Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 44 страниц)

Открыв дверь, Струве блеснул очками в золотой оправе, пропустил вперед себя жену, потом сам, слегка сутулясь, как бы боясь стукнуться головой о притолоку, шагнул через порог. Он был одет в новенькую сюртучную пару обут в лаковые ботинки.

Острый клин бороды аккуратно подстрижен, а густой рыжей шевелюры давно не касались ножницы парикмахера, и большие оттопыренные уши едва виднелись в космах...

Искровцы поднялись навстречу. Струве первым делом поклонился Вере Ивановне, хотел было приложиться к ее узенькой руке, но, подержав в холодновато-влажных пальцах, счел это излишним. Тем временем Потресов, галантно шаркнув ногой, поцеловал руку Нине Александровне и, уступая очередь Владимиру Ильичу, спросил его и гостью, знакомы ли они.

– Только заочно, по рассказам жены. – Пожимая руку гостьи, Владимир Ильич взглянул в ее потеплевшие глаза. – И по вашим, Нина Александровна, письмам к Наде. В Шушенском она всегда была очень рада им.

– А я вас, питерского Старика, представляла себе немножко другим, с окладистой бородой а ля Карл Маркс.

– И бородой не вышел! – рассмеялся Владимир Ильич, принимая шутку. Не успел отрастить. И, как видно, не дано мне сие. – Повернулся к Струве, указал на стул возле стола. – Петр Бернгардович, прошу вас.

Прошел к своему месту по другую сторону стола и остановился, выжидая, пока сядут гости.

Садясь, Струве откинул фалды сюртука; протирая очки платком, обвел глазами искровцев и, слегка заикаясь, заговорил горячо, будто с давними друзьями, которых ему так недоставало в последние годы:

– Александра Михайловна просила нас... – Заметив свою подпись в развернутом немецком журнале, споткнулся на полуслове и неловко промычал: – Э-э... Всем вместе и каждому – э-э – в отдельности... просила кланяться. Она – э-э – по-прежнему питает к вам дружеское чувство и желает полного успеха благородному делу.

– Спасибо! – Потресов приложил ладонь к груди.

– Милейшая женщина! – воскликнула Засулич и что-то горячо шепнула Нине Александровне на ухо.

– Всегда признательны Александре Михайловне за внимание, – сказал Владимир Ильич и посмотрел на гостя с выжидательной прищуркой.

– Давно мы с вами – э-э – не виделись. Кажется, лет пять. Еще до вашего ареста...

– Да, да... Много воды утекло, много случилось в жизни перемен.

– Жаль, что нет Наденьки, – вздохнула Нина Александровна. – Хотелось повидаться.

– И долго еще ей томиться в изгнании? – спросил Струве сочувствующим тоном. – Последние месяцы? Приятно слышать. И, если у нее будет какая-нибудь нужда, мы с Ниной Александровной всегда готовы... Дадим какой-нибудь перевод с немецкого...

– Благодарю вас. Но теперь ей уже не до переводов. – И Владимир Ильич круто повел разговор о том, что волновало больше всего. – А какие новости в Петербурге? Чем живут рабочие? Если вам доводилось бывать в заводских и фабричных районах.

– Да как вам сказать... – Струве опять скользнул глазами по своей, для всех новой подписи. – Э-э... Прямые связи у меня нарушились...

"Да их, прямых-то связей, и не было никогда, – про себя уточнил Владимир Ильич. – Один интеллигентский кружок, да и тот в далеком прошлом".

– Но в неведении друзья не оставляют, – продолжал Петр Бернгардович. – Кое-что и до нас докатывается. Бывают небольшие стачки. И все, надо вам подчеркнуть, экономического характера.

– Все без исключения! – веско добавила Нина Александровна.

– Так-таки и все?! – Владимир Ильич слегка склонил голову к правому плечу. – А по-моему, мы накануне резкого возрастания политических требований. Промышленный кризис, как грозовой гром, прокатывается по России. А гром даст искру, за искрой – пламя! Не так ли?

– Второй номер вашей "Искры" мы от вас ждали-ждали – дождаться не могли, – ловко перевел разговор Струве. – Дома тщетно гадали о ваших затруднениях. Думали: может быть, понадобится наша помощь?

– Деньги у нас пока еще есть. Правда, уже мало. На один-два номера.

– Мы горим нетерпением лицезреть второй.

– Здесь, в Германии, "Искра" распространяется лишь после того, как ее основной тираж разойдется по России. Нам ведь необходимо поддерживать впечатление, что она издается там. Совершенно необходимо. Прошу понять и извинить нас.

– Вы все такой же сверхконспиратор! – обиделся Струве.

– Даже от своих конспирируете! – осуждающе качнула головой Нина Александровна. – И это в цивилизованной Европе!

– К сожалению, цивилизованные шпионы опаснее самобытных. Поживете здесь подольше – убедитесь сами. Да-да. А затруднение у нас только одно доставка. Но со временем и транспорт наладим. Непременно наладим. Через Румынию, Болгарию, Швецию.

– А со статьями как?.. Недостатка не испытываете? А то мы с нашим другом Михаилом Ивановичем Туган-Барановским могли бы участвовать.

– У нас нужда в корреспонденциях рабочих.

– Понимаю, на подверстку всегда требуются маленькие заметки. А теоретические статьи?.. Одним словом, мы готовы договориться о сотрудничестве.

– Уж не собираетесь ли вы перейти в стан "ортодоксов", как любили выражаться?

– Боже упаси! – Петр Бернгардович сложил ладони вместе, будто католик на молитве. – Был и остаюсь ищущим марксистом.

– Не в той стороне ищете.

Нина Александровна чуть не вскочила со стула, Струве потряс склоненной набок головой, словно ему, как бывает при купании, налилась вода в ухо. А Потресов приподнялся с места:

– Владимир Ильич, я думаю, мы выслушаем до конца.

– Вы совершенно правы, Александр Николаевич. Пожалуйста, Петр Бернгардович.

Струве встал, как оратор на собрании. Подчеркнув, что "святое дело освобождения России от ига царизма должно объединить все прогрессивные силы", предложил совместно выпускать здесь, за границей, но для России ежемесячное "Современное обозрение". Книжками листов по пять. При этом, чтобы не отпугивать читателей, на обложке не должно стоять ничего социал-демократического. Основной материал он и Туган-Барановский будут присылать из Петербурга.

"Материал из Питера... Соблазнительно". – Владимир Ильич переглянулся с Потресовым и Засулич, сказал Струве:

– Ваше предложение мы можем принять при двух условиях: если "Современное обозрение" явится приложением к "Заре" и если материал, поступающий от вас, Петр Бернгардович, вы позволите использовать для "Искры".

– Едва ли может пригодиться. Вашу "Искру" многие в России хотели бы видеть популярной газетой.

– Она прежде всего марксистская газета. И мы охотно будем использовать для нее то, что подойдет.

– Благодарю покорно! – поморщился Струве и снова сел, на этот раз забыв откинуть фалды. – Пользуясь моим материалом, вы в своей газете, более оперативной, как я полагаю, начнете разделывать меня – э-э – под орех. – Побарабанил пальцами по столу. – Ну, нет. Не для этого я приехал. – Пошевелил бороду. – По дороге сюда лелеял план о совместном выпуске брошюр. И могу сказать: одна рукопись у нас уже готова к отправке в типографию.

– Какая же? О чем?

– А к чему это знать? – Нина Александровна, побагровев, глянула из-под бровей. – Если бы мы договорились в принципе... А так – пустой интерес с вашей стороны.

– Брошюры – это заманчиво, – поспешил на выручку Потресов.

– Надо с Жоржем посоветоваться, – сказала Вера Ивановна.

– Вот это другой разговор, – подхватила Нина Александровна, успокаиваясь. – По-деловому.

– Посоветуемся со всеми. С Павлом Борисовичем. С Юлием Осиповичем. Он обещается приехать в ближайшие недели. А пока, – Владимир Ильич обмакнул перо в чернила, – все запишем по пунктам.

– Мы предлагаем сотрудничество как равноправные стороны.

– Какие же? С одной стороны, "ортодоксы", а с другой?

– Демократическая – э-э – оппозиция, если вам это угодно записать.

"Он убедил себя в нашем бессилии и диктует нам условия сдачи. Вот нахал! – У Владимира Ильича прорезалась меж бровей резкая черта. – А наши добряки подымают руки, выкидывают белый флаг. Возмутительно!"

– Пусть не пугает вас слово "оппозиция", я же подчеркнул "демократическая", – продолжал Струве и ткнул пальцем в полуисписанный лист. – Наличие оппозиции всегда благотворно. Это вам подтвердит – э-э любой парламентарий, скажем английский.

Тут не выдержала даже Вера Ивановна, бывавшая в английской палате общин на галерее для публики, ее большие серые глаза вдруг потемнели, как темнеет небо, когда с потрясающей быстротой надвигается грозовая туча, и голос зазвенел оглушающе резко:

– Ну, знаете, вы перешли все границы. – Вера Ивановна вскочила, кинула смятую сигарету в угол и рубанула воздух рукой, как секирой. – Не считайте нас такими наивными. Мы против оппозиции типа английского парламентаризма... У нас своя дорога...

Когда она утихла и провела рукой по усталому лицу, Владимир Ильич весомо опустил ладонь на стол:

– Могу добавить: "Искра" не пойдет на уступки.

– Мы подождем, – горделиво вскинул голову Струве. – Подождем, что скажет Георгий Валентинович.

– Вот с этим я согласна, – утихомирилась Вера Ивановна. – Для всех нас важно знать мнение Жоржа.

– Конечно! – обрадовался Струве, кончиком языка провел по губам. – А теперь бы нам всем вместе...

– Хорошо поужинать, – закончила за него Нина Александровна и перевела взгляд на Владимира Ильича. – Только всем. И без протокола, понятно.

Первой встала Вера Ивановна и, кивнув на Потресова, начала уже тихим и мягким голосом, который она сама называла птичьим, рассказывать петербургской гостье, что Александр Николаевич знает недорогой ресторанчик с хорошей кухней.

– Как видите, Peter von Struve, – улыбнулся Владимир Ильич с острой лукавинкой в глазах, – в этом наше с вами мнение полностью совпадает. И я готов дать слово, что не буду портить вам аппетит политическими разговорами.

На улице Потресов взял Ульянова под руку и тихо напомнил:

– У него деньги. На них можно наладить пересылку "Искры".

– Деньги?! Деньги, положим, не его, а Теткины. Она и так не откажется поддержать нас. Да и помимо нее можем достать. Вы не волнуйтесь.

Струве, идя между двух женщин, втолковывал Вере Ивановне:

– Для газеты материал я позволю использовать только с нашего разрешения. В каждом отдельном случае.

– Но, Петер, мы же скоро вернемся в Петербург, – напомнила Нина Александровна.

– Оставим своего – э-э – представителя. В крайнем случае, я могу согласиться на аккуратнейшую переписку по поводу каждой статьи, каждой заметки.

"Его нахальство действительно переходит всякие границы! – отметил Владимир Ильич, глядя на затылок Струве. – Но есть Плеханов... Приедет Юлий... Мы дадим от ворот поворот".

Ночью Владимир Ильич долго ходил по своей комнате из угла в угол, как, бывало, по тюремной одиночке. Его возмущению не было предела. Кто бы мог подумать, что в редакции "Искры", среди людей, опытных в борьбе и осмотрительных марксистов, Иуда найдет себе сторонников! Невообразимо. Дико. Тот самый Потресов, которому часто писал из Шушенского, у которого не однажды спрашивал совета... Честнейшая Вера Засулич... И вдруг они превратились в "Struve-freundliche Partei"*. Так неожиданно. Даже невероятно. Остался пока в одиночестве... И если еще Плеханов... И Аксельрод... А ведь нельзя приглушать искру, когда она только-только начала разгораться. Уступить Струве – значило бы сдаться на милость пресловутым "экономистам". Уступить бернштейнианцам... Нет и нет. Этому не бывать. Нельзя оставлять позиций. Ни в коем случае. Ни на одну минуту. Только наступать. И разрыв со Струве неизбежен. Закономерен. Полный и бесповоротный.

_______________

* "Дружественная Струве партия".

Владимир Ильич сел к столу и сделал подробную запись для Нади. Приедет – прочтет.

А Юлий приедет – сил прибавится. Ведь он же в свое время присоединился к Протесту семнадцати.

3

Плеханова ждали в Мюнхене уже не первую неделю, но из Швейцарии приехал один Аксельрод. Георгий Валентинович сослался на нездоровье. Мартов по-прежнему задерживался в России.

Струве и на этот раз пришел в сопровождении жены. Заседание было недолгим, но более жарким, чем предыдущее. Аксельрод с первых слов склонился к Потресову и Засулич, и никакие доводы не могли поколебать "дружественную Струве партию". Владимиру Ильичу не оставалось ничего другого, как записать в протокол свое особое мнение.

Обстановка в редакции осложнилась, и надежда оставалась только на Плеханова. К сожалению, довольно шаткая.

Садясь за очередное письмо к нему, Владимир Ильич снова вспомнил многодневные и тяжкие переговоры с Георгием Валентиновичем о составе редколлегии "Искры" и журнала "Заря". Плеханов держался высокомерно, всячески давал понять, что он желает быть единоличным редактором, что его не устраивают даже два голоса, которые пришлось пообещать ему. Временами казалось, что все потеряно, что "Искра" погашена. И кем? Плехановым! Ужасно! Чудовищно! И от ореола Плеханова не осталось следа. Тогда спрашивал себя: что делать? Уезжать ни с чем? Выручила Засулич, заявившая, что она согласна переселиться в Мюнхен. Плеханов сразу смягчился и попросил Розалию Марковну приготовить кофе.

А что ответит на известие о переговорах со Струве? Ведь еще недавно он, Георгий Валентинович, так блестяще, по-марксистски убедительно выступал против бернштейнианцев и российских "экономистов". А сейчас? На чью сторону он встанет в редакции?..

И перо Владимира Ильича быстро-быстро бежало по бумаге:

"...Дело слажено, и я страшно недоволен тем, как слажено. Спешу писать Вам, чтобы не утратить свежесть впечатления".

И сразу же – об Иуде, который ловко обошел половину членов редколлегии. Трое единодушно встали на его сторону. Трое против одного! А план его сиятельства Иуды ясен: он намерен оттереть не только тяжеловесную "Зарю", но и "Искру". Он человек обеспеченный, пишущий много, имеющий хорошие связи, и материалом он, вне сомнения, задавит, займет девяносто девять процентов журнальной площади, а они, искровцы, – при этом Владимир Ильич подумал о Потресове и Аксельроде, – лишь изредка смогут давать в "Современное обозрение" кое-что; для своей газеты и то, видите ли, не успевают писать. Иуда располагает деньгами, и в "Современном обозрении" он будет чувствовать себя хозяином, и им придется бегать по его поручениям, хлопотать, корректировать, перевозить. Он же, не теряя времени, сделает на этом великолепную либеральную карьеру.

Теперь им, искровцам, остается выбирать одно из двух. Или "Современное обозрение" будет приложением к журналу "Заря", тогда оно должно выходить не чаще "Зари", с полной свободой использования материала для "Искры". Или они продают право своего первородства за чечевичную похлебку, а Иуда будет кормить их словечками и водить за нос.

Бросив перо, Владимир Ильич стукнул кулаком, будто поставил печать в конце письма; распахнув пиджак, прошелся по комнате.

Да, чтобы хорошо узнать человека, надо съесть с ним пуд соли! Никогда не думал, что так трудно будет работать в редакции бок о бок с людьми, которых издавна привык ценить и уважать, считал столпами марксизма, не сдающими боевых позиций ни на одну пядь. Оказалось – ошибался, восхищаясь их прежними заслугами. Не подозревал, что могут пойти на компромисс. И с кем?! С Иудой! Предать "Искру", добытую из кремня с таким трудом!

Остается еще известная надежда на двоих. Приедет Юлий. Плеханов пришлет ответ на это письмо... А если и они?.. Если пятеро выскажутся "за"?.. Один против пятерых! Тогда... ради спасения "Искры" он подчинится большинству, но только наперед умоет руки.

А пока... Он не будет подписывать соглашение. Затянет дело на неделю, на две. Быть может, на месяц. Если удастся, на полгода. Той порой что-нибудь да переменится.

Владимир Ильич вернулся к столу, закончил письмо и снял с него копию, чтобы приложить к протоколу последнего заседания как заявление о его решительном протесте.

Откинулся на спинку стула. Ощущая острую боль в голове, потер виски горячими пальцами.

Нет рядом Нади. Не с кем поговорить по душам. Нет здесь близкого человека, который понял бы его.

Даже преданнейшая революционерка Вера Засулич... Невероятно. Равно какому-то наваждению.

И все же он не может относиться к ней по-иному. Уважал и будет уважать редкостную женщину. Хотя революционное движение уже пробудило и каждодневно пробуждает к активной деятельности многих других, не менее преданных, быть может более стойких, Засулич остается в первых рядах.

Плеханов не внял призыву. И даже счел нужным предостеречь: "разрыв со Струве теперь погубит нас".

Владимир Ильич по-прежнему оставался в одиночестве... Он сделал лишь единственную уступку – сдал в набор статью Струве о самодержавии и земстве, которую тот успел всучить. Она, как все в "Искре", пойдет без подписи.

И с еще большим нетерпением Владимир Ильич стал ждать приезда Нади и Мартова. В позиции жены он не сомневался.

Про себя решил: пока он подписывает "Искру" и "Зарю", вход для Иуды и его компании будет закрыт на все замки, как бы ни сопротивлялась "дружественная Струве партия" внутри редакции. И он выберет время для статьи в "Зарю" о гонителях земства и аннибалах либерализма, в которой пройдоху Струве "разделает под орех".

4

Был на исходе февраль 1901 года. Ульянов и Блюменфельд сели в поезд, идущий в Вену. Иосиф Соломонович вез два чемодана, в их стенках и под двойным дном – "Искра". Владимир Ильич ехал в австрийскую столицу, чтобы поговорить с консулом о паспорте для Нади.

Скоро день ее рождения. Хотелось, очень хотелось поздравить ее. А как? О телеграмме и думать нечего. Даже письма послать нельзя. Только через того уфимского земца, малознакомого человека. А аккуратен ли он? Не побоится ли передать? И дошла ли книга, в переплет которой была запрятана "Искра"? Сколько ни задавай себе тревожных вопросов, все останутся без ответа. Пока не приедет Надя.

А ей остается провести под надзором еще двенадцать дней. Да сборы в дорогу... Да остановки в Москве и Питере... А вдруг там ее обнаружит полиция?.. Опять – арест. За самовольное посещение столицы!.. Лучше бы не думать об этом... А не думать он не может.

Если все благополучно, Надя приедет в середине апреля. Не раньше.

Зато сколько будет новостей! О друзьях-товарищах, о кружках и комитетах, о веяниях и настроениях. И, главное, о новорожденной газете. Надя непременно узнает, что говорят об "Искре" рабочие.

Ролау не вернулся, и на душе тревожно. Похоже, что на границе жандармы схватили его.

Если так, то все три тысячи экземпляров первого номера "Искры" попали в руки полиции. Очень похоже... Что же тогда?.. Переиздавать?

Да, если понадобится. Хотя в кассе и без того – швах.

На венском вокзале Владимир Ильич расстался с Блюменфельдом, простившись коротким, как бы мимолетным, взглядом, мысленно пожелал ему по-охотничьи ни пуха ни пера.

А через три недели в очередном письме Владимир Ильич поделился с Аксельродом большой радостью: Фельд едет обратно! Благополучно исполнил все поручения. Второй номер "Искры" пользуется в России успехом. И уже обильно идут корреспонденции. Из всех краев страны.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Ходили коробейники по "ситцевой вотчине" фабрикантов Морозовых, ходили в зимнюю пургу и в летний зной, в апрельскую ростепель и в октябрьскую непогодицу. Пели коробейники издавна полюбившуюся песенку:

Ой! Легка, легка коробушка,

Плеч не режет ремешок!

А всего взяла зазнобушка

Бирюзовый перстенек.

Ходили от фабрики к фабрике, от одной рабочей казармы к другой. За ними посматривали городовые и жандармы, переодетые шпики и хожалые полицейские-надсмотрщики. Не было ходу коробейникам дальше проходных ворот, не позволялось им ступить через порог фабричных казарм.

И коробейники сзывали покупательниц на крыльцо:

Эй, Федорушки! Варварушки!

Отпирайте сундуки!

Выходите к нам, сударушки,

Выносите пятаки!..

Есть у нас мыла пахучие

По две гривны за кусок,

Есть румяна нелинючие

Молодись за пятачок!

А у сударушек в руке – по медному алтыну. Они обступали скинутый с заплечья лубяной короб, крикливо рядились, выбирая то крестик новорожденному, то ленту дочурке в косу, то себе гребенку. И лишь перед большими праздниками, когда молодайки шили ситцевые обновки, разорялись на пуговицы, крючки и на аршин узеньких кружев к кофте на оборку.

Коробейники не горюнились от незадачливой торговли, привычно вскидывали на загорбки обветшалые короба и, постукивая батогами, брели дальше.

В начале 1901 года неведомо откуда появился среди них один неторопливый, дольше остальных засиживался где-нибудь на крылечке. Продав товару на копейку, пускался в долгие разговоры. И чаще всего со стариками да старухами, нянчившими внуков. Серая, будничная фабричная жизнь почему-то занимала его до последних мелочей, словно сам собирался наниматься или в кочегарку, или красильщиком в цех: и сколько платят хорошим ткачихам и девчонкам-недоросткам, и велики ли штрафы за минутное опоздание, и много ли вычитают за каморки да углы в казарме, и где проводят роженицы свои мучительные часы – все ему обскажи до тонкостей, всю жизнь поднеси, как на ладошке.

Чудной! До всего есть дело да интерес, будто повстречался с родственниками, которых не видал десятки лет.

Был он моложе других коробейников, лет так под тридцать, с крепкими плечами, с широкими сильными руками – ему бы не то что в красильню, а в кузницу молотобойцем. Управился бы с любой кувалдой! И лицо у него отменное – бородка махорочного цвета, маленькая, знать, недавно распростился с бритвой, глаза добрые, острые и по-свойски заботливые.

Ко всему приглядывается и мотает на ус.

А с молодайками, только-только отработавшими смену на фабрике, разговаривает с осторожностью – опасается: не приревновал бы какой-нибудь ухажер да не поднял бы шум, на который может припожаловать околоточный: привяжется с расспросами да еще, чего доброго, отведет в участок.

У молодого и короб-то особенный: даже иконы есть! И все маленькие, недорогие, по достатку фабричных. Тут и Серафим Саровский, и Сергий Радонежский, и Никола-чудотворец, и богородица-троеручица. Даже для упокойников бумажные венчики припас! Отдельно для православных, отдельно для староверов. Видать, разузнал, что корень у Морозовых – из староверческого закала и стекаются к ним на фабрики из убогих лесных деревушек молодые приверженцы старой веры, впавшие в бедность. И даже с ними находил для разговора какие-то стежки-дорожки. Вот какой коробейник стал навещать морозовскую фабричную вотчину! Как же не поостеречь такого? Бывало, из-за дальнего угла покажется городовой или хожалый да навострит шаги в сторону казармы, как тотчас же кто-нибудь толкнет коробейника незаметно в бок: дескать, поостерегись, добрый человек! Вскинет он быстренько свой короб, приподнимет шапку на прощанье и тем же мерным шагом, каким припожаловал к казарме, скроется с глаз.

И только самые надежные люди, в избах которых он останавливался передохнуть, выпить чайку или переночевать в непогоду, знали, что под иконками да венчиками для покойников запрятаны листки с лиловыми строчками и запрещенные книжки, в них заботливые люди, прозванные начальством "смутьянами", клянут хозяев за обиральничество, царя – за казачьи нагайки да тюрьмы, а фабричный люд зовут к забастовкам, к борьбе за восьмичасовой рабочий день, за свободу и волю. Смекалистый коробейник!

Кто он? В каждом фабричном поселке лишь кто-нибудь один, из надежных надежный, знает, что его зовут Богданом, что он – агент подпольной газеты "Искра". А откуда привозит листовки, и какое имя было дано ему при крещении, и какая фамилия была записана в неподдельном паспорте – никому знать не положено. И никто об этом не спрашивал.

2

Возвращались коробейники глубокой ночью. Шли по сонному морозовскому лесу. Под ногами хрустел свежий снежок. Сквозь густые ветки сосен прорывался лунный свет, шарил между деревьев, будто отыскивал кого-то.

Бесшумно пролетела сова на мягких бархатных крыльях, и где-то недалеко пискнула настигнутая мышь.

Шли без песен.

Тот, что был моложе всех, – коробейники звали его Василием, – не умолкал ни на минуту. Старался говорить нараспев по-владимирски. Сегодня у него с руками отрывали медные кольца – фабричные спешат до конца мясоеда сыграть свадьбы. На масленице подскочит спрос на ленты, а в великий пост на лампадки. Для староверов добыть бы где-то лестовки, простенькие ременные, подороже – с бисером, пусть старухи грехи замаливают.

– Не худо бы, робятушки, иконочки медные, ась? Вот и я кумекаю: Георгия бы Победоносца, повергающего змия. Где бы закупить побольше, подешевше, да такого, штоб на загривке таскать полегше?

– Тебе-то што?! Дюжой мужик! Ни под каким коробом, чай, не согнешься. Хоть до краев одними Егориями загрузи! Дал бог силушку! Нам бы уделил малую толику.

– Молитесь поусерднее Миколе-батюшке. Он милостивый: силенок-то прибавит.

Рассказывали друг другу о невзыскательных владимирских богомазах, наторевших малевать дешевенького Николу-чудотворца – в фабричные каморки такой годится, припоминали и московский Никольский рынок – лавчонки возле Китайгородской стены, где можно до самой пасхи запастись картинкой о великомученице Варваре и царскими портретами.

Потом молодой перевел разговор на минувший день: была ли прибыльной торговля? Что довелось увидеть и услышать от покупателей? Как живется им в морозовской вотчине? Не одолевают ли хвори да недуги?

– Ох, нагляделся седни! – принялся рассказывать старый коробейник с бородой, похожей на мочальную кисть. – Фабричная баба посередь улицы разродилась! Прямо на снегу! Робенок криком исходит, баба тошней того орет. Губы в кровь искусала, посинела вся – чуть живая!

– И как же это она... Недоноска, што ли?

– Где приключилось-то?.. Обскажи порядком.

– Возле фабрики Морозова. Почитай, в десяти шагах от больницы-то его... Сижу я на крылечке, товарец свой в короб, стало быть, укладываю. Смотрю – идет бабеночка, ноги едва переставляет. Брюхо вот такое, быдто барабан несет. Чернявенькая, совсем молоденькая, годков восемнадцать. Чай, не старше. С одного глаза видно – попервости в тягости-то ходила.

Коробейники остановились, достали кисеты, свернули по косушке, прикурили от одной спички.

– Просчиталась она, что ли, чернявенькая-то? И шла одна-одинешенька?

– Как есть одна. Чай, некому было провожать-то... Ну, зашла она с грехом пополам в больницу. Я вот едак же закурил, стало быть. Только раз али два успел затянуться... Гляжу – ворочается. Вся слезами улитая. Ступенек не видит. Шагнет еще разок – повалится. Я вот таким манером ее под ручку: "Отчего, спрашиваю, они тебя, бабонька, вытурили? Как собачонку паршивую". Она мне ответствует, как ей сказал дохтур: "Рано, говорит, ты заявилась. На даровые хозяйские харчи. Принимам, говорит, только за два дня".

– Негодяи!.. Но ведь видно же...

– Как не видать?.. Мне и то было явственно. Хотел я ту бабочку проводить, а она крепиться начала: "Я, говорит, дедушка, как-нибудь добреду. Тут, говорит, близехонько". Сами знаете, до казармы рукой подать. Отпустил я, стало быть, ее, а глаз не свожу. Ее быдто ветром пошатывает. Шла она, шла и вдруг за брюхо схватилась: "Ой, матушки!.. Смертонька!.." И опрокинулась, как ржаной сноп на поле. Я тем же махом – в больницу. Сполох поднял. Кричу: баба тамока, чай, богу душу отдает! Дохтур-то, коему больница-то Савушкой на откуп сдана, в одночасье побелел. Глазами на фельдшера зыркнул. Тот в белом халате, стало быть, как покойник в саване, на улицу. Там уже и народ сбежался. Одна старушка робенка-то в шаль завернула. А мы роженицу несем. А дохтур-то, в шубе на хорьковом меху, в бобровой шапке, на крыльце стоит, руками отмахивается: дескать, разродилась, так несите домой. Им она, чай, ни к чему теперича. Класть, говорит, некуда – слободных кроватей нет.

– А как его звать?

– Бес его знает. По фамилии, сказывают, какой-то Базелевич...

– Ба-зе-ле-вич, – повторил молодой. – Такого прохвоста следует запомнить.

Коробейники простились на росстанях. Два старика направились в какую-то деревню, молодой пошагал в сторону маленького городка Покрова. Называл он его ласково – Покровок. Но будет ли этот город ласковым к нему, новому жителю, пока не был уверен. Правда, обнадеживало то, что добрая половина его обитателей – фабричный люд. Знал, в каком они ярме, а все же завидовал им. Сам пошел бы на фабрику, если бы мог. Иваново-вознесенские жандармы, надо думать, уже получили бумагу: искать такого-то, приметы: "Роста невысокого, лицо открытое, волосы светло-русые, зачесаны назад, усы..." Теперь у него прическа изменена на косой пробор, отросла бородка, такого же махорочного цвета, как усы. Не однажды спрашивал себя: не покрасить ли их для большей безопасности? Но ведь это ненадолго, пройдет каких-нибудь недели две, и возле самой кожи опять пробьется тот же светлый волос. Вот тогда-то для жандармов будет подозрительно: коробейник ли он? А так можно жить без особого опасения: свою "легенду" он запомнил слово в слово – может в любое время, если стрясется беда, рассказать придумку не только о себе, но и об отце с матерью, о дедушках и бабушках. Пока ему ничто не угрожает. Но он готов к худшему. И Прасковья это знает "легенду" может подтвердить. Авось доживут они в Покровке до начала больших событий, тогда сразу махнут в Иваново-Вознесенск, в Москву или вот было бы хорошо-то! – назад в Питер. Партия скажет, где они будут нужнее.

А переезжать им не привыкать: еще года не прошло, а они уже – на третьем месте. Из екатеринославского жандармского невода удалось выскользнуть. После этого жили в Смоленске. Потом несколько месяцев один перебивался в Полоцке. Без особой пользы. Только для того, чтобы увернуться от филеров. Они знают Ивана Васильевича Бабушкина, вне сомнения помнят кличку "Богдан", но теперь у него паспорт "благонадежного лица".

Смоленск есть чем вспомнить: без всяких затруднений поступил кладовщиком на строительство трамвая, который все еще навеличивают "электрической конкой". И вначале никто за ним не присматривал.

В это-то благополучное время и наведался к нему питерский Старик. Вот была нежданная радость! Вспомнили кружок за Невской заставой, первые листовки, первые стачки, вспомнили вечерне-воскресную школу, в которой одной из учительниц была Надежда Крупская. Где она сейчас? Оказывается, все еще отбывает ссылку. В Уфе. Старик как раз собирался за границу основывать теперешнюю партийную газету "Искру". А жена... Что будет с ней? Выпустят ли оттуда? Удастся ли ей получить заграничный паспорт? Может, придется переходить границу нелегально? Рискованно.

Прасковья вскипятила самовар и, чтобы не мешать разговору, ушла в лавку за покупками.

Владимир Ильич, помнится, навалился грудью на стол и, глядя в глаза, сказал:

– Вы, товарищ Богдан, будете очень и очень нужны и полезны нам здесь. Если удастся, устройте склад для "Искры". Будете рассылать по соседним губерниям. Договорились?