Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)

– Таковы правила. Еще недавно мы допускали в Ридинг Рум только достигших двадцати пяти лет. Сейчас возраст снижен.

В толстый журнал второй строкой за этот день он вписал: "Якоб Рихтер, д-р прав, 30 Холфорд-сквер, читательский билет No А72453". Предупредил, что билет действителен в течение трех месяцев, и передал ручку Владимиру Ильичу. Перо без единой запинки побежало по бумаге, словно он давно привык писать новую фамилию: "Я. Рихтер".

И вот он, ступая легко и бесшумно, перешагнул порог Ридинг Рум. На минуту замер, пораженный торжественностью удивительного зала. Много раз мысленно представлял его себе, но не думал, что этот круглый зал в центре музея имеет такой высокий и величественный свод. Даже ни в одном соборе не видал ничего подобного. И нигде не встречал такой тишины. Кажется, совсем не шелестят страницы книг, не скрипят перья. Библиотекари и читатели передвигаются бесшумно, опасаясь всколыхнуть тишину. В середине стол заказов и два круга столов с ящиками, в которых, как объяснил сотрудник еще до входа в зал, лежат алфавитные книги. От этого центра радиусами столы, разделенные во всю длину досками такой высоты, чтобы читатели, сидящие по обе стороны, ничем не мешали друг другу. Стены – сплошные шкафы для книг. Три этажа, огражденные перильцами. Тут тридцать тысяч томов справочной литературы! Подымайся по одной из лесенок на этаж, иди, придерживаясь за перильца, и бери, что тебе нужно. А поверх книг из-под самого свода льется через тесный ряд удлиненных окон дневной свет. Лучшего, пожалуй, и придумать невозможно!

Отыскав фолианты каталога статистической литературы, Владимир Ильич на нескольких карточках проставил шифры справочников на английском, немецком и французском языках. Передал библиотекарю, а сам поднялся на третий этаж и прошел по всему кругу, присматриваясь к многотомным словарям и энциклопедиям. Потом, придерживаясь за перила, глянул вниз. Там почти все места заняты. Около четырехсот читателей склонились над книгами. За каким же из этих столов любил работать Маркс? Где он делал бесчисленные выписки для "Капитала"? Может быть, здесь же, в библиотеке, набросал вчерне многие страницы. Где? Справа или слева от входа? Возле какого светильника? Нет ли таблички на том месте? Вероятно, нет. А все же во время перерыва на ленч надо пройти по кругу, посмотреть...

Когда спустился вниз, на втором левом столе, который он указал на карточках, уже лежала стопка заказанных им книг. Все, что нужно на сегодня. Так быстро доставили из хранилища! Так аккуратно!

Бегло ознакомившись со всем, что ему принесли, выбрал немецкий справочник о кооперации для сбыта молока и молочных продуктов. Записал себе в тетрадь: в этих кооперативах участвуют 140 тысяч хозяйств. У них, если для простоты взять круглые цифры, миллион сто тысяч коров. А у кого и сколько их? Это может пригодиться для задуманной брошюры, предназначенной деревенской бедноте.

И так же, как когда-то в Шушенском, во время работы над книгой "Развитие капитализма в России", Владимир Ильич стал выписывать себе в тетрадь, сколько во всей Германии бедняков, сколько средних крестьян, сколько богатых, сколько из них участвуют в кооперативах и сколько у каждой группы коров. Подвел итоги: у сорока тысяч бедняков (из каждой сотни т о л ь к о о д и н пользуется услугами кооперации) лишь сто тысяч коров, у пятидесяти тысяч средних крестьян (в кооперации состоят пять человек из сотни) – двести тысяч, у пятидесяти тысяч богатых, то есть у помещиков и кулаков (в кооперации состоят с е м н а д ц а т ь человек из каждой сотни), восемьсот тысяч коров!

"Вот и получается, – опустил ладонь на свою тетрадь, – что кооперация прежде всего и больше всего помогает богатым. При капитализме служит им. И так не в одной Германии – во всей Европе".

Успев сделать себе выписки из всех заказанных справочников, Владимир Ильич к ленчу, который он по привычке все еще называл обедом, вернулся домой. Скидывая пальто, делился радостью с женой:

– Мы не ошиблись, Надюша, что переехали сюда. Ради одной этой библиотеки следовало выбрать именно Лондон.

– Я вижу, ты хорошо поработал.

– Отлично! Чудесный зал! Прекрасное обслуживание! Книжное богатство на всех языках. Здесь пробелы будут гораздо меньше, чем при работе в любом другом месте. У них необыкновенный отдел справок. В самое короткое время по любому вопросу дадут справку, в каких книгах можно найти необходимые материалы. Видать, английская буржуазия не жалеет денег на библиотеку. Они – купцы. Им надо торговать выгодно, а для этого необходимо знать все страны.

– А я сварила щи. Сейчас подогрею.

Надежда пошла на кухню. Владимир – за ней.

– Много времени потратила на эти хлопоты. Могли бы чаем обойтись.

– Нельзя же каждый день только чай.

– А пахнет вкусно...

– Да, нам письмо от Ани. Там на столе.

– Наконец-то отыскалась!

– Я так поняла: она не получила твоего последнего письма из Мюнхена. Тревожилась. Не знала нашего адреса.

– Перехватили шпики. Выходит, вовремя нам удалось уехать.

Владимир прошел в комнату, взял письмо. Пробегая глазами по строчкам, про себя одобрял: "Умница Анюта – уехала под Дрезден. В сосновый бор. Совсем хорошо!"

Надежда принесла кастрюлю, над которой клубился парок. Ставя тарелки на стол, сказала:

– Я очень рада, что Аня пригласила к себе на лето Марью Александровну. Отдохнут вместе.

– Это замечательно! Нам бы всем пора повидаться.

– Съезди к ним. Хотя что я говорю? Тебе в Германию нельзя. И Аню не выследили бы там. Может, они согласятся сюда?

– Ну что ты! Для мамы далеко. И через Ла-Манш ей будет трудно. Вот если бы во Францию...

– Во Франции для них спокойнее. Напиши: пусть едут туда. И сам непременно поезжай к ним. А за дела не беспокойся. Что могу, все сделаю.

– Хотелось бы с тобой... Но посмотрим, как все сложится... А щи, Надюша, вкусные.

– Сметаны недостает. Больно дорогая.

– Ничего. И так хорошо. Хлеб, правда, не наш. К щам бы черный. Ржаной. Да посыпать бы ломтик солью... А в библиотеке, как она ни замечательна, я все же расстроился.

– Да ты ешь, ешь. После расскажешь.

– Пусть приостынут. Мне, сама понимаешь, хотелось взглянуть на стол, за которым работал Маркс. Но нигде такой таблички не оказалось.

– Ты, Володя, многого захотел. Маркс буржуазии – поперек горла.

– Понятно. А все же придет время – такая табличка будет прикреплена. Если удастся определить излюбленный стол автора "Капитала". Пока мне отвечали уклончиво: "Для нас все читатели равны". Только один старый библиотекарь стал припоминать: "Маркс, Маркс... Седая бородища. Словно у пророка... Как же, помню. Хотя прошло много времени. Пожалуй, больше двадцати лет... Он обычно проходит на правую сторону*. За один из этих двух... может, трех столов". И на том старому спасибо.

_______________

* Позднее было установлено, что Маркс работал за вторым столом справа.

– А щи-то, Володя, уже остыли. Ешь.

Через несколько дней пришла открытка от Маняши. С видом Волги. С поздравлением по случаю лондонского новоселья.

Сестра писала, что мать скучает, рвется за границу не только для встречи с Анютой, но и с ними. Где? Это надо обсудить. Конечно, там, где для них удобнее.

И Владимир Ильич написал матери:

"Надеюсь скоро увидаться с тобой, моя дорогая. Только не слишком бы утомило тебя путешествие. Непременно надо выбирать дневные поезда и останавливаться на ночевки в гостиницах. За границей гостиницы стоят не дорого, и можно переночевать отлично. Без отдыха же, при быстроте здешних поездов и малых остановках, ездить по нескольку дней совершенно невозможно.

Буду ждать вестей о твоем выезде с нетерпением. Может быть, дашь телеграмму из России или из-за границы, когда сядешь на прямой поезд сюда? Это было бы гораздо удобнее".

Написал "сюда", чтобы жандармы не узнали, где он живет. О Лондоне ни словом не обмолвился. И письмо отправил через один из промежуточных адресов на континенте.

4

Май щедро одарил британскую столицу солнечными днями. В Гайд-парке буйно цвела сирень. Тюльпаны на тонких ножках торжественно приподняли к небу малиновые, белые и фиолетовые бокалы. Сочностебельный люпин устремил кверху стрелы густых соцветий.

В такую пору Ульяновых, где бы они ни оказались, всегда манило за пределы города. Тем более здесь, после сырого апрельского смрада. При малейшей возможности они отправлялись то в одну, то в другую сторону и, как выражалась Надежда Константиновна, "шатались по окрестностям". От очередной воскресной прогулки их мог удержать только обложной дождь, но пора таких дождей миновала, и они уже успели дважды побывать на зеленых холмах Примроз-хилл. Благо, поездка тут оказалась недорогой – шесть пенсов за двоих.

В ту сторону их влекла не только природа. Разузнав, что где-то там же Хайгейтский холм с кладбищем, на ко тором похоронен Маркс, они не могли не поклониться земле, принявшей прах величайшего революционного мыслителя, дорогого им человека.

Неторопливый омнибус провез их по прямой, как хлыст кучера, аллее Риджент-парка и остановился на окраине, у маленькой харчевни. Дальше шли по дороге, вымощенной булыжником, в сторону незнакомого холма. По ее обочинам расположились на отдых под одинокими деревьями горожане, запасшиеся в харчевне пивом и сэндвичами. Зеленые лужайки по обе стороны были обнесены проволочной сеткой: частные владения!

На крутом склоне холма тесными рядами стояли коттеджи, окруженные кустами сирени. На вершине – серая готическая церквушка с прямым крестом, черневшим в небе. Возле входа остановились, прочитали отметку на стене: холм равен по высоте кресту на соборе святого Павла. Оглянулись на громадное чудище города с черно-бурой россыпью домов до самого горизонта. Купол собора казался маленьким, как опрокинутая фарфоровая пиала. Серой змейкой извивалась Темза, кое-где ныряла под черные тучки дыма.

За кладбищенской церквушкой расстилалось ровное нагорье, утыканное мраморными стелами, загроможденное роскошными склепами, будто моделями дворцов с нелепыми здесь колоннами. Были и склепы, похожие на грузные купеческие лабазы. Не среди них же искать могилу Маркса!

Вошли вместе с богомольцами, обратились к лысому ктитору, восседавшему возле ящика для пожертвований на благолепие храма. Тот вскинул удивленные глаза. Маркс? Какой-то немец. Без прибавки "фон". Видать, не знатный родом. Не банкир? Не фабрикант? Не торговый человек? Таких на этом кладбище нечего искать. Ктитор вздохнул, недовольный тем, что посетители не опустили в ящик ни пенса; проговорил сквозь зубы:

– Где-нибудь по ту сторону холма. Там хоронили, когда нижнее кладбище даже не было освящено.

У цветочницы Ульяновы купили два ярко-красных тюльпана. Надежда обернула стебельки газетным листом, несла цветы бережно, словно они были хрупкими.

Прошли половину нагорья, стали по ложбинке спускаться вниз и вскоре увидели слева кладбищенские ворота. В начале главной дорожки, опоясывающей холм, по обе стороны тоже громоздились склепы, только не такие помпезные, как на верхнем кладбище. А дальше слева до вершины и справа до подножия холма – тысячи скромных надгробий: серые плитки, поставленные в изголовья могил, и маленькие каменные кресты. В тесных промежутках зеленела травка, цвели дикие ирисы.

Присматриваясь к скорбным строкам на плитах, дошли до изгороди; вернувшись, остановились на средине: где искать? Вверху или внизу? Если читать все надписи, недели не хватит. Как же быть? Приезжать часто они не могут. Стали расспрашивать у посетителей, направлявшихся с букетиками к могилам родственников. Никто не знал. Но вот приметили седого человека в потертом комбинезоне, с широкими лямками поверх рубахи. В руке корзина. Из нее торчали рукоятки молотков. Обрадовались: старый каменотес может помнить. Спросили. Старик молча оглядел их. Пришлось медленно, с расстановкой повторить вопрос. Каменотес улыбнулся.

– Вы есть русские?

– Почему так думаете?

– Приходили сюда ваши люди. Вот так же не умели говорить. А я давно слышал: старина Маркс читал по-русски. И на могиле долго лежал венок от ваших студентов.

Каменотес повел вниз, лавируя между могильными плитами. Ульяновы шли за ним след в след, чтобы меньше мять кладбищенскую траву и случайно не наступить на цветок ириса.

– Вот здесь, – сказал каменотес, снимая кепку.

Владимир Ильич, обнажив голову, первым взглянул на маленькую полузаросшую травой плиту из серого мрамора. На ней, закрывая несколько довольно мелких, но тщательно выгравированных строк, лежали засохшие букетики фиалок. Тут же стояла баночка с водой, в ней пылали свежие гвоздики. Развернув свои цветы, Надежда один тюльпан отдала мужу. Склонившись, положили их выше плиты, как бы на грудь покойному. Потом Надежда осторожно передвинула фиалки в сторону, и они прочли:

"Дженни фон Вестфален, любимая жена Карла Маркса, родилась 12 февраля 1814 г., умерла 2 декабря 1881 года, и Карл Маркс, родился 5 мая 1818 года, умер 14 марта 1883 г., и Гарри Лонгет, их внук, родился 4 июля 1878 г., умер 20 марта 1883 г., и Елена Демут, родилась 1 января 1823 г., умерла 4 ноября 1890 г., и Элеонора Маркс, дочь Карла Маркса, родилась 6 января 1855 г., умерла 31 марта 1898 г.".

Ульяновы, склонив головы, молча стояли несколько минут.

Надежда думала: "И Елена Демут, верная служанка, няня всех их детей, а точнее – преданный друг семьи, легла в эту общую могилу".

Ленин представил себе час прощанья. Энгельс, старый друг и соратник Маркса, произносит речь...

Однажды прочтенные, слова навсегда врезались в память и теперь как бы звучали в голове:

"Правительства – и самодержавные и республиканские – высылали его, буржуа – и консервативные и ультрадемократические – наперебой осыпали его клеветой и проклятиями. Он отметал все это, как паутину, не уделяя этому внимания, отвечая лишь при крайней необходимости. И он умер, почитаемый, любимый, оплакиваемый миллионами революционных соратников во всей Европе и Америке, от сибирских рудников до Калифорнии, и я смело могу сказать: у него могло быть много противников, но вряд ли был хоть один личный враг.

И имя его и дело переживут века!"

Каменотес надел кепку, пошел назад к дорожке. Ульяновы – за ним.

Но Владимир Ильич вскоре оглянулся на могилу, запоминая путь к ней. Он ведь должен, он обязан привести сюда своих друзей, когда те приедут в Лондон.

С дорожки он еще раз посмотрел в сторону могилы*. Потом окликнул каменотеса; пожимая ему руку, поблагодарил:

– Тсэнк ю вэри, вэри мач! – И только тогда вспомнил о шляпе, которую все еще держал в левой руке.

_______________

* Исполнительный комитет Компартии Великобритании приобрел права на могилу Маркса, и в 1956 году все захоронение было торжественно перенесено к главной дорожке и там сооружен памятник. На строгом четырехугольном постаменте из серого гранита – бронзовый бюст Маркса, изваянный скульптором Лоренсом Брэдшоу. В верхней части постамента покрыты золотом слова: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Несколько ниже крупные буквы: "Карл Маркс". В середине врезана плита, взятая с прежнего захоронения. Под ней – чеканные строки: "Философы лишь различным образом ОБЪЯСНЯЛИ мир, но дело заключается в том, чтобы ИЗМЕНИТЬ его".

На старом месте поставлена гранитная плитка, сообщающая о том, что тут была первая могила Карла Маркса.

5

– Здравствуй, Наденька! – Давняя подруга, едва успев перешагнуть порог, поцеловала Крупскую в щеку. – Здравствуй, моя милая! – Поцеловала во вторую. – Ох, и соскучилась я по тебе! А ты?

– Я тоже. – Надежда Константиновна обняла гостью. – Здравствуй, Аполлинария Александровна!

– Боже мой, как официально! Ты же всегда звала меня Лирочкой.

– Здравствуй, Лирочка, – смущенно поправилась Крупская и обняла покрепче.

– Надеюсь, с мужем знакомить не требуется? Помнишь? Хотя столько лет прошло!

Константин Тахтарев, поклонившись, с некоторой нерешительностью поцеловал руку Надежды Константиновны.

Услышав голоса в передней, вышел Владимир Ильич. Аполлинария, подавая руку, указала глазами на мужа:

– Наверно, и вы помните по Питеру моего Тахтарева?

– Еще бы не помнить! – рассмеялся Ленин. – Спорили немало. Правда, больше с вами. С Константином Михайловичем в Питере по-настоящему поспорить не успел: помешал мой арест. Зато в Мюнхене мы наверстали. Когда Константин Михайлович приезжал сманивать меня в свою веру. Разве вы не знаете? Сначала он, – Владимир Ильич на секунду повернулся к жене, пытался залучить Плеханова, потом ко мне пожаловал этаким Мефистофелем. Но попытка соблазнителя оказалась напрасной.

– Теперь уж не жалею, – махнул рукой Тахтарев.

– Да? Приятно слышать. Прошу. – Владимир Ильич указал на свою комнату. – А Надюша нас, вероятно, чаем угостит.

– Даже с галетами...

Крупская вспомнила Невскую заставу, вечерне-воскресную школу для рабочих. Там-то она и подружилась с учительницей Аполлинарией Якубовой. Вместе посещали подпольные кружки, вместе, повязавшись платками, ходили к ткачихам фабрики Торнтона... Но в последний год жизни в Питере их дружбу рассекла трещина: Лирочку попутали "экономисты", после ареста "стариков" завладевшие "Союзом борьбы".

Вспомнился по Питеру и пышноволосый студент-медик, носивший кличку Обезьяна. У него были такие же, как он, молодые, шумливые и самоуверенные друзья. Вслед за ними Лирочка на сходках крикливо повторяла: социал-демократы, дескать, напрасно мечтают о руководстве рабочим движением, их дело – обслуживать это движение, просвещать мастеровых. И ничуть не больше. Однажды во время спора так раскричалась, что с ней даже стало дурно. Обезьяна накапал ей валерианки в рюмку...

Было до боли жаль, что подруга так заблуждается, но вразумить ее не удалось, и пути их стали расходиться.

Перед новыми арестами Тахтарев успел уехать за границу, а Лирочку в тюремном вагоне отправили в Сибирь. Через несколько месяцев ей удалось бежать из Енисейской губернии, перебраться за границу, и где-то там, в чужой стране, она обвенчалась с Обезьяной.

О кличке Тахтарева вскоре все забыли, знали его как редактора газеты "Рабочая мысль", пристанища "экономистов". Но "Искра" постепенно выбивала у него почву из-под ног. Вот тогда он и попытался соблазнить Плеханова редакторским креслом и даже наведался к Владимиру Ильичу в Мюнхен...

Брошюра Ленина "Что делать?", как торпеда, нанесла утлому суденышку грозную пробоину, и незадачливый капитан предпочел заблаговременно покинуть командный мостик. В Париже Тахтарев читал лекции в Сорбонне, затем вместе с женой перебрался за Ла-Манш. И вот они в гостях у давних знакомых, которых за непоколебимую приверженность марксизму не без упрека называли ортодоксами.

Пили чай. С неприятной для всех натянутостью разговаривали о погоде, о лондонских неудобствах и контрастах, старались не упоминать ни о чем, что могло бы напомнить о былых спорах и о брошюре Ленина, почти доконавшей "Рабочую мысль", готовую вот-вот кануть в Лету.

Но они были политиками и не могли без конца разговаривать о пустяках. Спор возник сначала об английских профсоюзах, значение которых гость преувеличивал, но вскоре же перекинулся на Струве.

– Вы как хотите, а я лично всегда считал Петра Бернгардовича человеком идейным и искренним, – пытался убеждать Тахтарев. – И тогда, когда он увлекался рабочим движением, да и социал-демократией, и теперь...

– Теперь, когда он превратился в изменника и ренегата...

– Это уж слишком...

– Иначе, батенька, не могу.

– В прошлом году вы называли его помягче – политическим жонглером.

– Да, называл. И даже это некоторые товарищи, – Владимир Ильич вспомнил письмо Аксельрода, – считали моей резкостью. Ну, а как же иначе? Присмотритесь поближе к любезнейшему Петру Бернгардовичу. Почитайте повнимательнее. И вы увидите: он боится революции. Холопствует во имя жалких реформ. Превратился в идеолога либеральной буржуазии. Разве это не мастер ренегатства?

– А если кто-нибудь из рабочих, начитавшись "Искры", поднимет на него руку и, не дай бог, расправится с ним?

– Ну уж, это ваша фантазия! – усмехнулся Ленин; опуская кулак на кромку стола, продолжал: – Мы обязаны расправиться с ним на страницах печати. И для этого, как бы вам ни хотелось, мы не будем надевать замшевые рукавицы.

– Хорошо, что не ежовые, – скривил губы Тахтарев.

Надежда протянула руку за пустой чашкой Лирочки: не налить ли еще? Та, поблагодарив, отодвинула чашку подальше и встала.

– Нам, пожалуй, пора домой.

– Да, мы засиделись, – поспешил подхватить Тахтарев. – Договорим при другой встрече. И лучше бы у нас.

– Думаете, спор пойдет мягче? Не ручаюсь. – У Владимира Ильича загорелись иронические искорки в глазах; провожая гостей до двери, пообещал: – А в гости непременно зайдем. Ты согласна, Надюша?

– Конечно, зайдем, – отозвалась та, целуя подругу.

– А прямота ваша как таковая, – заговорил Тахтарев, держа шляпу в руках, – мне начинает нравиться. И подумать нам есть о чем. Да, – качнул шляпу в сторону Ульяновых, – вы здесь новички, а мы в Лондоне уже освоились, если что нужно – только скажите...

– Без всякого стеснения, Наденька, – добавила Лирочка. – Мы в любую минуту готовы помочь.

Когда они ушли, Владимир сказал:

– Может, удастся повлиять... Здесь каждый человек дорог. И то, что Тахтарев сбежал с капитанского мостика тонущего суденышка "экономистов", уже хорошо.

6

День выдался особенный – дороже самого большого праздника. Владимир Ильич волновался и радовался не меньше, чем в Лейпциге, когда рождался первый номер "Искры". Просматривая в малюсеньком кабинете, уступленном Квелчем, утренние лондонские газеты, с секунды на секунду ждал: вот-вот послышатся шаги на лестнице и наборщик, одновременно исполняющий обязанности метранпажа, бережно, как акушер новорожденного, внесет влажный лист – оттиск набора первой полосы, необычной за все полтора года. На ней – проект программы, создание которой потребовало так много времени. Долгие обсуждения вариантов, споры с соредакторами чуть ли не по каждой строке отняли целую зиму. Теперь все позади...

А так ли? Можно ли успокаиваться? Не придется ли снова браться за перо? Благо, комиссия, сводившая в Швейцарии его и плехановский варианты, замечания и поправки в единый текст, записала, что в случае несогласия он может выступить с критикой в печати. А надо ли предавать гласности то, что у них по многим пунктам не было единства взглядов?..

Перед сдачей в набор прочитал проект программы дважды, но так и не решил, будет ли критиковать этот текст. Аксельроду написал, что хочет "паки и паки перечесть программу в печати "на спокое". Понятно, не только сейчас, в корректуре, но и после, когда весь номер будет отпечатан.

Заслышав шаги, отложил газеты, поднялся из-за стола и нетерпеливо потер ладони.

– Вот хорошо! Вот спасибо! – Принял лист с рук на руки и расстелил на столе. – Верстайте скорее следующие полосы.

– Не знаю, хватит ли набора.

– Не хватит – добавим. За рукописями дело не станет.

Наборщик обтер руки о фартук, достал пачку сигарет, чиркнул спичкой о коробку и, прикурив, пошарил глазами по столу – пепельницы не нашел. Сунул огарок в коробку, жадно затянулся дымом. В другое время Владимир Ильич поморщился бы и хмыкнул от противного запаха, а сейчас будто и не заметил табачного дыма. Склонившись над столом, окинул придирчивым взглядом влажный лист: ни заглавием, ни шрифтами не отличается от тех первых полос газеты, что приносили ему в Мюнхене. Отлично! Превосходно!

– Вы, кажется, что-то сказали? – Наборщик, спохватившись, отмахнул дым в сторону. – Или мне послышалось...

– Ясно оттиснута каждая буква! – Владимир Ильич вскинул глаза на типографа. – Пожалуйста, поспешите. Дорог каждый час.

– Не сомневайтесь. Если б не понимал, не приехал бы сюда.

– Надеюсь на вас. И Георгий Валентинович ждет этот номер.

– Понятно... Такое дело заварили!..

Наборщик вышел. А Ленин, обмакнув перо в чернила, написал под заглавием газеты: "No 21, 1-го июня 1902 года".

Программа удобно уместилась на странице: строчка в строчку, в конце осталось место только для трех звездочек в линейку. Под заголовком особой строкой подчеркнуто, что проект выработан редакцией "Искры" и "Зари".

"Посмотрим, посмотрим, как выглядит в печати".

Будет он писать критику или не будет, это уже вопрос второстепенный. Главное сделано. И целая полоса жизни осталась позади. Теперь открывается прямой путь ко II съезду, к новому этапу борьбы за сплоченность всех марксистских организаций России.

Да, его последние замечания приняты. А многие абзацы сохранены почти в том виде, в каком они вышли из-под его пера еще в девяносто пятом, когда писал молоком в камере петербургской Предварилки и тайно пересылал на волю. Многократно повторенный текст так врезался в память, что немудрено и не заметить какую-нибудь буквенную опечатку. Нужно читать не спеша.

Общие формулировки Плеханова заменены конкретными. Хорошо! Расплывчатый термин "трудящаяся и эксплуатируемая масса" уступил место реальной оценке революционной роли пролетариата. Очень хорошо! Внизу первой колонки приостановился на абзаце: "Необходимое условие этой социальной революции составляет диктатура пролетариата, т. е. завоевание пролетариатом такой политической власти, которая позволит ему подавить всякое сопротивление эксплуататоров". Правильно! Сохранили основное. Без этих слов программа не стала бы боевым оружием партии, каким ей надлежит быть.

Нет, он не будет писать критики. В принципе оспаривать уже нечего. Хотя кое-где еще надо почистить стиль, но это можно будет сделать во время съезда.

Ленин дочитывал последние строчки, когда неожиданно пришла Надежда:

– Извини, Володя, я, кажется, не вовремя...

– Наоборот, очень вовремя. Я уже собирался подписывать полосу, но будет лучше, если еще ты прочтешь. Свежими глазами. В таком документе, сама понимаешь, каждая запятая должна стоять на своем месте. Садись на мой стул.

– Ничего, я вот тут, на уголке. А пришла я не с пустыми руками – у нас сегодня на редкость богатая почта! Что-нибудь да пригодится в номер.

– А ну-ка, ну-ка, дай. Что тут самое важное?

– Даже трудно сказать. – Надежда подала листы расшифрованных писем. Все важное, все интересное, значительное. Особенно из Нижнего Новгорода... А верхнее письмо от Дмитрия.

– От Мити?! Что-нибудь о наших? Мама выехала или все еще дома?

– Похоже, что он не знает. Пишет только о делах. В ответ на наше письмо.

– А мы-то с тобой тревожились, что оно затерялось... Ну, и что у него там?

Дмитрий писал, что у них на юге нет свежей партийной литературы, и просил прислать разных номеров "Искры" и брошюр в пределах пуда. Тут же сообщил новый адрес: Одесса, Пересыпь, библиотека городских скотобоен. А письма для него лучше всего отправлять в каких-нибудь французских медицинских книгах.

– Как видишь, Митя уже стал неплохим конспиратором. Книгу для него поищи, а напишем вместе.

Второй лист – от Фридриха Ленгника. Давний друг по сибирской ссылке спешил сообщить о крестьянских волнениях:

"Ходит слух, что на юге солдаты отказались стрелять в крестьян: в Полтаве крестьяне вынесли иконы и поставили их между собой и солдатами".

– Ты обратила внимание? Солдаты отказались стрелять! – вырвались у Владимира Ильича восторженные слова, но он тут же остановил себя: Ничего... Читай, читай. Не буду мешать. После поговорим.

Взял третье письмо. Агент из Кореиза советовал посылать "Искру" Льву Толстому, находящемуся в Крыму на леченье.

Если сам писатель не снизойдет до нее, то она будет попадать в руки ее сторонников.

"Интересно. Когда поправится, вдруг да снизойдет..."

А вот новая весточка от Ивана Радченко. Самый подвижный, деятельный и бесстрашный из летучих агентов наладил путь через Финляндию и просит немедленно послать "товара" пудов пять.

"Ай да Аркадий!.. Вот молодец!"

Радченко открыл путь, какого еще не бывало, – прямо в рабочий Питер! И в такое время, когда провалились старые пути. Этот, похоже, из надежных надежный. А новинки пойдут почтой в Публичную библиотеку Владимиру Васильевичу Стасову. Почетному члену Академии наук. Единственный адресат с таким титулом! Оказывается, старик с нами! От него все попадет в руки его племянницы Елены Дмитриевны Стасовой, своего человека в Петербургском комитете, утонченного знатока конспирации.

На всякий случай Радченко добавил, что Стасова, по кличке Жулик, останется в Питере его наследницей.

"Тревожится за себя... А ему-то необходимо сохраниться. Во что бы то ни стало..."

Надежда читала уже вторую колонку. "Самодержавие народа...", "Всеобщее, равное и прямое избирательное право...", "Признание права на самоопределение за всеми нациями..." – все предложено Володей. И добрых два десятка пунктов тоже написаны им. Об основах программы он думал и в тюрьме, и в сибирской ссылке, и в мюнхенские месяцы "Искры".

Как учительница, она с особым вниманием вчитывалась в строки о школе:

"Отделение церкви от государства и школы от церкви.

Даровое и обязательное общее и профессиональное образование для всех детей обоего пола до 16-ти лет. Снабжение бедных детей пищей, одеждой и учебными пособиями за счет государства".

Конечно, надо все даром, все за счет государства. В особенности тем детям, родители которых живут в каморках да в закутках фабричных казарм. А в деревнях таким, как шушенский Минька. Против этих пунктов и на съезде, надо думать, никто не возразит. Это же явится одним из громадных завоеваний пролетарской революции.

Той порой Владимир Ильич окинул быстрым взглядом сообщение Нижегородского комитета. Что, что такое? Волнение в Сормове в день Первого мая! Это же самое важное. Непременно в номер.

И начал читать медленно, как всегда перед сдачей в набор. "В пять часов вечера толпа рабочих направилась к заводской конторе и уничтожила там разные бумаги". Вот это напрасно. Бумаги могут пригодиться как вещественные доказательства безудержной эксплуатации рабочих, им место в архивах. "То же произошло и в канцелярии пристава". Не побоялись разгромить! Значит, терпение кончилось, гнев достиг предела. Такой момент не следует упускать. Нигде. Ни на одном заводе. Ни на одной фабрике. Всюду возглавлять вовремя, стихийное восстание превращать в целенаправленное. Не упускать момента. И волжане не упустили его. "На место происшествия явилась толпа сознательных рабочих". Почему же "толпа"? Явно не то слово. Если сознательные, то у них не может не быть элемента организованности. Да, вот их призыв: "Мы должны другими путями добиваться уничтожения теперешних несправедливых порядков". Верно! Только недостаточно энергично. А кто это говорит? Заглянул в конец письма. Петр Заломов! Так это же...

Повернул голову к жене:

– Ты, Надюша, помнишь, Булочка рассказывала о Заломове? Вероятно, тот самый.