Текст книги "Набат"
Автор книги: Александр Гера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)
2 – 7
Дня Мастачного Судских ждал, как никакого другого.
«Вот он!» – чуть не вскрикнул он, и дрожь мщения пробежала по всему телу. Бренное осталось при нем даже здесь.
Ко Всевышнему поднимался Мастачный. Он брел отрешенно, как делают это люди, лишенные последней надежды. Вертухай, ловчила, плут, мерзавец, не вышедший в крутые, мечтавший малыми, но грязными потугами перехитрить всех и создать себе большое и светлое, брел определяться на последнее пристанище.
Судских страстно захотелось громко окликнуть Мастачного, узреть эту ослепительную вспышку, подобно салюту в честь завершения правого дела, и он набрал в легкие побольше воздуха…
– Не надо, – остановил его появившийся за правым плечом Тишка-ангел. – Не разменивайся, княже. Ему уготовано опуститься ниже последнего яруса, в самые стоки. А перед этим Всевышний заклеймит его. Самое страшное.
– Для чего заклеймит? – спросил Судских, провожая с сожалением во взгляде Мастачного.
– У нас тут несколько нижних ярусов бытия и на каждом располагается своя община. Греховная, понимай. Чем ниже ярус, тем тяжелее грехи. В каждой общине свой уклад: вожди, свита, лакеи…
– Как в обычной тюрьме, – понял Судских. – Но что-то не видел я, как компания Дмитрия Федоровича утруждалась.
– Правильно, княже, – усмехнулся Тишка. – Не видел. Когда тебя нет, они тянут жилы друг друга поочередно.
– Ас клеймением что? – поторопил Судских.
– О, – трепыхнулись Тишкины крылышки. – Мастачного отправляют в лояльный ярус с клеймом Всевышнего «Невозвратный», и беседовать там ему вместе со всем родом.
– Зря не окликнул, – пожалел его Судских. – Какой ни есть он мерзавец, а потомков жалко. Это из-за меня?
– Не жалей, – отвечал Тишка. – Потомки клейма не носят, у них есть возможность подниматься ярусами выше за примерное поведение, когда-нибудь они смогут вернуться на землю. А клеймил его Всевышний по другим причинам. Он строг, но не зол и клеймит тех, кто заведомо творит зло. Дантес, например…
– Точно, Тишка! – оживился Судских. – Вот какие стихи есть:
Уже промчалось чудное мгновенье,
Еще чуть-чуть и будет зимний лес,
Где два бессмертья обретут рожденья:
На вечность Пушкин, на клеймо – Дантес.
– Здорово, Игорь свет Петрович! От Бога стихи… А хочешь взглянуть на нижний ярус?
– Ты говорил, это опасно, даже тебе нельзя.
– Я ведь не сказал – пойдем, а взглянем.
– Давай! – загорелся Судских.
Ангел за руку увлек его за собой. Судских казалось, что они будто перемещаются по эскалатору вниз. Светлая мга вокруг серела, тяжелела и в то же время наливалась изнутри багровым цветом. Видимость не ухудшилась, но Судских сказал бы – удручилась зловеще.
– Где мы? – спросил он настороженно.
– На месте, – ответил Тишка. – Это включилось твое воображение. Но встретить и говорить с каждым ты вполне можешь.
Неожиданно для себя Судских стал обонять запахи. Впервые. Здешний запах был мерзостно-приторным. Он усиливался с уплотнением багрового цвета. Проявлялись очертания скрюченных сталактитов и сталагмитов, которые шевелились подобно щупальцам, что-то капало, хлюпало, подтекало и вздыхало, как бульки в плотном кипящем вареве, было жарко, и Судских нервно ожидал, что он свалится в это болото и никогда уже не выберется.
Самописцы в реанимационном блоке нервно дергались, гармошка прибора искусственного дыхания сокращалась учащеннее, мигали сигнальные лампочки на табло экстренной терапии, персонал переполошился, мельтешил в палате без пользы.
– Господи, – шептал перепуганный Толмачев. – Да когда же это кончится! Хоть бы скорей Луцевич приехал! Не могу больше…
Сичкина плакала, до боли сжимая грудь.
– Успокойся, княже, – увещевал Судских Тишка. – Ты же режиссер, а это твой театр. Переплюнь Виктюка!
Усилием воли Судских превозмог отвращение к запаху. Боязнь пасть в болото исчезла, но запах мерзости остался.
– Прибыли, – шепнул Тишка.
Судских различил колыхание теней.
Потом тени стали воплощаться в фигурки людей. Были они до боли жалкими, безутешная печаль проступала на лицах.
Судских стал узнавать знакомых. Знаменитый полководец грузно проколыхался почти рядом.
– За что он здесь? – спрашивал неполным голосом Судских.
– Много наших положил себе под ноги. Цель святая, средства неоправданные. Гордыне служил. До сих пор беспричинно убиенные молят Всевышнего об отмщении. За простого солдата Всевышний наказывает очень жестоко.
– А этот почему? – кивнул Судских на согбенного старика с зализанными на одну сторону липкими волосами.
– Этот-то? – переспросил Тишка. – Он потом заработанные народные деньги переправлял в Африку полудикарям. Скажут те – мы коммунисты, капают им денежки и капают, как пот… Вообще-то члены Политбюро практически в полном составе прямиком отправлялись в нижние ярусы, хотя клейменых среди них почти нет. Даже Каганович. Он – слуга дьявола, и Всевышний разменял его на Данте.
– На Данте? – удивился Судских.
– Чему ты, княже, удивляешься? Данте описал закрытый мир с помощью дьявола. Всевышний простил его. Теперь он подыскивает кандидатуру для Гете, зачинателя чеченской войны ждет.
– Но я не вижу здесь ни Ленина, ни Сталина…
– И даже батюшки Петра Алексеевича нет, хотя он более других повинен в закрепощении русской духовности. Хитрец Церетели с умыслом расположил памятник Петру Великому вблизи храма Христа-спасителя. Ленин – никто, штафирка, его сделали таким. Он стал несчастным заложником системы, которую сам создал, будучи безнадежно больным психически. Психов не судят, сам понимаешь, это грех. Здесь только те, кто дергал за веревочки в ужасном Театре бытия.
– Но Сталин, Сталин!
– Игорь Петрович, Сталин был, как это сейчас говорят, спонсором. Он заказывал представленья. Кто мешает артистам служить не Мамоне, а Искусству? Деньги проедаются с зубами, а слава скомороха – забвение. Сталин столп, на котором предупреждающая надпись: «Не влезай! Убьет!»
– Все равно не понимаю, почему его здесь нет, а выдающийся полководец попал.
– А разве маршал не мог устранить спонсора? Мог, но не сделал этого. Чего он испугался? Потому что сам был слаб духовно. На нижних уровнях почти все вожди декабристов. Есть правило: замахнулся – бей! Всевышний карает не за удар, замах наказуем.
– А это справедливо?
– Что ты говоришь! – заверещал Тишка с опаской, но было поздно: будто пророкотал пробравшийся сюда гром.
– Не усомнись во Мне! – услышал он глас. – Думай!
Самописцы в реанимационном блоке замерли, прервав пляски святого Витта, покой напугал персонал больше, чем паника приборов.
– Так, думаю, – справился с собой Судских. – Любое законченное движение ненаказуемо по полной мере потому, что оно состоялось.
– Правильно, – похвалил Тишка. – А подталкивание к движению наказуемо крепко. А прерванное…
– Усиливает незавершенность эволюции, – закончил Судских.
– Только не перемудри, княже. Люди не поймут. Будь проще. Как тебе Марья про декабристов сказала? – Судских кивнул. – То-то.
Тишка дернул Судских за рукав и зашептал:
– Не отвлекайся. Вот кто тебе нужен для осветления мозгов. Ты хотел знать, кто повинен в афганской войне. Это не Брежнев, не Андропов, не Устинов. Вот он…
– Кто это? – не узнавал Судских. Человек был жалок, подобно всем здесь встреченным, лишь подлая усмешечка скользила на его губах. Судских узнал его и дорисовал полно: высокого роста, с фигурой, ладно скроенной, но не спортивной, с лицом, скрывающим плута за правильными чертами, привлекающими к себе как разлитый мед, и становится бедствием, едва жертва расслабится и утонет в этом меду.
– Да это же… – догадался Судских. Тишка одернул.
– Правильно, – похвалил он. – Не называй имен, о присутствующих не говорят. Побеседуй с ним, – подтолкнул Тишка.
– Не думал увидеть вас здесь, – обратился к человеку Судских.
– Я вас не знаю, и мне это незачем. И там, и здесь мы на разных уровнях.
– Вы клейменый?
– Из этого я тоже извлекаю выгоды, – ответил он, а Тишка шепнул Судских:
– Он собирает вместе падших девок и заставляет их проделывать мерзости для пребывающих в этом ярусе.
– Зачем?
– Пугает, что прикоснется к ним, а это равносильно клейму. Удивительно, право, но падшие низко падают еще ниже даже здесь. Ты выспрашивай, княже, выспрашивай, А еще лучше, смотри ему прямо в глаза и увидишь всю картину…
Судских последовал совету. Он собрался внутренне и вошел через нагловатые глаза в нутро.
Окружающее неуловимо изменилось. Остались запах, серость, слякоть, однако твердь под ногами появилась. Потом развиднелось, очертания предметов окрепли, и он оказался в просторной квартире с высокими потолками. Как же дышать стало легко и привольно! Судских выглянул в окно – Кутузовский. Он походил по квартире, с удовольствием притрагиваясь к вещам, мебели… Даже затосковал, что раньше не обращал внимания на окружающие предметы, которые сейчас дали ему неизъяснимую радость. Подойдя к бару-холодильнику, он заглянул внутрь: пиво «Викинг», кока-кола, севен-ап. Не удержался, вскрыл бутылочку пива. В былой жизни равнодушно проходил мимо, а тут посчитал себя на седьмом небе от блаженства.
– Папа, ты должен мне помочь. Это мой друг, и я не хочу, чтобы трепали его имя, – услышал Судских и сконфузился: как же неловко брать чужое… – Сделай так. Я хочу! – нажал голосом говоривший, и Судских снова огляделся. Никого… А казалось, что он чувствует дыхание, когда проходит у кресла, гниловатый запах изо рта и видит даже, как продавливается кожа в соседнем: кто-то ерзает.
– Ты в другом измерении, – подсказал Тишка-ангел. – Тебя нет в этом доме, а движение пространства и времени сохранено. Помнишь? Две прямых рано или поздно пересекаются…
– Сын, ты толкаешь меня на святотатство!
– Папа, не говори того, что тебе несвойственно! Ты ведь не «Возрождение» собрался писать.
– Я хороший человек, а твои дружки – мерзавцы!
– Я твой сын. И это главное.
– Но куда ты меня толкаешь?
– Никуда я тебя не толкаю. Порешай, как ты любишь выражаться, концепцию и топай к генсеку. Подсказал ему мелиорацию, подскажи и маленькую победоносную войну в Афганистане. Папа, ты только скажи ему, что нам пора ножки мыть в Индийском океане. Скажи, весь порабощенный мир умоляет вождя и первого ленинца возглавить поход под знаменем мировой революции. Пора, папа, засиделись…
– Что ты говоришь! Что ты говоришь! – Кресло стало продавливаться энергичнее, подлокотники сморщились от сжатия.
– Что слышишь, – открылась дверь холодильника, и джин из бутылки забулькал в стакан.
– Да как ты мог посягать на святость!
Джин единым всплеском исчез.
– Ой, опять ты Божий дар с яичницей путаешь!
– Афганистан – первая страна в мире, признавшая СССР!
– Признали? Хорошо. Теперь мы им принесем блеск зари пробуждения на своих штыках. А если ты такой святой, зачем голеньких девочек в замочную скважину разглядываешь? Может, тебе сосок-профессионалок нанять? Не стесняйся, я выберу лучших.
– Гос-по-ди! Это мой сын! Это мой сын!
– Правильно, папа. А разговор о моем друге, который в беде.
– Вы уроды! Из-за дерьма готовы отца родного продать!
– От урода слышу. Папа, давай проще. Лёнька тебя любит и прислушивается. Поэтому ты помаракуй и создай новую советскую доктрину о хождении за три моря.
– Если ты любишь упрощать, зачем такая усложненность?
– Почему не я Лёнькин советник? Где б мы были!
– В наркоте и разврате! В рабах и развалинах!
– Вот там и оставайся. А я хочу жить нормально. Все вы коммунистическим мирром мазаны и громоздите одну ошибку на другую. Так сделай еще одну во благо сына.
– Но зачем, зачем?
– Папа, ты дурак, но я тебе все популярно обскажу.
– Не хочу!
– Папа, не надо так. Иначе я маме скажу, что ты развлекаешься с дочкой твоего зама, а ей всего двенадцать лет.
– Да она развращена почище ее матери!
– Дети идут дальше родителей. А хочешь, я тебе про сестренку расскажу? Ты ведь ее к Лёньке посылал…
– Прекрати! – Кожа на сиденье дернулась слева направо.
– Тогда слушай. Самые большие деньги в наше время намываются самым грязным способом – наркотой. Но даже самый узенький ручеек давно контролируется другими. Нас туда не пускают и не подпустят. Что надо сделать? Правильно. Ты самый умный мелиоратор: надо прорыть канал и запустить золотоносный поток по этому руслу. Назовем его каналом имени Ленина. Он, кстати, очень сморчками баловался, импотенцию, как и ты, заработал на воображалках. Так вот, вторжение в Афганистан под любым предлогом даст возможность построить желанный канал. Тебе – красный орден за теорию, мне – зеленый навар за практику. А польза стране? Скольких изможденных водкой пацанов утешит наш товар, а? Ширнулся – и счастлив. Хочешь быть рыцарем без страха и упрека, отправляйся на войну.
– Сын, но при чем тут война? Зачем такие нагромождения?
– Ага, ты уже торгуешься, – новые бульки джина в стакан, одним всплеском долой. – Это здорово, папа, берем тебя в долю. Ты на охоту как добираешься?
– На какую охоту?
– На сайгаков, к примеру? Вертолетом? А вертолеты со звездочками, а военных ни одна штатская швабра не проверяет. Вот и вывоз.
– Я не стану заниматься этой грязью.
– Правильно, папа. Это не твое занятие. Тебе цветочки, нам ягодки. Но операцию в твою честь назовем… «Черный тюльпан». Ты ведь уважаешь свой новый унитаз из черного оникса?
– Скажи мне, сын, скажи честно, ты тоже замарался?
– Я бы не расставлял акценты в таком ключе. Мой дружок задолжал своим американским дружкам более полумиллиона баксов. Его прижали: если должок не взыщат, в ГэБэ станет известно о проделках его папы. А это отставка, Лёнька не любит аморальщиков. Тогда он пришел ко мне и сказал: если я не помогу ему, станет известно о моем папе. А мой папа – самый любимый и умный, поэтому я пришел к нему со слезами жалости.
– Какая жалость! – Передернулась кожа на сиденье кресла.
«Какая гадость!» – про себя повторил Судских и почувствовал огромное желание выбраться на свежий воздух. Затошнило. Настиг его другой голос, голос Ефима Копеляна за кадром: «Швейцария. Берн. Резиденция ЦРУ. «Гарри, я слышал, ваш план с обработкой двух советских балбесов удался?» – «Да, Джек, теперь Советы лет на десять увязнут в афганском болоте». – «Поздравляю, Гарри. А вы учли круги от брошенного камня?» – «Джек, пока волна доберется к нам, много воды утечет. Нынче пора разбрасывать камни». – «Я стар, Гарри, не доживу, а вам еще предстоит выплывать. Чужая война подмоет и чужой берег, и наш».
Судских выслушал всю беседу, хотел было уходить, но голос, знакомый уже по квартире на Кутузовском, заставил его слушать дальше:
– Таким образом, после провала модернизации флота нужна сухая война… Учитывая ситуацию в Афганистане, революционное брожение, мы можем твердо надеяться на присоединение еще одной советской республики к дружеской семье народов СССР.
Судских затряс головой от возмущения. Послышался звук, словно кто-то перематывал пленку, не выключив звук магнитофона. Он замер, и снова Судских услышал голоса из квартиры на Кутузовском:
– Поздравляю, папа! Ты гений! Ты гений и стратег!
– Как мне больно, сын, что ты связан с наркотиками…
– Папа, твой сын их не употребляет. Сыну нужны деньги, а деньги не пахнут. Пойми, чем больше сдохнет быдла от наркоты, на войне ли, тебе же легче будет управлять этим сбродом!
– А ты уверен, что мы выиграем эту войну?
– Вы? Папа, не хочу тебя обижать, но войны выигрывают не импотенты, а крепкие душой и телом воины. Я, например.
– Ты растлен. Какой ты воин?
– Я тайный воин, папа. В этой стране побеждают только такие.
– Ты шш-шпион?
– Это не твое дело, папа. Придержи язык.
– Да я!.. Я…
Голос Копеляна за кадром: «Нескончаемая вереница людей к гробу покойного, большую утрату понес весь советский народ…»
– Выбрался? – встретил Судских Тишка-ангел.
– Ну и мразь… Хочу еще раз увидеть его.
– Вот он, спрашивай, княже…
Та же нагловатая усмешечка, уверенность пресыщенного мерзавца.
– ЦРУ убрало?
– Что вы, Игорь Петрович, мне сделали операцию на спинном мозге, после чего жить стало неинтересно. Я пошел и повесился.
– Кто делал операцию?
– Знаменитый швейцарский врач Луцевич. Это не наше быдло.
– Поклон ему до самой земли, от такой дряни избавил! Пошли, Тишка. За один раз достаточно.
Они стали подыматься наверх по неосязаемому эскалатору.
– Выходит, под видом убитых в гробах вывозили наркотики?
– Да, княже. Операция «Черный тюльпан» зафиксирована всеми разведками мира, только в советских архивах ее нет. Потому, что почти весь первый эшелон власти был причастен к ней. Воливач тоже.
– И Воливач? – не поверил Судских.
– Ужель ты думаешь, что Воливач безгрешен?
– Но не до такой же степени! Он был молод, высоких постов не занимал…
– Но хотел занимать, такова истина. Помнишь, княже? «Человек зачат в грехе и мерзости».
– Слышал, – буркнул Судских.
– А я поведаю тебе, почему о царе природы сказано такое. Мне будет трудно обойти правило не срамить Сущего – и в мыслях такого нет, мне было указано Им, что я могу лишиться своих крылышек.
– За что, Тишка?
– У Всевышнего не бывает ошибок. Человек вышел таким из-за оплошности подручных.
– Мне это первый Христос уже рассказывал.
– Не мог он знать все. Только архангелы и ангелы знают, приближенные Сущего. Помнишь, в Писании сказано, что Бог создал человека и отдыхал. Во время сна Антисущий вполз змеем в Эдем, где Сущий с подручными проводили опыты на Адаме. Змей украл семя.
– Зачем?
– Чтобы не появился беспорочный человек. Сущий проснулся за полчаса до оплодотворения семени восходящим солнцем и… у подручных осталось маловато времени, чтобы содеянное Антисущим исправить и сотворить лоно. А сущий никогда не ошибается.
– Я понял тебя, – с грустью сказал Судских, выслушав выверт Тишки. – А каким мог быть человек, не вмешайся Антисущий?
– Как растение, которое двигается. Он получился бы, как там у вас принято сейчас говорить, экологически чистым. Сущий недаром сначала создавал рыб, птиц, животных, лучшее отбиралось для человека. Эх, если б подручным хватило времени… Из-за ошибки их Сущий решил уничтожить людей. Теперь он готовит другой потоп. Новый человек сможет совладать с дьяволом Ариманом. Тебе Он хочет поручить миссию нового Ноя. Пока все для тебя…
Тишка дал понять, что не хочет больше распространяться на эту тему, но Судских придержал его:
– Скажи, Тишка, почему часто употребляется срок – полчаса?
– Из-за ошибки подручных Сущего, – нехотя отвечал Тишка, – срок сократился наполовину.
– И если новая ошибка… времени не останется совсем?
Тишка не ответил.
Самописцы в реанимационном блоке замерли.
Медперсонал, как обычно, не знал, какие действия предпринять: пациент неординарный, его состояние – того чище, но Толмачев изо всех выходов из чрезвычайности лабиринта выбрал один и, слава Богу, правильный – ждать. Дуракам везет. Судских стонал, двигался всем телом, мог лежать без движений, а самописцы рисовали крутые пики. До Толмачева дошло: с пациентом все в порядке, что-то происходит там, в неведо» мом мире, где находится Судских, куда им, грешным, не попасть и лучше не пытаться. Есть травка, солнышко, молочко и плотские утехи. Ждать.
Ждали профессора Луцевича со дня на день. Светило. Луцевич мог внести полную ясность: жить Судских или… Нет, ждали, что жить. Ждали его как царя небесного. До приезда именитого профессора из Швейцарии оставалось дотянуть неделю с хвостиком. Труднее всех было Женечке Сичкиной. И она ждала профессора как царя небесного. Сидела на диете, ходила на шейпинг и в церковь. Свечки ставила во все места. На всякий случай. Случаи бывают всякие…
Отец Ануфрий, наоборот, ждал посланца земного. Уже сообщили из Шереметьева, что самолет, слава Всевышнему, приземлился и высокий гость будет в течение часа. Официально прибывал теософ и богослов Бьяченце Молли, неофициально прилетал тот же Бьяченце Молли, но вовсе не теософ и богослов, хотя к церковному промыслу он имел самое непосредственное отношение: синьор Бьяченце Молли ведал казной в международном Совете церквей и ехал в Россию по очень неконфиденциальному делу.
Принимать его выпало епископу Ануфрию, главе Синода. Он поубавил в весе и страстях, стал суше в речах и теле.
Патриарх поступал мудро, доверяя Ануфрию столь важный пост. Одних власть развращает, другим дает стержень. И годы не те, и отойти в мир иной Ануфрию хотелось бы величаво, будто и не было греховодства. Теперь Ануфрий карал других за грехопадения, делал это сурово и в один присест. Самые большие моралисты получаются из пресытившихся развратников, лучшие домохозяйки выходят из бывших проституток. Оно и понятно.
Епископу Ануфрию было вверено вести переговоры с представителями других конфессий. Ведомы ему были познания в слове Божьем, которые он мог излагать к месту и с хладной страстью отстоять догмат Православной церкви превыше других. Католики, протестанты, англикане и другие, исповедующие христианство, приспособились к велению дня, зазывали в храмы мягче, с заискивающими ритмами извращенного слова Господня; одна Православная церковь стояла несокрушимым утесом, заимствований не принимала, перестраиваться не желала и не считала это нужным. Насильно не зазывала. Как ни крути, а жизнь складывается в круг, проще стоять на месте. То рыбка заплывет, то денежка звякнет. А умением доказывать истину Божью в преломлении с догматом Православной церкви Ануфрий обладал полно. Спрашивали его как-то, пытаясь изощренностью знаний смутить, он остался слугой верным: «Отец Ануфрий, почему первым праздником после Рождества идет обрезание Господне, ведь мы не иудеи?» – «Что гадостного нашли вы в этом? Обрежьтесь во славу Божью, если так хочется, вера ваша от этого обряда не изменится». – «Но зачем?» – «Зачем же вы обрезались? Князь Владимир, иудей по матери, крестил русский народ в водной купели и на крайнюю плоть не посягнул. Это дело вкуса, а не Божье».
С таким человеком, разносилась весть по церквям и весям, дело иметь можно: внимающий звону колоколов да услышит и звон монеты на цели Господа нашего, Иисуса Христа…
Звоном денежки веяло от приезда Бьяченце Молли. С полгода согласовывали визит, неторопливо и продуманно, чем напрочь разожгли нетерпение посылающих монсеньора. Кто не спешит, тот в силе. Опять в Первопрестольной оказались правы, и епископу Ануфрию оставалось только скрепить печатью на шнурке договор о сотрудничестве с Советом церквей против сектантов и осквернителей Христовой веры. А для этой борьбы нужны компьютеры и полиграфическое оборудование, рулоны бумаги и краски, пусть и дьявол приложил руку к их созданию. Зато задаром – гуманитарная помощь.
Монсеньор Бьяченце Молли неплохо знал русский язык, поскольку женат был на русской красавице. Эта особенность подсказывала епископу Ануфрию, что разговор пойдет не только о гуманитарной помощи. И патриарх напутствовал на переговоры: «Бди, Ануфрий, красочкой дармовой не черни чистого лика пресвятой матери Божьей». Эко… С тех времен, когда генерал Судских опоил его бессовестно, дьявол во плоти, выпытал у него нечто важное и позволил тем самым дьяволу смущать души людские, отец Ануфрий промашек боле не давал. Негде было. Его забыли. И лишь патриарх помнил о нем, а о цели Судских не ведал. Отмолил Ануфрий свой грех, стал осторожным, и надо ли нынче Ануфрию опускаться до мирских утех и болтовни? Это в светской власти так: чем выше поднимается раб, тем непристойнее поступки.
Излечившись полно от хламиды, Ануфрий дал зарок Богу забыть о блуде, стал суров к себе и ближним.
Монсеньор Бьяченце Молли знал об Ануфрии практически все и надеялся использовать иные сведения для достижения успеха в переговорах, которые, как обусловлено, должны проходить с глазу на глаз и без протокола.
Повышенный интерес папы к России и подспудные заботы были ведомы патриарху. Для себя патриарх цель уже определил, для верующей России, стало быть, и только полная осторожность побуждала его еще раз присмотреться к позиции католиков, за которой явно проглядывались интересы иудеев. Глас Всевышнего он воспринял, и час пробуждения Православной церкви назначен.
Мелкий промысел патриарх отвел Ануфрию.
Епископ Ануфрий дожидался монсеньора в малом притворе только что отстроенного храма Благодати Божьей. Он встретил посланца стоя, со скрещенными под грудью руками.
Обмен первыми любезностями напоминал похаживающих по кругу борцов до первого притрога. Покрутились в одну сторону, в другую, оба не спешили открываться и выказывать силы.
Поговорили о пицце. Здесь монсеньор выказал большие знания и умение готовить ее. С грибами, моллюсками, мясом. Ануфрий пиццы не ел и не любил, но выслушал монсеньора внимательно и один рецептик записал в альбомчик, лежащий под правым локтем. От пиццы перешли к винам, и здесь Ануфрий перехватил поводья по пути от кьянти до мозельского и не упускал их до полного изнурения Бьяченце Молли. Он и смотрел на него с видом, каким учитель глядит на отрока: что ты, малец, знать можешь больше наставника?
– Такие познания, досточтимый Ануфрий, в книжках не вычитаешь, – стал выплетать первую ниточку Бьяченце Молли для перехода к основной теме. – Тут практика.
– Не без этого, – милостиво позволил Ануфрий. – Гос-подь наш почитает виноградную лозу рядом с хлебом, и знать о том надобно, и в молодости я числился в искусных вино-черпиях.
– Откуда же мозельское в монастырских подвалах? – съехидничал монсеньор Молли.
– Из подвалов рейнских, – не моргнув глазом ответил Ануфрий. – Сие не возбраняется, когда к патриаршему столу приглашен знатный гость-католик. Мозельское ваше, а стерлядочка, простите уж, в Рейне спокон века не водилась. Может, нам, если высокий гость никак не разговорится, откушать чего? – с невинным видом закончил Ануфрий.
– Сначала поговорим, брат мой, – стал строже монсеньор. Его предупредили: сядет за трапезу, осененную крестом, пусть ставит крест на целях переговоров.
– Тогда приступим, собрат мой. Здесь покойно, подслушивающего не держим, а ваши заботы – наше пристрастие, – легонько поклонился Ануфрий, одновременно включая потайной диктофончик под рясой.
– Правильно, – ответно поклонился монсеньор Молли и включил свой диктофончик.
Одновременно с противным комариным писком включились оба антиподслушивающих устройства. Ануфрий отключил свое, а Молли свое. Оба диктофона продолжали крутить пленку в одеждах собеседников дальше.
– Не люблю я этого, – кивнул Ануфрий на свой антирадар, который выложил на стол. – Не по-людски.
– Противный писк, – выложил свой монсеньор.
– По диктофончику? – вежливо осведомился Ануфрий, выложив свой из рукава рясы.
– Теперь протокол соблюден, – удовлетворенно сказал монсеньор Молли и выложил свой диктофон.
Ануфрий отодвинул оба на край стола. Монсеньоровскую технику он выключил, свою не стал. Монсеньор это отметил и включил стирающее устройство, спрятанное в рукаве пиджака.
– Ведомо ли вам, брат мой, – приступил к основной теме Молли, – что в запретной Зоне подрастает малец, которому суждено изменить многое, что принесет неисчислимые беды и Православной церкви, и Католической?
– Ведомо, – серьезно подтвердил Ануфрий. – Ведомо и то, что с Зоной установлена прямая связь. Об информации неведомо.
– Мы полагаем, что дискеты генерала Судских находятся в Зоне и нынешняя власть в лице Воливача и Гречаного установила это.
– Возможно. Однако предмет сей не является тревожной заботой нашей, – ответил Ануфрий.
– Почему, брат мой, такое небрежение?
– Потому, собрат мой, что в любом газетном киоске можно купить самые разные подделки. Люди начитались гнусного чтива, и скажи им: вот подлинник, они не поверят. И нас это некасаемо.
Еще как касаемо! Ануфрий попросту отводил от себя и Церкви подозрения, поскольку производством «гнусного чтива» руководил лично он, избрав метод фальшивок самым действенным для обороны от происков дьявола.
– А чему верят люди? – поинтересовался монсеньор. – Вы занимаетесь прогнозированием?
– В полную силу и прогнозами именно. Людишки от храмов в деревни побежали, и Церковь снабжает их календариками с прогнозами погоды, – ворчливо отвечал Ануфрий. – Какая вера от сытости?
– И все же, брат мой, опасность существует, – вернул Ануфрия к прежней теме монсеньор Молли.
– Нас это некасаемо, – упрямо повторил Ануфрий.
– А касаемо ли Православную церковь упорное стремление новой власти не считаться с вашими заботами? – пожестче спросил Молли.
– По сути событий, Воливач и Гречаный намереваются использовать появление мессии в своих корыстных целях. Параллельно со всякими фальшивками в свободной продаже есть книги по антропософии, о мистериях Грааля, о Скифиане, якобы прародителе всех славян, и, наконец, Ригведа, с полным описанием славянской религии дохристианского периода, запрещенной Владимиром после крещения Руси. Это наиболее опасно, – высказался Ануфрий и скосился на свой диктофон: «Мотается пленочка, мотается…»
«Не пишется, отец Ануфрий, не пишется», – хихикнул про себя Молли и ответил вслух:
– Понятна озабоченность ваша, брат мой. Мы устоявшиеся конкуренты, и новый передел нам не нужен. Нам не ночь до утра пережить, наши вотчины меряны не одним днем. Вы понимаете меня?
– Вы предлагаете совместные усилия? – не стал вилять Ануфрий.
– Именно поэтому я здесь.
Чесался язык у Ануфрия, почему именно Бьяченце Молли, иудей по вероисповеданию, здесь. Но какая разница, кто именно раскошеливается на нужды Православной церкви, нужды благие? Христова вера всеобъемлюща, ее враги – мусульманство и сектанты, поэтому нет разницы между обрезанными и не обрезанными христианами. А уж отбить потуги иудеев на приоритет в России Ануфрий сможет.
Начинался торг.
– Чем подкрепите заботу свою? – спросил Ануфрий.
– Сегодня же, как и замыслилось, мы подпишем договор о гуманитарной помощи в виде пятидесяти самых современных передвижных типографий. Бумагой снабдим в нужном количестве. Финансирование строительства новых и реконструкцию старых храмов Совет церквей берет на себя из разумных побуждений фифти-фифти.
– Что взамен? – без стеснений спросил Ануфрий.
– Давайте обсудим, – ближе к столу придвинулся монсеньор Молли и нечаянно отключил стирающее устройство.
«Воистину Господь на стороне православных», – скажет потом епископ Ануфрий с облегчением.
– Нам хотелось бы получить копии дискет генерала Судских.
– У нас их пока нет, – ответил Ануфрий без сожаления.
– Нужно повторить вхождение в Зону, подобно митрополиту Мещерскому. Если желающих войти туда объявится много, живущие там не посмеют убивать христиан.
– Не нужно, и монсеньор ошибается, – на этот раз Ануфрий сказал с полным сожалением. – Владыку пригласили в Кремль после трагедии с братом нашим Арсением, да упокой Господь его душу, и вручили ему бумаги с описанием защиты Зоны. Эта система действует независимо от желания живущих там. Она прекратит существование в тот день, когда радиация станет жуткой сказкой прошлого. Воливач настоятельно просил владыку не устраивать провокаций, иначе он обнародует материалы их встречи. Патриарх согласился.
