Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 44 страниц)

– Я пойду одна, – повторила Надежда со всей настойчивостью, на какую только была способна.

– Нет, нет, ни в коем случае.

– Попрошу отложить. Хотя бы на один день. Должны же они понять.

– Меньшевики?! Мартовцы?! – Владимир погладил руку жены. – Какая ты, Наденька, наивная! Да они обрадуются!

– В конце концов, Вера Михайловна*, член Лиги и врач, подтвердит твою болезнь.

_______________

* В. М. В е д и ч к и н а – большевичка, жена Бонч-Бруевича.

– Пойми – это невозможно. И не уговаривай. – Владимир встал. – Я готов к реферату, и я пойду. Сегодня решительная схватка.

Надежда удержала его за рукав:

– А вот к умывальнику я тебя не пущу. – Согрела лицо мягкой улыбкой. – Тут уж придется подчиниться. Утру тебе лицо влажным полотенцем. Осторожненько. И сделаю новую повязку...

– Хорошо. Только надо поторапливаться...

Меньшевики действительно обрадовались травме Ленина.

– Подбил себе глаз?! Не придет?! Ну и пусть сидит дома.

– Вовремя, вовремя! – перебрасывались злорадствующими фразами, сидя за столиками кафе "Ландольт", где собрались члены Лиги.

– Без него обойдемся! – сказал Троцкий и уважительно кивнул головой в сторону Мартова: – У нас есть кому выступить с рефератом о Втором съезде.

– Я и при нем не промолчу, – отозвался Мартов. – Потребую для себя корреферат.

– Ваше дело... – шевельнул плечом Плеханов.

– Корреферат от меньшинства? – спросил Ленин, неожиданно входя в зал. – Я думаю, Георгий Валентинович прав.

– Лига должна знать все! – выкрикнул Троцкий, вскакивая со стула и вскидывая бородку. – Все вскрыть, все взвесить на весах разума!

– Какое нетерпение! – заметил Плеханов. – А я полагал – сначала надо избрать бюро съезда.

Бонч-Бруевич, спокойно погладив бороду, предложил избрать в бюро одного человека от большевиков, одного – от меньшевиков и одного – от правления Лиги.

– А вы нам не диктуйте! – снова вскочил Троцкий. – Мы не крепостные! И Лига суверенна!

Меньшевики, как по команде, крикливо поддержали его. Пользуясь своим численным превосходством, избрали бюро из своих сторонников. Председателем – Гинзбурга, не менее крикливого, чем Троцкий.

Мартов сунул пальцы за воротник, рванул его, как при удушье; узел галстука сбился набок, заношенные манжеты вылезали из коротких рукавов пиджака; выхватив из кармана листки бумаги, пошелестел ими, что-то записал дрожащей рукой.

"Скандала на публике, которого боится Плеханов, не миновать, отметил про себя Владимир Ильич. – Даже ему не успокоить "истеричную жену".

Ленину для доклада предоставили два часа. Он, уважая регламент, с легким кивком головы сказал председателю, положившему перед собой часы:

– Постараюсь уложиться. – Достал часы. – Ваши спешат. Учтите – на четыре минуты.

– Спешат оттого, что мне дорого не прошлое, а будущее, – попробовал отшутиться Гинзбург, и, согнав улыбку с лица, добавил: – Будущее партии.

– Большевикам будущее партии еще дороже, – отпарировал Ленин. – Иначе мы не были бы здесь. Но не будем терять секунд.

Повернулся к залу. В левой руке держал часы, в правой – листки с тезисами, свернутые трубочкой. Доклад начал спокойно. Говорил четко и твердо, излагая события съезда день за днем, вопрос за вопросом. И ни разу не воспользовался листками. Сжимая их, то уверенным движением предупреждал кого-то в зале, то как бы подносил слушателям бесспорные слова, то грозил в сторону непоседливых меньшевиков.

– Не перебивайте. – Взглянул на часы. – У меня остается уже только двадцать пять минут. – И к председателю: – Прошу не засчитывать минуты, украденные у меня крикливыми оппонентами.

Больше всех стучал кулаком по столу и истерически кричал Мартов. Пряди волос его прильнули к мокрому лбу, капли пота падали с усов.

– Еще полторы минуты напрасного шума, – отметил Ленин, взглянув на Потресова, привалившегося плечом к стене. У того нервно дергались руки, беспрерывный тик искажал лицо, словно припадок пляски святого Витта, и Ленин смягчил голос.

Перейдя к первому пункту устава, принятому в меньшевистской редакции, он сказал:

– Голосуя за свою формулировку, Мартов и компания оказались в оппортунистическом крыле нашей партии.

– А вы... вы... твердокаменные ортодоксы! – Мартов, хрипя, сорвал с себя галстук. – Создали осадное п-положение! Узурпаторы!

– Крик и ругань, Юлий Осипович, не украшают революционера, попытался Ленин охладить его. – Не лучше ли деловито поговорить о выполнении решений съезда? Мы, большевики, за это.

– Здесь не ваше, а наше большинство, господа осадники!

– Ненадолго. Большинство было и будет у нас. Рабочие, подлинные марксисты, пойдут за нами. Почитайте письма комитетов.

Глядя на часы, Ленин переждал шум и перешел к рассказу о выборах. Но едва он успел упомянуть о том, что его предложение о двух тройках было известно еще до открытия Второго съезда и в редакции "Искры" никто не возражал, как Мартов снова ударил кулаком по столу:

– Ложь!

Ленин окинул взглядом зал. Кто может подтвердить разговор в редакции о двух тройках? Потресов? Но тот, все еще не освободившийся от жестокого тика, сидел с закрытыми глазами. Троцкий, как и следовало ожидать, тоже промолчал.

– Читайте протокол съезда, – сказал Ленин. – Там записано.

Мартов продолжал стучать.

– Ложь!.. Ложь!.. К-кровь старой редакции на вашей совести...

Не выдержав, Плеханов встал, как пастор перед грешником, блеснул латынью:

– Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав.

Мелкими, семенящими шажками Мартов подбежал к нему и с безнадежным сожалением покачал головой.

– И ты, Брут, туда же? – Погрозил пальцем возле самого носа Плеханова. – Но я в долгу не останусь! – Стукнул себя кулаком по впалой груди. – Цезарь жив!

– Если Цезарь считает себя оскорбленным, – под усами Плеханова заиграла усмешка, – то я готов с ним драться на дуэли!

– Боже мой!.. Боже мой!.. – хлопала руками Вера Ивановна. Бледная, как береста, она схватила Плеханова за атласные лацканы редингота. – Жорж, опомнитесь!

– Не волнуйтесь, сестра, – Георгий Валентинович отнял ее руки, видите – перчатка не поднята, противник отступил.

– Вы-то хороши – против своих! На что это похоже? Пора бы вам одуматься.

– Пусть он, – Плеханов кивнул на Мартова, – не опускается до московского охотнорядского молодца!

Меньшевики, повскакав с мест, подбегали с кулаками.

И председателю пришлось объявить перерыв.

Одни, продолжая незаконченные споры, выходили покурить, другие направлялись к стойке за кружкой пива (хозяин кафе уже в самом начале высказал недовольство, что его гости мало заказывают пива).

Плеханов, подойдя к Ленину, покачал головой:

– Какой он жалкий!..

– Я бы не сказал этого. – Ленин слегка поправил повязку на глазу. От него в таком состоянии можно ждать самого невероятного. Ни перед чем не остановится. Но партия узнает, кто же на самом деле раскольники, кто срывает работу Цека, кто вконец разваливает дисциплину.

В перерыве Мартов выкурил – одну за другой – несколько сигарет, снова надел галстук, понадежнее затолкнул манжеты в рукава.

В ожидании его корреферата Аксельрод и Засулич передвинули свои стулья поближе. У Потресова даже унялся тик.

Троцкий не сводил с оратора глаз, после его эффектных слов вскидывал правую руку, будто у него была дирижерская палочка, и затем неистово бил в ладоши.

Мартов, чувствуя себя победителем, пережидал с поднятой головой. Он даже заикался меньше обычного.

Ленин, слегка склонив голову к левому плечу, время от времени делал для себя пометки на листе бумаги.

Плеханов сидел с каменным лицом, решая – выступать или не выступать? Речь у него приготовлена, прослоена нейтральными остротами да цитатами из латинских классиков. Его выслушают не перебивая. Но стоит ли выступать после этих истерических сцен, которые разыгрывались здесь? Вера Ивановна будет недовольна его речью, чего доброго, опять при всем народе схватит за лацканы редингота, осыплет грудь брызгами слюны: "Я не узнаю вас, Жорж! И все наши не узнают. Все ждали, и все разочарованы!" Пожалуй, лучше промолчать. А молчание можно объяснить излишним накалом страстей. И он смолчал.

Аксельрод вспомнил пословицу: "Сказанное слово – серебряное, несказанное – золотое". Если Жорж промолчит, золото будет у них, меньшевиков, в кармане! Их напрасно прозвали меньшевиками – здесь большинство на их стороне, и Ленин будет опрокинут! Железная ортодоксия ему не поможет! Когда-то восторгался им, молодым, энергичным, эрудированным, пламенным, и считал преемником... Но кто же мог предполагать, что он обойдется с ними, ветеранами, так, мягко говоря, неуважительно? Вот ему и расплата!

Надежда Константиновна подперла щеку стиснутым кулаком. Она не могла смотреть на содокладчика. Это же совсем не Мартов, какой-то перевертыш! Был сотоварищем по общему делу – стал противником. Все извратил, не осталось ни йоты правды. Дальше катиться уже некуда.

Но вот ее хлестнули по ушам предельно подлые слова.

– Зачем нужна была Ленину п-пресловутая редакционная тройка? – хрипел Мартов, потрясая вскинутой рукой. – Открою вам глаза. Однажды, в минуту откровенности...

И он повторил то, что говорил Плеханову на пароходе.

Владимир Ильич кинул пронизывающий взгляд:

– Имейте хотя бы крупицу совести. Не лгите.

По сигналу Троцкого меньшевики заглушили его слова криками и топотом ног.

Мартов, прокашлявшись, выпрямил грудь и, отводя глаза в сторону от Ленина, выкрикнул:

– Если считаете меня лжецом, я... я вызываю на т-третейский суд!

– Напрасно спешите, – отпарировал Ленин, – мое право вызвать вас. И все предать гласности.

Меньшевики снова ответили топотом и стуком.

Плеханов, будучи председателем Совета партии, мог призвать их к порядку, но он по-прежнему сидел окаменело. Кровь стучала в жилах, словно по вискам ударяли молоточками. "Неужели могло быть так, как второй раз говорит Мартов? "Скандальная жена", кажется, перешла границы возможного. Но тогда он сказал мне наедине, а теперь... Так уверенно, при народе... А с другой стороны... Никто же его никогда не подозревал в подобных инсинуациях..."

Аксельрод проронил:

– А я это предвидел.

– Бросьте вы свое "предвидение"! – отмахнулась Вера Засулич. – Сейчас нужно не болтать, а действовать. – И бросилась снова к Плеханову: – Жорж, что же вы молчите?

– Оставьте меня. – Плеханов отстранился холодным жестом и, ни на кого не глядя, направился к выходу. – Не выношу подобных сцен! Мы же не в мещанском обществе...

Вслед за ним большевики покинули съезд. Ульяновы задержались в соседнем зале на несколько минут. Владимир Ильич, поправив повязку на глазу, написал заявление в бюро съезда: "...так называемый корреферат Мартова перенес прения на недостойную почву, я считаю ненужным и невозможным участвовать в каких бы то ни было прениях по этому поводу". Он отказался и от заключительного слова.

Когда вышли из кафе, сказал Надежде:

– А о расколе, вызванном меньшевиками, я напишу в особой брошюре. Расскажу всю правду. Партия должна знать ее.

Меньшевики продолжали заседать одни, внимая каждому слову Мартова. Ему азартно поддакивал Троцкий, сверкавший возбужденными глазами.

В пятницу 30 октября, когда предстояло обсуждение устава Лиги, большевики вернулись на съезд. Меньшевики по-прежнему пользовались превосходством голоса. Игнорируя разъяснение Ленина, они в нарушение устава партии объявили Лигу автономной, рассчитывая на то, что она явится их твердыней.

К тому времени в Женеву приехал член ЦК Ленгник. Возмутившись нарушением меньшевиками партийного устава, он в субботу утром, с согласия Плеханова, объявил, что Центральный Комитет не утвердил новый устав Лиги и считает ее распущенной.

Мартов выбежал вперед, размахивая руками:

– Цека въехал в нашу организацию, как п-победитель на б-белом коне! Мы не п-подчинимся ему! Мы его осудим!

– Не губите партию! – пытался остановить его Ленгник. – Раскольники!

Его слова потонули в бесконечных выкриках и топоте ног.

– Лига остается суверенной! – кричал Мартов, повторяя слова Троцкого.

Вечером Владимир Ильич пришел поговорить с Плехановым: что же делать дальше?

Георгия Валентиновича будто подменили. Он, поджав руки, стоял с ледяным лицом; вздохнув, с трудом вымолвил:

– Разговор может быть только один – надо мириться.

– Как мириться?!

– Кооптировать старую редакцию.

– Это невозможно.

– А иного пути нет. – Брови Плеханова, дрогнув, сомкнулись. – Я не могу больше стрелять по своим!

– По своим?! Раскольников вы считаете своими?! А еще утром мы были единодушны...

– Поймите меня, ради бога!.. Лучше пулю в лоб, чем жить в такой обстановке.

– Не ждал. – Ленин, прищурившись, как шильцами колол глазами Плеханова. – Не ждал, что вы отступите от большевизма! И в такую минуту.

– Судите как хотите... – Плеханов отвел лицо в сторону. – А я не могу...

– В таком случае я подаю заявление об отставке из редакции "Искры". Извольте объявить об этом в газете и принять дела.

В воскресенье Владимир Ильич возвращался от Плеханова после вручения заявления; шел стремительно, словно опаздывал на поезд.

Мартовцы пока что ликуют, считают себя победителями. Но это временно. Он не отступил. И не отступит. Никогда. Ни в коем случае. Если Плеханов попытается кроме газеты отдать им даже Цека, он, Ленин, и тогда будет бороться с раскольниками. Каким путем? Придут новые силы. Большевизм не на ущербе – на подъеме. Об этом говорят письма из комитетов. Рабочие поймут, что нужен, совершенно необходим экстренный съезд партии. В нем спасение. Лозунг его – борьба с дезорганизаторами. Им, новоявленным оппортунистам, которых уже готов облобызать апостол буржуазного либерализма Струве, будет дан сокрушительный бой.

Большевики останутся большевиками. И победят. Хотя в стане противников и оказался Плеханов. Тем хуже для Плеханова.

2

Окуловы были щедры на письма. Писали в тюрьмы и о тюрьмах, в ссылку и о ссылке.

Летом и осенью 1903 года Екатерина Никифоровна особенно часто писала старшей дочери Кате. И все о своих молодоженах. 6 июля она отправила из Москвы письмо в Киев:

"Милая Катенька!

Три часа назад я пришла со свидания. Наши новобрачные, как всегда, веселы и счастливы. Просили передать тебе привет.

Новостей ни у них, ни у нас нет, и разговор вертелся на мелочах. Поговорили о пьесах Ибсена, которые перечитала Глафирочка, дальше перешли на искусство, и Иван Адольфович с Алешей заспорили, да так увлеклись, что, кажется, забыли, где они. Срок свидания давно кончился, офицер несколько раз приходил, но из вежливости не хотел прерывать и скромно удалялся. А мы все сидели и сидели. В конторе уже никого не было, когда мы вышли...

24 июля

Из Москвы

...Они сегодня были веселы, в особенности Глаша. Она очень жалела, что ты не приехала. Ну, а вообще разговор как-то плохо катился. Как обыкновенно, они говорят больше друг с другом. Он ее журил и мне жаловался, что она легкомысленно относится к своему здоровью. Очевидно, он очень заботится о ее здоровье, а сам выглядит хуже ее.

Очень уж томятся они теперь тюрьмой, страшно хочется на волю...

29 сентября

Из Самары в Киев

...Вот и началось их "свадебное путешествие"! Они назначены в далекую якутскую ссылку. В край вечного холода.

Вчера их привезли сюда, в пересыльную тюрьму, но свидания мне не дали.

30 сентября

Из Самары

...Вчера встретила Яся и Глафирочку в партии заключенных, когда их пригнали на вокзал. Ну, конечно, посмотрела только сквозь окно тюремного вагона.

Их везут в Иркутск...

5 октября

Из Красноярска

...Хорошо, что я поехала на вокзал. Там увидела их через решетку окна. Когда подходил поезд, я стояла на платформе. Ясь первый увидел меня, затем – Глашура, и оба радостно закивали мне головами и начали улыбаться. Но я не смогла улыбнуться – непокорные слезы полились.

Сначала они как будто удивились (они ведь были уверены, что я из Самары поеду в том же поезде), а потом сообразили, что едут не домой, и их лица моментально омрачились.

Поезд остановился, и я стала против них. Жандармы, по обыкновению, стали гнать меня, но я решительно заявила, что не уйду, хочу посмотреть на моих детей, и они почему-то оставили меня до конца, пока поезд пошел ближе к тюрьме. Я тоже поехала туда. И пока я была у начальника, их провели в какую-то избу, в которой обыкновенно проверяют партии или что-то в этом роде делают. Начальник, конечно, в свидании отказал. Тогда я направилась к этой избе, у которой увидела партию уголовников, и думала, что политических еще не привели. (Тут их уже не возят в каретах, а ведут пешком.) Затем, постоявши несколько минут, я по какому-то вдохновению направилась к окну избы – был уже вечер, – и когда взглянула туда, то увидела несколько, приблизительно десять человек, политических и между ними моих милых.

Глафирочка стояла как раз против окна, но, не ожидая, что я так близко, не смотрела в окно. Они все между собой и с конвойным офицером о чем-то разговаривали. А Ясь стоял немного в стороне. И несмотря на то, что я прикладывала к стеклу платок, поднимала выше, голову, прижимала свое лицо к стеклу, они все меня не замечали. Наконец одна девушка увидела и сказала Глашуре. Та взглянула, да так и крикнула: "Мама!". Ясь моментально выскочил оттуда, и я не успела мигнуть, как очутилась в объятиях у него. Долго и много он целовал меня. В эти минуты я почувствовала, как он любит меня, а я его. Но мне хотелось, чтобы и Глафирочка вышла, но она почему-то не выходила.

Он ушел, и выпорхнула она. Но черти в образе людей не дали нам сказать и нескольких слов. Но мы успели крепко обняться и поцеловаться.

Она ушла, а я осталась стоять и еще смотрела на них. Потом они вышли. И я была тут, пока дошли до ворот. Они все целовали меня, но конвоиры говорить нам не давали. Наконец за ними захлопнулись ворота, щелкнул замок, и я осталась в большом пустом и темном дворе. Была полна горем разлуки.

10 октября

Из Красноярска

...Теодоровичи оставлены пока в здешней пересыльной тюрьме. Надолго ли? Говорят, Александровский централ под Иркутском переполнен. Могут держать здесь до установления зимней дороги по Лене.

Свидания мне не дали, несмотря на мои энергичные хлопоты здесь и две телеграммы генерал-губернатору. Впрочем, он разрешил, но только через решетки. Мы этого не приняли, потому что все заключенные не принимают.

В моем кармане опять засвистали ветры. Но здесь встретила Ольгу Борисовну и снова позаимствовала у нее десять рублей. Самого Лепешинского, видимо, из-за того, что петербургские тюрьмы переполнены, а дела арестованных не успевают рассматривать, до приговора выслали в нашу губернию. Вообще же ему угрожают якутским севером. По меньшей мере лет на пять. Ужас!

Ольга Борисовна "заарестовалась" и приехала с мужем сюда в тюремном вагоне. С ними и Оленька. Им еще труднее, чем Глаше и Ясю.

Но тут совершенно неожиданно нашим друзьям повезло: губернатор забыл, что первую ссылку Пантелеймон Николаевич отбывал у нас, и назначил ему Минусинск. С ближайшим, вероятно последним, пароходом их отправят туда. И я поеду на том же пароходе...

19 октября

Из Минусинска

...Вот я и добралась до своего города!

Лепешинские на этот раз поселились не на частной квартире, а в маленькой гостинице. Это их больше устраивает. Живут на народе. Каждый день уезжают жильцы, появляются новые. Есть с кем поговорить. И приятно, что у подъезда часто звенят колокольцы ямщицких троек. Чувствуется жизнь и наши сибирские расстояния. Только не расхворалась бы сама Ольга Борисовна. На всякий случай я сказала ей, где искать начало надежной ямщицкой "веревочки".

А моя душа по-прежнему далеко – возле моих милых Глаши и Яся. Где они теперь – не знаю: с 4 октября не получала от них никакой вести. Держат ли их все еще в красноярской тюрьме или отправили дальше? Я думаю, долго еще будут томить их по разным тюрьмам, прежде чем водворят в Якутскую область..."

А в это время Глаша в красноярской тюрьме писала брату Алексею и сестрам, съехавшимся в Москву. Она тайно передаст письмо на волю, чтобы миновало тюремный досмотр:

"Ребятки дорогие! (Катюшу причисляю тоже к ребяткам.) Нам еще не объявили, куда нас назначат, но, очевидно, в Якутку, так как всех, кого назначают не в Якутку, отправляют сейчас же на место.

По рассказам, туда же везут из Тифлиса Виктора Константиновича Курнатовского. Возможно, встретимся в пути. Хотелось бы повидаться.

Партия на Якутск, кажется, пойдет только в декабре. Обыкновенно партии ждут якутского этапа в Александровском централе, но теперь он переполнен до физической невозможности, и партии задерживают по дороге. Мы рады, что нас оставили пока здесь, – мы с Ясем имеем отдельную камеру.

На перепутье слышали о новости оттуда, где в прошлом году жила Фекла, и я рассказала Ясю о Старике и о письмах от его жены, с которой мне тоже посчастливилось встречаться. Мы тут же дали друг другу слово, что присоединяемся к ним. К большинству!

Ваша Г л а ф и р а".

3

Зубатов купил себе два билета от Петербурга до Москвы – он не хотел никого видеть возле себя в купе. Из вагона взглянул на перрон – ни одной подозрительной рожи не видно. Жандарм, проходя мимо, даже не посмотрел на окна. Слава богу, не следят. Значит, верят, что уедет с этим поездом.

Вошел в купе. Закрыл дверь. Из кармана пиджака достал браунинг. Подбросил на ладони. Может еще пригодиться старый друг. При случае для самообороны или... для себя?.. Нет, судьба может измениться. О нем еще вспомнят, позовут...

Сунул браунинг под подушку, обеими руками откинул волосы. Похрустел сцепленными пальцами.

Еще вчера утром никто не мог предположить, что его, Сергея Зубатова, создавшего в России "академию сыска", ожидает такая катастрофа...

...Черную тучу нанесло ветром из Одессы. Там его люди, организуя рабочие общества взаимного вспомоществования, в чем-то просчитались, не сумели удержать забастовщиков в самом начале стачки, не уговорили их и хозяев пойти на мировую. Тут марксята подлили масла в огонь, и стачка приобрела политическую окраску, охватила всю Одессу. Город остался без воды, без света и хлеба. Живодеры пятикопеечную булку стали продавать по полтиннику. А стачечное пламя перекинулось на другие города юга. Улицы кишели забастовщиками.

Хотя он, Зубатов, и считал, что распространению зловредных идей следует вовремя и умело противопоставить доброе профессорское слово да проповеди и такие беседы, с какими выступает Гапон, но этого мало. Надо же успевать хватать закоперщиков. Озлобленные толпы, вырвавшиеся на улицы, можно рассеять только казацкими нагайками да винтовочными залпами. А на юге проморгали да проминдальничали, закоперщиков не успели схватить вовремя, толпы зловредных не придавили в зародыше. И в Петербурге во всем обвинили его, Зубатова. Нашли козла отпущения.

За что такая немилость?..

Еще вчера утром не подозревал беды. А к двум часам его вызвал к себе сам Плеве, вернувшийся из дворца. Думалось – просто для доклада.

Приехал к нему на Аптекарский на десять минут раньше. И чуть не столкнулся с новым шефом жандармов фон Ваалем. Тот, холодно кивнув головой с нафиксатуаренными волосами, прошел в кабинет министра. А его, Зубатова, ровно в два пригласили в зал заседаний. Почему? Совещания втроем обычно велись в кабинете.

Вошел. За торцовой стороной длинного стола уже сидел министр. А сбоку на первом стуле – фон Вааль. Плеве не встал, как бывало, не подал руки. Злыми глазами, сверкнувшими из-под нависших бровей, указал на стул по другую от фон Вааля сторону стола.

Едва успел присесть, как министр потребовал.

– Надворный советник, – подчеркнул невысокий чин, – доложите о возникновении беспорядков в Одессе. А присутствие генерала пусть не удивляет вас: с лицами, которым я не верю, имею обыкновение разговаривать при свидетелях. Ну-с, мы слушаем. Как вы затеяли эту стачку?

– Извините, ваше превосходительство... – Встал, отодвинув стул ногой. – Я, как вы могли убедиться много раз, являюсь принципиальным противником стачек. И задача наших рабочих обществ – избегать их. Примером тому может служить хотя бы Минск. Там при нашем содействии хозяева охотно вступали в мирные сношения...

Помнится, добавил к этому:

– И пар удавалось спустить из котлов, ни одного взрыва не последовало...

– Не уклоняйтесь, Зубатов, от Одессы, – перебил Плеве и повернул голову к фон Ваалю: – Там с одобрения надворного советника выпускались глупые и откровенно преступные прокламации. – Положил руку на синюю папку. – Могу их предъявить, если в этом будет надобность.

Попробовал объяснить:

– Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, те прокламации я получил уже готовыми. Ни в задумывании, ни в редактировании их не участвовал.

– Это не меняет дела. – Плеве вскинул леденящий взгляд. – Вы там вашему Шаевичу, зловредному заступнику за рабочих, и другим таким же платили деньги? Из каких источников?

– Из департаментского бюджета. С ведома господина директора. Давал и из тех, что отпущены мне по службе. Смею напомнить, еще в бытность мою в Москве, с вашего ведома, Афанасьеву, Слепову и другим...

Плеве, снова повернув голову к фон Ваалю, стал рассказывать, что в Москве был положен в банк определенный капитал и на оплату слеповых расходовались проценты...

У него, Зубатова, мелькнул тревожный вопрос: "Что там еще в синей папке? Что еще Плеве бросит в обвинение?.. А давно ли сам принимал Слепова, благодарил за службу... В Одессе не удалось – это общая беда. Марксята изловчились, вырвали инициативу из рук Шаевича, раздули стачку. И теперь следовало бы говорить, как общими силами погасить пожар, а не отыгрываться за счет других..."

Раскрыв синюю папку, Плеве брезгливо – двумя пальцами, за уголок приподнял лист бумаги, побывавшей в конверте, и на несколько секунд поднес к глазам фон Вааля:

– Полюбуйтесь, генерал! Перед вами письмо надворного советника подонку Шаевичу! В нем ссылка на разговор с Орлом, то есть со мной. Я имел неосторожность в доверительном разговоре сообщить слова государя. И вот они в письме Зубатова! – Бросил бумагу, захлопнул папку. – Разглашение государственной тайны! За подобные проступки обычно отдают под суд!

"Обычно?.. А что же он уготовил мне?.."

Никогда не думал, что так задрожат коленки. Даже перед самим собой стыдно вспомнить...

Голос Плеве доносился как бы сквозь шум грозы:

– Зубатов обязан сегодня же передать свою должность лицу, каковое вы, генерал, назовете. Не позднее завтрашнего вечера он*должен убраться вон из Санкт-Петербурга. В Москве дозволить ему лишь самое короткое пребывание для сборов.

Похолодело сердце. "Для сборов"?! Это что же, отправляют в ссылку?

Плеве продолжал:

– Затем – во Владимирскую губернию. В его имение. И не спускать с него глаз.

Какой ужас! К нему, Сергею Зубатову, будет приходить полицейский надзиратель!..

Повернув голову, министр кинул острый взгляд, словно смертельный укол рапиры.

– Можете идти.

...Минует полтора месяца, и он, бывший чиновник особых поручений, напишет в конце объяснения директору департамента полиции:

"Признаться сказать, я не скоро нашел скобу у выходной двери".

Но сейчас он лежит на вагонной полке и вспоминает горькие часы. Проводил его только один Гапон, верный человек. Как-то сложится его судьба? Сможет ли отец Георгий продолжать дело, в успех которого он, Зубатов, и сейчас верит? Не лишат ли Гапона ста рублей, ежемесячно выплачиваемых особым отделом за усердную службу? Многое потеряют...

Зубатов не подозревал, что Гапон от шефа жандармов получал тоже по сто рублей в месяц. За присмотр за ним, чиновником особых поручений, возглавлявшим сыск во всей России.

Отец Георгий в купе вступил величественно, дал поцеловать серебряный крест и, благословив, сказал:

– Господь не оставит вас! Уповайте на всевышнего и всемилостивого! И не возрадуются ваши супостаты...

Хотелось возразить:

"Нет, отец утешитель, уже возрадовались. Вы же сами видите, даже вчерашние сослуживцы не приехали проводить. Высокопоставленные подлецы оболгали перед государем. За мою верную многолетнюю службу, когда я не знал ни покоя, ни отдыха и многие тысячи злонамеренных смутьянов передал в руки карающего правосудия, меня, как мелкого пройдоху, выставили пинком. А завтра возликуют все крамольники: "Зубатов пал!" Теперь им станет вольготнее.

А что будет с ним, Зубатовым, в Москве? – спросил себя, оставшись один в купе. Не узнал бы Слепов да не пришел бы посочувствовать... Такого позорища не вынести. К счастью, адреса московской квартиры Слепов не знает. А что будет с ним и его друзьями? Им, чего доброго, могут дать по такому же пинку. А давно ли Слепова все хвалили за верноподданность! Доверили ему поднести хлеб-соль императору! И государь был доволен статьями за его подписью... Да, многое удалось совершить в Москве Неужели все пойдет прахом?.. В Петербурге лучше: там остается Гапон..."

Поезд, стуча колесами, уносил Зубатова в глухую ночь в темноту. И в эту бессонную ночь ему вспомнилась Анна Егоровна. Стареет Мамочка! Ей ведь, дай бог памяти... Ей под сорок пять. Может еще послужить. Но тактично ли и заботливо ли относится к ней ретивый полковник Ратко? У него одно стремление – поскорее выслужиться. Не забывает ли о наградных для Анны Егоровны?..

Через три с половиной года Зубатов особым докладом напомнит своему преемнику, что за 25-летние "услуги агентурного характера" Серебрякова достойна особого внимания. И она помимо сторублевой пенсии получит пособие в пять тысяч рублей.

Сам Зубатов доживет на пенсии до 1917 года, когда, узнав о свержении царизма, пустит пулю в висок.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Кржижановские, спасаясь от филерской слежки, переехали, по совету Владимира Ильича, в Киев. Там было необходимо укрепить большевистский комитет и возглавить Русское бюро ЦК. В Киеве же после съезда поселился Дмитрий Ильич с женой Антониной Ивановной. Переехала туда и Мария Александровна с Анютой и Маняшей: возле родных да верных друзей все же спокойнее, хотя слежка там и изощреннее, чем в других городах.

Марк Тимофеевич из Маньчжурии, где уже пахло порохом, после окончания срока надзора направился через Индийский океан и Средиземное море в Европу; повидавшись в Париже с Лениным, выбрал для себя Питер, нашел место бухгалтера в управлении железной дороги и купил дачу на пригородной станции Саблино. В декабре настойчиво звал к себе всех родных, волновался: вдруг да не сумеют выбраться из Киева? На юге, слышно, опять начались аресты.

Маняша успела отправить в Женеву несколько писем. 25 декабря в последнем письме из Киева она писала:

"Дорогой Володя! Все наши и я шлем тебе поздравления с праздниками и Новым годом и пожелания всего хорошего. Твое письмо получили, но то, о котором ты упоминаешь там и которое, по всей видимости, было ответом на мои письма, – очевидно, пропало. Напиши, пожалуйста, что ты писал там... Большие приветы Наденьке и Е[лизавете] В[асильевне]. Как они поживают? Как бы я была рада, если бы Надя мне написала. Всего, всего хорошего".