Текст книги "Набат"
Автор книги: Александр Гера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 42 страниц)
– Ох, Лукич, шли – не ожидали такого, – торопливо собирал с ковра урожай подручный.
– Я сам, признаться, не ожидал, – откровенно ответил Сумароков. – Даже гранатку для себя припас, если конфуз случится.
– Кто ж навел?
– Не твое дело, – оборвал Сумароков. – В Рождество и Господь развлекается. А у него техника слежения что надо, Божья, нашей не чета. Подключился к домашнему пульту через спутник и смотри, если хочешь, как свекор невестке кое-что в натуре изображает, или более интересные штучки. Охрана не вызнала, а ему – проще пареной репы. Ох, головастый! И честный, – помедлив, закончил он.
Небольшой подсумок с монетами весил поболее мешка с бумажными деньгами. Оно и понятно. Подручного гнуло к подсумку, когда он шел следом за Сумароковым из кабинета.
– Так, орлы, – собрал всех в холле Сумароков. – Исчезайте, как оговорили, меня не ждите. Встречаемся на прежнем месте. Я надеюсь, мы ведем честную игру и нам еще раствориться надо, – намекнул он. – Встретимся, поделимся и обскажу, как быть дальше.
За последним ряженым закрылась дверь, и Сумароков вернулся в кабинет. Время оставалось, чтобы взять его личный приз без посторонних глаз. Он подставил кресло к стене и вывернул лампочку светильника бра вместе с патроном. Спустившись на пол, он развинтил патрон, извлек из него увесистый изумруд и только потом охнул:
– Вот это царский подарок!
Подкинув камень на ладони, он спрятал его во внутренний карман. Обладатель крупного состояния! Такое даже не снилось…
«От черт! – хлопнул он себя по лбу. – Пульт не отключил…»
Это нужно было делать сразу по договору. Теперь видеозапись могла где-то отложиться. Нечаянно он подводил своего протеже.
И все равно идти к пульту придется, как ни хотелось теперь делать этого.
В закутке, где размещалось управление всей домашней автоматики, Сумароков нажал красную кнопку с надписью: «Автоматический режим», вышел сразу же и у входной двери достал переговорную станцию:
– Можно.
На улице никто ему не встретился. Было около двенадцати ночи. Подняв воротник, Сумароков заспешил в переулок, где ожидала его заранее припаркованная «фелиция». Удивительно, однако ни один казацкий патруль не посетил в рождественскую ночь этот фешенебельный район, где обитали випари – так еще называли в народе сверхбогатых людей – особо важные персоны.
Сумароков отъехал, и следом из переулка появился другой человек с поднятым воротником и мохнатой шапке на глаза. Дверь подъезда открылась на писк открывающего устройства в его руках, и он вошел внутрь. Дверь закрылась автоматически. В лобби с обеих сторон без особого интереса наблюдали за ним два глаза видеокамер. Человек усмехнулся и прошел без задержки к лестнице.
В квартире он так же хорошо ориентировался, как до этого Сумароков, хотя оба были здесь впервые. Он двинулся прямо в гостиную.
Привязанный к стулу банкир напряженно ждал, когда откроется лицо нового визитера, а тот не торопился: отвернувшись, разматывал шарф, снимал шапку, но перчатки оставил на руках. И пальто не снял.
Наконец он повернулся к Либкину.
– Георгий Георгиевич! – пораженно воскликнул он, не зная, куда отнести его появление: к лучшему или к худшему для себя. Палач или освободитель?
– Вы уже узнаете меня? – с насмешкой спросил Момот.
– Немедленно развяжите, – прежним барским тоном потребовал Либкищ решив, видимо, сразу определить ситуацию для себя.
– Незачем, Вениамин Борисович. Я зашел всего лишь попрощаться.
– Где моя семья?
– Там, где вы определили ей место. В аду.
– Я не понимаю вас…
– И не собираетесь. Подобные вам возомнили себя вершителями судеб, серыми кардиналами общества, сила денег возвеличена вами, этим вы развратили молодое поколение. И каково вам сейчас? Как собираетесь откупиться? Мне всего хватает без вашего откупного.
– Прекратите этот бред! – повысил голос Либкин. – Не вам состязаться со мной, мне и ваш Гречаный не указ.
Он все еще верил в справедливость, которую сам насаждал, справедливость сильного над слабым, в силу клана, когда можно пинком ноги открывать дверь в кабинет главы страны, решать за него, где развязать войну и где связать чуждые другим интересы.
– Не то время и место, Вениамин Борисович, – насмешливо отвечал Момот. – Сейчас я банкую. Вам назначен последний робер.
Либкина пробрал холодный пот. Этот человек уверенно посягает на святая святых мироздания, и бесполезно говорить с ним на общепринятом языке, он сам считает себя властителем судеб. Говорил он своим единомышленникам: Момота надо немедленно убрать…
Судорожным движением мышц лица Либкин заставил себя взять в руки, подчиниться, чтобы выгадать жизнь. Что-то дьявольское было в его перерождении. Инстинкт диктовал: этот человек пришел с заранее готовым решением, и торга не получится. Только хитрость, только гибкость ветки под тяжестью снега.
– Что вы от меня хотите? – спросил он. Семья отошла прочь.
– Сначала выговориться, – сел в кресло напротив Момот. – Помните, одиннадцать лет назад я умолял вас, президента могущественного банка, помочь выпустить мою книгу?
– Не помню. Просили денег все.
– Еще бы. Вы даже не читали моих просьб, дальше вашего помощника они не шли. Это политика, Вениамин Борисович. Зачем людям новые книги? Каждая новая книжка – глоток свежего воздуха. Когда Россия голодала, вы ссужали ворам и поставщикам гнили деньги под льготные проценты и драли втридорога с отечественных производителей; когда умирала ее духовность, вы спонсировали миллионы на конкурсы стриптизерш. Вы холодно и расчетливо ждали, когда выдохнется держава, чтобы задушить Россию, согласно теории Карла Маркса, своим масонским капиталом-удавкой. Не вышло, Вениамин Борисович, в очередной раз. Дух россов сильней ваших фарисейских потуг. Одиннадцать лет назад я продал квартиру, залез в дикие долги, но книга вышла. Благодаря ей люди стали учиться распутывать ваши мерзкие делишки. Желание читать у людей вы не отшибли.
– Вами движет обида, месть? – старался быть ниже травы Либкин.
– В какой-то мере. Лукавить не стану. Но здесь не личная обида. Вы помеха общему движению возрождения, как один из главарей масонской ложи. Вас ждет казнь по приговору антимасонской «Народной воли». Вместе с вами не переживут эту рождественскую ночь еще тридцать пять ваших сподвижников.
Либкин почувствовал тошноту. Неужели нет средств и способа откупиться?
– Вы возрождаете средневековье.
– Гораздо глубже, Вениамин Борисович. С ноля часов наступит 9235 год по ведическому календарю. История продолжается. Кстати, первый и неудачный приход Христа случился в четвертый послеатлантический период и приходился на 666 год по ведическому календарю. Церковь подчистила даты: уж больно дьявольский знак. А если вы намекаете на террор, представьте, что вы трутень в улье.
– Я понял вас. Ради возврата ведической веры вы уничтожаете сам класс банкиров.
– Веселенькая аналогия. Вы соединили время и пространство.
– Это не столь весело. Финансовая система создавалась веками, и никому не дано уничтожить ее.
– Вы забыли добавить: система порабощения, обновленная Марксом. Однако землетрясение в Японии хорошенько растрясло ее. Ваши дни сочтены, а мы ускорим процесс. И без вас две тысячи лет псу под хвост, – стал надоедать разговор Момоту. Он встал из кресла.
– Но зачем убивать нас? – спохватился Либкин. – Насилие – оружие слабых. Возрождение большевистских методов подавления свободы.
– Вот как? Опять подмена понятий. Для уничтожения банковской системы достаточно президентского рескрипта, а здесь в России искореняется масонство. Жесткие меры придуманы не большевиками, они диктуются санитарией общества. Вы трутни, упыри. Ладно, я выговорился, пора освобождать вас.
Обойдя Либкина, Момот остановился за его спиной. Либкин непроизвольно подобрал мышцы. Сейчас его развяжут, руки освободятся сразу, а он ловчее долговязого Момота, полон сил и жажды отмщения, тогда его черед торжествовать…
Момот оказался хитрее. Он достал наручники, защелкнул их на запястьях и только потом взял нож со стола и перерезал путы. Поднял его, как несут курицу на заклание за оба крыла, и повел по холлу к туалету. У самой двери сказал:
– Систему освежения воздуха надо было продумать сразу.
Либкин хотел возразить и не успел. Момот резко отворил дверь и втолкнул его внутрь. Потом дверь вернулась в плотные пазы, как на подлодке. Либкин сам придумал это. Как банковские сейфы. Прочные и плотные.
Момот взглянул на ручные часы: в туалете воздуха на час, не больше. В спальне, где охрана, часа на три. Казацкий наряд будет через два часа ровно. Кому суждено спастись, спасется.
Наступал новый день. Решением всенародно избранного президента страна перешла на прежний, дохристовый календарь.
5 – 24
Судских вновь промчался по металлическому сверкающему желобу и очутился в беззвучной ватной среде. Она, знакомая и незнакомая одновременно, облапила его. Где он? Из мест обитания вернулся в среду обетованную? Будто земноводное…
– С возвращением, княже, – услышал он знакомую интонацию.
– Тишка, ты ли?
– Я, княже. Опять свиделись. Не переживай, – заметил он огорчение на лице Судских. – Ты здесь ненадолго. Всевышний велел.
– Я увижу его?
– Это уж как он решит, – рассмеялся Тишка. Л до того надобно тебе кое с кем пообщаться. Пойдем, Игорь свет Петрович.
Вместе они поднялись ступеней на пять. Розоватая мгла легкой дымкой колыхалась медленно, здесь фигуры идущих в одну сторону были вполне различимы. Судских узнавал многих, но терпеливо ждал.
– Вот он, – сказал Тишка, и Судских увидел человека высокого роста, чуть согбенного годами, на вид ему было больше семидесяти. Запомнились сразу красивый прямой нос и округлые крупные глаза. Что-то от мудрой, но не хищной птицы было в его лице.
– Кто это?
– Спроси у него сам, – ответил Тишка и убрался за спину Судских.
Старик подошел очень близко и ожидающе улыбался. Судских видел его впервые и не узнавал. Он поздоровался первым из уважения.
– Здравствуй, родной, – ответил незнакомец, не убирая улыбки со старческого лица. Лучились морщинки. – Наконец мы встретились. Не там, а здесь, но я не жалею. Моя жизнь прожита полно, а в самом конце ожидала самая желанная встреча. Я покинул мир счастливым.
– Но кто вы? – вглядывался пристальнее в черты лица старика Судских. Он определенно никогда не встречал его прежде, и все же лицо было удивительно близким. Так откладываются ненавязчиво черты родных в памяти, обыденные вблизи и столь значительные после разлуки.
– Я твой отец, Игорь, – промолвил старик и опустил голову. – Прости меня, если сочтешь виноватым перед твоей матерью.
Слезы сами подступили к глазам. Перед Судских стоял человек, так дорого стоивший матери и, как салют, украсивший недолгий праздник ее молодости. Ему захотелось страстно обнять старика, иначе не выразить переполнивших его чувств, но здесь невозможны их проявления до боли, до головокружения от счастья, здесь царит тихий мир с тихими радостями и огорчениями, не жжет сердце. Здесь все в прошлом, с налетом печали.
Припав на одно колено, Судских склонился перед стариком:
– Вы не виновны. Мать любила вас и помнила всегда.
– Встань, сынок, – обрадованно закрутился вокруг него старик. – Я не заслуживаю таких почестей. С моей властью там я обязан был найти тебя. Ах, какие громоздкие условности в России! Получается, всю жизнь я ловил свою жар-пти-цу. И вот она, настоящая радость!
Судских поднялся с колена, желание обнять старика не исчезло, оно стало острее, передалось ощущение долгожданной встречи.
«А почему нет?» – недоумевал Судских. Решившись, он обнял старика, и руки не вобрали пустоту.
– Какое счастье, Игорь…
Объятие оказалось земным, даже запахи проявились полностью. Судских узнал мужской лосьон «Викинг», запах волны и ветра, сорвавшего где-то аромат цветущего тамариска. А еще от отца пахло его далеким детством.
– Княже, – услышал он шепот Тишки-ангела, – теперь ты облечен неземной властью. Раз ты ощутил земное здесь, там тебе будет сопутствовать небесное. Всевышний отметил тебя…
– Я так рад, – отстранился от сына старик, чтобы видеть лучше. – Ты мог бы носить фамилию Бьернсенов, это славный род, древний и справедливый. Игорь Бьернсен. Прекрасно звучит!
– Но что помешало нам встретиться? – вернулись житейские вопросы к Судских. – Что случилось с вами?
– Президент Гречаный помог разыскать тебя. Сказал, что ты ранен и тебя лечат на Камчатке. Сердце, сынок. Оно переполнилось счастьем и не выдержало полета: наперекор врачам я махнул на другой край земли, к тебе, и перехитрил их, – по-стариковски лукавил Бьернсен. – Они сказали, что я умру без Божьего благословения, а я оказался ближе других к Богу на высоте двенадцати тысяч метров Я не жалею. Скажу тебе сынок, самое главное: скоро тебе назад и знай, я завещал тебе, как единственному наследнику, свое огромное состояние. Пока деньги значат многое, а твой отец не самый последний богач планеты, – прихвастнул Бьернсен. – Употреби мое богатство на подготовку к новому потопу.
– Кто это сказал? – не поверил Судских.
– Тише, княже, – шепнул Тишка. – Так распорядился Всевышний.
– Пока об этом знаешь только ты и сможешь, как легендарный Ной, взять в другую жизнь лучшее. Знания, сынок. Нынешнее поколение сильно растеряло их, а рядом с ними утрачивают блеск любые ценности. Мир поглупел основательно, с дебилами далеко не уехать.
– Пора, княже, – шепнул зачарованно слушающему Судских Тишка. – Всевышний зовет тебя. Прощайся.
Судских встряхнулся:
– Пора, отец. Прощай. Когда еще свидимся?
Хотелось спросить обыденно: «Как ты устроился?» Язык не смог. Хорошо хоть Бьернсен поспешил с ответом:
– За меня не беспокойся. Всевышний определил мне место в самом высшем ярусе. Могу общаться, с кем хочу, и даже возвращаться изредка на Землю. Я Лебедем стал. Понимаешь? Посланцем Всевышнего. Но как же я счастлив, что у меня такой сын! Да… – прижал ладонь к своему лбу Бьернсен. – Опять чуть не забыл главного: как бы ни уговаривали тебя в будущем, не селись в окрестностях Зоны.
– Не понимаю, отец, – промолвил Судских, действительно не уловив связи одного сказанного с другим.
– Позже поймешь, но знать должен сразу. Я ведь не только сколотил приличное состояние, но создал единственную в мире лабораторию геосенсорики. Исследования показали, что Земля, подобно матке, периодически омывается живительной влагой, чтобы выносить новое поколение. Потоп – закономерность, а не катастрофа. С давних пор Церковь стращала людей скрытыми от них знаниями об элементарном процессе. Благо превратилось в грядущее зло. Отсюда прочие религиозные догматы. Поганый народ попы, как ваши российские органы. Но вспомни библейский Апокалипсис и получасовое ожидание катастрофы после снятия седьмой печати ангелом: всего лишь двадцативосьмидневный цикл женщины, По образу и подобию Земли создано все живущее, от молекулы до самой планеты. А накручено ради страха…
Бьернсен не закончил. Он заколыхался перед Судских и растворился в розовой мге. И с настоящим отцом оборвана встреча.
– Сущий не любит этого, – зашептал Тишка-ангел.
– Он накажет его? – встревожился за отца Судских.
– Нет, княже, – разулыбался Тишка. – А вот приумножать знания заставит. С Менделеевым сведет, с Аристотелем, с Винером. Иначе не быть ему Лебедем. Его посланец непререкаем. Пошли, княже…
Не более трех ступенек они одолели вместе, и Тишка остановился:
– Дальше ты сам. Без особой нужды тревожить Творца нельзя.
«Где это я?» – не мог освоиться Судских. Тело не повиновалось.
– Передо мной, – услышал он знакомый величественный голос.
Судских пытался сощуриться, чтобы узреть того, кому принадлежал голос, и ничего не получилось. Глаза не подчинялись ему, подобно рукам и ногам, только мозг послушно отмечал происходящее, фиксировал автоматически изменения.
Не глазами он увидел перемену, а взор впитал кристальную пустоту, раздробил ее на множество кристалликов: распадались грани, колыхались линии в виртуальной сумятице движения. Вдруг проступило строгое лицо и смазалось, словно с экрана, и в последний момент улыбка стерла угрюмость, и снова переиначивались волнами грани и линии, пока наконец картина внезапно не застыла перед ним.
– Видишь меня?
Судских увидел нечто, похожее на громадное табло с мерцающими огоньками по всему полю. Звучал голос, и огоньки меняли цвет и накал, тогда Судских успевал составить из огоньков портрет. Лицо возникало неожиданно, и вначале Судских не успевал запечатлеть его.
– Вижу, – ответил он. – Ты Бог?
– Не огорчай меня, не задавай вопросов. Я жизнь, и ты мое проявление. Для меня все живущие одинаковы, часть меня Сущего, и подчиняются мне покорно. Иначе я не Бог.
Судских не испугался, не почувствовал замешательства: наоборот, дерзость спешила проявиться. Вопросов задавать нельзя, тогда он нашел другой способ диалога.
– Я наблюдал другое в жизни. Одни подчиняются, другие бунтуют, – говорил он неторопливо. – Одних ты приблизил, других отталкиваешь.
– Неправда. Это придумано хитроватой земной сущностью. Как я могу любить свои глаза и забывать ноги? – Огоньки составились в портрет с добрыми глазами Ильи Трифа, и Судских осмелел больше.
– Некий народ божится твоим именем, называя себя избранным.
– Будь проще. Если бы эти люди умели плавать под водой, как рыбы, и летать, подобно птицам, тогда бы им можно верить. Не имея таких качеств, это племя дурачит остальных. Простите его, оно избрало свой способ выживания. Нельзя же уничтожать без надобности лягушек за то, что они мерзко выглядят. Я никого не уничтожил за хитрость или дерзость, любая особенность делает живущих сильнее или слабее от того, как они распорядятся своими особенностями.
Огоньки на табло высветились в лицо Георгия Момота. Он не назидал, а излагал естество проявлений.
– Мой отец сказал, что мне уготовано стать Ноем…
– Он предполагал. Я располагаю. Но верительных грамот в путь не дам. Ноя придумали для изначальной легенды об избранности. На самом деле один реально мыслящий человек взял в долгую дорогу запас еды и живности: кур, свиней, коз, обязательных козлов, капусту и так далее бессчетно. Улитки забрались в ковчег сами, сами заползли змеи и хитрюги ежи, птицы угнездились на снастях сами. Ничего я не повелел ему. Нужда заставила его ориентироваться по звездам, голод – поедать живность, когда кончились плоды, а траву съели животные. Лишних поедал Ной с семейством, но пары сохранил для будущего потомства. Много врали о Ное и не учли главного: как могло сохраниться ноево семя, если оно вырождалось при совокуплении? Брат обладал сестрой, а свекор невесткой? А те рождали запрограммированных уродов? Понятно ли тебе, что Ной не единственный человек, переживший Потоп? Очаги жизни оставались везде, выжившие общались с пришлыми, и никаких избранных не было. Не имею я права вмешиваться в естественную эволюцию, но могу остановить процесс, если он грозит уничтожению жизни, меня самого то есть! Ты оказался на кончике моего указательного пальца, я чаще вижу тебя, вот ты и сподобился быть в поле моего зрения чаще других. Это понятно тебе?
– Конечно, – впитывал мерцающие огоньки Судских. Они собрались в лицо Гречаного, и будто бы золотая коронка блеснула в усмешке.
– Понимай, как хочешь. Книга Жизни беспристрастна. Это не придуманная людьми Библия. Книга Жизни не принуждает верить.
– Но из Библии мы узнали о Книге Жизни, – возразил Судских.
– Хвала умным, умеющим читать между строк. Почему же вы до глупости возвеличили «Капитал?» Не поняли обмана?
– Порой трудно идти прямым путем, привлекают обходные тропы, – заступился за сограждан Судских. – За то и наказаны.
– Блуждаете, ведомые ложными пророками, вспыхнула другая усмешка на табло: кривая Воливача. Потому не надейтесь па ложные учения. Они отдаляют вас от сущности, от меня, источается тепло планеты, и вот уж ни вас, ни меня нет.
«Как же запастись советом выжить?» – хотелось спросить Судских. Тогда он поступил иначе:
– Ты сохраняешь нас, мы оберегаем тебя, Сущего.
– Правильно. Не молитесь только на один уголок возлюбленный. Я ведь не только могу повелевать указующим перстом, но в носу им ковыряться тоже удобно, – услышал Судских, и огоньки на табло сбежались в отцовскую улыбку с оттенком превосходства.
– Я понял тебя, Сущий, – ответил Судских. – Власть над Сущим дается тем, кто не творит идолов. Никакая религия не даст превосходства над другими народами.
– Ты все правильно понял. Архангел Михаил прав по-своему, он – меченосец, мой меч против козней Аримана, а тебе надо стать щитом. Отправляйся. Мне пора излечивать свою нечаянную рану. Помогай мне, – услышал Судских голос, вызывающий сочувствие, а огоньки слепились в милую физиономию Альки Луцевича. Она не исчезла вдруг, пока Судских, кувыркаясь, летел в ослепительно сияющем пространстве и кристаллики впивались в кожу до боли, он морщился, кряхтел от острых ощущений. Боль стала нестерпимой, и Судских открыл глаза. Над ним улыбался Луцевич.
– О лежка…
– Вот и здрасьте. Я же говорил, что ты живучий. Заросло все сразу, как на инопланетянине! Салют, генерал!
Судских поежился, оглядевшись. Вокруг лежал снег на возвышенностях, а сам он голяком лежал в бурлящей купели, царапающей кожу острыми пузырьками газа. Его будто варили.
– Фу-у-хх, – выдохнул Судских.
Рядом с Луцевичем возник Тамура, а за его спиной появилось самое любимое лицо, естественное, не мозаичное, лицо Лаймы. Ему помогли выбраться из источника, его растирали махровыми полотенцами, и кожа, подобно поверхности, которая соприкасается с наждачной бумагой, светлела, розовела и наливалась жизненными соками.
– Парень, да ты лет на тридцать помолодел! – воскликнул Олег. – Лайма, ныряй в купель, а то он к молодухе сбежит.
– Не сбежит, – счастливо улыбалась Лайма. – Он привороженный.
Как в продолжающемся сне, Судских воспринимал перемещения. Из Долины гейзеров – вертолетом, в Петропавловске ожидал знакомый самолет Гречаного, переговоры с атаманом в далекой Москве, радостные восклицания. Он одурел от счастья, рукопожатий, улыбок; хмельным гудением в голове воспринимался гул турбин, и только голос командира вернул ему реальность:
– Внимание. Придется делать незапланированную посадку в Тюмени. Пристегните ремни.
Лица окружающих потеряли улыбки. Луцевич отправился к пилотам.
Когда он вернулся, его встретил немой вопрос: что случилось?
– Неприятности в Зоне. Обитатели потеряли контроль над радиацией. Для нас, грешных, опасности нет, а они обречены.
И будто въелась в кожу отвратительная пыль, занесенная сюда непонятной бурей. Слова Луцевича никого не успокоили.
Самолет закончил снижение и, ударившись шасси, побежал по тверди. В иллюминаторы, кроме редких аэродромных огней, ничего не видно, темень. Только почудилось Судских, будто приподымается полог неба у дальней кромки: голубой цвет менялся неуловимо на синий, синий – на фиолетовый.
– Там сидит фазан, – сам себе сказал Тамура, но все услышали и, кажется, поняли его печаль.
Они спустились на землю и, как по команде, обратили лица в одну сторону, где сполохами северного сияния менялись цвета у края неба, только не в северной стороне, а значительно южнее.
Подобно поспевшему до багровой кожуры яблоку, налился край неба густой кровью, и вдруг ярчайший снег стал быстро выползать из-за этой багровости, Светлело быстро, как днем в тропиках, и заметно потеплело. Они недоуменно оглядывались, к ним спешили сотрудники аэропорта, сбегались пассажиры других рейсов, будто здесь их спасение, и не вспышка тревожила их: на посадку заходил самолет, абсолютно черный среди ярчайшей видимости.
– Фотоэффект и, как следствие, галлюциноз, – первым опомнился Луцевич. – Без паники, друзья, успокойтесь!
Самолет приземлился, как обычно, пробежал положенное расстояние и замер на рулежке. Обычный, стандартный цвет фюзеляжа с отчетливой надписью: «Российские авиалинии». Никто не успокоился, ожидая другие непонятные превращения. Испуг блуждал среди них.
Командир их самолета спустился наконец по трапу. Он держал связь с Москвой.
– Что там? – спросил Луцевич.
– Конец Зоне…
Небу постепенно возвращался обычный цвет ночи в крап-ках звезд, огни аэропорта стали освещать свое пространство.
– Есть жертвы?
– Нет, – ответил пилот Луцевичу. – Эффект от вспышки потрясающий, но жертв нет. Ни у нас, ни в Европе.
– Я думал, будет землетрясение, – промолвил в тишине Тамура.
– Ни слова об этом. Пока все спокойно.
– Не так страшен черт, как его малюют, – вернулась к Луцевичу его неунываемость.
– Он собирается лететь, – сказал Тамура.
«Лиловый – к большой воде», – подумал Судских, но смолчал. Сбоку прижималась Лайма. Ее прикосновение успокаивало лучше любых слов. Защитник он, мужчина в конце концов? Еще и помолодевший…
– Да. Продолжается. Ценой своих жизней обитатели Зоны спасли планету. Все вернется на круги своя.
– Так уж и все? – не исчезла настороженность. – Я не ребенок, Игорь. Скажи, ты много знаешь, будет наш малыш жить в спокойном мире? Кончится наконец вражда на планете?
Он не стал говорить ей о грядущем потопе. Зачем сейчас поминать унылую капель, тенеты мороси? И бог знает, случится ли он…
– Эй, командор, – окликнул его Луцевич. – Заснул, что ли? Дальше летим!
конец
