Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 44 страниц)

– Да есть тут... – Горький поплотнее прикрыл дверь. – Привез вам одну маленькую штуковину...

– Рассказ?

– Даже не знаю. Рассказ не рассказ, а что уж вылилось из души...

Из брючного кармана достал листы линованной бумаги, сложенные вчетверо, и, подавая, вдруг потупил глаза.

– Вы уж не судите... строго.

Мария Федоровна села на стул перед зеркальным трельяжем и, развернув листы, вслух прочитала заглавие:

– "Человек". Интересно.

И впопыхах, будто ей с секунды на секунду могли помешать, полетела глазами по строчкам, перескакивая с одной на другую:

– "В часы усталости духа... я вызываю пред собой величественный образ Человека.

Человек! Точно солнце рождается в груди моей, и в ярком свете его, необъятный, как мир, медленно шествует – вперед! и – выше! трагически прекрасный Человек!

Идет он, орошая кровью сердца свой трудный, одинокий..."

– Почему Человек одинокий? – кинула глаза на автора, который сидел неподалеку и мял обвисшие усы.

– Так уж получилось... Человек и Мысль, спутница всей жизни, его свободная подруга.

– Сво-бод-ная, – повторила Мария Федоровна, снова уткнувшись в исписанный лист. – Это хорошо! – И опять, дыша глубоко и взволнованно, повернулась грудью к Горькому. – Ритмическая проза. Я бы сказала, поэма в прозе. Теб... – Поспешно понравилась: – Вам всегда это удавалось.

Она перевертывала страницу за страницей и не слышала, как Горький прошептал:

– Я покурю... за дверью.

Вот и последние строки: "...Человеку нет конца пути! Так шествует мятежный Человек – вперед! и – выше! все – вперед! и – выше!"

Мятежный – он сам. Идет все вперед, все выше и выше.

И вдруг ахнула – чуть ниже текста была приписка:

"Кладу эту вещь к Вашим ногам – каждая строка ее кусочек моего сердца. Крепкое оно было, сердчишко, а сейчас – Вы можете приказать вырезать из него каблучки к туфелькам своим, и я только был бы счастлив этим!"

Кровь прихлынула к лицу, обожгла щеки, дрожащие пальцы прижали лист к груди, и на стекло, которым был покрыт гримировальный столик, посыпались слезы. Долгожданное счастье, казавшееся зыбким миражем в пустыне Жизни, переполнило грудь. Не утирая слез, повернулась к стулу, где он сидел. Стул был пуст.

"Ушел!.. Неужели не чувствовал?.. Неужели боялся, что я не приму этих суматошных слов?.. Чудачок! Сердце на каблучки?! Да оно же, его большое сердце, нужно мне живое. И навсегда. – Взглянула на строчки, слегка расплывшиеся от слез. – "...к Вашим ногам". Почему не "к твоим"? Не решился одним махом разорвать ту невидимую преграду, которая до сих пор отделяла его от "чужой жены". Фу-у, какое противное слово! Буду, буду е г о женой. Пусть невенчаной, а женой. Для его и моего счастья. Для его работы. От меня отвернутся знакомые? Пусть отвертываются. Не нужны мне такие знакомые. Перед всеми ханжами пройду с гордо поднятой головой, "свободная подруга Челове...".

В дверь постучали. Мария Федоровна, поморщившись, откликнулась:

– Одну минуту. – Уронила лист на столик, встала, утерла слезы. Войдите.

Вошел Савва, увидев влажные от слез, раскрасневшиеся щеки, извинился:

– Я, кажется, не вовремя... – Поцеловал ее дрожащую руку. – Кто мог вас обидеть?

– Никто. Я так... сама.

– А это что? – указал глазами на последний лист рукописи. – Алешин почерк. Можно взглянуть?

– Конечно. Вы же свой...

Прочитав приписку, Морозов затаенно перевел вздох.

– Так, так... Можно было ожидать...

Из кармана фрачных брюк достал праздничный золотой портсигар (в будни носил вырезанный из карельской березы), взял папиросу и сунул ее в губы не тем концом. Отвернувшись, выплюнул табачные крошки.

– Извините... Я забылся, не спросил разрешения. – Смял папиросу. – А теперь вот и курить не хочется. Я, – продолжал с горячим придыханием, первый поздравляю вас. Желаю большого счастья, хотя и подозреваю, что оно не всегда будет безоблачным. – Снова поцеловал ее горячую руку. – Одного опасаюсь – не бросили бы вы наш театр, не увез бы вас Алешенька куда-нибудь далеко.

– Театр для меня жизнь, как... как для Алеши литература, – сказала Мария Федоровна, успокаиваясь, будто между ними все уже было решено.

Веселились до утра. За старый год пили шустовский коньяк и крепленые вина. Станиславский поднял тост за Чехова и Горького, за их новые пьесы, весьма желанные для театра. Мария Федоровна, чокнувшись с драматургами и расцеловавшись с Ольгой Леонардовной, сидевшей возле нее, осушила рюмку до дна.

Перед двенадцатью полетели в потолок пробки шампанского, тостам и взаимным поздравлениям не было конца.

Танцевали; затаив дыхание слушали Шаляпина – "Эй, ухнем...", всем застольем пели: "Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой, ради славного труда, ради вольности веселой собралися мы сюда..."

Андреева почти весь вечер и всю ночь была возле Горького, за столом его близость чуствовала локтем; отпивая шампанское из бокала, смотрела в его небесно-синие глаза и счастливо улыбалась. А когда тучкой набегало минутное раздумье, встряхивала головой. Заметили перемену в ней? Женщины перешептываются о ее неравнодушии к... Алеше? Пусть судачат сколько им угодно. Сегодня Рубикон будет перейден. И к прошлому – ни шагу. Слава богу, Желябужский все понял и не подходит к ней. Он в орденах, с лентой через плечо, а сам чернее тучи. Для него одна тревога: "Что скажет свет?" Под конец бала она объявит ему, что уходит навсегда. Бесповоротно. А детей?.. Детей отправит в Петербург, поживут пока у сестры...

Горький повернулся к ней с бокалом, в глазах полыхнуло пламя:

– За тебя!..

– За нашу жизнь, – перебила его шепотом. – За наш Новый год! За наше счастье!

И опять набежало раздумье. Если понадобится, она и театр оставит. Ради Алеши! Если, не дай бог, его в Сибирь. Она – с ним. Хоть на край света. Будет перепечатывать его рукописи, переводить для него какие-нибудь письма, бумаги. Его талант, его труд нужен народу. Даже больше человечеству. Пусть зрители, благосклонные к ней, забудут актрису Андрееву, лишь бы имя Горького гремело над миром. И набатным колоколом звало к революции.

Бауман пригласил на вальс. Кружась с ним, сказала, что Монах – так они называли Савву Морозова – все устроит для него, сумеет вывезти из Москвы на время в свое именье. Потом – о Горьком. Она рада, что Бауман встретился с ним под Новый год.

– Я был счастлив пожать его руку, – отозвался Николай Эрнестович горячим шепотом. – Знали бы вы, как его любит Ленин! Как ценит его книги! Называет Буревестником революции! Я много раз – и в Лондоне, и в Женеве сам слышал от Владимира Ильича: "Вот бы кого повидать! Потолковать с ним. Побывать в Художественном на его пьесе "На дне"! И о вас Ленин говорил с благодарностью...

– Моя роль маленькая...

– Как раз наоборот – большая. Чеки и переводы приходили вовремя. Сам назвал вас Феноменом.

– Да?! Чем же я могла выделиться среди других?

– Такая актриса, говорит, с нами! Активный финансовый агент!

Музыка умолкла, и Мария Федоровна подвела своего партнера к Горькому:

– Вот Алексей Максимович горит нетерпением побеседовать.

– Да, истинные слова. Эта встреча для меня, Иван Сергеевич, сиречь тезка Тургенева, великий праздник, – прогудел Горький, беря Баумана под руку. – Ей-богу, правда. Без всякого преувеличения. Расскажите и о Киеве, и о Лондоне, и о Женеве. А первым делом – о Владимире Ильиче.

Пока они разговаривали в сторонке, Мария Федоровна танцевала с Качаловым.

– За Ивана Сергеевича не тревожьтесь, – сказал ей на ухо Василий Иванович. – Завтра... Хотя что я говорю?.. Сегодня пробудет у нас. И ночует. А потом передам с рук на руки Савве.

– Золотой вы человек! Настоящий!..

Расходились на рассвете. Баумана провожали такой шумной толпой, что никакому шпику не удалось бы заметить и опознать его, переодетого и загримированного.

Кучер Морозова подогнал рысака к самому подъезду. Качалов, усадив жену и размахивая правой рукой, запел: "Вдоль да по улице..."

Бауман, присев поверх медвежьей полости на уголок облучка, пьяно покачивался и подпевал намеренно невпопад.

Рысак мчал их к Тверской.

– Кучер вернется, – Савва кивнул Горькому и Андреевой, – отвезет вас.

– Спасибо, верный друг. – Мария Федоровна на прощанье поцеловала его в щеку. – Но утро такое!.. Такая чудесная погода! И нам... – взглянула на Алексея, – нам будет приятно пройтись.

– Право слово, приятно! – Горький стиснул пальцы Морозова. – Я и Маруся... мы любим ходить. А до "Княжьего двора" тут совсем недалеко.

Он крепко прижал к себе локоть Андреевой, и они, не отрывая глаз друг от друга, наискосок пересекли Камергерский переулок, чтобы за углом спуститься по Тверской и повернуть на Моховую.

Было на редкость тихо. В прохладном, словно осеннем воздухе плавали пушистые снежинки. Под ногами чуть слышно хрустела чистейшая пороша.

Они шли медленно и молча улыбались, пьяные не от вина – от счастья.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Не проходило дня без того, чтобы Глафира Ивановна не вспоминала родных. Старшей сестре Екатерине писала при малейшей возможности – знала, что о ее житье-бытье будет известно партийному комитету. Некоторые из писем ей удавалось отправить с товарищами, возвращавшимися из ссылки, остальные доверяла почте.

21 января 1904 года

Из Олекминска

"Милая Катериночка, с Новым годом! Хотя и с запозданием, поздравляем тебя и твоего мужа Исаака Григорьевича. Желаем счастья.

Вот довезли нас до Олекминска. Город маленький (около 1000 жителей). Стоит на левом берегу Лены. Из нашего окна видна, закованная в лед, эта великая река. Если перечитаете Короленко, то узнаете, что ссыльные называют ее "проклятой" и "гиблой каменной щелью".

Когда-то я любила зимние поездки по тайге, по нашему Енисею, но это ужасное 22-дневное путешествие под конвоем было для меня невыносимо тягостным. Ведь я еще в тюрьме забеременела. Меня везли на четвертом месяце, и я все время болела. Из-за моей болезни нас и оставили здесь, но только на один месяц.

Мы проехали на лошадях две тысячи верст! Мороз был за сорок градусов по Реомюру. Ресницы смерзались от инея. "Государевы ямщики" часто останавливали лошадей и вырывали сосульки из их ноздрей, чтобы не задохнулись. Лед от мороза кололся так, что казалось, стреляли из пушки.

Осенью река замерзала в суровой борьбе с ветром, и на каждой сажени остались высокие торосы. Сани кидало из стороны в сторону. Они часто опрокидывались.

От станка до станка верст по сорок, и мы приезжали еле живые. А там и обогреться не успеешь, как лошадей уже перепрягли. Снова в путь... Знала бы ты, как я измучилась!

Может быть, приедет мама. Мне так хочется, чтобы кто-нибудь из Вас встретил нашего Игорку, когда он родится.

Первый пароход приходит сюда не раньше половины мая. Ты, конечно, не сможешь сюда приехать. Дело в том, что от Иркутска до парохода нужно ехать на лошадях верст 300. Это для тебя, по себе сужу, было бы ужасно опасно.

Приглашаю в гости, а ведь мы и сами еще не знаем, оставят ли нас здесь. Похоже, что не оставят. Тогда и в Якутске мы не сумеем задержаться. Загонят нас, должно быть, очень далеко на север, в самую глушь, в какую-то Чурапчу, куда и Макар телят не гонял. Это улус в 170 верстах от Якутска.

Как вы живете? Что пишет мама? После отъезда из Красноярска (3 декабря) мы ничего ни о ком не знаем.

В Александровском централе не удалось повидаться с Виктором Константиновичем. Его, судя по всему, уже провезли в Якутск. При его-то здоровье! Жаль этого доброго человека. Бесконечные тюрьмы да ссылки, конечно, измучили его.

Твоя Г л.

3 марта 1904 года

Милая моя, дорогая Катюшечка!

Сейчас узнали, что Виктор Константинович в Якутске. Там целая история – восстали ссыльные!

А началось вот с чего. Генерал-губернатор Восточной Сибири Кутайсов засыпал север разными придирчивыми циркулярами, превращая ссылку в тюрьму. Запрещал всякие отлучки в город, а ведь в улусах ничего купить нельзя (торговли нет), за врачебной помощью обратиться не к кому. Вот теперь якутские товарищи, не выдержав издевательств, все или почти все съехались в Якутск и решили протестовать. Собралось их больше ста человек. Относительно мер протеста не сговорились (не в смысле не успели, а в смысле разногласий), и даже довольно большая часть публики держала себя в этом вопросе не совсем красиво. Но все же 57 товарищей решили действовать единодушно и до конца, до смерти, если понадобится. Чувствую влияние и характер Виктора Константиновича. Они, захватив с собой оружие и продукты, забаррикадировались в доме якута Романова. Нам известно, что у них 13 револьверов, десяток охотничьих ружей, две старые берданки с двадцатью патронами, топоры и финские ножи. Не много!

Они послали губернатору свои мотивированные требования: 1. Отправка на казенный счет в Россию окончивших срок. 2. Отмена циркуляра, запрещающего свидания с партиями дальше следующих товарищей. 3. Отмена циркуляра о высылке в дальнейшие места Якутской области (Нижнеколымск, Верхоянск и др.) за самовольные отлучки (применение этого циркуляра доводилось иной раз до нелепых размеров). 4. Гарантия безнаказанности за настоящий протест. Большинство запершихся состоит из тех, которые подлежат высылке из Якутска или по самому назначению, или за отлучки. Они объявили, что не разойдутся до тех пор, пока все требования не будут удовлетворены.

Забаррикадировались 18 февраля, сегодня 3 марта, и мы имеем основание предполагать, что баррикады еще продолжаются. Дом окружен стражей из солдат. Губернатор в части требований отказал. Что будет дальше, положительно нельзя предвидеть. Теперь, вероятно, уже истощились и все питательные запасы. Но, зная состав протестующей публики, нужно думать, что ее измором взять будет нельзя и что она ни в коем случае не допустит дело до смешного конца.

В Якутске распространяются прокламации, обращенные к обществу и правительству. Первая – от забаррикадировавшихся товарищей, вторая, очевидно, от группы социалистов-революционеров. Она пугает правительственных лиц на случай, если кровь будет пролита.

У нас здесь (колония исключительно состоит из социал-демократов, всего с вольноследующими женами – 23 человека) все последнее время, еще до якутской истории, происходили стычки с местной администрацией из-за встреч партий, отправки на казенный счет окончивших срок товарищей и т. д. Дело всякий раз кончалось тем, что нам уступали. Встреча каждой новой партии политических превращалась для нас в большой праздник: мы выносили им одежду, питание, узнавали новости, получали письма. Но эти встречи были запрещены. В последний раз исправник долго не сдавался, в наших руках уже было оружие, но под конец он уступил.

Теперь мы послали телеграммы якутскому губернатору и министру внутренних дел. Мы заявили, что присоединяемся к якутским товарищам, что циркуляры исполнять не будем, а если нас станут наказывать за это неисполнение, то будем сопротивляться. Под телеграммами подписались 19 человек. Остальные подали от себя тоже телеграмму, только с более мягким текстом, чем наш. С тех пор прошла уже неделя, а мы не получили никакого ответа и никаких наказаний. Очевидно, нас решили игнорировать. Что из этого выйдет – увидим.

Как видишь, наша жизнь и здесь до крайности тревожна. Хотела я тебе сегодня написать подробно, как мы устроились здесь, да начала писать об этой много нас волнующей истории и теперь едва ли смогу написать что-нибудь другое.

Крепко целую тебя и Алешку и шлю привет Исааку Григорьевичу. Пусть будет хорошо тебе, моя голубушка!

5 марта

Катеринушка, здравствуй!

Радость – дошли до нас новости. Старик позаботился. А у нас и адреса его нет. Жаль. Но мысленно мы с ним и с его друзьями.

Эх, если бы мы были там!.. Снова бы повидаться со Стариком и его женой!..*

_______________

* В огневых схватках пройдет первый год после Октября, и фотограф 7 ноября запечатлеет Г. И. Окулову на Красной площади. Она, член Президиума ВЦИК, стоит, в кожаной куртке и кожаной фуражке, со знаменем в руках, рядом со Свердловым и Лениным. Через три недели она поедет начальником политотдела на Восточный фронт.

Теперь о нашем житье-бытье. Мы сняли избу у одного казака. Хозяин живет в одном дворе с нами. На его обязанности лежит и слежка за нами.

У нас есть товарищеская библиотека. Выписываются. "Русское богатство", "Восточное обозрение", "Мир божий", "Журнал для всех". Плохо только с получением новых книг. Но, Катюша, милая, я не хотела бы, чтобы ты тратила деньги на эту цель, – вам, должно быть, и так живется тяжело в материальном смысле.

Если мама, соблазненная примером успешных хлопот других родных, вздумает хлопотать за нас, то пускай она лучше этого не делает – это нам будет неприятно. Кажется, жизнь и без того заставит вернуть нас в очень скором времени. Думать так позволяет не улыбающаяся весна, а надвигающаяся буря. Так нам здесь представляется по крайней мере положение вещей.

Вчера, узнав, что новая партия заключенных едет по Лене, наши товарищи решили остановить кошевки и встретить ссыльных. Я пошла с ними, хотя и было мне трудно.

Вдали показался вихрь снега. Тройка мчалась с необычайной быстротой, остановить ее было невозможно. Промчалась и вторая. И только с третьей соскочил на ходу один товарищ и схватил лошадь под уздцы. Сани перевернулись. Получилась свалка. Жандармы стрелять побоялись, так как обязаны были доставить ссыльных в целости, и мы передали им свои скромные подарки.

Дома мы все делаем сами. Ясенок мне помогает, успокаивает, когда надо. Хотя его, вспыльчивого, самого приходится успокаивать.

Игорка, я думаю, появится в начале июля. Если все будет благополучно. Отец ждет его, и мне хочется обрадовать своего Ясеночка. Он, пожалуй, будет даже слишком заботливым – не отойдет от кроватки.

Г л а ф и р а.

10 марта

...Каждая почта приносит нам известия об ужасах, происходящих в Якутске. Солдаты залпами обстреливают баррикадистов. Те отвечают выстрелами из револьверов и охотничьих ружей. И им удалось уложить одного солдата, другого ранить. А над домом развевается красное знамя!

Мы опять с оружием выходили навстречу одной партии. Схватки, правда, не произошло, но на нас были направлены револьверы жандармов. Пока у нас в Олекминске не пролилась кровь. А мы ждали схватки, чтобы своей кровью подтвердить нашу полную солидарность с баррикадистами и этим, пусть немного, помочь им в трудное для них время.

Я представляю себе Виктора Константиновича: он там, конечно, поддерживает в товарищах боевой дух.

Г л а х а.

15 марта

...Из Якутска сообщают, что баррикадисты к красному флагу добавили черный креп: один из восставших убит, трое ранены.

Они держались почти три недели. Теперь, когда кончились патроны, вынуждены сложить оружие.

Их кровь не забудет революционная Россия. Они в далеком Якутске подали первый пример баррикадных боев!

Г л.

26 марта

Катюшенька, здравствуй!

Вчера здесь проехала последняя зимняя партия. Мы ее хотели встретить так же, как встречали предыдущие, но нам удалось узнать, что в ней едет шесть человек детей и пять больных – такой состав нельзя было подвергать никаким опасным случайностям. И мы навстречу не вышли.

Наши друзья и в далеких северных норах не сидят сложа руки: мы получаем местные листки! Откуда? Один ветер знает. И, кажется, это он доносит до нас новости.

Правда, чувствуется ужасная усталость от всяких споров, раздоров, неприятных и ошибочных действий...

Обо мне ты беспокоишься напрасно. Здесь есть доктор, акушерка – дело обойдется. Акушерка даже, говорят, хорошая. А ты придумала – выписывать сюда из России! Ну уж, расфантазировалась же! Если б здесь и никого не было – ни врача, ни акушерки, – то и то беспокоиться было бы нечего: мой "царственный" младенец сумел бы появиться на свет и без их помощи. Я реально, ясно не чувствую никакой опасности...

Г л а ф и р а.

2

На лето Екатерина Ивановна уехала в село Мещерское Московской губернии. И Глаша продолжала писать туда:

24 мая 1904 года

Из Олекминска

Милая Катюшечка!

Мысль о тебе после всего случившегося со мной меня ужасно беспокоит.

А со мной случилось вот что (ты, вероятно, уже знаешь – маме я телеграфировала): мой сыночек родился у меня преждевременно, раньше на два месяца. Он жил только три дня. Он умер. Я его почти не видела, я только в продолжение трех дней слышала его плач, похожий на стон больного человека. Теперь все похожее на этот стон терзает мне душу. Мне так больно, так больно...

У нас теперь весна, которая до меня доходит в виде цветов, приносимых или Ясенком, или кем-нибудь из знакомых...

На днях получили новую весть о баррикадистах. Виктор Константинович в тюрьме. Теперь уже выяснилось, что суд будет гражданский (Якутский окружной суд), – это значит, что для приговоров будет большой простор и не будет смертной казни, тогда как при военном возможны только два приговора – вечная каторга или смертная казнь.

И все же улыбается "весна"! А лето, как известно, приносит грозовые тучи.

Г л.

26 июля

Из Якутска

Катериночка, милая!

Ждем решения своей судьбы: отправят ли нас дальше на север или разрешат отбывать весь срок в Олекминске?

Условия существования здесь положительно невозможны. В ожидании суда над баррикадистами в Якутск съехалась масса товарищей. Мы живем в ужасающей грязи. И шесть человек в одной комнате. Питаемся отвратительно. Кажется, я свалюсь в постель...

Нам удалось побывать на свиданье в тюрьме. Я видела Виктора Константиновича. Конечно, через решетку. Как он чувствует себя, сказать трудно, но физически имеет более здоровый вид, чем прежде. Это несмотря на все пережитое. Наших вопросов он не слышал из-за возросшей глухоты. А его голос терялся среди голосов других заключенных. Рукой дал знак, что всем передает сердечный привет.

Уже приехали из Петербурга адвокаты. Судить будет "коронный" суд. Без присяжных. Предать военному суду, как видно, не решились. Наши говорят: "Времена уже не те".

Твоя Г л а ф и р а.

4 августа

На пароходе

Катериночка, милая!

Нам разрешили на все время ссылки вернуться в Олекминск. Мы, конечно, этому очень рады. Возвращаемся на пароходе.

Когда мы выезжали из Якутска, то был уже четвертый день суда над баррикадистами. Суд будет, должно быть, продолжаться дней семь-восемь. Чем он кончится, пока еще совершенно нельзя предвидеть. Нам друзья напишут, а мы – вам.

Лена, как наш Енисей, в каменных берегах. Только лесу меньше. И все больше лиственница. А серые скалы на правом берегу отчасти напоминают наши Столбы. Их сотни. На утренней заре крикнешь с борта: "Свобода!" – и это с доброго десятка столбов подтвердит желаемое: "Да!", "Да!". Правда, здешние столбы вздымаются не из леса, а прямо из воды. И не оглаженные вековым ветром, а острые. Каменные штыки. И тянутся на десятки верст. По-своему красиво. Только очень безлюдно. А в будущем, несомненно, оживет и этот край. Вольные люди полюбят его, не станут называть гиблым, как называют невольники в наши дни. И в этих горах найдутся большие богатства. Не для хапуг, а для народа.

А у моего Яся, когда он смотрит на суровые берега, тоска в глазах. Я его понимаю: единственный путь – река. На тысячи верст! Его радуют только пароходы...*

_______________

* Через год Ивану Адольфовичу Теодоровичу удалось бежать на пароходе. Его укрыл там помощник капитана. Первое письмо пришло теще в Шошино из Кенигсберга. После Октября Теодорович был народным комиссаром по делам продовольствия.

15 августа

Из Олекминска

...8 августа суд над баррикадистами закончился. Виктор Константинович лишен потомственного дворянства, о чем он, конечно, не жалеет, а вот 12 лет каторги при его здоровье будут тяжкими. Но буря раньше собьет с него кандалы.

Подавать апелляцию он, понятно, отказался. И с ним еще двадцать один товарищ. Такие же стойкие, не поступающиеся своей гордостью...

1 сентября

...Из Якутска сообщают: триста человек провожали осужденных баррикадистов. Провожали на осеннюю пристань Даркылах, которая находится в семи верстах от города. Там загнали на баржу, буксируемую пароходом "Граф Игнатьев".

После отчальных гудков баррикадисты кричали на берег:

– Долой царский произвол!

– До скорого свидания на баррикадах России!

Где-то мы снова встретимся с нашим дорогим Виктором Константиновичем?..

Г л.".

Но Глафире Ивановне судьба не подарила новой встречи с Курнатовским, который хранил в своей душе прежнее горячее чувство к ней.

На его долю в конце 1905 года и в январе 1906-го выпадет всего лишь несколько счастливых недель, когда в "Читинской республике" он будет редактировать партийную газету "Забайкальский рабочий".

После разгрома Читинского Совета солдатских, казачьих и рабочих депутатов каратели приговорят его к смертной казни, вскоре замененной бессрочной каторгой. Ему удастся бежать. Таежными тропами он доберется до Владивостока и уедет в Австралию.

В 1910 году он, тяжело больной, приедет в Париж. Владимир Ильич поможет своему давнему другу получить койку в лечебнице. Там его навестит Екатерина Ивановна Окулова с маленькой дочкой Ириной. Это будут последние светлые часы в жизни революционера. В 1912 году тяжкая болезнь сведет его в могилу.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Возвращаясь из старой части Женевы, Надежда Константиновна всю дорогу беззвучно смеялась:

"Ну и Лепешинский!.. Надо же было придумать!.. Талантливое перо!"

Дома, как только перешагнула порог, у нее вырвался громкий хохот. Такого еще не бывало с юных лет. Мать, давно привыкшая к сдержанности дочери, поспешила навстречу.

"Что могло так развеселить Наденьку?!"

А Надежда вдруг прикрыла рот рукой. Не услышал бы Володя. Не оторвать бы его от работы. А рассказать ему лучше всего за ужином.

Но Владимир уже торопливо спускался по лестнице.

– Кто тебя, Надюша, так рассмешил? Опять какая-нибудь выходка меньшевиков?

– Никак не угадаешь. – Надежда достала из тесного рукава кофточки платок, утерла глаза. – Такого у Пантелеймона еще не бывало!

– Да ты расскажи толком. Что там такое? Смешная карикатура?

– Целый триптих!.. Плеханов... ха-ха-ха... старая крыса! А ты в образе... проворного и бойкого кота!

– Котом изобразил?! Да как это можно?! – хлопала руками по юбке Елизавета Васильевна. – Это же... это сверхвозмутительно!

– Больше всех возмущается Розалия Марковна. Разгневана до крайности. – Надежда, прохохотавшись, села к столу, стала рассказывать спокойнее: – С ней я встретилась неожиданно, в кафе "Ландольт". У нее горят глаза, кривятся губы. "Это, говорит, что-то невиданное и неслыханное ни в одной уважающей себя социал-демократической партии. Даже подумать невозможно – мой Жорж и милейшая Вера Ивановна изображены седыми крысами!.. У Жоржа было много врагов, но до такой наглости еще никто не доходил! – Тут Розалия Марковна сцепила руки, качнула головой из стороны в сторону. – Боже мой!.. Что скажет о нас Бебель? Что скажет Каутский?.."

– В этом вся их беда: "Что станет говорить княгиня Марья Алексевна?" – рассмеялся Владимир. – Ну, и что же дальше?

– Лицо у нее передернулось. "Жорж, говорит, не какой-нибудь мужик..."

– Да?! Так и сказала?!

– "Он, говорит, тамбовский дворянин, и он может... может и на дуэль!"

– Уму непостижимо! Жена выдает своего мужа, марксиста Плеханова, за какого-то дуэлянта! Мне, право, жаль Георгия Валентиновича!.. Ну, а почему же он изображен крысой?

– Из кафе "Ландольт" я – к Лепешинским, – продолжала рассказывать Надежда, проглатывая смешинки. – Пантелеймон достал свой триптих... Да, карикатура из трех рисунков. Не успел он положить передо мной этот лист ватмана, а Ольга уже залилась смехом. Даже до слез. Читаю надпись сверху: "Как мыши кота хоронили (назидательная сказка. Сочинил Не-жуковский. Посвящается п а р т и й н ы м м ы ш а м)". Последние два слова подчеркнуты.

– Вот это здорово! Очень точно! – Владимир прошелся возле стола. Прилепил Пантелеймоша ярлык меньшевикам!.. Действительно – м ы ш и! Ну, а дальше? Это же чертовски интересно!

– На левом рисунке кот. В лице сохранено полное сходство с тобой. Ты будто бы повешен в подполье на какой-то перекладине. Близорукие мыши ликуют. Тут и Потресов, и Аксельрод, и Засулич. Все очень похожие. Плеханов – премудрая крыса Онуфрий – появился в распахнутом окне. Что тут, дескать, происходит среди бочек с "диалектикой", в которой разбираются только они, мыши? Мартов с Троцким взобрались наверх, но по близорукости не могли обнаружить, что мурлыка не повешен, а сам уцепился лапой за перекладину и хитро зажмурился. Теперь центральная картинка. Мурлыка оборвался. Лежит недвижимо. Значит, в самом деле мертвый! Мыши возликовали больше прежнего. До неистовства. Старая крыса Онуфрий подхватил верного мышонка Троцкого и принялся отплясывать канкан. Для них играет на дудке услужливый Дан. А Мартов взобрался на труп мурлыки и стал читать "надгробное слово". Я запомнила: "Жил-был мурлыка, рыжая шкурка, усы как у турка; был он бешен, на бонапартизме помешан, за что и повешен. Радуйся, наше подполье!" Но радость обернулась бедой. На правом рисунке мурлыка сбросил с себя притворство и принялся трепать мышей.

– Хорошо! – Владимир, уткнув руки в бока, задорно и заливисто хохотал. – Ай да Пантелеймоша! Ай да Лепешинский!..

– Аксельрод под когтями кота распластался на полу; испуская дух, промолвил: "Испить бы кефиру..."

– Так написано? – переспросил Владимир, мгновенно приглушив хохот. Напрасно. Не удержался карикатурист от мелкого выпада. Нельзя сугубо личное смешивать с политикой.

– А сам Онуфрий как? – спросила Елизавета Васильевна сквозь довольный смешок. – Остался жив?

– От страха кинулся наутек, но прищемил себе хвост в захлопнувшейся створке и повис вниз головой. А мышонок Троцкий удирает без хвоста!

– Убежал, каналья? – снова расхохотался Владимир. – Жаль. Хвост он, как ящерица, отрастит вскорости. Придется с ним еще повозиться.

– Не удалось негодникам кота похоронить. Напрасная была затея! Елизавета Васильевна направилась к плите. – У меня ужин... – Заглянула в кастрюльку. – Готов. Мойте руки – и за стол.

На следующее утро Владимир Ильич собрал книги и журналы, в которых миновала надобность, и, приторочив к багажнику велосипеда, отправился в город. По боковой аллее старого парка Мон Репо выехал к набережной, огражденной чугунной решеткой. За ней нежился сизый, как сталь, Леман*. Противоположный берег едва проступал сквозь редеющий туман. Но вскоре туман покорно осел, слился с водой, и за озером встали холмы в лиловой дымке. Чем дальше к югу, тем они выше, обрывистее. За ними поднялся ледяной пик Монблана. Вот так же в далеких Саянах они любовались вершиной Боруса. Тот, правда, много ниже. Но в облике тех и этих гор немало общего. И там, и здесь они манили к себе: побродить бы по тропинкам, окунуться в тишину лесов, послушать лепет ручейков среди камней, принакрытых бархатистым мхом. Горы успокаивают душу. Скорей бы отправиться туда, отдохнуть от меньшевистских дрязг. А потом снова... Снова борьба.