хорошо прятать оружие. А сейчас – хотя "зал" в очередной раз взорвался аплодисментами и воплями "Вива Виктория!", смотрел не на певицу, а на Лешакова и чернявого невысокого мужичка, пытавшегося освободить рабочую – правую – руку из цепких пальцев старого бойца.

   – Иван Константинович! – позвала Кайзерина, подойдя к Вересову вплотную. – Товарищ Вересов, ау!

   – Что?! – Вересов резко обернулся, рука его уже была под полой куртки.

   – Буквально на два слова, – попросила Кайзерина и улыбнулась.

   Она говорила по-русски, и от удивления Вересов несколько растерялся. Нет, он не потерял контроль над собой или событиями, но все-таки оказался не так сообразителен, как должен. И не так осмотрителен, хотя и то верно – Кайзерина опасной ему не казалась. Повода не давала.

   – Баронесса? – спросил он хмурясь.

   – Два слова, – напомнила она. – Полминуты.

   – Вы?..

   – Из той же организации, что и вы...

   Кажется, их разговора никто не слышал. Ор стоял невероятный, да и оркестр начинал уже новую мелодию...

   "Листья желтые... Однако!"

   – Я...

   – Я знаю, – серьезно кивнула Кайзерина. – Вы при исполнении, Вересов. Полминуты, и продолжайте "исполнять".

   – Хорошо, – решился Вересов. – Идемте!

   И первым пошел внутрь здания. Дверь открывалась в короткий коридор – дверь слева и дверь справа, – дальше лежала просторная комната и за ней анфилада комнат-палат, в конце которой лестница на хозяйственный двор.

   – Ну! – резко обернулся лейтенант, сделав всего два шага.

   – Баранки гну!..

   У Кайзерины просто не оставалось ни времени, ни выбора, и она сделала то, о чём знала только теоретически...

  ***

Однажды, много лет назад, в Марселе...

GarГon, j'ai pas commandИ un Иchantillon microscopique mais de quoi bouffer.

Remplissez-moi mieux mon assiette

.

– Знакомься, милая, – сказал Луи-Виктор, – это Гастон Хаш, и он лучше пахнет, чем выглядит, но я думаю, ты и сама уже все поняла...

У Гастона было две клички: Хаш – гашиш, и Херинг – сельдь, но, кажется, он не был сутенером, хотя кто их знает...

– И тогда, – сказал Гастон, вкладывая ей в руку нож, – у тебя, девочка, останется не много времени. Твой враг или убьет тебя одним из тысячи способов, которые знает он и не знаешь ты, или изнасилует, а потом все равно убьет. Ты знаешь, как это происходит? – его глаза налились кровью, и ей стало страшно. – Он завалит тебя на спину, замотает голову подолом платья...

– Не надо! – взмолилась Кайзерина.

Ее охватил ужас, словно, то, о чем говорил Гашиш, происходило сейчас и с ней.

– Не надо!

– Как хочешь, – пожал он широкими плечами. – Но если не хочешь, запомни, у тебя будет время на один удар. Не коли! Ты не пробьешь ему грудь, да и живот пробьешь навряд ли. И потом, если не попала в сердце или печень, тебе все равно конец. Где печень, знаешь?

– Нет, – пролепетала она.

– То-то же! – поднял он указательный палец. – А бить надо так и так, – и тут же показал. – И все. Только нож, – Гастон назвал нож по-цыгански «шурином», хотя до этого говорил «наваж». – Только нож ты держишь неверно. Держать нужно так, – снова показал он. – А бить так...

***

– Ну! – обернулся к ней Вересов, пистолет был уже у него в руке.

– Баранки гну!

– ответила Кайзерина и одним коротким, но сильным ударом клинка, зажатого в руке обратным хватом, перерезала чекисту горло. Раз, и волна крови выплеснулась из широкой и глубокой раны. И ей оставалось лишь скользнуть вправо, чтобы не замараться, и обогнуть заваливающегося назад и хватающегося воздух руками "техника-интенданта".

   – Браво, баронесса!

   Она успела сделать буквально несколько шагов, миновала проем двери, вышла в пустую просторную комнату и...

   – Браво, баронесса! – прозвучало ей в спину. – Славный удар, ей-ей! Работали проституткой в Марселе? Без резких движений!

   Кайзерина и сама догадывалась, что резких движений делать не стоит...

   – Ах, это вы, товарищ военврач! – сказала она, останавливаясь и плавно поворачиваясь к Володину.

   – Руки, – предупредил "военврач", держа ее на прицеле.

   – А что руки? – "удивилась" Кисси, рассматривая свои руки. Достать браунинг она не успевала, а у Володина в руке был какой-то длинноствольный пистолет. – И, кстати, дружку своему помочь не желаете? Он, поди, жив еще, но это ненадолго.

   – Не заговаривайте мне зубы, баронесса, – усмехнулся в ответ Володин. – Я же врач, не забыли? Приятель мой до операционного стола не доживет, а вот вы еще поживете...

   – Так я вроде бы умирать и не собиралась...

   Кайзерина была совершенно спокойна. Умирать оказалось не страшно, но жаль. Жаль было Баста, жаль было и себя. И ребят жаль. Таню, Райка... Майкла... Но на то и война, не так ли?

   – На каком языке вы говорили с техником-интендантом? – спросил Володин, подходя.

   – А вы как думаете, господин чекист? – имело смысл вывести его из себя, хотя, если честно, на такую удачу Кайзерина почти не надеялась.

   – Мне показалось, что вы говорили по-русски, – переходя на "великий и могучий", сказал Володин, пристально глядя ей в глаза.

   – Я не понимаю, – холодно ответила Кайзерина. – Я ваших славянских наречий не разбираю.

   – Хотите меня разозлить? – военврач продолжал говорить по-русски. – Не выйдет. А русский ты, сука, знаешь, и ты запоешь! – улыбнулся он мечтательно. – Ты так красиво запоешь, шлюха, так будешь просить прикончить тебя...

   – Размечтался, – внезапно сказал по-русски красивый мужской голос, и в то же мгновение девятимиллиметровая пуля, войдя в правый висок Володина, вынесла ему почти всю левую часть черепа. – Говорун, понимаешь...

   Кайзерина перевела взгляд влево и чуть не лишилась чувств. Там, с парабеллумом в руке, стоял Баст, в кожаном реглане с советскими знаками различия, и улыбался ей своей, совершенно бесподобной улыбкой.

   "Баст... Я сплю?"

   Эпилог

   1

. Майкл Гринвуд, Фиона Таммел. Генуя, Королевство Италия, 20-21 января 1937 года

Вопрос Фионы прозвучал для Степана так, как будто кто-то подобрался к нему со спины и выстрелил прямо над ухом из ружья – сразу из двух стволов, то есть столь же неожиданно и почти болезненно:

– Кто ты, Майкл? – сказав это, девушка на секунду смутилась, закусив губу, но сразу же подобралась, вся, как перед прыжком в омут, и повторила. – Кто ты, Майкл? На самом деле?..

  ***

   Потратив на дорогу от Аренцано до Генуи почти два часа, – ну кто же мог предположить, что в каких-то двух километрах от города, грузовик, выехавший на встречную полосу горной дороги, соберёт ещё пять машин? – Майкл и Фиона остановились в одном из отелей на via di San Bernardo, недалеко от Герцогского Дворца. После Турина, построенного по принципу римского лагеря с его геометрической планировкой, генуэзские улицы, казалось, могли запутать не только приезжих, но и коренных жителей. Если бы не толстенный том мюрреевского "бедекера", прихваченный Фионой, пришлось бы им колесить в лабиринте этого приморского города, пожалуй, до полуночи, не меньше.

   Обязанности "штурмана" девушка исполняла с нескрываемым удовольствием и даже некоторым изяществом. Поминутно сверяясь с картой, она командовала "пилоту": "На следующем перекрёстке – направо ... Главное – не пропустить третий поворот ... Теперь – прямо, до собора, а потом – налево!" Матвеев с улыбкой повиновался. Его забавляла эта игра, тем более что можно было почти "выдохнуть" после нервного напряжения прошедших суток. Но только "почти".

   "Мандраж" оставался на периферии сознания, как изредка мигающий сигнальный огонёк в дальней части приборной панели – не раздражает, но и хрен забудешь! – и такое сравнение насмешило Степана. – "Вот посиди целый день за рулём, всё начнёшь сравнивать с автомобилем... – покосившись на старательно изучающую путеводитель Фиону, он закончил мысль, – и даже девушек!"

   Обустройство "гнезда" в номере отеля и праздничный ужин по случаю "новоселья", отодвинули "сигнальную лампочку" ещё дальше, и это не могло не радовать Матвеева. До полуночи – контрольного срока связи с Де Куртисом – оставалось всего четверть часа. Фиона, сбросив только туфли и жакет, дремала в кресле – уставшая и счастливая. Поцеловав любимую, в лоб, как ребёнка, Степан притворил дверь в спальню и вышел на балкон гостиной с сигаретой и бокалом вина.

   "Градусов десять на улице, не больше, – подумал он, поставил бокал на перила и прикурил, прикрыв огонёк зажигалки от лёгкого и совсем не холодного, по ощущениям, ветерка. – Практически осенняя погода по британским меркам. Разве что не так сыро, несмотря на близость моря".

   Интуиция говорила ему, да и внутренний голос подсказывал, что операция завершилась успешно, но... оставалось всего-навсего дождаться

последнего

подтверждения.

   Степан не сомневался, что Федорчук, окажись он сейчас рядом, обязательно поправил бы друга. Сказал бы: "Не последнего, а крайнего!" И добавил бы, назидательно подняв указательный палец, своё излюбленное, на ту же тему: "Последняя – у попа жена"... видимо, в силу неизжитого армейского суеверия.

   Непрошеные воспоминания заставили Матвеева сделать несколько глубоких затяжек и тут же отхлебнуть из бокала, смывая с языка табачную горечь вяжущей терпкостью вина, густого, с лёгким послевкусием влажной ременной кожи.

   "Да, к вопросу о жёнах... оговорочка-то прям-таки по старику Фрёйду вышла: "Леди Фиона Таммел – моя жена!" – Степан тихо рассмеялся.

   – Почти как у классика: "Майкл, куда ты торопишься?" А никуда. Никуда я не тороплюсь. Я просто очень хочу, чтобы это произошло. Нет, не завтра, но как можно скорее".

   Сделав ещё глоток вина, Матвеев рассеянным взглядом смотрел на ночную улицу святого Бернарда, скупо освещённую редкой цепью уличных фонарей. Влажно блестящие после недавней мороси тротуары, украшенные редкими фигурами спешащих прохожих. Изредка проезжающие, шурша шинами и негромко тарахтя или урча моторами, – "Тут уж кому как повезло..." – автомобили. И вот, один из них, чёрный, блестящий свежим лаком словно рояль, квадратный "Лянча" "Августа", взвизгнув отсыревшими тормозами, остановился у поребрика, как раз напротив входа в гостиницу. Открылась левая задняя дверь, и на тротуар, почти не пригибаясь, вышел молодой господин в щёгольском светлом пальто и шляпе-борсолино. Приподняв набалдашником трости край шляпы так, что она сдвинулась на затылок, франт посмотрел в сторону балкона, где с бокалом в руке всё ещё стоял Степан.

   "Оп-па! Явление Христа медведям! Де Куртис... как живой. Ну, заходи, раз пришёл", – вслух же Матвеев не сказал ничего, только отсалютовал бокалом, и на пальцах показал, в каком номере остановился. В ответ Венцель отрицательно покачал головой и постучал кончиком трости по колесу автомобиля.

   Степан кивнул, признавая правоту итальянца и, снова жестом, показав – "Три минуты!" – вернулся в номер. Не одеваясь, только застегнув пиджак, он выскользнул в коридор, пытаясь осторожно прикрыть за собой отчаянно скрипнувшую – будто издеваясь – дверь.

   Ровно через три минуты он уже перебегал через via di San Bernardo, дождавшись, пока проезжая часть улицы опустеет. Попасть под колёса в такой ответственный момент очень не хотелось бы. Крепко обняв шагнувшего навстречу Венцеля, Матвеев не удержался и совершенно простецки спросил: "Ну, как?"

   – Отлично, – ответил Де Куртис. – Практически, как у фармацевта. Прибытие инженера во Францию подтверждено по телефону.

   – Что дальше? – не то, чтобы Степана это интересовало всерьёз. Просто за последние две недели он привык к этим жёстким и немногословным мужикам, шедшим на риск не просто ради убеждений, но и благодаря старой, во всех смыслах, дружбе.

   "Да, да, да... А ты думал, что – вы одни такие красивые?" – однако вслух сказал:

   – Глупо, конечно, такое спрашивать, и даже где-то непрофессионально, но... я очень хочу, чтобы мы встретились ещё. И при обстоятельствах, исключающих напряжение и спешку. Просто встретились. Все...

   ... Открыв дверь гостиничного номера, Матвеев замер на пороге – в кресле посреди гостиной, в накинутом на плечи пальто сидела Фиона. Балконная дверь была открыта, и по комнате гулял нешуточный сквозняк.

   – Что случилось? – Степан встал на колени перед креслом и прикоснулся ладонями к раскрасневшимся, но в то же время – холодным, щекам девушки.

   – Что произошло? – повторил он, чувствуя странное напряжение, повисшее вдруг в номере.

   – Кто ты, Майкл? – спросила Фиона сдавленным, будто не своим, голосом, отстранившись от ласковых рук любимого.

   Её вопрос прозвучал так, как будто кто-то подобрался к Матвееву со спины и выстрелил прямо над ухом из ружья – сразу из двух стволов... то есть столь же неожиданно и почти болезненно:

   – Кто ты, Майкл? – повторив это, девушка на секунду смутилась, закусив губу, но сразу же подобралась, вся, как перед прыжком в омут, и спросила ещё раз. – Кто ты, Майкл? На самом деле?..

   2.

Себастиан и Вильда фон Шаунбург, Кайзерина Альбедиль-Николова, Германская империя, 8 июня 1937года

   "Primo Vere"... Ранней весной... Начинают басы и контрастирующие с ними альты, – придумка по-своему интересная и удивительно "средневековая", – затем долгая нота оркестра, и тенора, сопряженные с ошеломляюще женственными сопрано. У Шаунбурга даже дух захватило от замечательного совпадения "музыки" его собственной души и поэтического – вполне шиллеровского – звучания кантаты, но момент "воспарения" длился совсем недолго. Внезапно Баст почувствовал движение слева. Легкое, едва заметное, в общем, такое, какое могла – когда хотела – исполнить со свойственным ей изяществом одна лишь Кайзерина Кински.

   "Тьфу ты, пропасть!" – едва ли не с отчаянием подумал он, в очередной раз поймав себя на том, что называет Кейт ее старой – девичьей – фамилией. Но видит бог, женщина, которую любил Шаунбург, никак не ассоциировалась у него с баронессой Альбедиль-Николовой. Никак, нигде, никогда...

   – Minnet, tugentliche man, – шепнули ему в ухо губы Кейт, обдав щеку теплом дыхания и ароматом киршвассера. – minnecliche frouwen....

Добрый человек, полюби женщину, достойную любви

!

   Ну что он мог ей ответить? Только сакраментальное...

   – Circa mea pectoral multa sunt suspiria de tua pulchritudine, que me ledunt misere.

– В моей груди много вздохов по твоей красоте, которая ранит меня

, – прошептал он в ответ.

   – А если...? – тихо, почти невесомо: то ли нежный шепот, то ли "запах женщины", воплотившийся в мысль.

   – Ave formosissima! – намек более чем прозрачен, впрочем, так ли хорошо знала Кейт тексты "Кармина Бурана", как знал их он сам?

   Фон Шаунбург читал "Песни Байерна" еще в юности, благо ни латынь, ни старонемецкий не были для него препятствием, и освежил свои давние воспоминания теперь – прямо накануне премьеры во Франкфурте.

Ave formosissima!

Привет тебе прекрасная

! Действие двадцать четвертое: "Blanziflor et Helena"...

   "Ну и кто же ты, Кейт, Елена Прекрасная или эльфийская царевна Бланшфлёр?"

   Но, как оказалось, Кайзерина знала текст песен не хуже. И ситуацию понимала правильно – ведь они были в ложе не одни, – но и "в пошутить" отказать себе просто не могла.

   – Елена у нас Вильда, – говорила ли она вслух, или он читал ее мысли?

   – Елена у нас Вильда, а я, чур, буду колдуньей. Идет?

   – Тш! – шикнула на них сидевшая справа Вильда. – Еще одно слово, и я начну ревновать, как бешеная.

   Возможно, что это не шутка, – одно верно: за последний год Вильда стала совсем другой женщиной. Однако какой именно женщиной она стала не без дружеской помощи "кузины Кисси", Баст все еще не понял, и кроме того он не представлял пока, как сможет – и сможет ли вообще – допустить ее в святая святых своего двойного существования.

   "Не сейчас, – подумал он с мягкой грустью, отгоняя от себя воспоминания об "испанском инциденте". – Потом. Когда-нибудь... Если вообще... Если получится... Если будет можно".

  ***

   После финальной

"

О, Фортуна

!"

аплодисменты не смолкали минут пять, если не больше, хотя в толпе мелькали и весьма кислые лица.

   – Entartet! – недовольно бросил какой-то незнакомый оберфюррер в полицейской форме, явно пытавшийся подражать Гиммлеру.

   "Дегенеративный... Даже так!"

   Впрочем, внешне Баст ничем не выдал ни своего удивления, ни тем более, чувства брезгливого презрения к этому уроду в мышиного цвета форме. Но, с другой стороны, а чего, собственно, можно ожидать здесь и сейчас, во Франкфурте-на-Майне, в июне тридцать седьмого?

Благорастворение

на воздусях и во человецех благоволение

?

   "Это навряд ли..."

   Они протиснулись сквозь плотную толпу меломанов, осаждавших Орфа и его подругу Доротею. Но Баст не был знаком ни с композитором, ни с фрау Гюнтер, зато он знал дирижера.

   – Добрый вечер, маэстро! – улыбнулся Баст, протягивая Ветцельсбергеру руку. – Это было впечатляюще!

   – О! – поднял брови дирижер. – Герр доктор! Рад вас видеть. Так значит, вам понравилось?

   – Музыка великолепна! – Себастиан пожал руку Бертелю Ветцельсбергеру, только что назначенному директором консерватории Хоха здесь, во Франкфурте. – Герр Орф умеет писать музыку, – фон Шаунбург чуть раздвинул губы в улыбке, показывая собеседнику, что шутит. – А вы, маэстро, умеете дирижировать.

   – Благодарю вас, герр доктор, – было видно, что дирижер доволен похвалой человека, мнение которого ему небезразлично. – Я польщен.

   Они познакомились в тридцать первом в Нюрнберге, где Ветцельсбергер руководил филармоническим оркестром при государственном оперном театре. Разумеется, Баст был несколько моложе Бертеля и, вероятно, по этой причине они так и не перешли на "ты". Однако разница в возрасте не помешала им вполне оценить друг друга. Во всяком случае, к замечаниям фон Шаунбурга на тему философии творчества и стилей исполнения немецкой музыки дирижер относился с неизменной серьезностью.

   – Разрешите представить вас, маэстро, моей жене... Бертель Ветцельсбергер... – представил он дирижера Вильде. – Вильда фон Шаунбург... и моей кузине, баронессе Альбедиль-Николовой... ...Ветцельсбергер... Кайзерина...

   – Рад знакомству... Приятно познакомиться...

   – С радостью...

   А на самом деле Басту всего лишь хотелось посмотреть Карлу Орфу в глаза и попытаться понять, кем был человек, писавший такую замечательную музыку? Неужели все-таки фашистом?

  ***

   Из Франкфурта выехали ночью. Решили: спать – только время переводить, и, взревев двухсотсильным шестицилиндровым двигателем, "Майбах-Цеппелин" Кайзерины вырвался на простор пустого – в соответствии со временем суток – автобана. Вообще-то, при полном отсутствии свидетелей на этом трехтонном звере можно было и на двухстах лететь, но севший за руль Баст разумно ограничился сотней с хвостиком. Ночной, неосвещенный автобан – не место для игр. А до Берлина не так уж и далеко, – даже меньше, чем из Питера в Москву, и дорога много лучше, – так что утром вполне могли быть на месте, даже если бы Кейт не подменяла Баста за баранкой, и ему пришлось бы рулить одному. На здоровье фон Шаунбург пока не жаловался, а автомобиль у Кисси такой, что опытному водителю – шесть-семь часов пути только в удовольствие. Впрочем, монстр жрал прорву бензина – три ведра на сотню километров пробега! – и вообще был весьма дорогой игрушкой. Такое авто вполне могла себе позволить – если, разумеется, муж не возражает, но кто же его спрашивает – баронесса Альбедиль-Николова. Забавно, но министр иностранных дел Германского Рейха Йоахим фон Риббентроп, – ездил не на Maybach DS8 Zeppelin, а на экономичном DSH, – такой и на автобане больше ста тридцати не выжмет. Да и не положено по правилам. Так что мчаться в ночь на "неумеренно роскошном в своей инженерной проработке" глухо рычащем шедевре немецкого эксклюзивного автопрома представлялось Басту фон Шаунбургу и не трудом вовсе, а приятным времяпрепровождением. Не "напрягал" даже рычаг переключения скоростей на рулевой колонке. Женщинам, кстати, тоже нравилось: они были словоохотливы, шутили напропалую, позволяя себе порой – "в тесном кругу близких друг другу людей" – большие вольности, и даже срывались пару раз на хоровое "голошение" народных и антинародных песен. Казалось, они все пьяны, но хмель, бродивший в крови, не был заемным.