Текст книги "Набат"
Автор книги: Александр Гера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)
3 – 14
Дежурство в Тропарево считалось в УСИ самым вольготным. Там находилась дальняя дача, куда начальство заглядывало редко. Триста километров от Москвы по трассе, потом километров двадцать проселком, потом гатью до полянки между болотами. Прежде здесь располагался склад с бинарами, место и противное, и тайное. Сам Берия дал команду построить тут что-то вроде острога для шарашки. Стройку завершили в сорок пятом году, накануне Победы, но секретные опыты велись до самой смерти великого инквизитора. Чем занимались там ученые мужи из зеков, никто толком не знал, давно уже все быльем поросло, страха не испытывали, лишь называли дальнюю дачу Сорокапяткой.
Летом с болот наваливалось комарье, зато озерцо радовало хорошей поклевкой: щука и карась брались отменно. На островах в березняке можно было разжиться грибками, и, что самое интересное, с краю полянки, на которой расположился комплекс прочных построек, хранили покой три столетних дуба, а в их корнях зимой и летом колотился родничок с необычно вкусной водой. Личный состав УСИ ревностно следил за очередью на дежурство в Сорокапятке ради этой водицы. Побывавшие там переставали жаловаться на желудок, почки, печень и прочие внутренние хвори, раны затягивались очень скоро, у лысеющих прибавлялось волос. Пробовали вывозить целебную водицу для близких, оказалось, что целебные свойства сразу пропадали, а сама вода приобретала затхлый вкус. Одним словом, здесь любили залечивать душевные и физические раны, вдали от городских шумов, дорог и цивилизации.
Попасть сюда заплутавшему туристу невозможно. Во-первых, на жигулятой козе не подъедешь, пеших же встречали ребята на кордоне в пятнистой форме и со всеми причиндалами, которые стреляют и больно бьют. Сунулись сюда как-то казачки, которым в последнее время до всего было дело. «Куда вы, служивые?» – вежливо остановили их у шлагбаума. «Куда надо!» – был ответ. Ну надо, так надо… Пять шагов сделал старшой – лошадь под ним шарахнулась, сбросила наземь. Пока с матами лошадь за узду хватал, в яму свалился, где ему Егорий святой привиделся, злой такой. А вынули его сотоварищи, дух, говорят, от тебя чего-то тяжелый идет. Так восвояси и поехал, попахивая. «Всего доброго!» – пожелали им на кордоне. «Шоб тебя!» – ответил старшой нечистый. Чистые сотоварищи промолчали. Вспомнили, видно: «Незваный гость хуже татарина», а сторонка была как раз та, где русичи некогда мамаев в болотину заманивали.
Двухэтажный терем был изваян крепко, в ласточкин хвост и без единого гвоздя могучие стволы, оконца с пуленепробиваемыми стеклами, кованое железо на дверных петлях, внутри просторно и легко дышится. А что на крыше антенн натыкано, так это дань времени.
Сюда и привезли дневать-ночевать Илыо Трифа, а позже Марью, чтоб Аркадий Левицкий не скучал.
Марья, судя по всему, испуг пережила, наглеть принялась с прежним упорством. Триф, отобедав или отужинав, подымался к себе в светелку, с дурно воспитанной девицей общаться не хотел – себе дороже, хватало общения за столом, а Левицкому выпадало слушать сивый бред сытой кобылки.
Судских не ошибся, выбирая в содруги для Марьи Аркадия. Молодой, неженатый – это на всякий случай. Но Левицкий попал в УСИ из отряда морского спецназа, с кем много не поговоришь, расстроить невозможно. Марье приходилось одной изощряться в комментариях у телевизора. Аркашу она посчитала за обиженного умом, который мог подать, принести, а больше от мужиков ничего и не надо. В неполные шестнадцать она шустро рассуждала обо всем и особенно о сексе. С одной стороны, это вполне естественно, у Марьи уже все вполне округлилось, налилось и кое-где чесалось, с другой – приятно наставлять туповатого увальня, который ничего не знает про эрогенные зоны, французскую любовь и прочие действа. Она, конечно, провоцировала Аркашу, а тот будто таинства познавал, хлопая глазами и ушами. Господи, что взять с мужлана! Изредка Марья задумывалась: а не разыгрывает ли ее Аркадий, уж больно он внимательно все слушает и кивает, делает свои профессиональные легкий вздох на два коротких выдоха и зенки таращит. Не Аркаша, а каша…
«Аркадий, остерегайтесь этой бестии! – советовал Триф. – Или я за себя не отвечаю».
«Ничего, – беспечно отвечал он. – Я за себя отвечаю».
В одну из зимних ночей Марья заявилась в комнату Аркадия.
– Все надоело. Хочу отдаться, – заявила она, снимая через голову ночную до пупка рубашонку. – Только ты это аккуратно делай. Я девчонка еще честная.
Аркадий сел на кровати, включил ночник. Легкий вздох, два коротких выдоха – и вопрос:
– А что делать?
– Вот балбес! Я же учила тебя!
Аркадий внимательно оглядел ладную фигуру Марьи. Крепкая сформировавшаяся грудь, сильные ноги, заглянул даже сбоку на попку с крутым подзором, потом на себя мускулистого – все это на вдох и два выдоха и сказал наконец:
– Тут надо Илью Натановича спросить.
И полез под кровать за тапочками.
– Урод! – словно резаная закричала Марья.
Действительно, пришел Илья Натанович. Вернее, сначала постучал, но дверь с треском отлетела к стенке, и мимо него вжикнуло что-то голое и яростное.
– Господи, что это было? – протирал он глаза и разглядывал виноватого Аркадия. – Я так боялся этого, я же вас просил…
– И она просила. Да вот тапочки у меня, Илья Натанович, великоваты, не подошли, видно, – отвечал Аркаша, держа в руках по стоптанному тапочку. Легкий вздох, два коротких выдоха.
– Я понял вас, – уразумел Триф.
За завтраком Марья шипела на Аркадия, словно дотлевал костерок ночного пожара, но прежней удали не проявляла. Триф уловил смену настроения.
– Маруся, тебе мыть посуду, – распорядился он.
Марья возмутилась фамильярностью, вскочила и убежала на кухню, куда ей принесли грязные тарелки. И ни слова.
Что она, ревя, позже осмысливала, можно догадываться, однако шипеть перестала, поучать тем более. Сменила тактику, стала прислушиваться к порциям легких вздохов на два коротких выдоха.
Привезя Марью сюда, Судских не опасался насчет побега и взбалмошности. Просил Левицкого общаться с ней просто, вольностей не позволять. Ей было сказано без обиняков: она в розыске, прячут ее здесь по политическим соображениям. Фигура, стало быть, вровень с загадочным книгочеем Трифом.
Дня через три Марья отошла, с обязанностями посудомойки смирилась. Потом Триф подсунул ей способ заварки чая по-китайски, как бы между прочим научил готовить гренки, салаты. Марье поначалу страшно нравилось кричать из кухни: «Мальчики, питаться!» Потом приелось. Сидела сиднем у себя наверху, спускаясь, хамила и огрызалась, таскала у Трифа морковку. И опять на нес ноль внимания. Не с кем поговорить! Один в книжки зарылся, другой – вдох, два выдоха.
На дворе тем временем проявлялась весна, опять надвигались какие-то перемены. По телевизору мало что сообщали членораздельно, как будто крутили по случаю купленный на студии Довженко сериал без конца и начала, нм дна ему, ни покрышки. Вроде во здравие – наступает эра величия России, за упокой – непрерывно бардачило и преодолевалось. «Голоса» глушили, но мощный приемник обстоятельно докладывал о голодных бунтах, о забастовках, о применении слезоточивого газа и дубинок. Судя по продуктам, которые привозила новая смена, зима двухтысячного выдалась скупой, а к весне обещали съезд партии. Старые люди помнили знаменосные былые партайги, после которых, как в миске постного супа, хрен выловишь да медную пуговицу. И вовсю старались попы: раздолье выпало волосатым наставлять о смирении духа и тела! «Итак, братие, будьте долготерпеливы. Вот землепашец ждет спелого плода трудов своих, а время не приспело. Укрепите сердца свои, пришествие Господне идет».
А «Голос Америки» предупреждал о готовящемся перевороте. Власть с благословения Церкви ужесточает меры.
Выслушав это, Триф раздраженно заметил:
– Качнулся маятник в обратную сторону, движение от павлов в савлы началось.
– А что делать, мужики? – подала голос Марья.
– Тебе посуду мыть, мне обед готовить, Аркадию дрова рубить, – нехотя ответил Триф.
– Жрачка, жрачка! – нервно засуетилась Марья. – Слышали, что вокруг делается?
– А что делается? – будто не понял Триф. – Жизнь идет…
– Какая жизнь? – оскорбилась Марья. – Бастовать надо, требовать!
– Поедим и пойдем, – заговорил и Аркадий. – Пойду древко для флага делать. Под каким флагом удобнее?
Марья по привычке хотела ответить дерзко, но сдержалась, скорее осеклась: похоже, неправильно она понимала этого бравого хлопца, не хотел он воспринимать ее всерьез.
На митинг никто не пошел. Однако, едва Аркадий, прихватив колун, вышел к поленнице, Марья скакнула следом:
– Аркаш, а Аркаш…
– Ну? – обернулся к ней Левицкий.
– Ты прости меня зато…
– За что?
– Вообще прости за мои прибамбасы, нахаловку, что пургу гнала.
– Считай, ничего не было, – перехватил колун ловчее Аркадий.
– Нет, вправду, прости. Я ведь не дура, не шалава с трех вокзалов.
– А по тебе видно, – улыбнулся он.
– Что видно?
– То и видно. Таких, как ты, для непорочного зачатия подыскивают, дева Мария.
– Ну сказал! – вспыхнула Марья, хотя сказанное понравилось. – Это ты про то?
– И про это тоже.
– А я тебе нравлюсь? – закокетничала Марья.
– В каком смысле?
– Ну, вообще, – опустила реснички она.
– Со страшной силой! – сказал Аркадий и одним взмахом развалил сучковатое полено надвое.
– Нет, ты вправду…
Аркадий придержал новый взмах:
– А если вправду…
Говорить – подрасти, мол, там видно будет – Аркадий не хотел. Девчонка с характером, обуздать ее нрав можно откровенностью, искренним теплом или твердой надеждой, что пыл ее не погасят насмешки.
– Мне, Маша, боевая подруга нужна, – решился Аркадий. – Чтоб в огонь – не обожглась, в воду – мокрой курицей не вышла, а под медные трубы – королевой выглядела. Смекаешь?
Вдох, два выдоха. Она кивнула быстро, боясь пропустить самое главное.
– Мне жена нужна, Маша, – закончил он кратко и принялся за дрова.
Марье ничего не осталось, как идти назад.
– А если я приготовлю обед? – спросила она стеснительно у Трифа, который хлопотал на кухне.
– Поп… попробуйте, Марья, – столь же робко ответил он. – Я помогу.
И как-то отошел Аркадий на второй план, уступил место Трифу.
«Понимаете, Маша, – поучал он, – таинств нет вообще нигде, а в готовке в частности. Нужен смак. Продукты можно испортить тремя способами: переварить, пересушить, пережарить. Если этого не случилось, тогда вы можете давать название тому, что у вас получилось. Допустим, вы готовите обычный суп, а картошку бросили раньше мяса. Тогда дождитесь, когда она сварится, и подавайте на стол под названием «Квазицкая уха мясная». Вкус будет специфический. Дурак не заметит, умный не скажет. Под впечатлением от названия ваши едоки съедят все, выпросят добавки, а пока они не прислушались к своему желудку, скормите им остатки, ибо основная заповедь хозяйки: «Чем в газ, лучше в вас».
Пока никто не отравился», – отмечал Триф всякий раз после еды, хотя Марья полагалась не только на теорию, а дергала Трифа постоянно, отвлекая его.
– Маша, достаточно! – взмолился он однажды. – Либо вы аки Христос в пустыне, либо я возвращаюсь к обязанностям главного кормильца.
– А чем он занимался в пустыне? – сглаживала выпад Марья.
– Размышлял.
– О чем?
– Как жить дальше.
– За это его распяли?
– Интересный подход к теме, – забыл обиду Триф. – А знаешь-ка, ты права. Любой человек, мыслящий неординарно, раздражает окружающих, а посягающий на правила жизни окружающих по меньшей мере достоин изгнания в пустыню.
– А до Христа так ничего и не было?
– Как ничего не было? – не понял Триф.
– Против кого он восстал? – пояснила Марья.
– Так, э… Как против кого? Против генералов иудейской церкви.
– Еврей против евреев? Еретик?
– В какой-то мере. Время потребовало новой религии, – отвечал Триф, напрочь забыв урок, который ему преподала однажды дерзкая девчонка.
– А почему сейчас никто не восстает против Церкви? – наседала Марья. – Неужто с тех пор все гладко и ничего менять не надо?
Триф выпучил глаза:
– Ну… во-первых, с тех пор в Церкви многое изменилось, были и расколы, и гонения…
– Нет, вы мне с самого начала. Была еврейская религия, так?
– Иудейская, – поправил Триф. – Да.
– А Иисус Христос создал религию для всех остальных. Так?
– Допустим, – кивнул он, домысливая, куда на этот раз влечет его шустрая девица.
– Но сам-то он еврей был?
– Иудей.
– И чего он нового сделал?
– Создал новую религию, – сказал Триф и покраснел от собственного кондового ответа. Любой поп грамотно и толково объяснит заблудшему в дебри еретизма, что вера не обсуждается и лишь Богу-вседержителю дано думать за всех живущих на земле, а он, весь из себя грамотей, не может толком объяснить, что есть вера.
– Ничего нового он не создал, – донеслось до него, как из преисподней. – Его самого еврейские попы придумали. Вот! – победоносно закончила она.
– А я с тобой не спорю, – сам собой нашелся ответ. – Но как ты до этого додумалась? Или подсказал кто?
– Нам талдычили на уроках Закона Божьего: «Читайте Библию». Там, дескать, смысл жизни и се суть. Я пробовала, а там все сплошь про евреев. Никакой сути. И поняла я, что еврейские попы скормили язычникам «Квазицкую уху мясную». Они, видать, хотели что-то особенное приготовить, а у них не получилось, тогда это скормили глупым.
– Какую уху? – не понял сразу Триф.
– А такую! Вы сами учили меня: если не получается блюдо, дай ему новое название. Евреи свою веру не могли проповедовать, силенок в те годы не хватало: то в плен их брали, то избивали, то гнали отовсюду, вот они и решили создать мессию, который станет сплачивать еврейский народ. А у Иисуса, видать, свои планы были, хотел возвыситься. И ведь не попы еврейские, а его ближайшие друзья сочинили сказочку, будто Господь Марию трахнул в образе лучика света, и такой от этого чудный мальчик появился, как Ленин прямо, а римляне спохватились и поняли, что появился обычный засранец, бунтовщик с амбициями, вот его и казнили. Если бы в нашей стране стояли римские легионы, разве могла бы шайка бесштанных большевиков народ поработить?
– Марья, что я слышу? – пораженный, вскочил Триф.
– А что вам не нравится? – пожала плечами Марья, и только. – Прибалдели от правды?
– Вот именно, – осознал происшедшее Триф. – Именно прибалдел. Простота убивает.
– Устами младенца глаголет истина, – язвительно напомнила она. – Я, между прочим, не дура и слышала, что вы научно хотите доказать, что Христова вера зашла в тупик и новая вот-вот свалится с неба, а это и ежику давно понятно.
– Что понятно? – собирался с мыслями Триф.
– А то. Хоть нас, молодых, и собирают в отряды «юных христиан», нам все это до одного места. Знаете, как у нас в отряде мальчишки девчонок убалтывают? «Чем займемся: грехом или непорочным зачатием?» Потрахаемся или минет? – пояснила она. – Никто не верит поповским сказкам, только посмеиваются. Нас кормят, одевают. Васька слушает да ест.
– Но без веры нельзя жить, – робко вставил Триф.
– Дядь Илья, а во что верите вы? – в лоб спросила Марья.
– В святой дух, – твердо ответил он.
– Как это?
– Очень просто, – кивнул Триф, хотя было нелегко сформулировать, во что именно верит он. – Всей жизнью правит дух созидания. Худо-бедно, а человечество прошло долгий путь через войны, объединения, разъединения, заблуждения, но к прогрессу. В этот дух, ведущий людей из тьмы к свету, я верю.
– Дядь Илья, не смешите, – прикрыла ладошкой рот Марья. – Заумный вы, а надо проще.
– Вера удерживает людей от распутства, – попытался привести главный довод Триф.
– Да проще вы, дядь Илья! – стояла на своем Марья. – Во все времена Церковь усмиряла как раз дух, о котором вы так складно сказали. Ей паровозы и ракеты не нужны, ей бы кормиться сытно, а в остальном трава не расти. Но попов-то народ кормит за их сказочки, а людям самим кормиться надо, им велосипеды новые надо изобретать. И сейчас не средние века, нет инквизиции, и люди воспринимают Церковь как профсоюз: мы тебе свечками заплатим, только в душу не лезь. А повелевать-то ох как попам хочется! Вот вам и новая вера. Придет другой Иисусик, и опять шайку обманщиков кормить придется. Так сколько до того народу изведут. Вас вот почему ищут? Вы из книг проведали что-то, власть хочет секрет знать и быстренько им запастись, чтобы народ подмять…
Триф слушал внимательно.
– А ты умнее, чем я ожидал.
– И я так о вас думала, – легко ответила Марья. – Вы хоть и весь из себя умный, а поддались противоречию. Я стала попов ругать, а вы защищать. Почему так?
– Действительно, – согласился Триф. – Почему?
– Все очень просто. Вы старше, значит, опытнее, умнее. Я не спорю. Вы – власть. Поэтому любое мое самое разумное слово, идущее вразрез с вашими принципами, вызывает возмущение.
– И к чему мы пришли? – спросил Триф, все еще пытаясь выползти из-под груды доводов, которыми завалила его Марья.
– Пока к тому же самому: ты начальник, я дурак. А вот я думаю, дядя Илья, новая вера уже пришла, так как молодежь от старших ушла.
– Не так быстро, Маша, – заволновался Триф. – Вами еще столько всего не познано! И потом… потом. Чем это пахнет?
– Мамочка! – всполошилась Марья. – Борщ у меня горит! – и вылетела прочь из комнаты.
«Нас ожидает очередная квазицкая уха», – понял Триф.
Ничего он не придумал, как сесть к столу за свои записки. Было в них много умного, неожиданного, и все стройно вписывалось в теорию, им же придуманную, более того, ей поверят, она не поддается разрушению, и счисления подтверждают это.
«А как, если появится случай в образе вот такой ретивой девицы? Все сначала? Господи, пронеси…»
3 – 15
Тихий городок этот над сонной рекой встретил Бурмистрова размеренным спокойствием обывателей, если не сказать безразличием. Вряд ли он привлек к себе внимание, сойдя с автобуса: одет, как все, как все, не суетится, лицом и ростом не выделяется, но, видимо, так в Японии или Китае окружающие машинально примечают европейца, стало быть, чужака. Для того чтобы попасть и остаться в подобной категории чужого среди своих, надо приехать в Прибалтику, особенно в Литву. Здесь не обидят, нет, наоборот, будут здороваться первыми, но спокойствию, с которым произносятся слова приветствия, научиться невозможно. Да простит Господь – это от Бога.
Литовцев, не уверенных в себе, практически не бывает, иначе это не литовец, и след прочности и неторопливости лежит на всем: на черепичных крышах коттеджей, где каждая черепичка выделяется подобно рыжей чешуе, даже дорожки к этим коттеджам метены столь аккуратно и тщательно, будто волосок к волоску уложенные прически, которые делают к празднику, а здесь, в литовском городке Аникщяй, само собой разумеющиеся, иначе нет естества, уклада жизни, и все подчинено привычной разумности, похожей на сонливую эту реку, вялотекущую куда-то к морю, будто ей это совсем не надо.
Что удивительно, при всей архаичности тишины в Аникщяе некогда производили водку с гремучим названием «Черт» и «Ведьма». Фасовали водку в оригинальные бутылки, развозили на экспорт, и в Европе безошибочно узнавали их, как узнают стандартно «Абсолют» или «Финскую». Потом свою лепту в стандартизацию внес Егор Кузьмич Лигачев, объявивший войну алкоголизму; литовские партийные бюрокявичусы поддержали кампанию, завод остановили, фасонные бутылочки переколотили. А еще говорят, в тихом болоте черти живут… Ушли в конце концов ильичи, исчезли кузьмичи из Литвы, из Аникщяя – черти, и только колокол знаменитого Аликщяйско-го собора трижды на день требовательным билом напоминал обывателям о смирении пред вечным Богом.
«Будет смирение, придет уверенность в себе и завтрашнем дне», – вполне серьезно размышлял Иван Бурмистров, неторопливо двигаясь в нужном направлении к дому Георгия Момота. «Лабас», «Лаба дене» – приветствовали его незнакомые люди, и он учтиво откликался на литовские приветствия.
«И никто из них, конечно же, не ломает голову над сущностью веры. Надо ли это?»
«Я есть сущий, альфа и омега жизни», – заявил Вседержитель. Спорить с этим бесполезно. Можно называть Его Саваофом, Яхве, Аллахом – как где пришлось, но усомниться в сущности Верховного пока не сумели ярые атеисты и злые скептики, не нашли замены.
«Даже иронизировать не моги, а то боженька язык отфигачит», – подбил итог своим изысканиями Ваня Бурмистров, подходя к очередной расчищенной дорожке, которая вела к очередному двухэтажному коттеджу.
– Лаба дене, – приветствовал его хозяин с приставленной к ноге метлой.
– Добрый день, – улыбаясь, ответил Бурмистров. – Георгий Георгиевич?
Хозяин кивнул. Открыл калитку, приглашая войти, и сам двинулся вперед ровным неторопливым шагом.
Он не проронил ни слова, пока гость не разделся в прихожей. Жестом пригласил в гостиную к креслу у камина. В камине жил огонь, было тепло и уютно.
– Чай, кофе? – спросил хозяин. Чуть навыкате глаза смотрели на гостя с терпеливой вежливостью.
– Чай, – выбрал гость, и хозяин оставил его, чтобы через три минуты появиться вновь уже без куртки с клевантами, шапочки и высоких ботинок на шнуровке. Грубой вязки шерстяной пуловер скрывал его худощавость и несколько скрадывал высокий рост. В одной руке хозяин ловко держал поднос с чайными принадлежностями и плетенку с домашним печеньем, в другой – заварник и парящий чайник. Иван даже не успел предупредительно вскочить, настолько естественно чайники и прочие атрибуты чаепития перекочевали из его рук на стол, а чай разлит, и руки, костистые, в крупных венах, улеглись на колени хозяина.
– Прошу…
Хозяин был прост и впечатляюще осанист.
«Как мог такой человек жениться на аферистке?» – заклинился Иван на одной мысли, чуть не опрокинув чашку с дымящимся чаем.
– Расслабьтесь, – попросил хозяин, угадав нетерпение гостя. Сам он пребывал в том безмятежном состоянии, какое приходит у разожженного камина. – Вы не представились. Если не ошибаюсь, вас Иваном зовут. Не может быть, что Власом.
– Почему такая параллель? – опешил Иван.
– Во-первых, Власами называют довольно редко. Тогда вы не попали бы сюда по ряду логических причин. А во-вторых, когда я вас увидел, мне пришли на ум некрасовские стихи: «У бурмистра Власа бабушка Ненила починить избенку лесу попросила». Если следовать логическому ряду, где известно, что икс равен Ивану, а ключевая функция – стихотворение Некрасова, значит, вас зовут Иван Бурмистров.
«Иван чуть не поперхнулся чаем», – так описывают подобную ситуацию в сентиментальных книжках. Иван поперхнулся без чая. Чашка оставалась на столике.
– А как это у вас получилось?
– Очень просто. Вы не обращали внимания, что муж и жена со временем становятся похожими друг на друга? – Иван кивнул. – Имя – это аналог, человек врастает в него. Если бы вас звали Рудольфом или, скажем, Александром, вы бы держались иначе. В имени Иван сконцентрировалось все, что мы представляем о русских.
– Не валенок же, – слегка обиделся Иван.
– Ни в коем случае! – спокойно возразил хозяин. – Русские давно изменились, но суть их осталась прежней.
– Но я знаю Иванов, которые держатся иначе, – заспорил Иван.
– Это только кажется. Потому что вы ищете различия, а не аналоги, – возразил хозяин. – И это, кстати, наследие того времени, когда вы постигали азы жизни. Коммунистическая система приучала людей к догматизму, что порождало скепсис, а ироничность в отличие от аналитичности является приближенным исчислением.
– Ас фамилией как? – оставил Иван потуги к философствованию.
– И это просто, – кивнул хозяин. – Сознайтесь, вы шли ко мне с толикой таинственности, эдакой неожиданности?
– Допустим.
– В таких случаях человек непроизвольно старается скрыть атрибутику этой тайны. В данном случае – ваша принадлежность к органам. Вы непроизвольно увеличили поле защиты возле нагрудного кармана, где лежит ваше удостоверение, а я прочел излучение. Не скажу, что фамилию целиком, но интуиция подсказала некрасовские строчки. Как видите, просто.
– Ничего себе простота! – отхлебнул наконец добрый глоток чая Иван. И поперхнулся.
– Успокойтесь. И спрашивайте по порядку. Вас, конечно, интересует чисто по-человечески: почему я женился на Мотвийчук?
– Извините, – покраснел Иван. – Было такое.
– Не вижу тут неловкости, молодой человек. Моя женитьба имеет прямое отношение к цели вашего приезда. Это ключевой вопрос. Как ни странно, без этой женитьбы я не достиг бы многого. Без сомнений, в вашей фирме доподлинно известно о делах и делишках моей бывшей супруги. Пусть успокоится ее душа…
– Вы и это знаете?
– Да, конечно. Вчера у меня побывал Мойзес Дейл и донес печальную весть, – без иронии отвечал хозяин. – Об этом визите позже. Так вот, доподлинно известно, что мадам Мотвийчук имела тягу к авантюрам. А природа авантюризма безраздельно связана – скажем, в общих чертах – с ясновидением. Вы, надеюсь, не отрицаете возможность некоторых людей предсказывать будущее?
– Нет, – убежденно ответил Иван.
– Так вот, авантюрист – это ясновидящий-недоучка. Даром преподаватели время на это тратили, как пела несравненная Алла Борисовна. Не каждому это дано потому, что ясновидение зависит от секрета, выработку которого контролирует передняя доля гипофиза. У людей, обладающих этим умением, глаза чуть навыкате.
«Как у вас», – подумал Иван, и хозяин неуловимо усмехнулся одними глазами.
– Это качество было хорошо развито у тех, кто жил в допотопный период. Это не расхожее выражение, это исторический период.
– Даже так? – удивился Иван. – А я думал, это сказочка.
– Отнюдь. Библия является достоверным документом. Это доказано давно. Раньше люди жили очень долго, триста лет не было пределом. Как раз секрет, дающий человеку возможность заглядывать в будущее, влияет на долгожительство. Это установлено при вскрытии мозга долгожителей. Что же происходит с авантюристами? Вплотную наблюдая за Ниной, я установил следующее: авантюризм непредсказуем. Таламус – главный подкорковый центр, который рассылает по всему организму импульсы чувствительности, работает у всех по-разному. Чаще всего сигналы упорядочены, так как проходят своеобразную чистку в другом отделении мозга – гипоталамусе. Тогда мы имеем дело с людьми нормальными, в пределах тех понятий, которые мы вкладываем в это утверждение. У авантюристов сигнал выщелкивается, минуя гипоталамус. Тогда мы получаем не норму поведения, а выходку, шокирующую окружающих.
– Так это болезнь? – спросил Иван.
– Совсем наоборот. Как раз норма поведения – болезнь. Дело в том, что человек с веками изменился, утратил чисто природные качества. Еще у древних египтян гипоталамус практически отсутствовал. Заметьте, чем набожнее человек, тем этот орган у него, я бы сказал, не больше, а прочнее в головном мозге. Знаменитая фраза «Анархия – мать порядка» – далеко не беспочвенный лозунг. Нам он приходит на ум, когда мы вспоминаем батьку Махно или наоборот, а он, как помните, был злейшим врагом советской власти, которая, как помните, любила порядок среди рабов. И, само собой, в наших университетах не изучали труды Кропоткина и Плеханова, посвященные анархии. Анархия – это хаос, беспорядок. Так внушили нам. На самом же деле это свобода индивидуума от условностей какой-то определенной системы внутри самой системы. Произошла элементарная подмена понятий, какими славилась коммунистическая система: самоосознание заменили на самосознание, откуда и получилось, что свобода – осознанная необходимость. Анархия же, как ее трактовали древние, – это отрицание принуждения, но одновременное подчинение высшей воле. Имеется в виду не божественное, а гармоничное умение вписываться в окружающий мир. Как раз эта особенность была утрачена еще до потопа, стала тайной, которой владеют ныне очень и очень немногие, почему и приписывается она сверхъестественным силам. В древнейших китайских писаниях иероглиф «у» – «отрицание», с которого начинается слово «анархия», считался знаком таинства.
– А вы знаете эти таинства? – напрямую спросил Иван.
Хозяин повел плечами, что означало неприятие лобового вопроса.
– Вряд ли таинства как таковые существуют вообще. Есть знания, которые оберегают. К ним добираются трудным путем познания от несложного к сложному, впрочем, как везде к мастерству. Запросто наделять всех этими знаниями глупо, но авантюристы – анархисты по природе своей – во все века стремились заполучить секрет некоего философского камня и порешить все задачи разом и без труда, затраченного на изучение более скромных, но фундаментальных наук. Вот дай им верхушку пирамиды, и все тут! Первооткрыватели сплошь и рядом были авантюристами, хотя Америка могла быть открытой и без этого зуда авантюры спокойнее и в свое время.
– Поздновато открыли бы Америку, – заметил Иван.
– От силы лет на сто позже, – уточнил хозяин. – Но что могло там произойти за эти сто лет? Мы могли бы познакомиться с другой цивилизацией, и не берусь утверждать, что наш порох был бы сильнее щита магического круга древних инков. Они не открыли нам этого секрета, унесли в небытие с собой, и мы безуспешно пытаемся высчитать квадратуру круга нашей бренной жизни…
Хозяин, задумавшись, умолк. Иван сосредоточенно прихлебывал чай, осмысливая сказанное. Он не был узколобым служакой, понимающим задание от сих до сих. умел и неплохо разбираться в людях, понимать сущность событий и поступков, но в подобные глубины не опускался. Зачем? Для этого нужны приспособления и опыт особые, проще говоря: всяк сверчок знай свой шесток.
– Да, – хозяин возвращался к беседе. – Свою бывшую супругу я посвятил в некоторые тонкости ремесла предсказаний. Я сознательно избегаю слова «мастерство». Нина, несмотря на природную сообразительность, учиться не любила, тем более учиться основательно. Мне было интересно, как она распорядится этими тонкостями. Авантюристы, как я говорил, это люди импульсивные, они, кстати, не подвержены многим заболеваниям, соответственно дольше живут, и это у них благодаря интуиции, порой даже неосознанной. В Нине меня интересовала вероятность се непредсказуемости. Она вплотную взялась за гадание и в короткий период сделала поразительные успехи. Искусство гадания – искусство убеждения. А убеждала она классически. Вот эта классичность заставила меня перечитать Библию.
– Извините, а почему Библию? – остановил его Иван.
– Почему Библию? Любой профессиональный гадатель находит для себя фундамент, на который ссылается. В то время я занимался историей христианства, и в доме находилось несколько экземпляров Библии. Она пошла по пути наименьшего сопротивления, что свойственно опять же авантюристам, и стала цитировать библейских пророков. Простенько и убедительно. Но вот подход к пророкам у нее был выборочный. Я как-то увидел ее записки, где нашел следующее: «Черноволосым – Исаия, блондинам – Иеремия, увечным – Иона» и так далее. Я спросил ее: зачем это? Она ответила: «А мне так подходит, интуиция». Она, конечно, важничала, к тому времени, се гонорары в день превосходили мою месячную зарплату, но в интуиции ей не откажешь. Я составил программу, и ЭВМ выдала ответ: Библия не была основополагающим документом для христиан, она вторична, а в самом тексте зашифрован главный текст. Вполне возможно, что иудеи по памяти восстановили константу древних писаний и спрятали ее в Библии. Что проще – хранить тайное на самом видном месте. Вот это вы можете передать Игорю Петровичу Судских. Кланяйтесь любимому мною Грише Лаптеву.
