Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 44 страниц)

_______________

* Так на западе называют Женевское озеро.

В трудные минуты казалось – меньшевики пытаются затравить. Даже в письмах кое-кому писал об этом. Пожалуй, зря писал. Вот Лепешинский смешными карикатурами говорит обратное: мышам будет крышка! Книга "Шаг вперед, два шага назад" делает свое дело в России, ее читают всюду в комитетах и кружках. И они, большевики, скоро соберут свои новые силы. И уже не для тихого шага вперед – для решительного натиска.

Однако не время для раздумья. Не свалиться бы опять, как прошлый раз, с велосипеда. Там колесо застряло в углублении трамвайного рельса, здесь... фонарные столбы, крутые ложбинки дождевых стоков. Для раздумья хватит времени среди альпийских высот.

Улицы тихие, чистые, как пол в квартире. Дома серые, по пять да по шесть этажей. Похожие один на другой. А озеро радует глаз. Вон по нему уж слегка разлилась голубизна.

По неширокому мосту переехал светлую Рону у ее истока и помчался по улочкам старого города, где хмурились древние дома. Стены их исполосованы, словно щеки стариков морщинами, серым лишайником, уцепившимся за не заметные глазу трещинки.

А вот и центр. Университет. Знакомая широкая лестница. Полуколонны между трех центральных окон на втором этаже. Поблизости неохватные платаны, дорожки, пестрые клумбы...

Дальше – милая Каружка, улица, где на каждом шагу можно встретить россиянина. Если не эмигранта, то студента, а чаще всего стайку девушек, которым на родине дикими законами прегражден путь в университеты.

Промчался по улице Каруж из конца в конец, почти до самой набережной быстрой Арвы, несущей свои воды от Монблана; прислонил велосипед к стене шестиэтажного дома, снял связку книг с багажника и остановился перед дверью между больших окон, явно предназначенных архитектором для витрин магазина. В такую раннюю пору никто не наведывался в недавно открытую столовую большевиков, ставшую для них своеобразным клубом. Позвонил. Послышались торопливые легкие шаги. Открыла сама Ольга Борисовна.

– О-о, Владимир Ильич! Входите, входите!

– Извините, что я так рано.

– Какой разговор... – Подала было руку, но, спохватившись, сначала обтерла передником. – В муке запачкала... Вот теперь здравствуйте! Всегда рады вам. Пантелеймон пошел за мясом, скоро вернется. А я, знаете, решила сегодня ради субботнего дня побаловать своих столовников пельменями.

– Небось по-сибирски? Из трех видов мяса?

– Едва ли. Дороговато будет. Скорее всего только из говядины, разве что немного свинины. Пусть, думаю, чувствуют, что эта комната для них как бы частица родины.

– А я вот привез свой первый вклад в библиотеку.

Ольга Борисовна приняла связку, положила на ближнюю полку стеллажа.

– Пантелеймон разберется, расставит по отделам.

– Интересно, сколько же у него обязанностей? И секретарь в Совете партии, и библиотекарь здесь, и посыльный на рынок, в магазины. Я догадываюсь, что и посуду моет.

– Иногда помогает. Если я не управляюсь... Хорошо, сейчас лето. А настанет зима – мне надо будет успевать на лекции в университет. Хотя бы на самые основные.

Из боковой комнатки выбежала Оленька, тряхнула кудряшками с бантами из розовой ленты и, подпрыгивая, подала книжку в яркой обложке.

– Дядя Володя, сказку прочитайте.

– А ты сама?

– Не умею... Она французская.

– Беда с ней, – вмешалась мать. – Наши сказки, какие были, все перечитала. Новых достать не можем. А по-французски ей...

– Мы напишем родным. Надя или я. Мама у меня сверхобязательный человек, пришлет, хотя у нее сейчас...

– Знаю, знаю. И сочувствую. Все еще приходится носить по четыре узелка к тюремным воротам?

– Да. Но я надеюсь...

– А я поражаюсь мужеству Марьи Александровны. При ее возрасте...

– Дядя Володя! – Оленька теребила за рукав. – Дядя...

– Оля, не будь такой нетерпеливой, – строго сказала мать; вспомнив про стряпню, кивнула головой в сторону кухни. – Извините, тесто ждет.

Владимир Ильич поднял девочку, тепло глянул в васильковые глаза. Большая выросла! Вспомнил, как в селе Ермаковском, под самыми Саянами, качалась Оленька в люльке. Вспомнил, как, возвращаясь из ссылки, родители привезли ее в Минусинск в мешке из заячьих шкурок и все-таки простудили. Тогда искал доктора для крошки. А теперь вон какая! Года через два в школу. Если здесь, то во французскую, и сказки французов ей полезно знать. А если... Да, конечно, к тому времени они все вернутся в родную страну революция близка... Опуская девочку на пол, пообещал:

– Будут у тебя наши русские сказки. Будут.

Вошел Бонч-Бруевич, положил связку книг на стол, провел рукой по бороде, протер очки платком.

– Кого я вижу! – Пошел навстречу Ленину, широко раскинув руки. – Не думал встретить вас здесь так рано. Я-то сосед, а вы – через весь город. Здравствуйте!

Оленька закуксилась:

– Опять...

Ленин погладил ее мягкие волосы; слегка нагибаясь, пообещал:

– Обязательно прочитаем сказку. Вот только поговорю с дядей Володей. – И, повернувшись, схватил руку Бонча. – Ко времени встреча, дорогой Владимир Дмитриевич! Я как раз собирался заглянуть к вам. Как здоровье Веры Михайловны? Как малышка? На лето никуда не собираетесь из Женевы? Понимаю, дела не отпускают. А я хочу немножко прибавить дел и забот. Совсем немножко. – Оглянулся на девочку. – Оленька, извини, я быстро освобожусь.

Вместе с Бончем Ленин подсел к столу, рассказал, что собирается с Надеждой пешком походить по горам, быть может, целый месяц.

– Пешком – это хорошо. Отдохнете. А тут, если что...

– Вот я и хотел попросить: приберегайте все новенькое, что может пригодиться партии. Мы дадим адреса – напишете, если будет что-нибудь неотложное.

– Буду сообщать обо всем, – кивнул Бонч лысеющей головой. – И почту перешлю. И в случае надобности приеду потолковать. Куда укажете.

– Отлично. – Ленин снова пожал руку Владимира Дмитриевича. – Надеюсь на вас и на Пантелеймона Николаевича.

– И у меня есть разговор, – начал Бонч о самом заветном. Издательство бы нам свое.

– Представьте себе, я думал об этом же. Большевистское издательство. Но пока без официальной марки.

– Да, как бы частная фирма – Ленин и Бонч-Бруевич.

– Лучше наоборот – Бонч-Бруевич и Ленин.

– Я готов хоть сегодня. Дело за деньгами.

– Достанем. Горький поможет. И Феномен. Обещали.

Оленька продолжала подпрыгивать с книжкой в руке, и Владимир Ильич, тронув пальцы собеседника, поспешил завершить разговор:

– Вернусь из похода по горам – все обсудим, уточним. А сейчас извините. – Взял девочку за руку. – Сейчас время сказке.

В комнатушке Лепешинских усадил ее себе на колене, начал читать и переводить слово за словом.

Входная дверь распахнулась, и на всю столовую загудел голос Лепешинского:

– Борисовна, какое мясо я тебе купил! Самое пельменное!

– Ох, уж папка! – Девочка спрыгнула на пол, захлопнула дверь. – Вот. Не будет мешать.

Владимир Ильич подхватил ее и снова усадил себе на колено.

Дочитав сказку, ласково похлопал по плечику.

– Перерыв. Мне надо поговорить с твоим папой.

– А потом еще почитаете? Ладно?

– Обязательно.

Вернулся в столовую. Навстречу, утирая полотенцем руки, шел Лепешинский.

– Я так и думал, что вы у нас. Не может Ильич не приехать.

– А что случилось? – нетерпеливо спросил Ленин, не выпуская руки друга. – Что-нибудь плохое? Хотя хуже того, что уже нагадили господа меньшевики, кажется, и быть не может.

– Как, вы еще не знаете? Они выпустили новый номер "Искры".

– Испохабленной "Искры"? И что же там?

– Новая статья пономаря Мартушки, – ответил за Лепешинского Бонч, повернувшись от стеллажа, где расставлял принесенные книги. – Без подписи, понятно. Но стиль его.

– Не пономаря, а базарного рубщика мяса. Из какой-нибудь Елабуги, поправил Лепешинский Владимира Дмитриевича – и снова к Ленину: Истерическая брань. Вы и бонапарт, вы и якобинец.

– Это уже не новость. – Ленин уткнул себе кулаки в бока. – Пусть якобинец, но только по методам революционной борьбы. И идущий с рабочим классом.

Лепешинский, достав газету, указал перстом на статью, ждал, пока Владимир Ильич пробежит глазами по ее строкам.

– Дико! – проронил Ленин; развернув газету, как бы схватывал заголовки статей и заметок. – Потеряли последние остатки совести!

– Будете отвечать? – спросил Пантелеймон Николаевич.

– Такое нельзя оставить без ответа, – добавил Бонч-Бруевич, подходя к ним.

– Отвечать Мартову на каждую статью? Нет. На всякую брань не начихаешься. Но эта статья – лишнее доказательство той истины, что на мир с меньшевиками надежды нет. Да и не может быть мира с оппортунистами. Только война. Убеждение на них не действует. А что касается ответа... Есть же ваш карикатурный триптих! Покажите-ка.

Лепешинский пошел в комнатку за листом ватмана. Ленин сказал ему вслед с острой усмешкой:

– Говорят, за этот триптих "тамбовский дворянин" готов вызвать вас на дуэль!

– Пусть посмеет! – Ольга Борисовна, повернувшись от кухонного стола, погрозила кулаком, белым от муки.

– Приму вызов, – сказал Лепешинский, едва сдерживая смех. – Изображу его мушкетером! – Тряхнул головой. – Нет, много чести. Будет у меня уважаемый Георгий Валентинович красоваться в мундире исправника. В меньшевистском полицейском участке. А подчаском у него будет юркий Троцкий! Вот так!

Вдоволь насмеявшись при виде ловко нарисованных меньшевистских мышей и премудрой крысы Онуфрия, Ленин задержал взгляд на голове Аксельрода, смертельно придавленного лапами кота, и усмешка вмиг слетела с его лица.

– Тут нет ни грана политической сатиры. По-моему, не надо напоминать старику о его кефирном заведении. Это у него не от легкой эмигрантской жизни. Можно его понять.

– Ну что же... – Лепешинский почесал в бороде, а Бонч поспешил поддержать Ленина:

– Да, пожалуй... – И принялся рассказывать: – Я... да не только я, но и другие большевики советуют автору перерисовать литографскими чернилами и напечатать тысячи две... Может, и больше.

– Узнаю издателя! – улыбнулся Ленин. И опять к Лепешинскому: – И это обязывает умолчать...

– Бог с ним, с кефиром, – вздохнул Пантелеймон Николаевич. Припомнил поговорку Аксельрода: – Напишу так: "Я это предвидел..."

И все расхохотались.

Жалея старого человека, бывшего единомышленника, они, понятно, не знали, что в те дни Аксельрод с удовольствием читал и перечитывал письмо своего давнего друга Потресова, который спешил порадовать полученной от Каутского грозной статьей против большевиков для их меньшевистской "Искры". "Итак, – писал Потресов, – первая бомба отлита и – с божьей помощью – Ленин взлетит на воздух. Я придавал бы очень большое значение тому, чтобы был выработан общий план кампании против Ленина, – взрывать его, так взрывать до конца, методически и планомерно". И сам задумывался: "Как бить Ленина, вот вопрос".

Оленька все еще кружилась возле них с книжкой в руке. Мать отняла у нее сказки и повела к кухонному столу.

– Помогай раскатывать сочни. Учись. И вы, – оглянулась на трех собеседников. – Кто умеет... И у кого есть время... Пельменей-то надо много. Сбрасывайте пиджаки и...

Лепешинский уже засучивал рукава. Бонч, поправляя очки, сказал, что сходит за женой – пусть та перенимает пельменную премудрость. Ленин, отходя к стеллажу с книгами, извинился:

– Одну минуту, я только посмотрю, чем Владимир Дмитриевич пополнил нашу библиотеку.

2

К путешествию все готово. Елизавету Васильевну, тосковавшую по родине, проводили в Питер. Квартиру освободили, – осенью найдут другую, поближе к центру Женевы. Рюкзаки заполнили до самых завязок. Прихватили с собой путеводитель Бедекера, несколько литературных новинок и толстенный французский словарь. Надежда положила также французскую книгу, перевод которой ждало издательство.

– На досуге, может быть, переведу хотя бы два-три десятка страниц.

– На досуге? – скептически улыбнулся Владимир. – У нас не будет досуга, все время займет любование альпийскими красотами.

– И о меньшевиках – ни слова?

– Ни единого. Зачем же портить пейзажи? И ни о каких делах, Надюша, не говорить. И не думать. Целый месяц!

– Что-то не верится.

– По возможности не думать.

– Но ты же просил Бонча и Лепешинского писать до востребования по нашему маршруту.

– Ну, это на всякий случай... Вдруг да вести из Киева о наших. Должны бы их освободить из узилища, как называет тюрьму Пантелеймон.

До Лозанны доехали на пароходе. Там остановились на неделю в дешевом пансионе. И туда долетела до них радостная весточка: Маняша освобождена.

– Теперь на душе немножко спокойнее, – сказал Владимир, провел рукой по лицу, как бы снимая крайнюю душевную озабоченность. – За маму спокойнее. С узелками к тюремным воротам будет ходить Маняша.

А Надежда уже обмакнула перо в чернила.

"Дорогая Марья Александровна, – писала она. – Как я рада! Теперь бы Аню только поскорее выпустили..."

Перо вдруг замерло на этом. Оторвав глаза от бумаги, задумалась:

"А Тоню?.. Неужели и против нее есть какие-нибудь улики? Вот Дмитрию труднее. Дознаются, что был делегатом съезда, могут надолго..."

Чтобы не волновать мужа, сдержала вздох. Он не теряет надежды, что всех освободят. Дмитрий ведь приезжал под фамилией Герца. И снова склонилась над листом:

"Только вот нехорошо, что у обеих у вас здоровье плохо. Отдохнуть вам непременно надо – главное, отдышаться на свежем воздухе, Киев все же город. Только вот лето на севере плохое – мама живет под Питером на даче у своих знакомых, так жалуется, что страшные холода и дожди.

...Сейчас мы в Лозанне. Уже с неделю, как выбрались из Женевы и отдыхаем в полном смысле этого слова. Дела и заботы оставили в Женеве, а тут спим по 10 часов в сутки, купаемся, гуляем – Володя даже газет толком не читает, вообще книг было взято минимум, да и те отправляем нечитанными завтра в Женеву, а сами в 4 часа утра надеваем мешки и отправляемся недели на 2 в горы...

...За неделю мы уже значительно "отошли", вид даже приобрели здоровый. Зима была такая тяжелая, нервы так истрепались, что отдохнуть месяц не грех, хотя мне уже начинает становиться совестно".

Надежда удержалась от подробностей. Почему зима была тяжелой и почему истрепались нервы, Марья Александровна поймет – до нее теперь уже дошла книга "Шаг вперед, два шага назад", да и многое она знает из рассказов Кржижановского. Хотя Глеб, став примиренцем, мог и умолчать о гнусностях, творимых меньшевиками.

Владимир время от времени подходил к окну, бросал взгляд на мелкую серебристую рябь Лемана, похожую на рыбью чешую, потом оглядывался на жену. У нее возле розовой мочки уха покачивалась тонкая прядь волос, она продолжала вести строчку за строчкой, словно нанизывала бисер:

"Маняше я напишу, вероятно, сегодня вечерком, а пока крепко, крепко вас обнимаю, мой дорогие, крепко целую.

Ваша Н а д я".

Выпрямилась на стуле. Владимир быстро подошел, взял перо из ее рук и, склонившись над столом, набросал внизу листа:

"Дорогая мамочка! Приписываю наскоро пару слов. Большущий привет Маняше и поздравление с свободой. Тебе надо непременно отдохнуть летом. Пожалуйста, переберитесь куда-нибудь на лоно природы. Мы гуляем и отдыхаем отлично. Крепко тебя обнимаю.

Твой В. У л ь я н о в".

С ними пошла Зверка. Так ласково они называли свою ровесницу Марию Моисеевну Эссен, участницу революционного движения уже далеких девяностых годов, когда под ее тайными письмами стала появляться подпись "Зверь".

Два года назад Эссен бежала из Якутки, где ей по приговору полагалось отбыть еще три года, и в Женеве, став большевичкой, подружилась с Ульяновыми. Последние месяцы жила в их квартире, помогала во всех партийных делах.

Они шли по берегу озера. Миновали окруженные виноградниками курортные городки Веве, Кларан, Монтрё. На противоположной стороне Лемана вонзились в синее небо острые шпили Савойских Альп.

На каждом шагу им встречались щебечущие студентки, разодетые туристы, медлительные рантье с тросточками. Зверка не останавливаясь прислушивалась к разноязычному говору, на окраинах присматривалась к недорогим пансионам, до крыш увитым плющом и с розами у входа. Вот здесь бы пожить месяц, покупаться в чистой, как хрусталь, воде!

Но Ульяновы шли, не задерживаясь в городках, и приостановились лишь тогда, когда прямо из озера, отбрасывая густую тень, поднялись мрачные стены страшного средневекового замка. Вода возле них была черной, как деготь. Таких ужасных тюремных стен Зверке не доводилось видеть на всем пути до Якутска. Слегка ахнув от неожиданности, она полушепотом начала повторять байроновские строки:

На лоне вод стоит Шильон;

Там, в подземелье, семь колонн

Покрыты влажным мохом лет.

На них печальный брезжит свет...

Колонна каждая с кольцом;

И цепи в кольцах тех висят;

И тех цепей железо – яд;

Мне в члены вгрызлося оно;

Не будет ввек истреблено

Клеймо, надавленное им.

Спустились, как в погреб, в леденящий каземат. Темно. Стены плачут холодными слезами. Едва угадываются потолки. Ржавеют цепи, которыми изуверы приковывали узников...

Скорей, скорей на свежий воздух! И ослепительный свет полыхнул перед глазами, заставил на время смежить веки...

Каменная дорога повела круто в гору, на перевал к долине Верхней Роны. Иногда дорогу теснили серые валуны, иногда подступали деревья, а на прогалинах радовали глаз щедрые россыпи цветов. Золотистые маки, кремовые лилии, голубые колокольчики. На тонких ножках покачивались синие аквилегии, похожие на бабочек, готовых взмахнуть крылышками и взлететь в воздух.

Ленину было жаль рвать аквилегии, принес только по цветку.

– Полюбуйтесь. У нас на Волге таких нет. И вокруг Питера нет.

– Прелестные! – воскликнула Надежда.

– Совсем без запаха, – отмахнулась Зверка. – Дикари и есть дикари. Я – за садовые, ароматные.

В маленькой деревеньке она вдруг объявила:

– С меня достаточно. Пойду обратно.

– Напрасно, – сказал Владимир Ильич. – Главные красоты впереди.

– Втроем веселее, – добавила Надежда.

– Вы любите ходить там, где ни одной кошки нет, а я без людей не могу. Извините. И до скорого свиданья.

– Нет, нет, так нельзя. – Владимир Ильич помешал Зверке расцеловаться с Надеждой. – Надо же пообедать. И необходимо поговорить о кое-каких делах.

Надежда укоризненно глянула на мужа:

– Володя, опять у тебя дела...

– Всего лишь разговор о встрече в Лозанне после нашего путешествия. Туда, ты знаешь, приедет Лепешинский, приедет Бонч. – И снова повернулся к Зверке: – Вам, Мария Моисеевна, будет важное поручение.

– Вы меня заинтриговали. Какое же?

– Не хватает только, чтобы и здесь вы снова заговорили о меньшевиках.

– Не волнуйся, Надюша, о меньшевиках я молчу. А о поручении Марии Моисеевне подробно пойдет речь в Лозанне. Знаю, оно придется ей по душе.

– Возвращаться домой?! – На лице Эссен заиграл румянец, глаза задорно блеснули. – Объехать комитеты?

– Вы, оказывается, умеете читать мысли других!.. Но не будем расстраивать Надюшу. Мы же помним уговор – о делах ни слова. Пока – ни слова.

Спустились на бережок ручья, журчавшего среди камней. Надежда вынула из рюкзака тонкое фланелевое одеяло, свернула вчетверо и расстелила вместо скатерти, нарезала хлеб и копченой баранины, положила яйца и пробирку с солью. Владимир Ильич достал искусно оплетенную соломкой бутылку кирша*.

_______________

* Вишневая наливка.

– Это вы зря, – попыталась отговорить его Зверка. – Наверно, взяли на всякий случай.

– Вот это как раз тот самый случай.

– У вас путь долгий, вдруг попадете под дождь – пригодится.

– Не отговаривай, Машенька, – улыбнулась Надежда уголками губ, – не поможет.

– Была куплена на всех. Вашу долю я дальше не понесу, – рассмеялся Владимир Ильич.

У Зверки не оказалось кружки, и Надежда передала ей свою:

– Мы с тобой из одной.

– На двоих полную кружку!

– Ой, что ты!..

– Это не кислое, морщиться, как тот раз, не будешь.

– А не крепкое?

Владимир Ильич налил женщинам, чокнулся дважды:

– За все доброе!

– За ваше счастливое путешествие! – Зверка отпила немного и хотела передать Надежде, та остановила ее руку:

– Пей еще. Мне немножко. – А когда приняла кружку, сказала: – Тебе, Машенька, счастливо добраться до первого пансиона! Хорошо отдохнуть!

– Вам хорошо устать! – хохотнула Зверка.

Надежда отпила глоток и закашлялась.

Владимир Ильич допил свое вино, разгладил усы.

– Напрасно вы, Мария Моисеевна, не идете дальше с нами. Разделили бы усталость на троих – каждому оказалось бы поменьше. Да, напрасно. Поверьте мне, усталость будет приятной. Сужу по своим сибирским охотничьим походам. Бывало, чаек у костра. Правда, там условный чаек – на заварку шел лист смородины или душица. Все равно хорошо. Хвойные леса, осенью золотистые березы...

Надежда пододвинула Зверке баранину:

– Ешь, Машенька. Тебе до пансиона-то еще идти да идти. А вдруг места не окажется, лето ведь в разгаре.

– А тут, – продолжал Владимир Ильич, – по Бедекеру, впереди живописная долина Верхней Роны. Отличная дорога. Небольшие города и деревни. Для нас километров семьдесят. И вам бы не трудно. А вот уж от Лейка мы, к счастью, свернем на перевал через Бернские Альпы. Там, думаю, действительно не окажется ни одной кошки! Зато заманчивый путь возле вечных снегов! Не соблазнил? Ну что же... До будущей встречи! В Лозанне обо всем вам расскажем.

Долина Верхней Роны радовала солнечными днями. Дожди обходили ее стороной. Обычно свинцовые тучи цеплялись на севере за высокие вершины, обвивали их, добавляли снежной крупы на ледники. Временами отвесные скалы стискивали реку, от ледниковой воды белую, как молоко, но вскоре снова отступали, да так неожиданно, что путники останавливались полюбоваться: зеленые, слегка подернутые лиловой дымкой склоны гор там и сям были прорезаны извилистыми речками, спешившими к Роне, играли радужные струйки водопадов да из поднебесья, сверкая на солнце, вонзались в разноцветные каменные толщи причудливые клинья вечных снегов. Альпы не скупились на красоты, щедро развертывали живописные полотна.

Ульяновы шли не спеша, разговаривали только о том, что открывалось взору. Завтракали обычно возле родников, отпивая из кружек чистейшую, прохладную и на редкость приятную воду. Сколько ни пей – не напьешься. Отдыхали, раскинувшись на мягкой траве и выбрав для изголовья обточенный веками валун. Настоянный на цветах и молодой листве, воздух освежающе вливался в легкие и как бы слегка пьянил. В поселках обедали за общим столом с лесорубами да кучерами – тут намного сытнее и гораздо дешевле, чем в ресторанах даже при скромных отелях. На ужин им часто хотелось раздобыть по кружке парного молока, но это удавалось редко – скот был угнан на летние пастбища высоко в горы, – обходились сыром или брынзой. Жалели, что с ними не было котелка, с каким ходят по Сибири бродяжки, бежавшие с каторги, да деревенские охотники, – не в чем вскипятить чаек.

Простившись с Роной, пошли на север, к перевалу Геммипас возле главного ледяного узла Бернских Альп. У Бедекера они прочли: этот перевал по высоте превосходит и Сен-Готардский, и Симплонский, через который шел Суворов, уступает только знаменитому Большому Сен-Бернарскому, и рвались туда: какими-то окажутся они, высочайшие швейцарские вершины? Это даже выше орлиного полета!

Дорога не манила к себе – по ней тянулись брички, пылили лакированные экипажи на резиновых шинах, проносились шумные кавалькады. И Ульяновы далеко отклонялись то в одну, то в другую сторону, на время забывали про путеводитель, шли по узким хуторским дорожкам, по извилистым горным тропкам.

Хутора разбросались по крутосклону. Дома – шале – все одинаковые: крыты по-амбарному на два ската, торцом в долину, к полуденному солнышку, жилая часть – три этажа. Возле окон второго этажа пламенная линейка цветущей герани. Под той же высокой крышей хлев и конюшня, наверху сеновал. Шале оказывались пустыми: люди высоко в горах, на пастбищах, на сенокосах.

Каштаны и дубы, не рискуя подыматься к снегам, давно остались внизу. Теперь впереди темнели ельники. И чем выше, тем деревья приземистее.

На полянках приятно звенели колокольчики. Так когда-то вблизи Саян в тихие летние вечера Ульяновы любили слушать размеренный звон ботал на лошадях, отпущенных на пастбище. Попервости казалось, что звон всех ботал одинаковый, но хозяева безошибочно издалека узнавали, где их кони. Здесь колокольчики на коровах. На дойных – большие, на нетелях – средние, на телятах – маленькие. Никто не обделен на альпийских пастбищах! И, вероятно, хозяева также по звону узнают издалека каждую корову своего стада.

Пастухи угощали парным молоком, продавали творог и сыр. Баснословно дешево. На завтрак за какие-нибудь два-три сантима. Расспросив о тропинках, Ульяновы снова снаряжалась в дорогу. Закидывая рюкзак на спину, Владимир восторженно говорил:

– Спасибо этому дому!.. Лучшего отдыха, Надюша, и представить себе невозможно! Безлюдье и тишина! Ласковое горное солнышко!..

– Ты уже загорел...

– Ты тоже. Выглядишь так же, как в то лето в Сибири, когда тебя отпоили парным молоком!

– Ты стал совсем спокойным...

– Я и сам чувствую. Теперь без тени волнения мог бы в любой баталии дать отпор меньшевикам.

– Ну их к черту!

– Да, да! Много чести думать о них среди такой прелести. Но мы с тобой уже достаточно отдохнули, чтобы снова позволить себе думать... о делах. Только о наших делах!

– Володя, посмотри вниз, – отвлекала мужа Надежда, стукнув стальным острием альпенштока о камень. – Такого мы еще не видали!

И показывала то на розоватые блики на снежных склонах, то на ватные клочья туманов, подымавшихся из ущелий.

– Опять туманы?! – отозвался однажды Владимир. – У Сосипатыча была... Хотя почему была? Я думаю, он и сейчас ходит с ружьишком за утками да тетеревами. У Сосипатыча е с т ь верная примета: упадет туман на землю к вёдру, поднимется – будет ненастье.

Здесь чаще всего туманы, как снега под жарким летним солнышком, таяли в ущельях. Бедекер не ошибся, июль в долине Верхней Роны наилучшая пора лета!

Случалось, выходили они к пустой хижине. Пастухи совсем недавно угнали скот на другие, еще не тронутые альпийские поляны. Возле очага обычно лежал припасенный на случай непогоды сухой хворост, на железных крюках над погасшими углями висели задымленные котлы: большой – для кислого молока, маленький – для кипятка. Ульяновы разводили огонь, кипятили воду. И даже не жалели, что не захватили с собой пачку чая. Для заварки им удавалось среди сосен отыскивать листья брусники. И это напоминало северные российские леса.

Утром они ломали сухие сучья сосен, не тронутые росой, и оставляли возле очага. На стол клали сантим – символическую плату за ночлег.

...В пустой хижине выветрился запах дыма, кислого молока и сыра. А сено, которое лежало в изголовьях и было не так-то измято ночевщиками, еще сохранило приятный аромат альпийских лугов.

У путешественников гудели ноги от усталости, горела кожа ступней. Сняв тяжелые альпинистские ботинки с железными шипами, они наскоро поужинали и легли спать. Вязкий сон сморил их в одну минуту.

Спали крепко, ни разу не повернувшись с боку на бок. И вдруг Владимир открыл глаза.

Темно. Тихо. Рядом чуть слышно дышит Надежда... Приподнявшись на локте, ощупью поправил одеяло на ее плече.

А сколько же сейчас времени? Часы тикали в нагрудном кармане рубашки. Открыть бы крышку, зажечь спичку и посмотреть на стрелки. Но этим можно разбудить Надюшу. Осторожно встать, выйти из хижины и там посветить спичкой на циферблат. Но ведь не удастся бесшумно оторвать голову от сенного изголовья... Пусть еще поспит.

В конце концов, неважно, сколько сейчас времени. Хотя и проснулся до рассвета, но с ясной головой. Значит, совсем отдохнул. Теперь они уже не будут, как в Лозанне, спать по десять часов. Им уже достаточно шести-семи. От долгого сна, чего доброго, и голова может разболеться. Всему надо знать меру.

А от чего же он проснулся? От этого наиприятнейшего запаха сена? Конечно, от него.

Вот так же пахло свежим сеном за речкой Шушенкой, когда они сидели, привалившись к стогу. Втроем. Базиль запевал сочным баритоном "Вечерний звон". Надюша подхватывала первой. Потом, встав в кружок, пели "Дубинушку". В тот приезд желанного гостя много говорили о будущем, о совместной работе. Где он сейчас, Василий Старков? Ни словечка от него! И Тоня молчит, Надюше не пишет. Устали оба? Или опасаются новых арестов? Похоже на то и другое. А ведь так надеялись на них... Базиль, как видно, с головой ушел в инженерные дела. Ну что же? Обойдемся без уставших...

Зимой в Шушенское приезжал Глеб. Тоже много и хорошо говорили о будущем, в частности о боевой партийной марксистской газете. Впервые о задуманной "Искре"... Ленин тихо, чтобы не услышала жена, перевел глубокий вздох. Кто бы думал, что меньшевики, завладев газетой, так испоганят ее. Даже не хочется называть прежним именем. Не искра – тлеющая головешка.

Тяжело и больно было терять друзей, с которыми бок о бок работал несколько лет. Еще тяжелее, когда они, до бешенства одержимые страшным недугом самолюбия, превратились в злобствующих противников, по уши увязли в гнилом болоте оппортунизма. Мартов... Эта боль уже перегорела, осталась непримиримая борьба. А Плеханов... До сих пор в сердце рана. Казался опытным, осмотрительным политиком. Вчерашний теоретик марксизма. А не удержался на берегу, потянули его за собой в меньшевистскую трясину. Обидно. Жаль Георгия Валентиновича. Невзирая на его гордыню, можно было бы работать вместе...

А Кржижановский – вот уж никак не ожидал! – приехал в Женеву примирять. Жалкая роль! Позорное поведение! Сюсюкал с Мартовым да Плехановым. Мало того – вернувшись в Киев, подал заявление об отставке из Центрального Комитета, не посчитался с честью, оказанной ему Вторым съездом. И Булочка, наша милая, энергичная Зинаида Павловна, видимо, не сумела удержать мужа от худого шага. Эх, Глебася!.. Был Глебася... Неужели станет только инженером Кржижановским? Нет, не верится. Революционная страсть вскипит в груди. Тогда же он, Ленин, написал о Глебе в Россию, члену ЦК и Совета партии Ленгнику: "Брут будет наш, ухода его я пока не принимаю, не принимайте и Вы, положите пока в карман его отставку. Об отставке Землячки* нет и речи, запомните это... Известите об этом Землячку и держитесь крепче". К сожалению, Глеб с Зиной не прислушались к совету, не перешли на нелегальное положение и не сменили "шкурки". Может, миновал бы Зину тюремный застенок.

_______________

* Р. С. Землячка (Демон) была кооптирована от большевиков в ЦК.

В Ермаковском было семнадцать активных единомышленников, а теперь из них... Если Кржижановские паче чаяния не вернутся, то... Остаются Лепешинские. Бедняга Курнатовский томится в ссылке. Шаповалов все еще болеет. Ленгник... Если бы все шестнадцать оставшихся в живых были такими, как Фридрих! Этот не погнется. Не отступит ни на йоту. Никогда!