Текст книги "В третью стражу. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 61 страниц)

   – Кроме Богомольца некому, – развел руками Вересов и обнаружил вдруг, что папироса давно погасла. – У меня, Алексей Николаевич, людей в обрез, – смутился он. – Сами же знаете.

   – Знаю, – кивнул Кравцов. – Богомолец, значит...

   – Ну, а кто еще? – Вересов бросил окурок в пепельницу и полез за коробкой в карман.

   – Ладно, – задумчиво произнес Кравцов, думавший сейчас о трех вещах сразу. – Ты ему еще раз все объясни, а я попробую подстраховать, но... Ты же понимаешь, у меня тут и еще дела есть.

   – Появился? – вскинулся Вересов, услышавший про "дела", но, увы, Кравцову нечего было ответить.

   – Нет пока, – сказал он, закуривая. – Ладно, иди уж... И... Ну, удачи нам всем!

   Вересов, только что доставший из пачки новую папиросу, так и вышел, крутя ее в пальцах. А Кравцов встал и подошел к окну.

   Возможно, он все-таки ошибся. Шаунбург был настолько лакомой добычей, что, вероятно, Кравцов поддался соблазну и "сочинил" себе красивую историю про немецкого барона... Да, скорее всего, он переоценил романтизм этого доктора философии, или, напротив, недооценил профессионализм и осторожность фашиста. И все-таки, все-таки... Какой был бы фурор, и какая свечка в зад умникам из военной разведки, мнящим себя великими спецами по части закордонных операций. Это же и ежу ясно, что "товарищи командиры" нашли к немчику подходы, вот и заблокировали так хорошо начавшуюся операцию Кравцова. А операция без ложной скромности на Орден Ленина тянула, но его, надо полагать, получил кто-то другой...

   Однако беглецы, один из которых не говорит даже по-испански, обложенные, казалось, как медведь в берлоге, неожиданно исчезли. Ни машины, ни мужчин – брюнета и блондина. И так уже почти два дня.

   "И где же ты, сволочь баварская, прячешься? Или у тебя тут все-таки кто-то есть? Или это вообще не ты?"

   Сигарета почти догорела, и Кравцов хотел уже вернуться к столу, – выбросить ее в пепельницу, но взгляд остановился на выступе карниза, прямо под подоконником. Выступ – серый, массивный был весь усыпан пеплом старым и новым ...

   "Здание-то двухэтажное... но... Черт!"

   Занятый оперативными проблемами, Кравцов, похоже, упустил одну простую вещь. Да, здание было двухэтажным почти по всему периметру, кроме одного единственного места. Вернее, двух. Две башни украшавшие фасад имели по четыре этажа вместо обычных двух, и третий был заселен.

   "Черт!"

   Кравцов выскочил из "процедурной" на галерею, повернул, рывком распахнул дверь, взбежал по лестнице на третий этаж и, выйдя на опоясывающий его балкон, посмотрел направо. И там, разумеется, оказалась дверь – прямо над входом в "процедурную" второго этажа. Ну, а за дверью предполагалась комната...

   "А в комнате окно, около которого кто-то частенько покуривает, сбрасывая пепел вниз, на карниз под окнами "процедурной".

   Так просто, так очевидно, но он-то этот фокус прошляпил.

   "Дилетант, твою мать!"

   Кравцов постоял мгновение, уравнивая дыхание, и постучал костяшками пальцев в окрашенную коричневой краской дверь, прямо по двойному золотому канту окаймлявшему филёнки.

   – Открыто! – откликнулся из-за двери приятный женский голос.

   Не по-испански, по-французски.

   – Извините за беспокойство, – на нарочито ломаном французском сказал Кравцов, открывая дверь. – Разрешите представиться, военврач Володин.

   – Кайзерина Николова, – за крошечным столиком у окна сидела красивая рыжеволосая женщина, с которой до сего дня Кравцов был знаком заочно – по оперативным данным.

   – Извините, товарищ Николова, – сказал он, входя в комнатку, где не без труда помещались кровать, шкаф, да этот столик. – Вы, вероятно, курите у окна... А внизу процедурная... там весь карниз в пепле.

   – Ой! – очень искренне расстроилась Кайзерина, услышав упрек "военврача". – Простите, ради бога! Я и не знала...

   – Да, ладно, – улыбнулся он в ответ и успокаивающе помахал рукой. – Я же не в смысле претензии, а только попросить...

   – А вы русская или болгарка? – спросил он, неожиданно переходя на русский.

   Но женщина, кажется, и впрямь не говорила на славянских языках. Баронесса была болгаркой только по гражданству...

   – Не понимаю, – развела она руками, – извините, – и всё это сопровождалось замечательной улыбкой, но "военврачу" было не до смеха. – Все думают, раз Николова, значит, по-русски говорю, а я – нет. Я немка на самом деле, господин Володин. То есть, австриячка, разумеется, но для вас это, по-видимому, несущественные различия.... Извините...

   6.

Виктория Фар и Раймон Поль, Эль-Эспинар, Испанская республика, 21 января 1937 года, 12.35.

   К воротам асьенды, где разместился hospital de campaЯa, подъехала небольшая колонна: две обычные армейские легковушки – головная и замыкающая с охраной из штаба фронта, вторым шел роскошный лимузин, далее автобус и крытый брезентом грузовик. Водитель первой машины нетерпеливо засигналил, но тяжелые деревянные ворота, врезанные в беленую стену, распахнулись только тогда, когда начальник караула – госпиталь, как выяснилось, охранялся весьма серьезно – проверил документы и, коротко переговорив с сопровождающим из штаба фронта, дал отмашку своим людям. На стене рядом с полукруглым фронтоном, венчавшим арку ворот, появился боец в пилотке и, закинув винтовку за плечо, замахал руками, приглашая внутрь. Тогда замершие было в ожидании машины, тронулись и одна за другой въехали в патио – просторный внутренний двор по периметру окруженный апельсиновыми деревьями. Начиналась пора цветения, и ветви уже пометили белыми всполохами первые распустившиеся бутоны. Асаар – цветок апельсинового дерева снежно белый, потому и цветок померанца – такой же девственно белый – французы назвали флердоранж.

   "Белые как цветы апельсина, свадебные..."

   Но в Испании война, и hospital de campaЯa – это полевой госпиталь, и...

   "Господи, сейчас я увижу Ольгу!"

   Но, разумеется, быстро только кошки родятся, а у них официальные гастроли, и еще бог знает что!

   Сверкающая лаком "Испано-Сюиза" подкатила к парадному входу особняка, а остальные автомобили прижались к дальнему краю патио, где за широкими воротами начинался другой – хозяйственный – двор. А открытые по случаю теплой погоды окна первого и второго этажей уже ожили, наполнившись движением, сменившим сонный покой: раненые, кто мог, выглядывали из палат, спеша увидеть приезд дивы. Ещё через мгновение – колеса лимузина только скрипнули на гравии подъездной дорожки – несколько "ходячих" уже выскочили во двор.

   – Виктория!!! – звонким голосом выдал ликующий вопль юный боец – совсем мальчишка, с подвешенной на широком бинте загипсованной рукой. – La rubia Victoria!

   – Вива Виктория! – восторженным эхом прокатилось по палатам, вырвалось из окон и обрушилось на огромную черную машину.

   Её ждали.

   "Меня ждали... Я – дива Виктория... Ты видишь, Кисси, я La rubia Victoria!"

   Татьяна вышла из машины и первое что ощутила – одуряющий запах цветущих апельсинов: сильный, но не резкий, что-то среднее между жасмином, черемухой и белой акацией...

  ***

Еще по дороге из Мадрида Татьяна была ошарашена количеством и видом апельсиновых деревьев. Одиночные деревья, группы и рощи – садами такое не назовешь.

«Их тут больше чем берез в России! И поразительно: на одном дереве и спелые – ярко оранжевые, и зеленые, и цветы!»

Татьяна соблазнилась и попросила водителя остановиться, тот посигналил,

головная

машина

охраны

, прижавшись к обочине притормозила, встала. Выскочивший

из неё

лейтенант на бегу крикнул:

– Что случилось?

– Всё в порядке, – отозвался водитель «Испано-Сюизы», – привал!

«Можно оправиться и закурить», – мысленно процитировала Татьяна крылатую фразу из еще не снятой комедии про свадьбу в Малиновке.

– Месье Поль, – обратилась она к Федорчуку, – не могли бы вы сорвать пару апельсинов?

– Разумеется, мадемуазель! – Виктор подошел к ближайшему дереву и поразглядывав ветки, наметил «пару жертв» –

покрупнее

и пооранжевее

. Несколько раз подпрыгнув, сорвал штук пять и протянул Татьяне. Она

выбрала

"

самы

й-самый".

С

нима

я

корку, вскользь подума

ла

о ногтях и маникюре

,

стараясь не забрызгаться заливающим пальцы соком.

Р

азвалила апельсин на

дольки

и, заметив, что водитель как-то странно

усмехнулся

, протянула ему

одну

, хотя и не поняла

"

что за

смех в зале"

.

– Essayez d'orange.

– Спасибо, – ответил водитель по-русски, взял, но

дегустировать

не торопился, продолжая загадочно улыбаться.

– Месье Поль, и вы попробуйте.

Попробовали они одновременно.

Татьянино лицо

сра

зу

же перекосилось

: у нее чуть челюсти не свело – апельсин оказался горько-кислым. Глянув на неё, Федорчук захохотал, засмеялся и водитель.

– Они же дикие!

Татьяна сердито

глянув

на заливающихся муж

иков

–

улыбнулась, и сжав кулачки,

«грозно»

бросилась на водителя

, колотя его в грудь:

– Vous le saviez! Vous le saviez!

–

"

Ты

знал

!

Ты знал, сукин сын!"

Настроенеие поднялось, невольная шутка водителя удалась.

Напряженное ожидание превратилось в предпраздничное.

«Скоро я увижу Ольгу!»

***

   Из дверей особняка навстречу Татьяне вышли двое.

   "Век бы их всех не видела!"

   – Доктор Хосе Антонио Берганса, к вашим услугам, – представился высокий седой мужчина в круглых очках, учтиво – на старорежимный лад – поклонившись Татьяне. Похоже, французским языком он владел "совсем немного", так что услуги переводчика лишними не оказались.

   – Профессор Берганса – главный врач госпиталя, – объяснил переводчик.

   – А это мой заместитель по хозяйственной части дон Энрике Бестейро, – продолжил главврач, представив спутника.

   "

Дон, а не товарищ

", – отметила Таня, улыбаясь встречающим и выискивая глазами знакомую головку Кайзерины – бронза, густое красное вино и темный горный мед.

   – Очень приятно, Виктория Фар, – вежливо сказала она вслух.

   "А вдруг ее остригли? Вот ужас-то!"

   Между тем, оба мужчины улыбнулись – кто же не знает диву Викторию. Кинопередвижка от фронтовой агитбригады приезжает в госпиталь каждую неделю.

   Переговариваясь между собой и вообще производя, на взгляд Тани, слишком много шума, подтянулись оркестранты из остановившегося в отдалении автобуса.

   – Вы как раз после обеда, начал хозяйственник, – не хотите ли перекусить?

   – О нет, – откликнулась Татьяна, – если можно, воды и кофе и что-нибудь сладкое, но легкое: печенье или бисквиты. Музыканты, знаете ли, как животные в цирке: хорошо работают только на пустой желудок!

   Все засмеялись.

   – Сделаем, – сказал дон Энрике.

   "Или мне следует называть его товарищем?"

   – – А где вы предполагаете, состоится мое выступление? – спросила Татьяна.

   – На втором дворе, – "компаньеро" Бестейро сделал неопределённый жест рукой куда-то назад и в сторону. – Мы там устроили помост и подготовили... эээ... сидячие места для пациентов, то есть для зрителей, разумеется...

   Он смешался.

   – Хорошо, – кивнула Татьяна и, повернувшись к Виктору, сделала "страшные глаза":

   – Месье Поль посмотрите, пожалуйста, что там и как. А мне бы умыться с дороги, – улыбнулась она главврачу и его заместителю.

   – Пройдемте со мной, сеньорита, – предложил Берганса, сопроводив слова приглашающим жестом. – И, господа оркестранты, прошу вас.

   ***

   Между тем, Федорчук с "хозяйственником" прошли во внутренний двор – уже третий, если считать еще и хозяйственный, но богатые люди везде – и в Испании тоже – живут на широкую ногу. И эта просторная, как дворец каких-нибудь французских герцогов, асьенда исключением не являлась. Виктор окинул взглядом патио, окруженный двумя уровнями галерей, удовлетворенно кивнул, и повернулся к сеньору Бестейро:

   – Ну, что ж, неплохо.

   И в самом деле, все оказалось исполнено просто, но с умом. Невысокую сцену сложили из плотно сдвинутых, поставленных друг на друга – в два слоя – ящиков. Судя по размеру, окраске и маркировке, ящики были из-под артиллерийских снарядов крупного калибра. "Сидячие места" – тоже устроили из ящиков, причем в передних рядах использовали небольшие, а в дальних – побольше. Ну, и стулья на галереях второго этажа, – для тех, кто не может спуститься вниз...

   – Гм... – начал Федорчук, – а куда мы посадим оркестр?

   – Карамба! – выругался хозяйственник. – Совершенно не подумал! Сейчас принесем из столовой стулья. Сколько человек в оркестре? Я, простите сеньор, не запомнил, двенадцать или тринадцать?

   – Двенадцать, – ответил Федорчук. – И еще, в нижней галерее, за "сценой", – поставьте, если можно, какую-нибудь ширму, что ли, столик и два-три стула... И попросите принести сюда кофе, и, если можно, сока – это для Виктории.

   – Сделаем! – живо откликнулся Бестейро.

   "Похоже это его любимое словечко. Хороший завхоз!" – решил Виктор и поощряющее улыбнулся.

   – И, да... – добавил он, увидев на противоположной стороне двора, в тени галереи знакомое лицо, – еще пепельницу, пожалуйста.

   – Пепельницу? – поднял брови сеньор Бестейро.

   – Да, – кивнул Федорчук, сердце которого, "сорвавшись с цепи", уже летело к покуривающей в теньке женщине. – Вообще-то, – сказал он, преодолевая нетерпение, – певицам курить вредно, но мадемуазель Фар иногда... Ну, вы понимаете? – улыбнулся он через силу. – А я, – и вовсе не певица... Извините!

   И он опрометью бросился через двор.

   7.

Кайзерина Альбедиль-Николова, Эль-Эспинар, Испанская республика, 21 января 1937 года, 12.50

   "Райк! О, господи!" – она так и не научилась называть этого человека Виктором. Виктор – это какой-то незнакомый ей украинский мужик, родом то ли из Питера, то ли из Киева... А Раймонд, Райк, Мундль, как сказали бы в ее родной Австрии, это был более чем друг. Как ни странно, его она понимала и принимала даже с большей легкостью, чем новую "инкарнацию" старой подруги.

   – Мундль! – выдохнула она, оказавшись в его объятиях. И хрен бы с ней, с болью, ударившей в плечо от неосторожного движения сильных мужских рук.

   – Мундль!

   – Кисси! Золотко!

   – Сеньор! Сеньорита! – дон Энрике явно чувствовал себя не в своей тарелке, и, разумеется, он был потрясен, обнаружив, что одна из пациенток госпиталя так бурно "здоровается" со спутником дивы Виктории и, вроде, не просто спутником.

   "Провались ты к дьяволу в пекло!"

   Но если уж пошла "непруха", так по полной программе.

   – У вас необычайно широкий круг знакомств, товарищ Николова.

   Военврач 2-го ранга Володин решительно не понравился Кейт еще до того, как она услышала его "приватную беседу" с техником-интендатом Вересовым. Но вот же гнида – ходит за ней, как привязанный!

   "Подозревает?"

   Но она ведь по-русски, как будто, и не разговаривает. Или кто-то из русских танкистов "стукнул", что она по-болгарски "шпрехает"? А Володин, сука энкавэдэшная, вежлив до невозможности, и по-французски эдак трогательно пытается говорить.

   – Мундль! – она с трудом оторвалась от Федорчука и посмотрела ему в глаза, пытаясь сказать взглядом то, что не могла произнести при свидетелях вслух. – Боже мой, ты даже не представляешь, как я рада тебя видеть!

   Говорила она по-французски, смотрела только на Райка, и всех прочих "присутствующих" игнорировала как несуществующих. Виктор, впрочем, тоже.

   – А я-то как рад! – всплеснул он руками, отпуская Кайзерину, и "строго" посмотрел на нее поверх дужек, услужливо сползших на кончик носа круглых очков с синими стеклами. – Кисси, золотко! Мы же чуть не поубивались там все с горя! Ты бы аккуратней была, что ли! А то баварская баронесса при внезапном известии чуть инфаркт не получила, да и у певуньи "крыша" едва не "поехала". Впрочем, почему "едва"? – меланхолично пожал он плечами.

   "Поняла или нет?"

   – Где "блондинка"? – спросила вслух Кисси.

   – Вероятно, гримируется. Пойдем, проверим? – предложил Виктор, взгляд которого явно потяжелел.

   – Ну, конечно же, пойдем! – рассмеялась Кайзерина. – Веди меня, Мундль, мне не терпится пощупать чью-то упругую попку!

   8.

Себастиан фон Шаунбург

,

шоссе

«Де Пинарес» севернее Сеговии

, Испанская республика, 21 января 1937, 12.55

   Теперь на Эль-Эспинару они двигались с севера. Головоломный маршрут, если подумать. Но, с другой стороны, какими вывихнутыми мозгами надо обладать, чтобы предположить, что те, кого ищут к югу от Мадрида, забрались так далеко на север?

   "Эквилибристика... – подумал Баст, заметив дорожный указатель на Сеговию, – ...на оголенном электрическом проводе".

   Образ показался несколько гиперболизированным и излишне прямолинейным, что называется, " в лоб" – но газета не книга, а журнализм не беллетристика, и образ можно использовать в какой-нибудь статье. Но только не в письмах к Кейт. Кайзерина такой пошлости не пропустит.

   – Могу я вас о чем-то спросить? – Мигель заерзал на пассажирском сидении, устраиваясь удобнее, и достал из-под ног термос с кофе.

   Кофе им сварили в Кабезасе, в маленьком кабачке или кофейне. А может, это была таверна, да и сонный, богом забытый городок назывался как-то длинно и величественно – Что-то-там-де-Кабезас, или нечто в этом роде, но Шаунбург не помнил, "что" именно.

   – Спрашивайте, Мигель, – разрешил Баст. – И плесните мне кофе, если вас не затруднит.

   – Не затруднит... Что мы теперь будем делать?

   Вопрос давно напрашивался.

   – Это вопрос доверия, – ответил Баст. – Вы пару раз спасли мою задницу... Михель, и я думаю, что это достаточный повод для перехода наших отношений в иное качество.

   Михаэль налил немного кофе в алюминиевую крышечку от термоса и протянул Басту. На мгновение дохнуло крепким ароматом, но сухой пыльный ветер тут же унес чудный запах куда-то назад.

   – Значит, вы знаете, кто я на самом деле, – Михаэль не удивился.

   Впрочем, Баст не питал иллюзий и на свой счет. Чем дальше, тем больше ему казалось, что его спутник знает, с кем именно путешествует по Испании.

   – Спасибо, – Баст отхлебнул кофе, не отрывая взгляда от дороги.

   Одно название, что шоссе...

   – Знаю, – сказал он. – А вы?

   – Я вас видел, – просто ответил Михаэль, – в Бонне, в тридцать первом.

   – Надеюсь, вы понимаете, как все сложно, – Баст сделал еще глоток, и кофе кончился. – Спасибо! – он протянул пустую крышечку спутнику. – Что скажете?

   – Скажу, что вы меня по-хорошему удивили, а это не просто. "Огненную воду" будете?

   – Да, спасибо, – откликнулся Шаунбург. – Один глоток для тепла и куража.

   – Держите, – Михаэль протянул ему бутылку темного стекла. – Разумеется, все ваши тайны,... товарищ Верховен... это ваши тайны. Вы можете быть абсолютно спокойны. Я дворянин... даже если бы не был членом "Философского кружка".

   – Да, мы философы такие, – Баст сделал не один, а целых три глотка.

   Водку они по случаю купили там же, где им сварили кофе. И удача сопутствовала им: это была по-настоящему хорошая пятидесятиградусная "орухо" с севера. Пахла она спиртом и сивушными маслами, но вкус имела удивительно виноградный.

   – Я надеюсь на вашу сдержанность, – сказал он, возвращая бутылку. – Как я и сказал, все упирается в вопрос доверия. Я вам доверяю, а вы мне?

   – Я вам доверяю, – ответил Михаэль.

   "Слова, слова... Ты меня уважаешь?"

   Но, – иронизируй или нет, а интуиция подсказывала, что Михаэлю Абту можно доверять. Именно такому, какой он есть, "грязному наемнику" и "хладнокровному убийце".

   "Он пошел с нами против Гитлера, когда вся нация во всю глотку вопит "хайль" и тянет руку в нацистском приветствии".

   – Значит, вопрос снят, – сказал он вслух и попросил. – Вы можете прикурить для меня сигарету?

   "Сеговия..."

   Они уже въезжали в город.

   9.

Виктория Фар и Раймон Поль, Эль-Эспинар, Испанская республика, 21 января 1937 года 13.00

   За сценой, в той части галереи первого этажа, что находилась по другую сторону подиума из ящиков, поставили две медицинские ширмы. За ними спрятался изящный ломберный столик, дополненный парой венских стульев, вешалкой на высокой стойке и пёстрым диванчиком в стиле модерн. Несколько платьев и шалей на дорожных "плечиках", две шляпки, да пара туфель на смену, дополняли картину импровизированной гримерной дивы. На столике примостился горячий кофейник, вазочка с порезанным на куски баскским вишневым пирогом и бутылка красного вина.

«Мужики! Твою мать...» – выругалась Татьяна мысленно, но по-русски, принимая «кабинет»:

-

Месье Поль! Зеркало!

Виктор беспомощно обернулся на хозя

й

ственника

.

– Сделаем! – ответил тот и умчался...

Через пять минут на столике появилось приличных размеров настольное зеркало в резной деревянной оправе.

   Виктор задерживался – но у него всегда дел по горло – и Татьяна присела к столику, налила вина в высокий стакан и закурила. Правильнее всего было бы отправиться на поиски Ольги, но начальник охраны не пустил. Сказал, "найдем, а вы тут пока подождите", и тоже куда-то подевался. Он ушел, Виктор ушел...

   "Все ушли, одна я бедная..."

   – Викки! – завопила, внезапно появляясь из-за ширмы, Кайзерина. – Ну, иди ко мне, моя радость!

   Таня вскочила как ошпаренная, и бросилась навстречу Кисси, одетой как-то непривычно скромно, если не сказать бедно.

   – Мужчины, стоять! – потребовала Кайзерина, властным взмахом руки останавливая Виктора и каких-то незнакомых Татьяне мужиков, один из которых был даже в форме советского командира. – Имейте совесть! Дайте двум подругам потискать друг друга без посторонних глаз.

   Мужчины затормозили и отступили за ширмы, а баронесса обняла Таню и вдруг быстро зашептала на ухо.

   -

Молчи! Слушай. Времени нет!

– она отстранилась, держа подругу за плечи вытянутыми руками.

   – Красавица! – сказала она громко. – Не плачь, а то я сама разрыдаюсь.

   Но глаза ее были сухи.

   -

Покушение

, – прошептала Кайзерина, снова прижимая Татьяну к груди. -

На тебя. Будут стрелять. Сразу после перерыва, но могут и раньше

.

   Текста было слишком много, но, по-видимому, короче не получалось, а слева прямо над ширмой – с галереи второго этажа – на них смотрели несколько мужчин.

   -

На нас смотрят

, – шепнула она, гладя Кайзерину по спине.

   -

Плевать

! – ответила та, еще плотнее прижимая Таню к себе. -

Стрелки на галереях. НКВД. Видимо, провокация

...

   Но больше поговорить им не дали. Набежали какие-то увечные, залопотали по-испански, вмешалась охрана, в общем, все было как всегда, но Татьяне от этого легче не стало. И с Ольгой не пообщались, и сказанное подругой, не переваренное и неусвоенное, билось лихорадочно в висках...

   "Покушение... стрелки... НКВД... зачем?!"

   Но время концерта приближалось, оркестр занимал свои места, и ей предстояло петь. А Ольга, которой Виктор предложил остаться "за кулисами", улыбнулась в своей обычной манере, покачала головой и "растворилась в толпе".

   – Рей! – позвала Татьяна и, когда он подошел к ней, указала глазами на галерею, с которой пялились на них несколько мужчин. – Попроси, пожалуйста, чтобы охрана убрала этих... с галерки.

   А потом, когда охрана выполнила "маленький каприз" дивы, Таня закурила новую сигарету, но вино пить не стала, налила себе кофе. Дождалась, пока оркестр начнет настраивать инструменты, заглушая тихий разговор, и, присев к столу, коротко и по существу пересказала Виктору предупреждение Ольги.

   ***

   "Паскуды!" – у Виктора от гнева сжало виски.

   Впрочем, всего лишь на мгновение. Физиологию не переспоришь, разумеется, но уже в следующую секунду Федорчук перешёл в состояние "

товсь

" и "

ату его

". Мгновенная мобилизация. Но он и раньше умел держать удар и реагировал быстро или очень быстро, а в нынешние времена так и вообще, черт знает в кого превратился. Только свистни! Однако вместо свистка его окликнул из-за ширмы сержант охраны.

   – Месье Поль, – крикнул испанец, – здесь Лешаков!

"

Лешаков?

!"

   ...

В тот день Таня пела в «Лидо». Не первое выступление, но и не сто первое... Так что нервы играют, и Тане – для полного душевного комфорта – хотелось и желалось, чтобы Виктор был где-нибудь рядом, то есть – за спиной, за кулисами... Но ему ведь тоже нужно было когда-то и со стороны на «Диву Викторию» посмотреть. Мало ли что? Может быть из зала что-то такое видно, чего из-за сцены ни в жизнь не заметишь?

   В результате, Федорчук сел слева от сцены за крайним во втором ряду столиком, – первый ряд по традиции резервировался для "богатеньких буратин", но Виктор и не претендовал, тем более, что ни одного пустого столика перед сценой не оставалось, а это много о чем говорило. И дорого стоило. В прямом и переносном смысле дорогого: деньги-то ведь тоже на дороге не валяются, а жизнь в Париже – особенно для людей их нынешнего с Таней круга – отнюдь не дешева. Дорогая, одним словом, жизнь. А "диву", между прочим, еще раскручивать и раскручивать, и все денег стоит. На одни платья никаких франков, марок и прочих фунтов стерлингов не напасешься. А есть ведь еще и вещи, о которых и думать, вроде, не думаешь, а вынь да положь, если хочешь, разумеется, получить желаемый результат. Куафер да косметичка, которую много позже станут звать визажистом, и маникюр с педикюром изволь обеспечить по высшему разряду. И такси бесчисленные, и номер в отеле подстать "социальному статусу", и "скромный" ужин "с шампанским и устрицами" после выступления... Впрочем, ужины в последнее время оплачивали в основном меценаты. За право поболтать со звездой под русскую икру и французское вино следует платить. Они и платили...

   Итак, вечер. Почти ночь. Таня поет, а "Месье Поль" сидит за столиком во втором ряду и работает: наблюдает за выступлением Виктории, отмечая в блокнотике нюансы и нюаньсики: как поет, куда идет, и как бедрами "колышет". А еще, что и как там с кордебалетом... Не мельтешат ли, мешая восприятию, не шумят ли излишне? Ну, и оркестр, само собой, и реакции зала, и акцентировка произношения. Да мало ли наберется этих мелких, но "архиважных" вещей, что способны испортить любое, даже самое замечательное исполнение? Вот Виктор и бдил, "поверяя алгеброй гармонию" – единственный озабоченный человек в предающемся "веселию и питию" зале. Рутинное в общем-то занятие для режиссера-постановщика, который заодно – так уж вышло – и импресарио, и автор песен, и даже аккомпаниатор (под настроение) в одном своем строгом лице. А ведь Федорчук ко всему был еще и влюблен, как мальчишка, и любовь эта, их с Таней любовь, находилась как раз в острой, выражаясь медицинским языком, фазе, когда все как в тумане, а в крови "буря" и "нега" борются и никак не могут решить, "кто первей". И вот, возможно, из-за всех этих обстоятельств, Виктор был в тот вечер несколько рассеян и не следил со своей обычной паранойей и дотошностью за "периметром". Не на войне, чай...

   И вопрос, заданный достаточно громким голосом откуда-то из-за спины, не сразу дошел до сознания, а дойдя наконец, мягко говоря, удивил.

   – Месье Поль, – спросил чуть хрипловатый и, вроде бы даже знакомый баритон, – не могли бы вы дать автограф?

   Ну, что тут скажешь? "Месье Поль" никогда еще автографов не давал, разве что подписи ставил на счетах и проектах афиш. Потому, возможно, "очнувшись от грез", Виктор несколько излишне резко обернулся к "коллекционеру", так что даже чуть не выронил из дрогнувших от неожиданности пальцев большой красный "Паркер" – Степин подарок, которым Федорчук очень дорожил.

   – Разрешите присесть? – спросил "незнакомец", и, не ожидая разрешения, обошел Виктора и отодвинул стул, стоявший слева. Скромно усевшись на краешек и изображая всей фигурой "душевную просьбу", немолодой уже мужчина с жестким сухим лицом и волосами цвета "перец с солью" протянул листок бумаги, вырванный, похоже, из записной книжки:

   – Не могли бы вы дать автограф, месье Поль? – повторил он свою просьбу.

   По-французски мужчина – Александр Юрьевич Лешаков – говорил свободно, и акцент имел совершенно не русский, а какой-то центральноевропейский, если так можно выразиться. Да и внешность имел весьма к такому акценту подходящую.

   Федорчук посмотрел на Лешакова и перевел взгляд на листок.

   "

Митя, я тебя узналъ

", – было написано там по-русски мелким, но разборчивым почерком и с твердым знаком в слове "узнал".

Митя, я тебя узналъ

   Ну что ж, в подобном спектакле Федорчук уже однажды – пару месяцев назад – участвовал, и своего визави узнал сразу: Лешаков был старым знакомым деда "покойного" Мити Вощинина, можно сказать даже другом, еще по Сербии, куда Александр Юрьевич попал отнюдь не из Крыма, "как все", а приехал то ли из Америки, то ли вообще из Японии. Митя, тогда еще подросток, много разговаривал с ним о Великой войне, и рассказы Лешакова сыграли, если уж быть откровенным, не малую роль в "политическом становлении" Дмитрия. Александр Юрьевич человек был непростой и образованный, но отнюдь не дворянских кровей, и жизнь знал не понаслышке, а что называется, на собственной шкуре. И на войну пошел добровольцем, став офицером военного времени, что тоже кое о чем говорит, если разбираешься в таких вещах. Но это же объясняло, между прочим, отчего оценки, данные Лешаковым русской армии, ходу войны и политике царского правительства были далеки от благосклонных. А правда, она ведь не всегда красивая, но этим-то приятель деда и подкупал Дмитрия, этим-то и был интересен...

   Позже, уже во Франции, они снова, но уже мимолетно пересеклись в начале тридцатых, но потом Митя потерял Лешакова из вида, и вот теперь...

Митя, я тебя узналъ

   "Н-да... узнаю брата Колю..."

   В этом был весь Лешаков. Увидел где-то, узнал, и полез выяснять отношения. И вроде бы тонко, с подходцем, но, с другой стороны... Если даже ты прав, разве не ясно, что тебя никто не ждет, иначе зачем весь этот цирк? И вроде бы битый жизнью волк, ан, нет, романтик, твою мать! Ну, как же, как же, все-таки внук старого друга! И ведь не отошьешь, как Корсакова. Этот упорный, и свое понимание имеет по любому поводу...

   "Вот же..."

   Голова работала удивительно быстро. Можно сказать, стремительно. Люди так не думают, просто не успевают. Ну, может быть все-таки и думают, но не часто и не все, и только в исключительных обстоятельствах. Но Виктор и был "не все", и случай, бесспорно, вышел исключительный.

   "Ну, и что с тобой делать, дядя Саша?"

   Для сантиментов места не оставалось – ну, кто Лешаков Федорчуку? Никто, и звать его никак. Источник проблем, не более...

   "Но, с другой стороны..."

   Федорчуку вдруг пришло в голову, что на городских партизанах Валуа свет клином не сошелся. А Лешаков, мало что войну прошел, ещё и в Иностранном легионе служил.

   – Кому посвящать? – спросил он по-французски Лешакова.

   – Спасибо! – выпалил тот, ловя глазами взгляд Виктора. – Это для дочки...