Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 44 страниц)

А из деревни уже спешат к морю женщины в белых передниках, в белых платках, несут вместительные корзины под рыбу.

Владимир Ильич здоровается с рыбаками, будто с давно знакомыми людьми, помогает перекинуть нагруженные корзины на бревенчатый причал, укрепленный среди береговых камней.

Эх, сплавать бы с ними хоть один раз! Далеко-далеко в море!.. Но он ведь приехал не на рыбалку. И вставать задолго до рассвета ему не полезно. Только отдыхать. Весь месяц.

Месяц? Ну, нет, это слишком долго! Так можно и устать от... отдыха. Неделю. От силы – две.

Наде тяжеловато управляться с "Искрой". Правда, Юлий обещал поспешить в Лондон, но он мог и задержаться. Это уж не первый раз. Влюблен в Париж!

Подняв мокрые сети на весла, перекинутые через плечи, рыбаки несут их к вешалам для сушки.

Оставшись один, Владимир Ильич садится на край причала и долго смотрит в сторону выхода из бухты. Там – океан. Беспредельный как будущее. А правее, где-то в Ла-Манше, английские острова Джерси и Гернси. Там много лет жил в изгнании великий романист Виктор Гюго, друг Герцена, демократ, в свое время возвысивший голос в защиту народовольцев. Его романами зачитывался в юности, и отважный мальчонка Гаврош навсегда вошел в память. Сколько молодых бунтарских сердец покорил и еще покорит этот маленький герой, вдохновит на подвиги. Российские гавроши покажут свою смелость, свою храбрость и отвагу на баррикадах. Непременно покажут.

На английских островах изгнанник Гюго писал стихи. В годы Второй империи их, словно бочки с порохом, тайно перевозили во Францию.

Купанье в море чередовалось с прогулками. Через два дня Владимир Ильич уже знал все полевые дороги в окрестностях селения и козьи тропки над обрывом извилистой Триё. Он побывал в двух соседних деревнях, которые тоже носили названия Логиви, и узнал, что его деревня, в отличие от тех двух, называется Логиви де ля мер – Логиви у моря. Прошел и на скалистый мыс Аркуэст, вонзивший свое острие далеко в море. Он уставал от дальних прогулок, но эта усталость была приятной.

На третий день, почувствовав, что время в далекой и глухой деревеньке тянется утомительно медленно, он стал чаще обычного доставать часы. Подносил их к уху: идут ли? Порой даже проверял ключиком: не забыл ли завести пружину? Нет, идут нормально. Куда еще сходить? Чем заняться?..

На четвертый день Владимир Ильич сказал себе: "Я здоров. Отдохнул. Пора и честь знать..." И сел за письма.

Первым делом написал Плеханову. Сообщил, что отдыхает в Бретани, что перед отъездом из Парижа получил от Берга его, Плеханова, статью для "Искры" за подписью Ветеран. Спросил: удобно ли ее помещать за этой подписью? Разумеется, если автор желает этого, то она будет напечатана в ее настоящем виде. Но не лучше ли превратить ее в редакционную передовую для номера двадцать второго? В этом случае можно было бы взять кое-что из статьи Берга, рукопись которой посылает для ознакомления. В целом же статья Берга содержит нежелательные места и требует поправок. А развить статью в передовую для него, Плеханова, будет нетрудно. Только ответ хотелось бы получить поскорее.

Из конспиративных соображений повторил свой лондонский адрес. Так безопаснее и вернее. Здешний адрес, кроме парижского представителя "Искры" да матери с Анютой, знает лишь одна Надежда.

Между тем в Лондон слетались через многие промежуточные адреса письма агентов "Искры" в России. Самым активным корреспондентом теперь был Аркадий*. Пока Ленин отдыхал в Бретани, Аркадий прислал в редакцию семнадцать больших писем. Иногда отправлял из Питера даже по два письма в день. Там положение оставалось сложным. Помимо Питерского комитета, именуемого в переписке Ваней, была еще Маня – "рабочая организация".

_______________

* Иван Иванович Радченко.

На многие письма, требовавшие срочных ответов, по обязанности секретаря редакции отвечала Надежда, но самые существенные пересылала в Логиви. Так, она переслала письмо, в котором Аркадий сообщал о реорганизации Питерского комитета на искровской основе и ждал помощи "в виде конкретного наброска плана местной работы в связи с общей российской". Владимир Ильич, читая и перечитывая это письмо, так потер руки, что ладони стали горячими. Как это хорошо, что наконец-то Ваню направляют на верную дорогу. Судя по всему, он становится новым Ваней, единомышленником искровцев. Так пусть же в партийных кругах во всеуслышание объявит себя их сторонником. Этого шага абсолютно ни на неделю откладывать не следует. Надо сразу закрепляться на новом пути.

Ленин набросал для питерцев подробный план действий из шести пунктов, особое место в нем отвел полной солидарности в совместной работе Вани с Соней, то есть с русской организацией "Искры" в Самаре, и связал с созданием Организационного комитета по подготовке Второго партийного съезда.

Изложив этот план, задумчиво потер лоб. Когда созвать съезд? Нужна тщательная, весьма тщательная подготовка. Важно не упустить благоприятный момент подъема революционного движения в основных пролетарских центрах России. Но и поспешность не пойдет на пользу. Когда же? Осенью? Зимой?.. Загадывать пока еще рано. Съезд может быть созван лишь тогда, когда большинство, абсолютное большинство местных партийных комитетов объявит себя сторонниками "Искры". Только тогда. Ни в коем случае не раньше. Они, искровцы, должны составить на съезде большинство единомышленников, стойких марксистов, чтобы нанести последний удар по "экономистам", покончить с шатаниями и кустарщиной, сплотить партию на незыблемой идейной основе. И Питер, представляющий собою колоссальное значение для всей России, должен сказать свое решающее слово.

Снова взял перо.

"Если Ваня н а д е л е станет н а ш и м вполне, тогда мы через несколько месяцев проведем второй съезд партии и превратим "Искру" в 2-недельный, а то и недельный орган партии...

Жму крепко руку. Ваш Л е н и н".

5

– Мамочка, здравствуй! – Владимир Ильич подал руку, помог спуститься с подножки вагона и поцеловал мать в щеку. – С приездом!

– Володенька! – помахала рукой сестра, откинув вуалетку на шляпу.

Брат повернулся к ней, подхватил из тамбура чемодан, едва успел поставить на перрон, как оказался в ее объятиях.

– Анечка! Я очень-очень рад видеть вас вместе. Спасибо, что приехали. Отдохнете здесь неплохо.

– Ты уже успел загореть, – отметила Анна, близоруко всматриваясь в лицо брата. – Чувствуется – на свежем ветерке. Небось целый день на море? И о всех статьях забыл?

– Да как тебе сказать... Я же на отдыхе.

– Жаль, Наденьки нет. Соскучилась я по ней.

– Она просила кланяться. Ей тоже хотелось повидаться, но...

– Понимаю, Володенька, – качнула мать белой головой, слегка прикрытой черной кружевной косынкой. – Все понимаю.

– Она там теперь за двоих, – добавила Анна.

– Да, да, – подтвердил Владимир, – по письмам вижу – занята каждая минута. Статьи, корректуры. Что не решит сама, то сюда...

– Вот и проговорился! – перебила сестра; рассмеявшись, погрозила пальцем. – Теперь мы для тебя установим строгий режим: никаких статей. Отдых так отдых. И чтение – в меру. Кстати, мы привезли тебе газеты. Наши, русские. А немецкие и французские купили в Париже.

– За это спасибо! Я тут, можно сказать, изголодался без газет.

Подошел пожилой бретонец, со шкиперской бородой; попыхивая трубкой, понес чемоданы к обшарпанной коляске, единственной во всем поселке. Владимир подхватил мать и сестру под руки, повел их вслед за бретонцем. Помог сесть в коляску, сам приткнулся на краешек козел, лицом к родным. Без умолку расспрашивал о всей семье. Как там Маняша? Соскучился по ней. Хорошо, что она опять имеет работу. А Марк? Давно ли проехал в Томск? Есть ли оттуда письма? Доволен ли службой на Сибирской дороге? Много разъездов? Ничего, людей повидает, с городами познакомится, с новыми рабочими поселками.

– Скажу по секрету, – улыбнулась мать уголками губ, – наша Анечка порывается поехать к нему.

– Надоела мне эта заграница! Хуже горькой редьки! – поморщилась Анна. – Были бы крылья, улетела бы туда, как птица из клетки.

– А клетка-то, по-моему, для тебя насторожена на границе, – сказал Владимир. – Может захлопнуться.

– Они про меня уже забыли, – махнула Анюта кистью руки, имея в виду жандармов. – В Сибирь прорвусь. А оттуда ссылать некуда.

– Ошибаешься. Находят гиблые места и для ссылки сибиряков.

И Владимир снова принялся расспрашивать. Как Митя? Приезжал в Самару? Молодчина! Навестил вас там. Жаль, что без невесты... Недавно повенчались? А как звать жену? Кто она?.. Карточку привезли – это хорошо. А удовлетворяет ли его работа в лечебнице под Одессой? Он дал адрес для газеты, а о себе пишет мало.

И тут же – о друзьях-единомышленниках. Поправился ли Клэр после болезни? (Это о Глебе Кржижановском.) А Ланиха (это о жене Глеба), надо думать, на здоровье не жалуется. Все такая же круглая, как булочка? А как чувствует себя их дочка Соня? (Это о русской организации "Искры".) Ее здоровье – важней всего. А что слышно из Саратова? Эмбрион (это Егор Барамзин) почему-то молчит, как сонный налим под камнем. Пора бы разбудить его. Медвежонку (это Маняша, секретарь русской организации "Искры") сие было бы посильно. От Самары до Саратова путь недалекий. Могла бы съездить в праздничные дни...

Мария Александровна едва успевала отвечать. Да и знала она далеко не все. Иногда дочь приходила ей на помощь, хотя и сама была мало осведомлена о Соне и ее ближайших друзьях-помощниках. Но и тому, что удалось узнать от родных, Владимир Ильич был рад. Глаза его сияли, будто он только что сам побывал среди дорогих ему деятельных товарищей по российскому революционному движению. Спросил о забастовках, о крестьянских волнениях и даже по отдельным отрывочным фразам почувствовал – это движение на большом подъеме. И если бы ему не угрожал арест на границе, он так же, как собирается сделать старшая сестра, рванулся бы туда, в родную сторону, в рабочие центры, в университетские города, напоминающие грозные вулканы перед извержением. Но он успокаивал себя тем, что для него не настало еще это время, что сейчас его работа полезнее здесь, чем там, внутри России. Ведь они, искряки, отсюда добавляют огня в вулканы.

Они разговаривали без стеснения, зная, что возница ни слова не понимает по-русски. И, конечно, не могли наговориться за дорогу. Были уверены, что им не хватит и трех недель, которые Владимир собирается провести с ними здесь, на бретонском побережье.

Такой же ненасытный разговор продолжался за обедом, накрытым мамашей Легуэн на втором этаже, в комнате своего постояльца. На первое она подала бретонскую уху, сваренную с луком, из голов какой-то крупной рыбы, на второе – поджаренных осьминогов, очищенных от кожи и свернутых в колечки. Мария Александровна, уже не первый год предпочитавшая рыбные блюда мясным, ела с удовольствием, но под конец, утирая губы жестковато накрахмаленной салфеткой, сказала:

– А все-таки уступает морская рыба нашей волжской! Или это благодаря привычке...

– Стерлядка колечком! – вспомнила Анюта.

– Колечком, по-ресторанному, – отмахнулся Владимир и, переносясь в годы своей юности, вспомнил: – Стерлядка особенно хороша в ухе – на вечернем берегу Волги.

Хозяйка догадывалась, что говорят о рыбе, и перекидывала по очереди на всех недоуменный взгляд. Владимир Ильич встал и, поклонившись ей, сказал, как мог, по-бретонски:

– Все приготовлено отлично! Все очень вкусно.

Мария Александровна поблагодарила по-французски и добавила, что она не смогла бы приготовить так искусно.

Потом, когда они остались втроем, подошла к окну, взглянула вдаль.

– У тебя, Володя, хорошо. Море в золотистых бликах. Спокойное. Располагает к отдыху.

– А мне оно больше нравится, когда бурное.

– Отдохнешь ли в бурю?..

Мать окинула взглядом комнату, пошевелила пальцами, как бы разминая их.

– Жаль, фортепьяно нет. И на Эльбе, где мы жили с Аней у Тетки, тоже не было. Пальцы соскучились по клавишам.

– Тут, по-моему, ни у кого не удастся найти. Рыбаки живут бедно.

– Да, – вдруг оживилась мать больше прежнего, – чуть не забыла рассказать про одну музыкальную новинку. Ане я уже рассказывала...

– О Римском-Корсакове, – нетерпеливо отозвалась Анна, подзадоренная знакомым рассказом матери. – Тебе, Володя, необходимо знать об этом крупном событии в мире искусства.

– Аня права. Великий композитор – я готова Римского-Корсакова при его жизни десятки раз назвать великим – написал новую оперу "Кащей бессмертный". Недавно была исполнена в Частной опере Саввы Мамонтова и произвела фурор. В особенности среди студентов. Галерка, говорят, неистовствовала от восторга.

– На императорскую бы сцену такую оперу! – Анна не могла усидеть на стуле, прошлась по комнате. – Вот была бы буря! Потрясла бы сильнее взрыва бомбы!

– На императорскую никогда не пустят! – продолжала мать. – Хорошо, если уцелеет композитор. Могут – в ссылку. Ты представь себе, Володя, опера кончается поражением Кащея, считавшегося бессмертным.

– То есть самодержавия! – добавила Анна.

– Да, – подтвердила мать, и у нее от волнения голова стала вздрагивать больше обычного. – Из застенков Кащея освобождают давно заточенных узников. На сцене – ликование.

– Это примечательно! Спасибо, мамочка, за рассказ. – Владимир пожал обе руки матери. – Это превосходно!

– Вода на мельницу революции! – сказала Анна.

– Вода? Явное не то, – возразил Владимир. – Это трубный глас! Ты, мамочка, права, Римский-Корсаков великий композитор. И он трубит в революционную трубу! В старой Москве такая весна! Это новость! Вернусь в Лондон – Надю обрадую.

Мария Александровна с Анютой пошли к себе. Владимир проводил их, тревожно посматривая не столько на сестру, сколько на мать, и успокоился лишь тогда, когда они сказали, что комната их вполне устраивает.

Вдруг сестра, спохватившись, сказала:

– Володенька, извини мою забывчивость. Тетка просила передать, что перевела для "Искры" пятьсот марок.

– Ой, как это вовремя! У нас с деньгами швах. Когда я уезжал, в кассе не оставалось и ста рублей. Пятьсот марок – существенная поддержка. Сотню отправим Плеханову. Они понадобятся ему для поездки в Лондон. Нам необходимо повидаться, потолковать.

– Я вижу, Володя, богатую Тетку тебе бог послал! – рассмеялась мать. – Выручает в трудную минуту!

– Да, выручает... Но на деньги одной Тетки мы не продержались бы и месяца. Рабочие устраивают сборы, присылают по красненькой, по четвертной. Поддержка у нас широкая. Но случается – живем при пустой кассе. Уж очень дорого обходится доставка "Искры". Недавно наладили новый путь – через Норвегию. В бочоночках. Под видом сельди.

Каждый день после обеда мать и дочь отдыхали. Мария Александровна, попросив дочь разбудить через час, быстро засыпала, а Анна некоторое время лежала с закрытыми глазами, потом, потеряв надежду уснуть, осторожно выходила из комнаты и направлялась к брату. Заслышав скрип ступенек, он отзывался громко:

– Входи, входи, Анюта. – И отрывал глаза от стола. – Ты мне не помешаешь.

– Володенька, – Анна начинала грозить пальцем, едва успев перешагнуть порог, – ты опять что-то пишешь.

– Нет, пока читаю.

– Смотри, я Надюше напишу, как ты от-ды-ха-ешь.

– Отлично отдыхаю! Ты знаешь, эта прогулка до почты и обратно доставляет мне большое удовольствие.

– Хороша прогулка – двенадцать километров!

– А я в Шушенском хаживал во много раз дальше, привык!

Сестра подсаживалась к нему и по-свойски оглядывала стол близорукими глазами. Сегодня она спросила, что прислала ему жена в том большом пакете, который он принес перед самым обедом. Наверно, не утерпел и еще по дороге заглянул в него? Приятные ли вести?

– Корректура моей "Аграрной программы". Ты знаешь, с четвертой книгой "Зари" мы ужасно задержались, надо спешить. И Надя уже успела прочесть, отправить в типографию. А мне – второй экземпляр. Прислала также статью Плеханова, которую он согласился поправить, и сделал отлично, как это ему часто удается. Пойдет передовой в двадцать втором номере. И еще прислала свежие корреспонденции для "Искры". – Владимир шевельнул на столе бумаги. – Есть кое-что весьма примечательное. Да вот хотя бы это. Ладонью разгладил сгибы на письме, оставшиеся после двукратной укупорки в конверты. – Из Красноярска. Почитай.

Анна взяла два листка, в свою очередь погладила их и, чтобы не мешать брату, пересела поближе к окну. Уткнувшись в первую страницу, невольно улыбнулась. Володя уже написал заглавие для наборщика: "Из писем ссыльных студентов".

И это он называет хорошим отдыхом!

В письмах студенты рассказывали, как их отправляли из Бутырской тюрьмы. День прошел в сборах и волнениях. На прощальный обед собрались в четвертой камере. Говорили речи. Без обиняков называли, кто их враг и чего они добиваются в борьбе. Надзиратели даже не посмели прерывать. Потом началось прощание с теми, кто еще оставался в тюрьме, сквозь решетку пожимали им руки. А во дворе уже стоял конвой. При выходе запели: "Если погибнуть придется в тюрьмах и шахтах сырых, дело всегда отзовется на поколеньях живых". В камерах услышали товарищи, участь которых еще не была решена, и подхватили песню. За воротами тюрьмы поджидали курсистки, собравшиеся на проводы. Милые бесстрашные девушки! На вокзале новоиспеченных "преступников" втолкнули в два вонючих вагона с решетками на окнах, началось нескончаемое путешествие в Сибирь. И вот они в красноярской пересыльной тюрьме...

Перевернув лист, Анна в такт чтению возмущенно покачивала головой.

"Москвичей здесь много, и их уже развозят на места жительства, около 30 человек из них отправляют в Якутскую область, 6 курсисток отправляют туда на четыре года. Поймите весь ужас положения, когда каждую из них посадят в какой-нибудь, в лучшем случае, город Якутки, одну, в глуши, где нет ни дорог, ни почт... Только здесь можно понять, что это значит".

"Посмотрели бы вы, – продолжала читать Анна, – в какой грязи держат здесь арестантов. Двое из москвичей – один студент и одна курсистка заболели здесь тифом. Их посадили в больницу, но ухода за курсисткой почти не было. На ночь ее запирали на замок в барак, лишая всякой медицинской помощи. Студент очень плох. Наверно, не без следа для них прошла 6-дневная голодовка в Московской тюрьме. Пищу дают гнилую даже больным, что же дают здоровым арестантам? 95 процентов больных болеют катаром желудка... О сибирских ужасах распространяться не буду. Главная тема – все тот же произвол, насилие, беззаконие. Жизнь человеческая не ценится..."

– Ужасно!.. Предел бесчеловечности! – Анна возвратила письмо брату.

– А вот здесь о пробужденной Сибири. – Владимир подал письмо из Читы. – С постройкой железной дороги рабочее движение разлилось по всему Забайкалью. Иначе и не могло быть. Все закономерно. Там, где в каторжных норах декабристы хранили гордое терпенье, звучат революционные песни, печатаются прокламации. На маевку рабочие вышли с красным флагом. Читай. Если такая волна докатилась даже до Сибири, значит, революция близка.

Владимир встал и, как бы поджидая грозный гребень девятого вала, посмотрел на море, исполосованное волнами.

Анна дочитала письмо. Адрес автора, как и следовало ожидать, предусмотрительно отрезан Надеждой, и ее рукой подчеркнута подпись Социалист.

Кто этот Социалист? Они, понятно, не могли предвидеть, что пройдет не так уж много времени и Владимир Ильич на Четвертом съезде партии встретится с ним, уроженцем Читы, организатором первого социал-демократического кружка на Забайкальской железной дороге, а после пяти лет каторги и якутской ссылки этот Социалист, талантливый публицист, видный партийный и государственный деятель, будет известен всей стране под именем Емельяна Ярославского.

– А вот и прокламация, присланная из Сибири. – Владимир взял со стола еще три листка. – С новой песней. Ты только послушай проклятие царю-убийце:

Но страшись, грозный царь,

Мы не будем, как встарь,

Безответно сносить свое горе;

За волною волна, подымаясь от сна,

Люд рабочий бушует, как море.

– Как море в бурю! – воскликнул Владимир. – Хорошо!

– Какая у тебя, Володя, сегодня богатая почта!

Пробежав глазами все три куплета, Анна вслух повторила две последние строчки:

А на место вражды да суровой нужды

Установим мы счастье и волю.

– Хорошая песня! Очень хорошая! – сказала Анна, незаметно для себя повторяя интонацию брата.

– Удачно, – согласился он. – Но не все. – Взял прокламацию из рук сестры. – Вот третий куплет: "Твой роскошный дворец мы разрушим вконец". Излишнее приложение революционной ярости и энергии. Дворцы народу пригодятся. Прежде всего – для библиотек...

– Для музеев.

– Конечно, и для музеев. Будут у нас свои Лувры и Уффицы. Даже богаче и краше. Да и сами дворцы – архитектурное чудо, сотворенное народными умельцами. Разве поднимется рука на красоту? Нет. Народ любит прекрасное. Помню в Шушенском прялки с рисунками, деревянные ведра и туески с резьбой... А с каким орнаментом там ткали скатерти! На кроснах для этого требовалось до двадцати четырех нитчонок – большое искусство! А наскальные рисунки наших пращуров?! Стремление к красоте – в крови людей, в их душе с тех далеких пор, когда они только-только научились держать в руке каменный нож. Да, глубоко ошибочные строчки. – Владимир указательным пальцем как бы подчеркнул строку. – Революция не столько разрушение старого, сколько созидание нового. Вспомни "Интернационал" француза Потье, теперь уже переложенный на русский: "Весь мир насилья..."

– Володенька, я уже читала: "...мир насилья мы разрушим".

– Да, только м и р н а с и л ь я. А не дворцы. И "мы новый мир п о с т р о и м". Последнее неимоверно труднее... А прокламацию с этой песней напечатаем.

Анна взглянула на часы.

– Ой, мамочка просила разбудить... – И ее каблучки застучали по лестнице.

Но Мария Александровна, с молодости привыкшая просыпаться в то время, которое назначила для себя, уже встала и успела причесаться.

Спустя несколько минут они вышли из дома, и Анна снова поднялась к брату, постучала.

– Володенька, мы готовы. – Слегка приоткрыла дверь и, увидев, что брат что-то пишет, осеклась: – Извини, помешала...

– Ничего, ничего...

– Опять кому-нибудь письмо? Допишешь вечером. А сейчас идем с нами к морю.

– Да, да, пора к морю... Только две последние строчки... И я вас догоню.

...Мария Александровна сидела на борту лодки, опустив ноги в море. Вода была прохладной. Белые громады облаков то и дело закрывали солнце, и в эти минуты от морской свежести слегка зябли плечи.

Пятнистый от скользящих теней залив выглядел угрюмым. Над ним с пронзительным криком носились чайки, будто недовольные тем, что рыбаки медлят с выходом на промысел.

Какое же непостоянное это море! То, бывает в жаркие дни, ласково лижет ноги, вот так же опущенные с борта лодки, то, словно обиженное, уходит куда-то вдаль, оставляя среди скользких камней многочисленные ракушки, то сердито бьет волнами в скалы – не подходи к нему. Сегодня хотя и тихо, но купанье все равно не для нее. Но она не уйдет с этой лодки пусть Володя с Аней поплавают вдосталь. Они ведь так ждали этих июльских дней.

Каменные берега Бретани казались неприветливыми. Под стать морю. И невольно вспомнились российские реки. В июле в них всегда вода теплая, спокойная. Ее почти не баламутят ветры. В тихих омутах цветут кувшинки, белые особенно милы – чистотой спорят с лебяжьим пухом. А сосны на берегах в солнечные дни приятно пахнут смолкой... И ароматная земляника поблескивает в мелкотравье...

Здесь все пропахло морской рыбой. Надоела она изрядно. И вареная, и жаренная на оливковом масле. Как-то после купанья заглянули в ресторанчик, приютившийся в углублении скалы, как в пещере, но и там тот же запах жареной рыбы...

Однако она ни слова не проронила об этом, всегда первой благодарила хозяйку за все, что та подавала на стол. Пусть Володя с Аней не подозревают, что ей не нравится здесь. Пусть отдохнут. Она ведь в этот далекий край приехала только для того, чтобы повидаться с ними. Аня собирается домой, а Володя... Нельзя ему показаться на границе. И дело здесь нельзя бросить. А кто знает, доведется ли еще когда-нибудь?..

Мария Александровна гнала от себя эти думы, но они отступали только на время.

Вспомнились и остальные дети. За Митю не тревожилось сердце – у него жена. Кажется, ласковая, заботливая. А Маняша... Как она там, в Самаре? Не схватили бы опять... Чего доброго, одновременно с Глебом и... и с Булочкой. Досадно, что вдруг выпало из головы имя жены Кржижановского. Ведь знает ее так близко и так давно. Склероз сказывается. Тут уж приходится мириться... Вместе с Павловной... Как можно было забыть имя?.. Простое, милое... Зина она! Зинаида Павловна!

И оттого, что вспомнилось имя, Мария Александровна улыбнулась потеплевшими глазами.

Анна в эту минуту по колено в воде брела к лодке и подумала, что заждавшаяся мать улыбнулась ей.

– Я рада, мамочка, что ты не скучала тут без нас.

– Чайки не давали скучать, – сказала мать, подняв глаза в небо. Смотри, как кружатся. А самые резвые чуть крылом не задевают воду. И перекликаются о чем-то своем...

Но Анне показалось, что мать все это говорит нарочито, для успокоения, и она спросила:

– Ты, наверно, устала, мамочка? – И, повернувшись лицом к морю, помахала правой рукой. – Володя, будет тебе там... Возвращайся. Мама ждет.

– Аня! – Мария Александровна схватила дочь за левую руку. – Зачем ты?.. Будто я не могла сама... Пусть бы еще поплавал. Первый раз он за все здешние годы...

Анна нарочито зябко шевельнула плечами.

– Стало прохладно. Ветерок тянет с моря, а ты в легком...

Владимир ответно помахал им рукой и, выжимая из бородки морскую воду, пошел за береговую скалу, где лежала его одежда.

Когда они встретились у дороги, сказал:

– Жаль, мамочка, что тебе нельзя... Вода сегодня удивительно приятная!

– Я рада, что тебе тут хорошо, – сказала мать. – И мне около вас хорошо!

Владимир всмотрелся в ее морщинки возле глаз:

– А чем-то озабочена. Я чувствую...

– Просто вспомнилась наша Волга... На какую-то минуту...

– Волга и мне часто вспоминается. И в особенности волжане.

На крутом подъеме приостановились, и Анна, чтобы переменить разговор, спросила:

– Володенька, ты в Сибири, наверно, был наслышан о Томске? Как там жизнь? Что за город?

"Тоскует она по Марку, письма ждет, – отметил брат для себя. – Потому и к почте моей присматривается. Но сможет ли письмо из Томска дойти до этой глухой бретонской деревушки?" Вслух сказал:

– Сибиряки гордятся Томском, называют "сибирскими Афинами". Но не в этом дело. До нас дошла весточка – там перепечатывают отдельные номера "Искры". Для всей Сибири.

– Вот неожиданность! – удивилась Анна. – А что же ты молчал до сих пор? Я думала – жуткая глушь.

– А у тебя там нет знакомых? – спросила мать. – Марку было бы не так одиноко.

– Знакомых? – задумчиво переспросил Владимир. – Как же, как же... Хотя знакомство заочное. Сестра Любы Радченко была выслана туда. К ее родителям, Баранским...

– Надя Баранская?! – всплеснула руками Анна. – Так она же в Питере переписывала первую программу партии, которую ты пересылал нам из Предварилки! Вот новость так новость!

– Правда, я не знаю, задержалась ли она там после ссылки. У нашей Нади спросим: в ее переписке, по всей вероятности, есть адрес. Не только этой девицы, но и других томских товарищей.

– Ты, Володя, – снова вступила в разговор мать, – когда вернешься в Лондон, напиши Ане. Марку там пригодятся хорошие люди.

6

Письма, письма... Из всех уголков России. Ими жила редакция "Искры".

Владимир Ильич радовался добрым вестям из России: в главнейших городах комитеты – один за другим – признавали "Искру" руководящим органом русской социал-демократии, оказывали поддержку. Даже Московский комитет, где из-за частых провалов работать было особенно трудно, постановил отчислять в кассу "Искры" двадцать процентов со всех доходов и выразил "товарищу Ленину горячую благодарность за "Что делать?". Питерский комитет подтвердил свой поворот к "Искре", выпустив листовку, обращенную ко всем российским социал-демократическим организациям, но Владимир Ильич по-прежнему тревожился за него: устоит ли Ваня на новой позиции? И каждую неделю отправлял Аркадию длинные письма:

"Своей задачей (в случае хотя бы с а м о м а л е й ш е й ненадежности или уклончивости Вани) Вы должны поставить подготовку войны питерских искряков против остатков экономизма".

"Куйте железо, пока горячо..."

"Образовать русский ОК непременно должны Вы и взять его в свои руки. Вы от Вани, Клэр от Сони, да + еще один из наших с юга – вот идеал. С Бундом держитесь крайне осторожно и сдержанно, не открывая карт... помните, что это ненадежный друг (а т о и в р а г)".

Подходила к концу четвертая неделя отдыха в Логиви, и 24 июля (по европейскому календарю) Владимир Ильич написал последнее письмо представителю "Искры" в Париже:

"Ане и маме здесь действительно не очень нравится, и они может быть переедут, но еще не знают, куда... Я завтра двигаюсь домой. В общем, мне здесь очень нравилось и я отдохнул недурно, только к сожалению возомнил себя раньше времени здоровым, позабыл о диете и теперь опять вожусь с катаром. Ну, да это все пустяки".

Мать и сестра собирались проводить Владимира Ильича до поезда, но он, посмотрев на бледное лицо матери, возразил:

– Нет, нет, простимся здесь.

– Пожалуй, ты прав, – согласилась мать и указала глазами на стулья: По нашему обычаю...

Присели на минуту.

Помолчали.

Мария Александровна, сдерживая глубокий вздох, поднялась первой, обняла сына за плечи, поцеловала три раза и, придерживая за локти, посмотрела в глаза; боясь прослезиться, замигала часто-часто.

– Наденьке самый сердечный привет. Очень жаль, что не повидалась с ней. Но я надеюсь...

– Мамочка, береги себя. Пиши нам чаще. А то мы будем тревожиться. И передавай самый горячий привет Маняше, Мите с женой, Глебу с Зинаидой Павловной... Волге-матушке поклон.

– А со мной не хочешь передать? – Анна протянула руки брату для прощанья.

– Аня, мы же с тобой уговорились, – напомнила мать, – проводишь только до нашей границы.

– Нет, – крутнула головой Анна. – И ты, Володенька, не представляешь себе...

Думая, что сестра закончит фразу: "...как я соскучилась по Марку", Владимир перебил:

– Даже очень представляю себе...

– Нет, ты не представляешь... Он же там, в Томске, один. И потом я соскучилась по работе. В нашей, русской гуще...

– Марку не забудь написать привет от нас с Надей. – Владимир поцеловал сестру, затем тряхнул ее руки. – А если ты решишься, не бери с собой ничего подозрительного...

– Мне ведь не впервые через границу... – сказала Анна.