Текст книги "В третью стражу. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 61 страниц)

   10 сентября 1936 года -

Германский министр пропаганды Йозеф Геббельс обвиняет Чехословакию в подготовке агрессии и потворствованию распространению коммунизма в Европе на основании того, что она разместила на своей территории подразделения ВВС СССР.

   15 сентября 1936 года

– республиканскими войсками, при поддержке частей Красной Армии освобождён город Овьедо.

   15 сентября 1936 года -

Декрет испанского правительства о создании Народной армии и интернациональных бригад в её составе

   18 сентября 1936 года

– разрозненные части немецких «специалистов-добровольцев» в Испании объединены в легион «Кондор»

   21-25 сентября 1936 года

– первый Московский процесс («процесс 16-ти»).

   2.

Степан Матвеев / Майкл Гринвуд, Барселона, 21 сентября 1936

   Толпа напирала на Степана со всех сторон. Рабочие спецовки и синие "моно", кое-где разбавленные военной формой, передвигались хаотично, но как-то неумолимо вытесняли хорошо одетого иностранца, отжимая к обочине, – подобно живому организму – отторгая неудачный имплантат, словно чувствуя его инаковость и, пусть нейтральную, но чужеродность. Даже скромный, почти пролетарский по британским, естественно, меркам костюм – не спасал Матвеева от косых взглядов, "случайных" тычков локтями и как бы невзначай оттоптанных ног.

   "И кой чёрт дёрнул меня пойти полюбоваться на этот модернистский долгострой именно сегодня? Народу – будто вся Барселона собралась на одной улице. Что тут у них, – очередной революционный карнавал?" – думал Степан, уворачиваясь от – явно специально нацеленного ему вбок – опасно выставленного локтя какого-то, особенно "неуклюжего" человека в вельветовых бриджах и кожаной куртке, с выбивающимся из-под воротника красно-чёрным шейным платком. Тот словно не замечал ничего, высоко задрав голову, и как и большинство людей, составлявших толпу, запрудившую и без того неширокую улицу Марина смотрел в направлении собора Святого Семейства

   "А потому что сегодня один из немногих дней, когда я предоставлен сам себе. Будь моя воля, хрен бы я здесь остался..."

   Отправив ещё в середине июля сообщение о результатах работы по выяснению истинной личности и направлений деятельности немецкого "журналиста" Себастьяна фон Шаунбурга сэру Энтони в Лондон, Матвеев ожидал скорого возвращения домой. Нет, не в редакцию "Дэйли мейл", а в имение неподалёку от Питлохри. К холмам, поросшим вереском, к безмятежным зеркалам озёр. К леди Фионе, по которой он безумно скучал и часто видел во сне. Как мальчишка, влюблённый по уши. Да и к собственному виски вернуться не мешало бы. Однако человек лишь предполагает... располагает обычно не он.

   Одновременно с телеграммой из редакции, с категорическим предложением стать специальным корреспондентом в Барселоне, пришло и зашифрованное распоряжение из "службы": "Вам надлежит продолжить работу по выявлению контактов установленной и предполагаемой немецкой агентуры в Каталонии. Особенно следует обратить внимание на немцев и австрийцев, прибывающих в Барселону под видом социалистов, коммунистов и анархистов". И ещё две страницы подробных инструкций, легендированных подходов к "полезным контактам", схем экстренной связи.

   И вот уже два месяца Майкл Мэтью Гринвуд спал не более пяти часов в день, питался чем придётся – и не по ограниченности в средствах, а потому, что в стране, одна часть населения которой воюет с другой, как-то внезапно возник дефицит всего. От мужских сорочек, до обычного молока и хлеба. "Хвост" в бакалейную лавку, вытянувшийся на три квартала, и патрули милиции для поддержания порядка, выявления спекулянтов и торговцев местами в очередях, на некоторое время стали для Матвеева символами испанской революции.

   Передвигаться по городу приходилось чаще пешком. Переполненные и нерегулярные трамваи превратились из городского транспорта в потенциально опасный аттракцион – если не потеряешь время в ожидании, так помнут ребра в непрекращающейся давке. Все без исключения частные автомобили реквизированы для обеспечения деятельности плодящихся, как грибы после дождя, революционных комитетов, разнообразных советов и просто "для нужд трудящихся". Выкрашенные в цвета флага анархистов, авто распугивали прохожих громкими сигналами, раскатывая по городу без всякой видимой цели.

   Возвращаясь поздним вечером, а нередко и ранним утром в гостиницу, и поднимаясь пешком по тёмной лестнице, – включать лифт в четырехэтажном здании считали уже излишней роскошью, – Степан буквально не чувствовал ног. Голова разрывалась на части от избытка информации, полученной за день... а ведь её ещё предстояло осмыслить!

   Редкие дни отдыха, простого журналиста Гринвуда, – "или шпиона? А хрен его знает, больно уж тонка грань", – отличались от будней чуть большим количеством времени, отведенного на утренний сон. Наскоро позавтракав "чем послали бог и новая власть", Степан уходил бродить по улицам. Неторопливо прогуливаясь, он исследовал город почти на ощупь, в поисках источника того, что сделало столицу Каталонии "оазисом" анархизма. Бродил, искал, но так и не мог найти.

   "Причина, лежащая на поверхности: солнышко печёт, тараканы в головах перегреваются. А чем ещё объяснить, что сразу же после поражения мятежников в Каталонии, местное правительство Народного фронта практически без боя уступило власть кучке вооружённых наглецов во главе с Гарсия Оливером и Дуррути? Они сформировали параллельный центр власти, подмяли под себя остатки Женералитата. И всё это – практически без боя. Дурдом!"

   За два месяца напряжённой работы, Матвеев смог, пусть немного, но разобраться в бурлении различных субстанций как внутри ФАИ, так и вокруг неё. Унитаристы, во главе с признанными лидерами всего анархистского движения, – теми, кто захватывал власть в Барселоне, – выражали готовность пойти на тесный союз с любыми антифашистскими силами. Другая группа в руководстве ФАИ рассматривала Гражданскую войну исключительно как удачный повод вооружиться и подготовить полномасштабный захват власти во всей Испании. Идея "анархо-коммунизма" не давала покоя многим, рассматривавшим коммунистов и социалистов лишь как помеху на пути реализации великой бакунинской идеи.

   Основные объекты работы Матвеева тоже не сильно маскировались, – во всяком случае, на взгляд наблюдателя с не загаженными пропагандистской трескотнёй мозгами. Откровенные уголовники и провокаторы, агенты разнообразных разведок, вплоть до румынской и мексиканской – "они как зуд в простате. Так, кажется, Штирлиц говорил?" – вились вокруг анархистской верхушки, словно осы вокруг подгнившего арбуза.

   В результате, революционная Барселона, выстояв в тяжёлых трёхдневных уличных боях против немалых сил мятежных националистов, впала в непрекращающуюся эйфорию. Город "расцвёл" чёрно-красным: анархистскими флагами – траурными полотнищами свисающими с многочисленных балконов, росписью стен "обобществлённых" магазинов и ресторанов, где продавцы и официанты вдруг резко перестали брать чаевые. Город превратился в вечный праздник... Праздник с привкусом безумия. Песни над разрушенными до фундамента храмами; уличные танцы на брусчатке с едва подсохшими пятнами крови; сумасшедшинка в глазах дерзких чистильщиков обуви склонившихся над своими ящиками... чёрно-красными ящиками... Торжество в палитре ночного кошмара открыло иное, незнакомое Матвееву лицо Барселоны.

   "Нехорошее ... лицо? Скорее, морду!"

   Удивительные приметы новой реальности настораживали, иногда – откровенно пугали, и лишь изредка – веселили. Как тот лозунг на фасаде дома на Рамблас, совсем рядом со зданием Женералитата. Никакого пафоса и революционного порыва. Лаконично и предельно просто. Почти по-русски.

   "

Visca F.A.I.! Fascistas-maricones!

"

   Впервые наткнувшись на этот пропагандистский шедевр, Степан хохотал до слёз и долго не мог успокоиться. Представить себе, как подобный лозунг, – применительно, конечно, к историческому контексту, – выглядел бы где-нибудь в России времён Гражданской войны, он не смог. Слишком уж подобные речевые обороты пропитаны духом глубинной народной культуры и противоречат выхолощенному большевиками искусству пропаганды.

   "Разве что в конце восьмидесятых, вспомнил он, – когда гайки немного отпустили, – такое стало возможно. Тогда мои студенты... второкурсники, кажется, вышли на демонстрацию с лозунгом "Вставим первомайскую клизму гидре империализма!" На парткоме ещё потом разбирали, кого-то даже из комсомола хотели исключить. Но всё равно – не то! И не цепляет так, как это, безыскусное... Да... А анархисты, соответственно, – д'Артаньяны".

   И долго ещё, припоминая увиденную надпись, Матвеев ехидно хихикал. Ничто более так сильно не повеселило его в "освобождённой" Барселоне. Даже большие, напечатанные в три краски, плакаты с призывом к жрицам любви, – всегда в достатке имевшимся в этом многоязычном, шумном и совсем недавно – весёлом городе, – бросить своё постыдное ремесло и заняться трудом достойным уважения.

   "Сны и явь Веры Павловны, каталонская интерпретация... – усмехался Степан. – Дать каждой проститутке по швейной машинке – и вопрос решён. Какое перевоспитание? О чём вы? "Перековка" индивида требует времени, а его у новой власти попросту нет. Разрушить старый мир до основания – не мудрено, даже если он отстреливается. Гораздо труднее то, что "затем". Именно потому здесь, в Барселоне, похоже, пытаются искоренить всё, что принадлежит старому миру. Как сейчас, например".

   Фасад Рождества, единственная законченная часть собора Святого Семейства, издалека походил на облепленный муравьями кусок сыра. Деловитые чёрные и тёмно-синие фигурки взбирались по неровностям барельефов выше и выше: лезли, хватаясь руками за бетонные стебли и листья, наступая ногами на каменные тела мертворожденных младенцев и головы спящих животных, – оставляли на скульптурах грязные следы обуви. Выстроив вдоль стены цепочку, начинающуюся от бочки на пароконной повозке, люди передавали из рук в руки какие-то вёдра, исчезавшие в распахнутых дверях храма. Работали сосредоточенно, лишь изредка обмениваясь короткими возгласами. Даже издалека чувствовался острый запах керосина и ещё чего-то, не менее горючего. Картина отталкивала, пугала и в то же время манила, захватывала.

   "Точно обезьяны, лезущие на дерево. Дерево Бога... Так, кажется, называл свой замысел сам Гауди? Или он говорил иначе? Не помню..." – напрягать память по такому незначительному поводу не хотелось, да и звуковой фон очень мешал сосредоточиться на чём-то одном.

   Крики людей, взбирающихся на стену, и возгласы из толпы сливались почти в нерасчленимый на отдельные реплики шум. Все говорили одновременно и очень громко, не слушая друг друга, да им это и не было нужно. Лозунги перемежались проклятьями и самой низкой божбой, какую, пожалуй, можно услышать только здесь – в каталонской столице. Городе безбожников и сквернословов.

   Матвеев смотрел на происходящее особенным взглядом, такой обычно называют обращённым в себя, отстранённым, что зачастую выдаёт человека глубоко погружённого в собственные мысли. Он смотрел, и не обращал внимания на мелкие детали, на множащиеся признаки близящегося финала.

   "Что мы имеем в сухом остатке первых шести недель гражданской войны?"

   Вывод очевиден – победить в Испании могут только сами испанцы. И то, если устанут от войны. Эскалация конфликта, с привлечением сил европейских государств и Советского Союза не даст решающего преимущества ни одной из сторон, потому что у весов всего лишь две чашки. И чем больше будет прибывать в Испанию частей РККА, тем больше пошлют сюда "добровольцев" Италия и Германия.

   "Как быстро наполнится бассейн, в который из двух труб втекает одновременно?.."

   Похоже на задачку из школьного курса арифметики, но в данном случае речь может идти лишь о высшей математике, поскольку расклад сил в самой Испании отнюдь не прост и совсем не очевиден, даже если иметь в виду один только Народный Фронт. Коммунисты сами по себе – без подпитки Коминтерна – здесь слабы, хотя за ними и маячит тень товарища Сталина. Более влиятельны социалисты и анархисты, сумевшие под шумок подмять под себя значительную часть профсоюзного движения. И если всего этого недостаточно, добавьте сюда крестьянство, как совершенно отдельную и практически неуправляемую – никем и никак – силу. Между прочим, совсем как в России. Но в России в свое время нашлась партия, способная подчинить своим интересам,

железом и кровью

подчинить, "все оттенки красного". А здесь, в Испании, такой силы нет. Лидер – однозначный лидер – среди левых так и не определился, ни в плане организационном, ни тем более – личностном. Кто бы ни пыжился, тщась представить себя "царём горы", а скорее, учитывая нынешнюю терминологию – "локомотивом революционных перемен", ничего у него не получится.

Не по Хуанам сомбреро

, так сказать.

   Да, и церковь со счетов сбрасывать не стоит. Антиклерикальной позиции левых – иногда просто самоубийственно неумной – противостоит многовековая католическая традиция, объединяющая националистов и многих из тех, кто пока колеблется в выборе стороны конфликта. А с политикой, проводимой местными властями по отношению к церкви и её служителям, стоит ожидать массового притока в армию Санхурхо, Молы и Франко немалого количества добровольцев. Это ведь Испания и Католицизм, а не Россия и Православие, притом ощипанное самими же самодержцами российскими...

   "Н-да, заварили товарищи революционеры кашу..."

   Мысль не случайная и отнюдь не проходная, поскольку один вариант истории Матвееву был известен, и ничего хорошего левым он не принес. А что следовало ожидать от нынешнего поворота дел?

   Разумеется, приход регулярных частей Красной Армии изменил соотношение сил, резко накренив чашу весов в пользу сторонников республики. Но это только начало, а что потом? Да, пожалуй, охота на троцкистов и прочих не выдрессированных левых начнётся здесь гораздо раньше, чем в известной Степану истории, и скорее всего – будет более кровавой и не такой завуалированной. Только в итоге что? Ранний раскол Народного фронта, противостояние внутри антифашистского лагеря быстро переходящее в вооружённую фазу: война всех против всех, отягощённая фактической иностранной интервенцией. А как ещё назвать высадку советских войск в портах севера страны? Интернациональной помощью?

   "Не смешно".

   Но и националисты ворон не считают. Олег твердо сказал, что ни немцы, ни итальянцы "своих" не сдадут.

   Что же делать? Не в смысле Чернышевского, а в самом прямом смысле слова. Им, попаданцам хреновым – что делать? Вероятно, пока имело смысл продолжать "гнуть свою линию", то есть, затягивать, как можно дольше возню вокруг Испании, вовлекая в орбиту конфликта новые страны. Похоже, это как раз тот случай, – пусть и звучит парадоксально, – когда ужас без конца послужит интересам мира гораздо лучше, чем ужасный и скорый конец. Притом любой конец: тот или этот.

   А в результате – если получится, разумеется – могла бы возникнуть патовая ситуация, выход из которой возможен только в случае начала большой европейской войны. И не важно, с чьей подачи это произойдёт. Виновника всё равно назначат победители.

   "И значит, стоит постараться, чтобы в рядах победителей оказалась и наша "чудная" компания. Почему бы и нет?"

   Тем временем, "суета" вокруг собора Святого Семейства вплотную приблизилась к развязке. Назревал, так сказать, катарсис и было в нем, следует отметить, нечто древнегреческое.

   "Геростраты, мать их!"

   Вот на небольшом свободном пятачке перед дверями храма начала расти гора книг, альбомов, бумаг, свёрнутых в рулоны чертежей. Вот из раскрывшейся папки вылетели на мостовую беззащитно-белые листы с какими-то рисунками, эскизами. Вот, пыхтя и надрываясь, трое мужчин тащат нечто странное, угловатое...

   "Да это же макет! – с отвращением понял Степан. – Макет..."

   Тщательно выполненная из дерева и картона модель будущего собора. Модель мечты в масштабе один к пятидесяти... или к семидесяти... но сейчас это было неважно.

   Резкий хлопок вспыхнувшего горючего вырвал Степана из задумчивости, близкой к состоянию прострации. Сваленные в кучу бумаги и макеты весело пылали, пламя уже поднималось до уровня витражных окон собора, и стены его, объятые огнём, казались плотью от плоти всепожирающей стихии, – настолько линии фасада гармонично сочетались с прихотливыми изгибами языков пламени.

   Разгорающийся пожар привёл в неистовство толпу на улице. Многоголосый гомон перешёл в торжествующий рёв победившего человеческий разум исполинского животного. Масса существ – в принадлежности их к людскому роду у Степана вдруг возникли серьезные сомнения – сплотилась и, начала превращаться в одно целое. Воплощение чего-то древнего и безжалостного. Из толпы – в монстра, вызывающего не просто безотчётный страх перед неуправляемой силой, но повергающего в ужас одним только допущением наличия у него подобия разума и воли. Злой воли, исковерканного разума...

   "Так вот он какой – Зверь из Бездны... – откуда-то из глубины сознания Матвеева появилась мысль изрядно удивившая его самого. То ли Гринвуд вдруг "ожил", то ли память предков совершенно некстати проснулась. – Предвестник наступления царства Антихриста. Или сам Антихрист. Враждебный всему людскому в человеках. И власть ему будет дана на сорок два месяца ... Впрочем, кто ж теперь знает! Тьфу ты! Чертовщина какая-то!" – Степан сплюнул на мостовую и помотал головой, будто таким образом можно было стряхнуть чужие мысли, пришедшие непрошенными.

   "Какой Зверь, какой Апокалипсис? Что за причуды? У убеждённого агностика, попавшего в тело безбожника-сибарита?"

   Матвеев продолжал удивляться неожиданному взбрыку сознания, выдавшему на-гора из закромов памяти четко сформированный образ с явной библейской подоплёкой. Похоже, всё от того, что революционное безумие сродни религиозному и весьма заразно.

   "А разновидность такого помешательства, – "назидательным тоном", словно учитель перед классом, констатировал Степан, – густо замешанная на анархизме и агрессивном антиклерикализме, ещё и способствует регрессу личности, милостивые государи. Да-с, ускоряет его, и вот полюбуйтесь. Всего несколько месяцев, и извольте: вместо человеческого общества – толпа приматов. Точно как сейчас. Даже не прайд, и уж тем более не племя, а так... аморфная масса. Гигантская амёба, руководствующаяся примитивными рефлексами и простейшими потребностями. Смертельно опасная, в том числе и для себя... Вот так-то! А то звери всякие непотребные мерещатся, конец света..."

   Бетон, впрочем, как и гранит с базальтом, практически не горят, в отличие от бумаги, картона и дерева. Выгоревший керосин оставил лишь длинные языки подпалин на стенах собора, придав незаконченному шедевру великого архитектора вид полуразрушенного людьми и войной здания.

   "Руины дома Бога... Он здесь больше не живёт..."

   Обуянное страстью к разрушению, многоголовое чудовище – толпа – прогнала его прочь. И так – практически везде, где у власти оказались анархисты. Теперь и священники, и просто правоверные католики предпочитают бежать в те области, где обосновались сторонники националистов – санхурхисты.

   Анархисты, санхурхисты... – день открытых дверей в зоопарке размером с немаленькую европейскую страну. Теперь, когда генерал Франко Баамонде лишь один из многих вождей контрреволюционного мятежа, и ему не скоро грозит стать каудильо, в Испании, по-видимому, уже не будет

франкистов

. Изящный ход, обошедшийся лишь в стоимость нескольких телеграмм и пары часов телефонных переговоров. Посоветовать редакции родной газеты как можно скорее взять интервью у некоего опального испанского военачальника, живущего в Лиссабоне, и, по возможности, помочь ему с перелётом на родину на борту надёжного, как холландовское ружьё, "Быстрого Дракона". Если какой-то маркиз де Тена смог организовать подобное, то неужели британские джентльмены хуже испанских? И ведь чуть не опоздали, не ведая о переносе сроков начала мятежа...

В результате, генерал Хосе Санхурхо-и-Саканель, маркиз Рифский, благополучно пересёк 10 июля 1936 года границу Испанской республики и вступил в командование силами мятежников. Почти сразу после взлёта, в небе над Эшторилом

у него внезапно закружилась голова и перед глазами возникла картина горящих среди сосен обломков маленького самолёта и мёртвого тела в парадном мундире командующего Гражданской гвардии. Лишь добрый глоток рома из походной фляжки помог избавиться от наваждения и странной, щемящей боли в груди.

   Напряжённый шепот, внезапно возникший за спиной, заставил Степана вздрогнуть. Мужской голос говорил по-немецки: "Господь всеблагой, вразуми несчастных, ибо не ведают, что творят. Дай им хоть каплю разума, а нам – хоть толику терпения. Не оставь нас милостью своей, Господи!"

   Хотелось обернуться, посмотреть в глаза человеку, не страшащемуся гнева толпы и возносящему молитву среди торжества агрессивного безбожия. Боясь спугнуть говорящего неосторожным жестом или резким движением, Матвеев выждал несколько мгновений и, кажется, опоздал. Теперь за его спиной звучал другой голос – громкий, полный самоуверенности на грани спеси. А может быть, и за гранью. Говорил соотечественник Гринвуда. Ну, или почти соотечественник, поскольку особенности его выговора были скорее характерны для человека, долгое время прожившего в колониях.

   "В Индии, – автоматически отметил Степан. – Уж очень по-особенному он это всё произносит".

   – Стоит отметить, что единственное, в чём можно упрекнуть местных анархистов, так это в отсутствии художественного вкуса, – мужчина говорил так, словно "надиктовывал" текст. – Или в дурновкусии, что, впрочем, одно и то же. Пытаться сжечь то, что гореть не может, вместо того, чтобы все это просто взорвать... Пожалели пару ящиков динамита? Чёрт меня побери! Я перестаю понимать испанцев!

   А вот этого Матвеев стерпеть не смог. Если бы говорил испанец, Степан, скорее всего, оставил бы это циничное заявление без ответа. Что с перегревшихся взять? Но англичанину такое спустить нельзя, а там будь что будет! Есть такие мгновения, о которых, быть может, и сожалеешь потом, и даже ругаешь себя за неосторожность и несдержанность, но в "реальном времени", в "момент истины"...

   Степан начал говорить, все еще стоя спиной к стороннику радикальных методов антиклерикальной пропаганды:

   – Похоже, вы никогда их и не понимали, – перебил он "речь" незнакомца. – Один испанец, Антонио Гауди, практически за "спасибо" сорок лет строил – подобно тем зодчим, что возводили собор в Кентербери, или в Дрездене – то, чему нельзя найти названия. Другой испанец... – Степан, по мере того, как произносил свою утончённую, но несколько высокопарную и тяжеловесную отповедь постепенно разворачивался в сторону случайного собеседника, наконец, оказавшись с ним лицом к лицу. – Другой испанец, художник Сальвадор Дали, если вам хоть о чём-то говорит это имя... Так вот, синьор Дали сказал как-то, что усилия, предпринятые архитекторами для достройки собора святого Семейства, не что иное, как предательство дела самого Гауди – автора сего весьма необычного здания. Незаконченную постройку стоило бы оставить в том виде, в каком она пребывала на момент смерти своего создателя. Пусть недостроенный собор торчит гнилым зубом посреди Барселоны. Как напоминание. О чём? Вот об этом господин Дали не успел рассказать. Его отвлекли... Однако если даже человек, которого сложно назвать сторонником старого режима и уж тем более поборником католической церкви, не только не призывает к разрушению Саграда Фамилиа, но и, более того, заботится о сохранности собора, о сохранение его первозданного образа...

   Разумеется, Матвеев узнал человека, укорявшего анархистов за то, что они не воспользовались динамитом. Вспомнил, что когда-то читал строки, похожие на услышанное практически слово в слово, да и памятью Гринвуда легко опознал по внешнему облику корреспондента еженедельной британской газеты "Обсервер" Джорджа Оруэлла. Высокий лоб, открытый зачёсанными назад густыми чёрными волосами, глубоко посаженные и широко расставленные небольшие глаза, заострённые уши, большой "французский" нос с еле заметной горбинкой над узкой полоской тщательно подстриженных усов, и нижняя челюсть, тяжёлая как Лондонский мост...

   – Блэр. Эрик Блэр, – представился

незнакомец

, на которого "отповедь" Майкла Гринвуда, по-видимому, произвела кое-какое и не сказать, чтобы слабое, впечатление. – Корреспондент.

   – О, так мы с вами коллеги? – как бы удивившись, поднял бровь Степан. – Я Майкл Мэтью Гринвуд. Он хотел было добавить еще про номерного баронета, но не стал, решив, что столь тонкие проявления британского юмора могут быть не совсем правильно восприняты возможными свидетелями разговора. Особенно из числа

заинтересованных лиц

, которых здесь должно быть в изрядном количестве.

   – И тоже, представьте, зарабатываю на жизнь пером и ремингтоном.

   По изменившемуся выражению лица Блэра-Оруэлла, Матвеев догадался, что пользуется некоторой известностью в самых неожиданных слоях британского общества. А еженедельные гринвудовские колонки в "Дэйли мейл" не проходят незамеченными даже для оппонентов лорда Ротермира, к растущей армии которых, несомненно, принадлежал и его визави.

   – Коллега, вашей миной можно сквасить целую цистерну молока! – усмехнулся Матвеев, вполне оценив выражение лица оппонента, все еще не нашедшего, что ответить Гринвуду.

   – Просто я удивлён, господин Гринвуд, что встретил в революционной Барселоне не просто соотечественника, а репортера одной из самых реакционных британских газет. Впрочем, судя по вашим статьям, человек вы неординарно мыслящий, пусть и стоящий на неприемлемой для меня политической платформе.

   – А вы, господин Блэр, кажется, независимый лейборист? – прищурился Матвеев. – Находитесь так сказать на полпути от "розового" к "красному"? Впрочем, не люблю ни того, ни другого, – вспышка бешенства миновала, ее сменило холодное презрение и, пожалуй, раздражение на самого себя.

   – От первого у меня оскомина и изжога, а от второго я боюсь потерять голову... – Степана, что называется, несло, но с другой стороны, и "наступать на горло собственной песне" было ни к чему.

   Как источник информации, Оруэлл особого интереса не представлял. Обычный корреспондент обывательской газеты, и даже принадлежность к Независимой Лейбористской партии, которая вот-вот грозила объединиться с Компартией Великобритании, не добавляла собеседнику особой ценности. Не являлся Степан и поклонником будущего творчества писателя Оруэлла, отнесённого им по здравому размышлению к агитационной разновидности литературы. Перепевы Замятина в "Скотном дворе", некие достоинства которого можно отнести исключительно к искусству переводчика, примитив и прямолинейность "1984" – ничего, что затронуло бы какие-то струны в его душе. Прочёл, как и подобает образованному человеку, где-то даже интеллигенту – "самому-то не смешно?" – составил нелестное мнение, и на этом – всё.

   "Проехали..."

   – Вот как? – с усмешкой переспросил Оруэлл.

   Ну что ж, никто и не говорил, что мистер Блэр прост. Умен и уверен в себе. Не без этого.

   – Именно так, – "улыбнулся" в ответ Степан. – А здесь, в Испании, каждый второй, если не первый, пытается потчевать меня красным и смертельно обижается, когда узнаёт, что оно мне не очень-то по нраву.

   В ответ на "искромётный" экспромт Гринвуда, Оруэлл лишь вежливо кивнул.

   – Боюсь, коллега, я не способен постичь всю глубину ваших обобщений, ибо не слишком-то разбираюсь в винах. Предпочитаю что-нибудь покрепче. Но, похоже, сейчас в Барселоне с хорошей выпивкой откровенно паршиво. Я, по крайней мере, не смог найти ни одного места, где продают виски или хотя бы джин.

   "Старательно играет простака", – решил Степан, по-новому оценивая собеседника.

   "Рубаха-парень из Уайт-Чепеля..."

   – Хотите, я подскажу вам кратчайший путь к источнику хорошей выпивки в

этой

стране? – спросил Матвеев "на голубом глазу" и, не дожидаясь ответа, продолжил:

   – У националистов её совершенно точно в достатке. Так что для вас дорога одна – в милицию. Рекомендую отряды Объединённой Марксистской партии. Там хотя бы порядка больше, чем у анархистов, но решение за вами, разумеется. На вкус и цвет, как говорится...

   На этом, собственно, разговор и закончился. Запруженная толпой не слишком широкая улица не лучшее место для политической дискуссии. Для светской беседы, впрочем, тоже. Да и весь эпизод запомнился бы одним лишь "мемориальным" характером – все-таки Оруэлл был, вернее, когда-то должен был стать известным писателем – однако продолжение у этой истории оказалось куда более причудливым и весьма симптоматичным в свете не оставляющих Матвеева размышлений на тему "

Цена

Победы

".

   Спустя не так уж много времени в руки Матвеева попала газета...

   Некролог. Газета "Обсервер" от 1 ноября 1936 года.

"Редакция

газеты

с

глубоким

прискорбием

извещает

о

гибели,

в

результате

несчастного

случая,

нашего

собственного

корреспондента

в

Испанской

республике

Эрика

Артура

Блэра,

более

известного

под

псевдонимом

Джордж

Оруэлл...

"

   Новости. Радио Би-би-си. 5 ноября 1936 года.

"...

Как

рассказывают

очевидцы,

причиной

гибели

Эрика

Блэра

стала

ручная

граната,

брошенная

местным подростком

в

окоп

занятый

бойцами

ополчения

Объединённой

марксистской

рабочей

партии

ПОУМ,

в

котором

состоял

наш

корреспондент.

О

причинах

своего

поступка

мальчик

не

смог

ничего

сказать,

кроме

того,

что

очень

хотел

пошутить..."

   Глава 2.

Два голоса

в тумане

   Хроника событий:

   25 сентября -

17 ноября 1936 года – «Марш на Мадрид» частей Особого Экспедиционного корпуса при поддержке подразделений Народной армии. Силы мятежников рассечены на Северную и Юго-западную группировки.

   27 сентября 1936 года – Франция, Бельгия, Швейцария и Нидерланды объявляют об отказе от золотого стандарта.

   Октябрь 1936 года -

В районах Испании, занятых республиканцами, начинается коллективизация сельского хозяйства, национализация промышленности, и ликвидируются католические культовые учреждения. Активную помощь в этом местной власти оказывают представители Красной Армии и Коминтерна.

   2 октября 1936 года -

В Австрии объявлена амнистия в отношении нацистов.

   1.

Олег Ицкович / Себастиан фон Шаунбург, Испания, 5 октября 1936

   Август и сентябрь прошли в непрерывных разъездах. И не то, чтобы Гейдрих загонял, или еще что, но логика событий заставляла одинаково "спешить и метаться" и гестаповского разведчика Себастиана фон Шаунбурга, и попаданца Олега Ицковича.