Текст книги "Набат"
Автор книги: Александр Гера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)
Часть вторая
Меч Всевышнего
Два полуночных ангела летели от амьенского собора Нотр Дам в Вену, где ждал их великий Людвиг ван Бетховен. Композитор был глух и призывал помощь свыше…
Над немецким городом Трир их оперенья коснулся дьявольский холодок, и пришлось им, чтобы Ариман не обесчестил Божьего дара, искать защиты на шпиле знаменитого собора.
– Что это было? – спросил неискушенный ангел.
– Мерзавец родился, осквернитель Божьей благодати, – ответил другой.
Тихая майская ночь. 1818 год. В Вене рождалась божественная «Лунная соната». В Трире, в еврейской семье пуговичного мастера, – Карл Маркс.
1 – 1
«…нищая земля наша в конце концов скажет миру новое слово»
«Речи о Пушкине» Достоевский
Озорные водные горки!
Блестящий никелированный желоб и водный поток. Сияющий металл не режет глаз, вода не холодна, не горяча, она ощутима едва, как все тут, среди беззвучного света, и Судских несся по желобу, переполненный радостным ощущением свободы и невесомости – чувства, знакомые отпускникам по первому свиданию с южным морем, солнцем и безудержному желанию жить.
В кои-то веки он сбросил бремя обязанностей, подобно волу не идет тупо и заведенно по служебному кругу, где нет тихих радостей, где ночь – всего лишь забытье перед постным пробуждением: жвачка, смирение, подчинение долгу и пост, пост, пост… На посту не дремать, не отвлекаться, а поститься, как предписано свыше, каждому, живущему в миру реальных иллюзий.
Судских не ощутил вхождения в воду. Инстинктивно он готовился к этому моменту, самому яркому на водных горках: подскок вверх и – купель! А тут въехал неощутимо во что-то неосязаемое, и облапила ватная тишина, словно под воду ушел и там остался.
Особо он не удивился и тому, что занял вертикальное положение, хотя под ногами тверди не обнаружил. Сделал пробный шаг – держит. Другой – нормально. «A-а, вот оно, в чем дело, – пришла догадка. – Молочная река, кисельные берега. Я в раю».
И это открытие ни радости, ни печали не принесло, будто остались мажорные чувства там, в начале водных горок.
«В раю так в раю», – подумал он. Сделал еще шаг и, как само собой разумеющееся, спокойно сделал очередное открытие: в этой новой среде двигаться без тверди под ногами и вверх и вниз, ускорять движения и замедлять можно.
В раю так в раю. На том свете. Субстанция, значит.
– Приветик, дядь Игорь! – услышал он и сразу увидел перед собой материализовавшуюся Марью, сидящую будто бы на тол-стом поваленном стволе. Его как такового не было, он воображаем, исходя из позы Марьи: одной ногой покачивает, другая – под самый подбородок коленкой. И одежда воображаема, и тело под этой одеждой видимо. Нереальность реального.
– Здравствуй, – ответил Судских нейтрально вежливо, будто расстались они только что на территории Сорокапятки. Ничему не удивлялся Судских. – Какие новости?
Она сидела вольно, без стыда, платьишко ее сбилось, задралось на сторону, и трусишки сбились, и обоих это не смущало. Едва Судских прищурился, воображаемый ствол исчез, но он отвел глаза, чтобы не видеть оголенной плоти.
«Выходит, и я голый?» – машинально подумал он и оглядел себя. Да, если прищуриться, ничего нет, кроме телес, а под обычным взглядом на нем болталась не то ночная рубашка до пят, не то хитон или галабея.
– Ой, дядь Игорь, – засмеялась Марья, логично истолковав смущение Судских. – Какие тут новости? Тут ничего нет, понимаете? Ни-че-го. Даже ни вас, ни меня. Мы вроде как в том самом райском коммунизме. Малахольная радость.
«А как Марья сюда попала?» Он – понятное дело, его Мастачный в упор расстрелял, а кто убил Марью?
– Нас нет?
– Грамотный вы, дядь Игорь, где не надо. Да в коме мы оба! Я ударилась, когда в Зоне приземлялась, сынулю спасала, вот… а тебя недострелили. И оба мы, как говнецо в полонке, ни там, ни здесь. Понятно, товарищ генерал в битве недобитый?
Судских прищурился, совсем глаза в щелочки свел:
– Вот оно как…
Если прищуриться плотнее, тогда окружающее переставало быть вдохновенно спокойным, обступала серятина, зато отчетливо прорисовывались любые изъяны. Марья под прищуренным взглядом повзрослела, стала изнуренной женщиной небольшого росточка, с морщинами вокруг глаз, с грушками отвислых грудей.
– Теперь еще молоко из-за вас пропадет…
Что-то похожее на угрызения совести кольнуло Судских пронзительно и настойчиво. Он не вынес пытки и пошире открыл глаза. Стало легко и отчетливо. Марья улыбалась, сидя на стволе, покачивая ногой. Тик-так, тик-так – маятник.
– Вот так.
– Все будет хорошо, Марья, – сказал Судских добродушно.
– Дай бы Бог, – столь же добродушно откликнулась она. – День-два я продержусь: поваляюсь без сознания.
Про себя Судских похвалил ее за разумность. Он слегка прищурился, будто оценивал эту ее мудрость:
– А откуда ты все наперед знаешь? И про меня, и про себя. Я как-то не уразумел сразу, где я, как сюда попал.
– Вы, дядь Игорь, толстокожий, закондованный, значит, до вас с трудом и доходит. Вы все там были как куклы заводные, нам жить мешали, хотелось вам, чтобы все в ногу шли, тогда все получится, а ведь чепуха это и даже опасное дело: когда все в ногу ходят, можно планету с орбиты сбить. И про Бога чепуха, все не так, как попы поучают – они ж его не видели! Вранье для слабоумных. И про жизнь врут. Вот у вас тромб вот-вот оторвется, сердце остановится и попадете в никуда. Весело?
– Нет, не весело, – простодушно ответил Судских, а заведенный уклад земной жизни сложился в привычную фразу: – Жизнь – штука сложная.
– Ага, – ухмыльнулась Марья. – А Восток – дело тонкое.
– Восток? – не уловил юмора Судских. – Почему?
– Потому, что коммунизм – это советская власть плюс электрификация, а хочешь мира – борись за мир плюс химизация. От всего этого жизнь сложная. Ее усложняют козлы, созданные для отпущения, а козлодои подхватывают. С козла-то молока нет, а кушать надо.
Судских будто другими глазами увидел Марью. Перед ним сидела юная женщина, красивая и уверенная. Таких рисовали в эпоху Возрождения, когда возрождался здравый смысл. И никаких морщин.
– Прощаемся? – спросила Марья и сразу превратилась в девочку-подростка. – Не выходят меня, чую. Вы тут один останетесь. Остальные либо там, – указала она глазами вверх, – либо там, – глаза вниз. – Вы сейчас и тех, и других можете встретить. Я уже с кем только не виделась, по заказу? как в ресторане. Сталин, думала, в преисподней, а он расхаживает на верхнем уровне, трубочку посасывает, с Гитлером общается. Чудеса, а? А мы его в злыдни записали. А вот Эйнштейн в относительном мире. То размажется до минус бесконечности, то сожмется до атома. На Менделеева смотреть страшно – за что его Всевышний покарал?.. Говорят, уже тут дел натворил, с Всевышним спорил. И вы не залупайтесь, дядь Игорь, тут спокойненько надо, здесь революции не проходят. Загадку знаете? – спросила она с хитринкой. – Залупились и висят. Думаете – желуди? Нет – декабристы…
– Так где я? – недоумевал Судских, чувствуя свою неуклюжесть.
– Вот непонятливый какой! – всплеснула руками Марья и соскочила со ствола. – На том свете! В приемном покое! Что себе нарисуешь, то и будет. Никакого рая и ада нет, есть тот свет и то ненадолго, пока между жизнью и смертью. Когда мы живем, мы усложняем все, в придумки играем, хотим выше себя прыгнуть. Амуниции, амбиции, а уходим из жизни ни с чем.
– А память о нас, Марья? – во все глаза смотрел на нее Судских, боялся, что исчезнет, а он не познает главного.
– Это совсем другое дело, – возразила она по-взрослому. – Вы тут, дядь Игорь, осмысливайте, пока вас в госпитале оклемать пытаются. У вас пулька в черепной коробке застряла.
– А меня спасут?
– Сами выбирать станете.
– Почему?
Вопрос будто повис в пространстве, где только что сидела Марья, умненькая, красивая. Он ощущал толстоватость своей кожи.
«Все проходит», – сделал вывод Судских, потоптавшись на месте. Толстокожесть мешала ему, как спасающий от непогоды плащ.
«Надо сбросить», – подумал он машинально и так же машинально встряхнулся. Опять безотчетно его окружили тихий ниоткуда свет и беззвучие. Он прищурился, и сразу пронзила острая мысль:
«Как же я не расспросил Марью о ребенке, о дискетах? Какой-то я стал в самом деле толстокожий, химерический, разве такой способен вернуться в нормальную жизнь?»
Условности реальной жизни – что-то делать, двигаться – не оставили его. Он потоптался на месте, потом забрался выше на три воображаемые ступени. «Может, какое начальство тут есть, гиды-поводыри…» «Еще никогда не было, чтоб никак не было», – пришла на ум мудрость солдата Швейка, выходящего из любого положения бравым и неунывающим.
Судских огляделся, прищурившись. Из мглистой округи проступали очертания человеческих фигур. Мужских попадалось больше, только они, покопошившись, исчезали быстро. Женские фигуры таяли медленно, как снеговики, сохраняя достоинство.
«Ну да, войны, катастрофы», – убедил себя Судских.
Щуриться надоело. Он пошире открыл глаза. Видения человеческих фигур исчезли, зато появился некто, идущий к нему.
«Наверное, здешний», – подумал Судских.
– И тамошний тоже, – ответил внятно пришедший, указав пальцем наверх. – Свыше.
Судских оглядел подошедшего. Конечно, это воображение дорисовало на плечах латы, панцирь на груди, на ногах поножи, на голове шлем и плащец-тунику, сколотую на правом плече значком. Судских пригляделся: в середине значка была славянская «веди», заостренная вверху и внизу.
«А если я его в эсэсовскую форму одену?» – прищурился Судских. В голове кольнуло ощутимым электрическим разрядом. Однако подошедший не переоделся в воображаемый наряд. Почему?
– Потому что я воин Сущего, – кратко изрек он. – Иди за мной к архангелу Михаилу.
Судских будто разъязвило:
– На пряжках немецких солдат было выбито: «С нами Бог», – с мягкой интонацией Штирлица – Тихонова пояснил Судских.
– Какой? – грубо спросил пришелец.
– Сущий, думаю, один…
– Пошли, – прервал его воин Сущего.
«Почему он не объясняет ничего?» – размышлял Судских, топая за провожатым.
– Сам додумывай, – бросил из-за плеча посланец. – Мы – воины.
«Оно и верно, – покладисто согласился Судских. – Человек предполагает, а Бог располагает. Самый тупой эсэс-ман никогда не поверит, что Штирлиц – настоящий немец, какой уж там бригаден-фюрер. А нам сгодилось. Не верили, а умилялись, божка создали, русоволосого бестию… Настоящий воин под дурачка не работает».
Вроде бы усмехнулся из-за плеча провожатый. Короткая туника колыхалась перед глазами Судских в такт его размеренных шагов.
Постепенно мга расступилась. Они вошли в пространство, где со всех сторон струился отчетливый голубоватый свет. В середине пространства восседал сам архангел Михаил, Судских никогда не видел изображения святого, он решил так.
– Иди ближе, – позвал архангел спокойным голосом Воливача, когда тот собирался откровенничать. Провожатый сделал несколько шагов через голубоватое свечение и исчез. – Садись…
Судских непроизвольно поклонился архангелу и сел. Ощутил кожаные подлокотники кресла в кабинете Воливача.
– Увиделись, – разглядывал Судских архангел. – Не хотел, а увиделись. Живой ты поинтереснее.
Судских видел перед собой необъяснимое лицо: то черты легендарного Фрунзе проступали, то фельдмаршала Кутузова, то доброе лицо погромщика тамбовских крестьян Тухачевского, то почившего давно генерал-фельдмаршала Голицына – Михаилов-воителей хватало, и Судских смущался оттого, что не мог признать архангела Михаила.
Выдержав паузу, архангел спросил:
– Не придумал?
Судских пожал плечами. Сидящего перед ним его прорисовки образа не мучили, интереса не обнаружилось на лице архангела.
«Но зачем-то он меня звал?»
– Для дела звал, – ответил на мысли Судских архангел Михаил. – Ведомо все наперед и могу сделать, как знаю. Только Сущий не велит ладить всех по образу Его и подобию. Вы ничтожны на пажитях Сущего и мелки помыслами в естестве своем и одинаковы потому, но ты отличный от других росток – вот ты и здесь. Ты знаешь о грядущем более многих. Это хорошо и опасно. Ты преуспел дальше Нострадамуса – это радует, но ты откровеннее Иоанна Богослова, а это и есть опасность: как ты станешь распоряжаться знаниями о грядущем? Мы не боимся – время идет.
– Я об этом не задумывался, – ответил Судских, будто после встречи с архангелом ему предстояло выйти от Воливача, уехать к себе в Ясенево додумывать разговор. «Да я ведь между небом и землей!» – отчетливо осознал Судских.
– Вот именно, – кивнул архангел Михаил. – Ты пробудешь здесь ровно столько, сколько потребуется тебе решить: возвращаться в свой мир или не возвращаться вовсе.
«Конечно, возвращаться!» – воскликнул в уме Судских.
– Выберешь сам. Это не просто, как ты предполагаешь. Здесь у тебя не останется сомнений от неизвестности, от невозможности быть откровенным там ты огражден. Здесь ты можешь увидеть естество человеков, познаешь их мелочность, возведенную там в сверхъестественную степень мыслить за других. Ты можешь измениться и не захочешь возвращаться.
– Тогда я попаду в ад?
Архангел Михаил усмехнулся:
– Нет ни рая, ни ада. Есть места, отведенные каждому до следующего появления.
«Выходит, инкарнация возможна», – подумал Судских.
– Не для всех.
– По делам нашим?
– Это в пределах других измерений. Когда ты берешь кучу зерна для посева, ты не можешь выбрать лучшие, ты выбираешь приблизительно. Это и есть несовершенство мирское. Ты отбираешь зерно по виду его. Вам так удобно. И здесь вы пребываете в придуманном естестве. Один мучается, не имея возможности раскаяться, а грехи придуманы, другой не познает раскаяния, опять готов сражаться за глупую идею, которой нет. Какие райские кущи, какие муки ада? Ради чего росток стремится вверх? Отдать себя ради жизни нового, ради Сущего.
– Но если есть Сущий, архангел Михаил, дьявол…
– Не продолжай, – остановил Судских архангел Михаил. – Я плод твоего воображения, часть тебя самого. Поэтому я пред тобой. И запомни: ты мелок, пыль бытия, мешающий всеобщему движению, когда противишься, но мелкий муравей никогда не захочет стать человеком – ему привычнее свой придуманный мирок, а твой отвращает. Ты для него несуразица, злое божество. Злое, но божество. Ветер – божество, дождь – они злые, а солнце доброе.
– И все же, – начал Судских, но архангел Михаил жестом руки остановил:
– Не продолжай. Есть Сущий. Весь мир естественного. Увидишь. Придумавший Бога невидимым хотел подчеркнуть свою недосягаемость для остальных, грозным – свою воинственность, добрым – миролюбие. Ты сам каков? Каким считаешь, так и ответь.
– Н-не знаю, – ответил Судских правдиво. Его тяготила пустота восприятия. Рушились картины прочных фантазий.
– Таким и увидишь Сущего. И еще запомни: ты сейчас наедине со всеми, тебе нечего прятать свое эго и другие не спрячут его от тебя. Не всех, правда, отыщешь, но знать о них будешь все. Найди тех, кто изуродовал твою жизнь, узнай цели, которые сделали тебя очерствевшим. От этого зависит твое возвращение и твой мир, куда ты вернешься. Сущий утомлен его несовершенством, Он ищет помощников, пестует их, а совершенства не наступает. Эх, люди, люди, неужели у вас нет других забот, насущных, зачем растрачивать жизнь на фантазии, неужели попы и муллы вам не объяснили, что на всех небесных площадей не хватает? Тут без вас теснота, столько вы всего нагородили! И что интересно, – заговорил архангел Михаил голосом всезнающего Гриши Лаптева, – чем умнее и совершеннее, стало быть, человек, тем дальше уходит он от церковных догматов; его в храм, так сказать, Божий, силком не заманишь; чем глупее создание Божье, тем крепче цепляется оно за Божьи вериги, тем ближе ему хочется стоять к таинствам. А нет их, понимаешь? Есть знания и незнание. Знания дают уверенность, а незнание порождает уверенную глупость. Чем уверенней ее утверждает глупец, тем больше сомневается человек думающий, а сомневаясь, теряют время для утверждения подлинного совершенства. Много вы там верили умствующим глупцам? Явлинскому? Гайдару? Хитрецу Черномырдину? А верили, теряя себя. Тут недавно побывал Илья Триф – знаешь такого, верно? – Судских рассеянно кивнул. – В нашей канцелярии он задолго до появления был распределен для инкарнации. Так он с первой минуты возопил о грехах своих, требовал немедленной отправки в ад, раскаялся, дескать, в содеянном, готов испытать все неземные муки. И что?
Судских ничего не спрашивал, лишь вопрошал глазами.
– Отправили.
– Так нет ада, – вспомнил Судских.
– Для таких придумывают. Теперь мучается и доволен.
Дурак…
– Выходит, все придумано людьми?
– Правильно понимаешь, – ответил архангел Михаил, туже обтягивая поножи. – И кого, ты думаешь, он встретил там? Сталина? Ельцина? Гитлера? – Не дождавшись ответа от Судских, архангел Михаил закончил возиться с боевой амуницией и выпрямился. – Нет. Подобных себе: Галилея, Менделеева, Пилата.
Судских нахмурился и почувствовал жжение в висках.
– А где же названные первыми?
– Адик переписывает начисто «Майн кампф» и ждет перевоплощения, Сталин злится на своих бывших соратников и при случае сгоняет их в нижние ярусы, его боятся по-прежнему, этим он жив. Бориска ваш глушит воображаемую водку и после каждого стакана твердит: «Нет, я прав». Они не раскаялись, им нечего бояться. Они не были мудрецами, но знали, чего хотят. Мерзавцы, конечно, и Сущий знает это. Поступают жалобы, он решает их судьбы. Не торопится. Дерьмо необходимо для добрых урожаев.
– Это несправедливо, – с неожиданной твердостью сказал Судских. Он насупился, стало обидно за чужие судьбы обманутых.
– Докажи, – спокойно произнес архангел Михаил.
– Они виновны перед людьми. Они разрушители.
– Не более чем Галилей, разрушивший строгую догму. Или их вина в уничтожении себе подобных? А ты видел муравьев, разрушающих собственный муравейник? Не видел. Действия муравьев логичны и последовательны, поэтому их эволюция за миллионы лет не превратила их в обезьян или в людей и не затронула главного – своего дома. Эволюция – не революция, а человеки ничего до сих пор не придумали с пользой для дома своего, всюду сиюминутность, вред потомкам. И кому больше надо каяться – Сталину или академику Александрову? Игнатию Лойоле или Ноберту Винеру? Я подскажу тебе: за поступки отцов отвечают дети – такова воля Сущего. Выше наказания нет. Худой муравейник должен погибнуть.
– Это жестоко.
– Этого достаточно. Необдуманными действиями человеки могут разрушить Вселенную, а Сущий не допустит этого. Вы у себя богами слывете, а муравьям вы ни к чему. В любом муравейнике есть и законодатели, и строители, и воины, и разведчики съестного. Все вместе они делают общее дело, но без обмана, не ссылаются на божественное происхождение птиц, коров, людей. Они не хотят быть людьми – понятно? Лягушкам хорошо быть лягушками, хотя их давят ногами люди, коровам – коровами, хотя их люди доят и режут. Всем хорошо в своем естестве, только человекам тесно в собственной шкуре. Богов придумали, таинства… В космос летают! Мне пора, – резко сказал он и повернулся, чтобы уйти.
– Обожди! – остановил его Судских. – Но нам нельзя без веры в божественное! Мы создали Бога не только для обмана! Бог – это стремление к чистоте помыслов.
– А кто запрещает? – оглянулся архангел Михаил.
– Это мучительно сложно: одна вера, другая…
– Иван, не помнящий родства, – укоризненно сказал архангел Михаил. Судских обиделся:
– Я Игорь.
– Не велика разница. Ты вот ключ мой разыскивал. Подсобные нашел, а главного нет. Вот он, мой ключ, – торжественно произнес архангел и вытянул свой меч острием к Судских.
– Огнем и мечом… – пробормотал тот.
– Будь внимателен, не уподобляйся лжепророкам, – с нажимом сказал архангел. – Зри на острие.
Судских пригляделся, сощурившись, и ахнул: лезвие, если смотреть прямо, оказалось фигурным, удивительно напоминавшим букву, которая осталась в памяти.
– Уяснил? – вернул меч на пояс архангел Михаил. – Вставляю во врата и… А «огнем и мечом» придумали там, у вас. Буквица эта – напоминание славянам о местах, откуда они вышли. Разменялись на чужеверие и забыли о естестве. Для меня Аримана придумали со зла, теперь биться с ним надо…
Он сделал несколько шагов по воображаемым ступеням и исчез за голубоватым свечением.
У Судских сильнее заломило в висках, появилась тянущая боль в пояснице. Появление боли сопровождалось необъяснимой тревогой. То ли уход архангела был симптомами их, то ли его слова, только он естественно сопротивлялся ощутимой власти, которая пыталась вынуть его из этого блеклого пространства с болью и насилием, как дантист, тянущий зуб, тянущие его медленно, беспристрастно, не заботясь о причиняемых муках.
«Да здравствует коммунизм – светлое будущее всего человечества! Нет уж, – упирался Судских ладонями в невидимую опору. – Не выйдет! Я вам не подопытное животное! И муравьем быть не желаю! Тогда кем? – размышлял он, сопротивляясь боли. – Я вспомню все. Я обязан узнать все. Я здесь для этого».
