Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 44 страниц)

Коптелов Афанасий Лазаревич
Точка опоры

Афанасий Лазаревич КОПТЕЛОВ

Точка опоры

Роман в двух книгах

В книгу включены четвертая часть известной тетралогия М. С. Шагинян "Семья Ульяновых" – "Четыре урока у Ленина" и роман в двух книгах А. Л. Коптелова "Точка опоры" – выдающиеся произведения советской литературы, посвященные жизни и деятельности В. И. Ленина.

________________________________________________________________

СОДЕРЖАНИЕ:

Книга первая

Книга вторая

________________________________________________________________

...МОЖНО БЫЛО БЫ, ВИДОИЗМЕНЯЯ

ИЗВЕСТНОЕ ИЗРЕЧЕНИЕ, СКАЗАТЬ: ДАЙТЕ

НАМ ОРГАНИЗАЦИЮ РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ И МЫ

ПЕРЕВЕРНЕМ РОССИЮ!

В. И. Л е н и н

К Н И Г А П Е Р В А Я

______________________________

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Мартовским днем 1901 года две женщины подымались по скрипучей лестнице деревянного дома. Молодой, похожей на курсистку, хотелось взбежать на второй этаж, но она оглядывалась на пожалую, закутанную в пуховую шаль. Та шла медленно, дышала тяжело.

Сверху прорывались сквозь закрытую дверь знакомые звуки фортепьяно.

– Это – у них! – обрадовалась молодая. Пожилая молча кивнула.

Бесшумно переставляя ноги по ступенькам, они поднялись на лестничную площадку, взглянули на табличку. Не ошиблись – та самая квартира, куда спешили они.

Прислушались.

– Бетховен! – сказала Надя полушепотом.

– "Лунная соната"! – добавила мать. – Сама Марья Александровна... Три года прошло... Вот так же тогда играла...

Да, минуло три года с той поры, когда они – тоже проездом останавливались в Москве. Но как все изменилось! Тогда остановка для свидания была разрешена полицией, а теперь... Наде запрещено появляться в университетских городах и фабричных районах. Заехали нелегально. Хорошо, если никто не тащится по следу... Тогда Ульяновы жили возле Собачьей площадки, теперь – неподалеку от Бутырской пересыльной тюрьмы. Тогда они, Крупские, ехали в Сибирь. Надя – в ссылку, к жениху, Елизавета Васильевна – к будущему зятю. Теперь едут на запад, и впереди неминуемая разлука. Тогда в каждом неторопливом и проникновенном звуке "Лунной сонаты" чувствовалась грусть матери. Митя, ее младший, сидел в Таганке, а Володя томился в неведомом Шушенском, в тюрьме без решеток. Но с Марией Александровной были обе дочери и зять. А теперь?..

Тогда шаги по лестнице услышала Фрида, залаяла басовито, как все сенбернары, и, подбежав к двери, стала принюхиваться через притвор. И залаяла еще громче.

Сейчас даже шороха не слышно. Только – музыка, полная глубокого душевного чувства.

И мать с дочерью тревожно переглянулись: неужели они расстались с ласковой и уютной собакой? Марк Тимофеевич так любил чесать пальцами у Фриды за ухом. Аня и Маняша ходили с ней на прогулку...

Теперь Мити нет дома. Марк по утрам отправляется слушать лекции в инженерном институте... А Аня с Маняшей? Где они?..

И что известно им о Володе?

Среди лета он приезжал в Уфу повидаться, намеревался отдохнуть, но праздность не в его характере. Что ни день, то встречи с изгнанниками и ссыльными революционерами, жаркая полемика о путях борьбы, о будущем страны. Так промелькнули две недели. А с Марией Александровной он расстался позднее. Что сказал ей на прощанье?

Затаив дыхание, Надя снова прислушалась. И тут же еще раз переглянулась с матерью. Похоже – Мария Александровна играет в пустой квартире...

Может, случилось что-то недоброе...

Не позвонить ли немедленно?..

И рука Елизаветы Васильевны потянулась было к кольцу проволоки, можно ведь тронуть слегка, чтобы в передней колокольчик звякнул чуть слышно...

Нет, нельзя... Мария Александровна все равно вздрогнет от неожиданности. А в ее возрасте волнения опасны.

Мать с дочерью заслушались. И им уже не хотелось торопить время. Три долгих года они не слышали ничего похожего.

Тихие звуки фортепьяно будили раздумье. И Надя представила себе лесные дали в ночную пору: серебряный диск луны бесшумно катится по небу, на секунду прячется за тучки; поникшие ветки деревьев, охваченные ростепелью, роняют льдинки в озерную гладь... Володя рассказывал: в окрестностях Шушенского бывало так в его охотничьи зори.

Где теперь Володя? Чем он занят в эту минуту?

У нее в памяти пражский адрес. А у Марин Александровны? Как-то в письме свекровь делилась радостью: получила весточку из Парижа. Сейчас у нее, вероятно, тоже есть письма из Праги.

Еще минута, и они войдут в квартиру, расцелуются с Марией Александровной, примутся расспрашивать о жизни, о родных. И первым делом о Володе.

Узнают все, все.

2

Часом раньше Мария Александровна вернулась из Таганки. Впервые не снимая ни шали, ни пальто, прошла в свою комнату и, тяжело вздохнув, опустилась в кресло, усталые руки уронила на колени. Голова часто вздрагивала.

Одна. Совсем одна.

Вот уже четырнадцать лет, как пролегли ее тропки-дорожки к тюремным воротам. Сначала к Саше, старшему мальчику... Он ведь был еще таким юным... Для нее, матери, мальчик... Душевный и упрямый, сердечный и настойчивый... Так рано загубленный.

Две крупные слезины покатились по щекам. Она приподняла уголок шали, чтобы утереть их. После растаявшего снега шаль была влажной, и лицо вздрогнуло от холодка.

Мария Александровна выпрямилась в кресле и снова вздохнула.

И к Саше, и к Ане, и к Володе, и к Мите, и к младшенькой Маняше – ко всем ходила в тюрьмы на свидания. Носила передачи...

И вот снова. Теперь уже по два узелка: один – Мане, другой – Марку. В одно и то же окошко проклятой Таганки.

Пошла третья неделя с той черной ночи, когда увели дочь и зятя. Говорят, по всей Москве хватали смелых, непреклонных, почитающих борьбу с царизмом делом своей жизни. И приурочили аресты к первому марта. Значит, опасались, что подпольная Россия даст о себе знать в двадцатилетие первомартовцев. Но ведь у наших, у социал-демократов, иной путь. Еще в год гибели Саши Володя сказал: "Мы пойдем другим путем". Пока они копят силы... А тюрьмы вместительны... И велика Сибирь, бесконечен кандальный звон...

Одна. Совсем одна. И Фриду на прогулку стало некому водить – пришлось расстаться с такой собакой...

Мария Александровна спустила шаль на плечи, подошла к своему столику, взяла недавнюю карточку, на ней – Митя, Маняша и Марк, у их ног – Фрида. Марк озабоченный, даже удрученный, будто предчувствовал беду.

Поставила карточку на место, взяла письмо зятя, первое из тюрьмы, надела очки и стала перечитывать:

"Давно бы написал я тебе, дорогая мама, да здесь для писем определенные дни. Вот я и ждал вторника. Все у меня здесь прекрасно, а потому чувствую себя великолепно. Опишу тебе мою хоромину. Длина – 6 аршин, ширина – 3 арш., высота 4 1/2 арш.; высоту трудно измерить, так как поверхность потолка сводчатая. Окно полтора аршина высотой и 1 1/2 шириною. Помещено оно на высоте 10 четвертей над полом. В противоположной стене – дверь, и, войдя в комнату, видишь на правой стороне постель и полку для посуды, а также согревательную трубу, а налево в углу то, что не принято называть... Живу я в 5-м этаже. Роскошный вид из окна на всю Москву! Если бы у меня был бинокль, то, вероятно, я разглядел бы если не нашу квартиру, то по крайней мере училище. Был как-то ясный день, и я любовался переливами солнечных лучей на куполе храма Христа Спасителя и на куполах кремлевских церквей. Вид не хуже, чем с Воробьевых гор. Правда, там с иной точки зрения смотришь, но цель – получить удовольствие – одна и та же".

Бодрится Марк. Ни капельки уныния, ни грана недовольства. И все намеренно, наигранно, иначе жандармы не выпустили бы письмо за пределы тюрьмы. А к легкой, едва заметной иронии не сумели придраться.

И Мария Александровна продолжала перечитывать:

"Жизнь здесь крайне правильная... Нельзя только петь, но и то мурлыкать или петь в уме можно, и я часто напеваю так в уме знаменитую арию мельника "Вот то-то!". Около 12 часов дня обед. Обед ценю в 18 копеек по расписанию – очень хорош. Только, к моему неудовольствию, часто бывают кислые щи, которые я не ем... Около 4 час. дня вечерний чай. Около 7 час. вечера молитва, затем после поверки полная свобода до следующего утра...

Не унывай, наша дорогая, и мужественно переноси незаслуженные лишения! Целую тебя.

Твой М. Е.".

– Не унывай... В одиночестве-то простительна такая минута...

Была большая семья, хлопот и забот – на целые дни. Теперь – никого. Хоть бы Аня вернулась из-за границы... Легко сказать "вернулась бы". Нельзя ей – в Москве сразу схватят. Будет еще одна узница!.. И Володе нельзя. У него там – дело, начатое с таким трудом.

Он скоро не будет одиноким. Надя вот-вот вернется из ссылки и поедет к нему.

Об арестах не писала ей. Зачем волновать? У нее и без того треволнений достаточно. А в Москву Надя и без письма наведается. Не может не заглянуть перед отъездом за границу. Хоть тайком, хоть на часок, а все равно заглянет.

Положив письмо Марка на стол, Мария Александровна провела рукой по груди и словно очнулась:

"Что же это я?.. В пальто и шали в комнате..."

Невысокая, сухонькая, не по годам быстрая на ноги, она вернулась в переднюю, сняла малопривычную для нее шаль, которую надевала только тогда, когда отправлялась на свидание в тюрьму или на рынок за овощами, повесила пальто на вешалку. В кухне она разожгла самовар тонкими березовыми лучинками, положила в него древесного угля и сказала вслух, будто не самой себе, а семье:

– Будем пить чай... А пока я... – Ей хотелось занять не только каждую минуту – каждую секунду, и она направилась к пианино. – Немножко разомну пальцы...

Но прежде чем сесть на круглый стул, она сходила в свою комнату, валенки заменила мягкими туфлями, поверх белых, все еще довольно пышных волос надела ажурную черную наколку, точно собиралась играть не для себя одной. Провела рукой по крышке и бережливо откинула ее. Не доставая нот с этажерки, села, сосредоточенная, прямая, пошевелила в воздухе тонкими, по-старчески сухими пальцами, на секунду вскинула на потолок полуприкрытые ресницами глаза и, стремительно качнувшись вперед, коснулась клавишей. Не спеша, размеренно и задумчиво. И звуки "Лунной сонаты" как бы раздвинули стены комнаты, поплыли одинокие облака по густо-синему ночному небу, и лунный луч то скользил по озерной глади, то, затухая, пробегал по листве прибрежного леска, то снова вырывался на простор.

Вдруг Марии Александровне показалось, что она здесь не одна, что кто-то слушает ее игру и вот-вот, не сдержавшись, кашлянет, и она сбилась с ритма, голова вздрогнула больше обычного. Мария Александровна начала с первого аккорда. Пальцы взлетали, легко и уверенно падали на клавиши. Голова уже не вздрагивала, а плавно покачивалась в такт музыке.

Когда последний аккорд медленно угас, как лунный луч под набежавшей тучкой, Мария Александровна замерла с приподнятой головой.

И тут тихо звякнул деликатный колокольчик, слоено опасался встревожить хозяйку.

Еще и еще раз. Так же тихо и осторожно.

– Сию минуту, – отозвалась Мария Александровна и, накинув пуховый платок на плечи, пошла открывать дверь.

3

– О-о, гостьи ко мне! Долгожданные! – Мария Александровна распахнула дверь. – Входите, дорогие мои! Входите.

Расцеловалась сначала с Елизаветой Васильевной, потом – с Наденькой.

– Вы так налегке?! А где же ваши вещи?

– На вокзале оставили, – ответила Крупская-старшая. – Мы ведь только на часок.

– Ну-у, что вы? Столько лет не виделись и... Я думала, поживете, отдохнете...

– Полицией отдых не предусмотрен, – улыбнулась Надя, сбрасывая шубку. – У нас и билеты до Питера. Хотя мне туда тоже нельзя носа показывать. Да вот маме надо помочь устроиться с квартирой.

– Такая жалость... – вздохнула Мария Александровна. – Но ничего, видно, не поделаешь... – На тревожные взгляды ответила: – Одна я... В ночь на первое марта опять вломились... И увели... в Таганку.

– Да когда же это кончится?! – Елизавета Васильевна, успев раздеться, потрясла дрожащими руками. – На весь бы мир крикнуть: "Люди добрые, скажите – когда?"

– Скоро, мама.

– Э-э, который раз уже слышу.

– Теперь – скоро. Может, через год или два...

– У нас недавно студенты подымались, – сказала Мария Александровна. По Тверскому бульвару да по Никольской ходили с песнями! Больше тысячи человек!

– А потом их – в Бутырки?

– Да, не миновала участь... Но, Елизавета Васильевна, голубушка, всех не пересажают. Стены тюрем не выдержат. Рухнут, как Бастилия.

– В это и я давно верю. Но скорее бы. Чтобы сердце не разрывалось за них. – Елизавета Васильевна кивнула на дочь. – Хоть бы Наденьке удалось выскользнуть за границу.

– Наша Аня успела... А то пришлось бы мне носить по три узелка...

Спохватившись, Мария Александровна подала гостьям чистое полотенце:

– Мойте руки и проходите к столу. У меня как раз самовар вскипел.

– Я принесу его...

– Не беспокойся, Наденька. Я еще сама управляюсь... А вот на стол накрыть помоги. Хлеб нарежь. Там целая булка. Никак не могу привыкнуть к мысли, что я – одна: покупаю как на большую семью.

Разливая чай, Мария Александровна расспрашивала о весточках от Володи: часто ли он писал в Уфу, не жаловался ли на здоровье, сохранились ли его письма?

Надя покрутила головой:

– Приходилось сжигать... Могли ведь с обыском к нам... Рискованно.

– А у меня рука не поднимается уничтожать. Люблю перечитывать.

– Откуда он писал? Где сейчас?

– Сначала присылал из Парижа, и мы ему туда отвечали. Потом – из Праги. Тебе тоже оттуда?

Надя кивнула в ответ и тихо проронила:

– Но что-то замолчал. Может, опять переехал?

– Там он. Правда, уезжал ненадолго, но опять вернулся. Ты не волнуйся. Мне он писал и о пражском катке, и о том, что в Праге "особенно бросается в глаза ее "славянский" характер", и что там многие фамилии оканчиваются на "чек". Да он и сам живет под фамилией Модрачека.

– Это я знаю.

– Господи, даже за границей и то не дают покоя! – покачала головой Елизавета Васильевна. – От родного имени вынуждают отказываться!

– А теперь у него – он тебе не сообщал? – новый адрес.

– Если бы не разговорились, стала бы ты, Надюша, метаться по Праге в поисках, – сказала Елизавета Васильевна.

– Может, не дошло письмо... Не мог Володя не написать...

– Конечно, не мог, – подхватила Мария Александровна. – Где-то зачитали...

Она подошла к комоду, выдвинула ящик и достала из коробки пачку писем, нашла предпоследнее:

– Вот тут он пишет: переехал вместе со своим квартирным хозяином. И вовремя переехал. Его письмо к Маняше со старым адресом взяли при обыске. Но ты, Наденька, не волнуйся, – сейчас Володя живет совсем в другом районе города. И нового адреса у жандармов наверняка нет. – Подала письмо. Читай. И вот в этом последнем он подтверждает тот же адрес.

Надя, порывшись в ридикюле, отыскала маленький блокнотик; записывая адрес, говорила:

– Франц Модрачек – это по-австрийски. А по-чешски – Франтишек.

– Привыкай, привыкай, – сказала мать. – Только уж там при австрийцах Франтишеком-то поостерегись.

Последнее письмо было отправлено Марии Александровне из Вены 4 марта. Надя читала его вслух:

– "Приехал я сюда, дорогая мамочка, за добычей "бумаги" для Нади. В Праге не оказалось русского консульства, а мое прошение о выдаче Наде заграничного паспорта..." – Подняла глаза: – Он не надеялся, что я получу паспорт в Уфе. Сколько ему было хлопот! – И продолжала читать: "...прошение... обязательно должно быть засвидетельствовано. Вена громадный, оживленный, красивый город. После "провинции", в какой я живу, приятно поглядеть и на столицу. Здесь есть что посмотреть, так что при проезде... – На секунду задумалась, – при проезде (если бы из вас кто поехал) стоит остановиться. Наде я послал для этой цели маленький Fuhrer durch Wien*". – Пожала плечами. – А я не получила. Выходит, что даже из простого путеводителя стараются что-то вычитать.

_______________

* Путеводитель по Вене.

И с тревогой в глазах посмотрела сначала на свекровь, потом на мать:

– Как же так? В Прагу п р о е з д о м через Вену?! Но ведь Прага-то ближе к нам. Тут что-то... не согласуется. Что-то не то... Что-то...

– Не волнуйся, Наденька. – Мария Александровна положила ей на плечо по-старчески холодную руку. – Штамп, – вот сама посмотри, – пражский. И адрес тоже. И все мои письма дошли до Модрачека. Не волнуйся.

– Да я ничего... Не волнуюсь... О Вене у него, видимо, случайно вырвалось...

– Ты дочитывай письмо-то, – подбодрила мать. – Тревожиться тебе нечего.

И Надя продолжала читать:

– "Был я здесь, между прочим, в Museum der bildenden Kunste*, "...между прочим". Видимо, спешил вернуться в Прагу, к неотложным делам, ...и даже в театре смотрел венскую оперетку! Мало понравилось. Был еще на одном собрании, где читался один из курсов Volksuniversitatskurse*. Попал неудачно и ушел вскоре.

_______________

* Музей изобразительных искусств.

* Народного университета.

Шлю привет всем нашим и крепко тебя целую, моя дорогая".

– Он еще не подозревал, что... – Мария Александровна сдержала вздох, – ...что привет придется передавать в Таганку, тайком от жандармов.

– Да, – вспомнила она, – Маня все поджидала чемодан от Володи. Был послан на ее имя через какой-то склад. С нелегальной литературой. Не дождалась... Теперь не знаю – цел ли?

– Должны бы получить... – Надя подняла глаза от письма. – Кто-нибудь наверняка уцелел.

– Из Московского комитета, кажется, все арестованы... Хотя кто-то новенький должен был приехать... Оттуда, от Володи...

Мария Александровна предложила по второй чашке. Елизавета Васильевна не отказалась, Надя с легким поклоном отодвинула свою.

– Можешь прочесть более ранние письма, – сказала свекровь. – Тут есть и рождественское, и новогоднее. В каком-то из них Володя пишет, что живет одиноко и что все еще не наладил свои систематические занятия. Пометавшись после шушенского сидения по России и по Европе, – так у него и написано п о м е т а в ш и с ь, – теперь, говорит, соскучился по мирной книжной работе. Только непривычная заграничная обстановка, говорит, мешает хорошенько взяться за нее.

"Вспомнил наше далекое Шушенское! – отметила про себя Надя, и у нее стало тепло на душе. – Хотя и в ссылке жили, но – вместе. Много там было приятного!"

– Приедешь ты, Наденька, к нему, – продолжала Мария Александровна, и все наладится. Обстановка будет располагать к работе, Володя ждет тебя не дождется. Дни считает. Сама тут увидишь: в каждом письме – о тебе. Тоскует. И скоро будет считать часы, оставшиеся до твоего приезда... А потом, – взглянула на Елизавету Васильевну, – и вы к ним.

– Как только подыщут квартирку... Ни дня не задержусь... Одной-то мне будет очень скучно...

– Оставайтесь у меня.

– Спасибо. Но Питер знакомее... Да и Надюше надо повидать друзей...

– Читай. Я не буду мешать разговором. – Мария Александровна указала глазами на письма. – Да, в одном из них Володя просит Маняшу прислать "его" перьев. Английских. Он привык к ним еще в гимназии. А в Праге не может отыскать. Продают только "своего" изделия: говорит, страшная дрянь. Я припасла коробочку – сейчас достану.

Спустя час гостьи стали одеваться.

– Так быстро... Будто во сне увидела... – Мария Александровна расцеловалась на прощание. – Счастливо вам, мои родные!.. Неизвестно, когда увидимся... Пишите чаще. А Володю, Наденька... – Обняла сноху и еще раз поцеловала. – Вот так! От меня! Крепко-крепко...

Выглянув в дверь, помахала рукой.

И снова – одна в квартире. Запахнув концы пухового платка на груди, прошла по всем комнатам.

"Жаль, Фриды нет... Вместе бы на прогулку... Как-нибудь..."

Остановилась у стола, сдвинула чашки к самовару, тронула хлебницу. В ней лежала половина булки. Взглянула на часы. Приближалась та горестная пора, когда в Бутырках распахивались железные ворота и узники под солдатским конвоем выходили с тюремного двора. Очередной этап! Их погонят на Курский вокзал, запрут в вагоны с решетками на окнах...

В Тюремном переулке она затеряется в толпе плачущих женщин. Одни из них пришли проводить родных, другие просто принесли на дорогу милостыню. Они, утирая глаза уголками шали, будут размашисто креститься и, невзирая на окрики конвойных, с поклоном подавать узелки крайним в колонне:

– Прими Христа ради!..

Она, как бывало уже не раз, тоже сделает шаг вперед и, склонив голову, молча подаст какому-нибудь старому изгнаннику, для которого этап особенно труден. Дойдет ли он до далекой каторжной тюрьмы?

Мария Александровна сварила яйца, вместе с половиной булки да пакетиком соли завернула в марлю, быстро оделась и, опустив на лицо черную вуалетку, вышла из дома.

4

Поезд шел на запад, растрясал черные космы дыма.

Поодаль утопали в снегах сирые деревни. Избы маленькие, кособокие, словно калики перехожие. Островерхие соломенные крыши хмуро надвинуты на тусклые оконышки, будто ветхие войлочные шляпы на незрячие глаза.

"Матушка Русь! – вспомнила Надежда, стоя у окна вагона, строки Некрасова. – Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная..." Но силы-то копятся, – добавила она, – могущества народу не занимать!"

Володя, наверно, пишет очередную статью. У него всегда работы по горло. И для нее там – тревожные новости. У Володи какие-то нелады с Плехановым. Вот уж чего никак не ожидала!.. По свежей памяти Володя записал все для нее: "Приедешь – прочтешь". Может, и в Уфу писал о подробностях? Там со дня на день ждали посылку из-за границы. В адрес пивоваренного завода! Ну и выдумщик Володя! Жандармы наверняка не будут подозревать: какие там политики среди пивоваров! В посылке – хмель! Самый лучший на свете хмель из Чехии!.. Она не дождалась. Не могла откладывать своего отъезда ни на один день, ни на один час...

А в Питере было немало забот и хлопот о комнате для матери. И хорошо, что полиция не прознала о нелегальном приезде! Посадили бы опять за решетку, отобрали бы заграничный паспорт, как у Маняши... Теперь питерские волнения – позади. Остается – граница. Ведь и там могут схватить...

Когда полосатый столб с двуглавым орлом окажется позади, можно будет вздохнуть спокойно... Телеграмма в Прагу послана – Володя встретит на вокзале. Обязательно встретит. Не может не встретить.

А здоров ли он? Не беспокоит ли его опять катар? Не страдает ли снова изнурительной бессонницей?.. Сколько неприятностей свалилось там на его голову – уму непостижимо. Надеялся – пойдет все дружно, гладко, ведь они же все – единомышленники, все марксисты, социал-демократы. Такие опытные политические деятели. И вдруг... Кто бы мог подумать, что с первых шагов обнаружатся какие-то разногласия. И с кем? С Плехановым. С Георгием Валентиновичем, которого Володя так любил, так уважал и ценил. Адепт социал-демократического движения! По мелочам Володя, конечно, не стал бы возражать. Что-то произошло очень-очень серьезное, если он до конца настаивал на своем мнении. Что-то глубоко принципиальное. Потому и живет не в Женеве, а в Праге.

А может, теперь уже все прояснилось? Должны же они найти общий язык...

Хоть бы поезд шел скорее. Тащится, как черепаха. Говорят, на Западе поезда ходят гораздо быстрее...

За окном проплывали березовые рощи, голые, продрогшие на зимнем морозе. На них чернели хлопотливые грачи. Много их, как в Сибири косачей, на которых любил охотиться Володя. И она там несколько раз ходила с мужем на весенние тока, удерживала за поводок азартную Дженни, чтобы не спугнула краснобровых токовиков. А Володя иногда, залюбовавшись, опускал ружье...

Поля за окном все ровнее и ровнее, будто землю прогладили гигантским утюгом. Вчера здесь, по всему видно, появлялись прогалины, а сегодня гуляет поземка, словно заметает следы весны, наведавшейся раньше времени. Сердится зима, упрямствует. Не зря она поехала в теплой шубе...

Скорей бы, скорей...

Володя с первой же минуты, как при встрече в Шушенском, засыплет ее вопросами: как там в Питере? Что на заводах и фабриках? Он на новости ненасытный. И у нее новостей немало. Хороших новостей! Питерские пролетарии собираются Первого мая выйти на улицу с красными флагами. На Обуховском выпустили прокламацию. Ожидается что-то очень горячее. Мастеровые требуют восьмичасового рабочего дня, включения Первого мая в табель праздников, разрешения выбирать уполномоченных из своей среды.

Ой как нелегко уезжать в такую пору из родной страны. Не на время, а в эмиграцию. Даже слово-то тяжелое. Но для них эмиграция будет недолгой.

Во всей стране, как зимний мороз, нарастает кризис. Газеты пестрят уведомлениями о банкротствах. Фабриканты свертывают производство, увольняют рабочих, оказавшихся лишними. Безработных и голодных все больше и больше. Пороховая бочка скоро взорвется. Подымется российский пролетарий!

В воздухе пахнет весной... Недели через две на этих просторах появятся проталины, будут расширяться день ото дня. И взовьются в небо безумолчные жаворонки".

Как заливисто звенели они на шушенских полях! Володя заслушивался. И она тоже.

Есть ли жаворонки там, в Австро-Венгрии, точнее – в Чехии? Может, долго не доведется послушать. Пожалуй, так. Им будет не до жаворонков.

Поезд приближался к станции, пассажиры звенели пустыми чайниками. Сосед по купе оборвал раздумье Надежды Константиновны:

– Я бегу за кипятком. Давайте чайник – принесу вам.

5

В Прагу поезд пришел на рассвете. Надежда опустила на перрон чемодан и корзину, сплетенную из белых тонких ивовых прутьев, посмотрела вправо, влево – никто не спешил к ней.

Постояла возле вещей, пока перрон не опустел. Володя не появился.

Что же это такое? Не мог же он не приехать на вокзал. Ясно – не дошла телеграмма. Задержали в Петербурге жандармы или охранники? Подшили в дело о проследках?

Но здесь полиция не проявляет к ней никакого интереса, – можно спокойно ехать в город.

И хорошо, что поезд не опоздал, – она застанет Володю дома.

Вот будет неожиданность!

Вокзал утопал в прохладном весеннем тумане. Пахло проснувшимися почками. Не тополями. Какой-то незнакомый, очень тонкий аромат. Вероятно, проклюнулся лист на каштанах.

Здесь уже весна! А она – в шапке, в шубе с меховым воротником.

Ничего. Ранним утром еще не так-то жарко. До квартиры она доберется, а там... Все устроится.

– Пан Модрачек, – рассмеялась Надежда, – знает, на какой улице магазины готового платья. Сразу купим легкое, такое, чтобы ничем не выделяться из уличной толпы.

Он, наверно, уже научился говорить по-чешски, она немножко знает польский. Кажется, это – родственные языки. Им не будет трудно. А в случае чего выручит немецкий. Вот уже слышится немецкая речь. Даже чаще, чем чешская. Чувствуется Австро-Венгерская империя!

А куда идти?.. Где-то за вокзалом грохочет трамвай. Но она не знает города... И этот багаж... Его и до извозчика не донесешь. Придется тратиться на носильщика. Хорошо, что на границе надоумилась обменять немножко денег, – расплатиться есть чем.

И Надежда наняла извозчика.

Ободья колес пролетки, обтянутые толстой резиной, мягко катятся по булыжной мостовой. Сквозь перламутровый туман проступают скучившиеся дома, крытые красной черепицей. Над ними возвышаются четырехугольные башни церквей с острыми готическими шпилями. Кое-где желтеют маленькие купола.

Злата Прага! Ни с чем не сравнимая! Даже на Варшаву непохожая. Чехам есть чем гордиться. И сколько бы ни старалась империя Франца-Иосифа онемечить их, как бы ни влияла кайзеровская Германия, – Чехия, к радости народа, остается Чехией.

Володя, конечно, уже знает все здешние достопримечательности, и он не утерпит – сегодня же поведет по городу, будет говорить без умолку: "Полюбуйся Влтавой... Хороша?! Как родная сестра Москвы-реки возле Кремля. Только мосты непохожие. Вон самый старый – Карлов мост. На нем скульптурные фигуры... А вот памятник Яну Гусу... Правда, силища духа? Горим, но не отрекаемся от своих воззрений!.." Где-то по соседству ратуша с диковинными старыми часами. В вагоне ей рассказывали: каждый час открываются окошечки и проходят апостолы...

Где же та площадь? Может, извозчик повезет через нее? Спросила. Тот указал хлыстом, – Старо-Местская площадь осталась в стороне. Они едут через Вршовицы. Извозчик говорит – рабочий район. Понятно. Где же еще жить Володе, как не среди рабочих? Тут дешевле. И – свои люди. Соседи, вероятно, социал-демократы...

Что делает сейчас Володя? Конечно, уже встал, умылся... Может, пьет кофе... О чем думает? Как бьется сердце? Чует ли?.. Ведь через несколько минут они встретятся...

Вот начинается Колларова улица. Узенькая, бедная. Дома высокие, серые. Окна распахнуты, на подоконниках проветриваются перины...

Дом No 384 – на углу Нерудовой улицы. Извозчик остановился, указал на входную дверь.

Надежда подхватила чемодан и корзину; расстегнув шубу, стала подыматься по лестнице. Останавливалась на каждой площадке. Хотелось бросить вещи и взбежать налегке. Не решилась оставить. Она не слабосильная. И сама может поднять. Кажется, не выше четвертого этажа. Теперь уже близко...

Перед последним маршем лестницы передохнула, утерла платком вспотевшее лицо. И быстро – наверх.

Сердце колотилось часто-часто... Позвонила. За дверью – легкие шаги. Открыла светловолосая чешка, спросила, кого желает видеть незнакомая фрау. Откуда она приехала с вещами? Наверно, ищет другую квартиру? Надежда принялась объяснять, перемежая чешские слова польскими и немецкими:

– Я, пани, из России. Из Петербурга. Моя телеграмма, вероятно, затерялась. Я – жена пана Модрачека.

Чешка, пожав плечами, рассмеялась, перешла на немецкий:

– До сих пор у него была одна жена – это я.

– Вы, пани, что-то не поняли. Я – жена, – продолжала убеждать Надежда. – Мне нужен Франц... Извините, нужен Франтишек Модрачек.

– Фран-ти-шек, – повторила чешка с потеплевшей улыбкой на лице, ей было приятно слышать чешское имя мужа; повернув голову, позвала: Франтишек! – И не сдержала смеха. – К тебе – жена!

Вышел чех в простых рабочих брюках, концом полотенца, перекинутого через плечо, стер остатки мыла с мягкого подбородка; представился с легким поклоном.

– К вашим услугам, пани...

– Ульянова, – назвалась Надежда.

– Ваш муж Улианофф? К сожалению, не имею чести знать.

– Нет, он – Модрачек.

– Простите, пани, Модрачек – я. Другого нет.

У Надежды снова выступил пот на лице, на этот раз от растерянности. Она недоуменно пожимала плечами, разводила руками, стараясь подыскать недостающие слова.

Заметив вещи за порогом, Франтишек пригласил странную гостью, оказавшуюся, как видно, в незнакомом городе, внес чемодан и корзину:

– Как-нибудь разберемся. – Погладил усы. – Вы – русская? Из Москвы?

– Была в Москве. Там живет моя свекровь.

– Так так... – Модрачек задумался, поворошил пальцем волосы над ухом. – В Москву я пересылал несколько писем...

– Марии Александровне Ульяновой?! Да?

– Похоже... У меня где-то даже хранится квитанция на заказное письмо. Сейчас найду... – Сделав шаг в комнату, Модрачек обрадованно повернулся, проткнул пальцем шевелюру, нависшую над ухом. – Вы, я догадываюсь...