Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)

– Надежда Константиновна, миленькая, я уже все приготовила. Принимайте скорее. Я не привыкла ничего откладывать. Делаю все сразу. Как говорится, на ходу. Без промедления. Вот вам неиспользованные рукописи. Вот последняя почта.

Надежда перебирала письма. На конвертах – почтовые штемпели Берлина, Праги, Брюсселя, Парижа... На одном даже – Лондон. Так вот какими окольными путями добираются из России корреспонденции для партийной газеты!

Димка, выдвинув ящик стола, достала синюю тетрадку:

– Здесь записаны адреса наших агентов и авторов, в папке – копии ответов. Давайте присядем, и я поясню. Вот хотя бы это наше последнее письмо. К одному из активных агентов в Москве. У меня тут зашифровано: Графачуфу. Понимаете? Грачу!

– Немудреный шифр. Ребячий!

– Ну, уж как могла... Мы так шифровали в "Союзе борьбы", когда вы уже были в Сибири. И из вятской ссылки я так писала.

– И жандармы, думаете, не догадывались?

– Не знаю, чтобы кто-нибудь провалился из-за такого шифра.

– А что вы сообщали Грачу? Кстати, кто он?

– Вы не знаете Грача?! Вот не думала!.. Николай Эрнестович Бауман, по профессии ветеринарный врач. Тут – явка к нему: Москва, бойни, спросить Николая Петровича Орлова. А вот это мы писали Бабушкину.

– Ивану Васильевичу?! Товарищу Богдану?! Вот радость! У нас в Питере он был учеником рабочей школы. Писал листовки.

– И в "Искру" пишет. Откуда? А вот мы его связывали с Грачом. Видите: "Теперешний адрес Бафубуфушкифуна город Покров..."

– Опять это фу-фу-фу! Да вы же могли его провалить.

– Не волнуйтесь, милая. Бабушкин цел и невредим. Вчера прислал новые заметки. Вот они. Читайте. А я, знаете, ни капельки не сомневалась, что вы меня сразу замените. О вашей деловитости от Юлия Осиповича наслышана. Голубушка, Надежда!.. Позвольте мне называть так. Ближе, сердечнее...

– Можешь – просто Надей.

– Вот хорошо! – Димка обняла новую знакомую, поцеловала в щеку. – Я в тебе не ошиблась. Ты меня очень выручила. Я сейчас же пойду на телеграф и обрадую мужа: "Завтра утром выезжаю". У меня сборы недолгие. А с тобой, Наденька, – мое сердце чует, – мы еще поработаем вместе.

Она накинула на плечи ротонду.

Надежда, провожая Инну глазами, удивилась тому, что при своей ужасной стеснительности так быстро и так просто перешла с ней на "ты".

Димка, спохватившись, остановилась у порога:

– Да, Наденька, я же должна познакомить тебя с доктором Леманом, у которого мы получаем основную почту. Пойдем.

– А на кого же мы, Димочка, оставим комнату?

– А вон слышишь шаги Владимира Ильича? Пойдем скорее.

Они встретились в дверях, и Димка объявила:

– Мы к доктору Леману. Наденька познакомится. И свежую почту принесет.

4

И вот Ульяновы остались одни. Сели на кровать плечом к плечу, как когда-то в Шушенском в день приезда Нади. Владимир взял ее руки, смотрел на нее натосковавшимися глазами. Потом погладил пушистую косу, и ему вспомнилось купанье на Енисее: коса колыхалась на поверхности реки, пока не намокала. Сказал вполголоса:

– Тут есть купальня. Совсем недалеко. Будем ходить с тобой каждый день.

– Еще не знаем, где будем жить. Не здесь же. Мама хотела бы приехать...

– Очень хорошо. Квартиру найдем. Только бы добыть болгарский паспорт.

– За болгар мы с тобой скорее сойдем, чем за немцев. Здесь я слушаю баварцев и ничего не понимаю.

Владимир снова погладил косу:

– Хотя и жаль, а внешность тебе придется изменить.

– Коса... – Надежда почувствовала, что щеки наливаются огоньком. Только на сегодня...

– Мне очень приятно. Вспомнился твой приезд в Шушенское. Все-все до мелочей.

– И у меня все перед глазами.

– Теперь всегда будем вместе...

Ужинать никуда не пошли.

– У меня есть печенье. Мамины подорожники, – сказала Надежда, раскрывая корзину.

Владимир поставил на стол кружку. И Надежда достала свою:

– По-студенчески. А мамочка приедет – поможет вести хозяйство. Заживем по-домашнему.

– Расскажи еще о наших, – попросил Владимир, разливая в кружки минеральную воду. – Только ничего не утаивай. Я привык к невеселым вестям.

Надежда рассказала о письмах Марка, которые читала у Марии Александровны, и то, что слышала от нее о Маняше и Мите.

– Была семья. Большая, дружная. А теперь... – Владимир сдержал вздох. – Мама в одиночестве. Говоришь, с Фридой рассталась? Значит, нелегко. Что же делать? Отсюда ничем ведь не поможешь. Будем писать, елико возможно, чаще.

Теперь они сидели по разные стороны стола, не сводили глаз друг с друга. Опять вспомнили Сибирь. И каток на речке Шушенке, и сосновый бор с богатыми россыпями рыжиков, и Журавлиную горку, и встречу Нового года в Минусинске. Вспомнили и село Ермаковское. Там их было семнадцать друзей-единомышленников. Все подписали "Протест" против кредо "экономистов". Условились держать связь, помогать "Искре". Где они, испытанные друзья? Как сложилась их судьба? На кого из них и сегодня можно положиться? От кого ждать поддержки?

Пока в работе показали себя только Лепешинские. Сильвин все еще отбывает солдатчину, кажется в Красноярске. Шаповалов где-то залечивает ревматизм, полученный в сыром каземате Петропавловской крепости. Старковы куда-то переехали из Омска, след их пока не обнаружился.

– Вот уже этого от Базиля я не ожидал. Никак не ожидал, – с горечью произнес Владимир. – Неужели начинаем терять самых лучших людей? Вместе прошли через тюрьму и ссылку... Нет, не хочется верить. Виноваты какие-то случайности.

– О Старковых можно узнать через Кржижановских.

– Но они сами что-то задержались на станции Тайга.

– Зина писала мне: переедут в Самару.

– Надо поторопить. Ведь ссылку-то Зинаида Павловна уже закончила. А на Волге нам очень нужны люди.

– Глеб как будто нездоров.

– Нездоров? Как это не вовремя! Нам, сама знаешь, дорог каждый час, каждый человек. Правда, мы отчасти сами виноваты: не поддерживали связь. Настоящего секретаря не было. Ограничивались ответами на те немногие письма, что доходили до нас. А нам нужно самим искать людей, о деятельности агентов знать буквально все. Надо найти Оскара Энгберга: он теперь уже вернулся из ссылки. Мы с ним – помнишь? – уговаривались о Выборге. А Финляндия нам очень важна: через нее можно проложить надежный путь для "Искры". Но более всего меня тревожит Курнатовский. Поехал на Кавказ, в горячий край. И – ни звука. Ни одного письма. Это так непохоже на него.

– Виктор Константинович дал бы о себе знать...

– Завтра же напиши на Кавказ. Есть один адрес. Пусть справятся о нем у всех, кто может его знать.

5

Проснулись рано, как, бывало, летом в Шушенском. Для умывания сливали друг другу воду на руки. Долго разговаривали. Вспомнили даже охоту в сибирских лесах. Теперь не до охоты. И ружье продано.

Причесываясь, Надежда собрала волосы на затылке в тугой узел. Позавтракали опять тем же печеньем, и Владимир пошел к Ритмейеру узнать не приютит ли их на время, пока не найдут квартиру, кто-нибудь из рабочих социал-демократов, где можно обоим вот так же пожить без прописки. Перед уходом из заветной папки, завязанной на тесемочки, достал семь листков разной длины и ширины, исписанных его торопливым мелким почерком. Первый хрустящий листок был фирменным – для писем из цюрихского Гранд-Кафе. Подал жене:

– Это написано для тебя. Под свежим впечатлением. Читай.

– То самое? Я поняла намеки в одном из твоих писем. О неладах с Плехановым?

– Да. Ты знаешь, как я с юности привык высоко ценить его! Как бесконечно уважал!.. Да ты тут обо всем прочтешь...

Надежда взглянула на заглавие "Как чуть не потухла "Искра"?", и у нее пробежал холодок по сердцу: "Сколько Володя пережил! И один. Без близких. Правда, Анюта приезжала к нему в Женеву..."

Оставшись одна, начала читать. Владимир писал сначала о Цюрихе, где Аксельрод встретил его с распростертыми объятиями. Два дня прошли в задушевной беседе. Однако без особой пользы. Павел Борисович любезно разговаривал о том о сем, но менее всего о деле. Как видно, не решался. Заметно тянул в сторону Плеханова, хотя порой льстил, что задуманное гостем предприятие для них – возрождение, что теперь и они получат возможность выступать против крайностей Георгия Валентиновича, но тут же принимался убеждать, что необходимо обосноваться в Женеве. Под крылом у Плеханова!

Из Цюриха Владимир отправился в Женеву. Там Потресов, прибывший раньше, предупредил, что Плеханов страшно подозрителен, мнителен, всегда считает себя донельзя правым, держится раздраженно, и с ним надо разговор вести осторожно, чтобы избежать его пылких реплик.

"Ничего себе предупрежденьице! – отметила Надежда. – И Володя, как видно, сразу сделал вывод: предпочел Мюнхен".

Читать дальше помешала Анна Ильинична. Она пришла пораньше, чтобы поговорить с Надеждой наедине. Но не успела – вошел Мартов.

– Извините, – слегка шаркнул ногой. – Я, кажется, помешал.

– Ну что вы? – Надежда положила листки на стол. – Рада видеть...

Здороваясь, заметил листки:

– "Как чуть не потухла "Искра"?" Могу подтвердить: была такая угроза. – Закурив, взмахнул длинной нервной рукой с дымящейся сигаретой. Правда, все происходило задолго до моего приезда. Всю эту "историю" я знаю со слов Арсеньева. Потресова, – пояснил он. – И удивляюсь выдержке Ильича. Я бы не мог вести переговоры с таким спокойствием.

– Хорошенькое спокойствие – брата довели до жестокой бессонницы! Анна Ильинична перевела взгляд на Надежду. – Представь себе, Володя был совершенно неузнаваем. Исхудал от волнения. Даже послал телеграмму, чтобы остановили машину, на которой печаталось сообщение о готовящемся издании "Искры". Временами ему казалось: все потеряно.

– И он, и Арсеньев были готовы отказаться от дальнейших переговоров с группой "Освобождение труда", – сказал Мартов.

– С Плехановым, – уточнила Анна Ильинична, сверкнув глазами.

– Чудовищно! – покрутила головой Надежда. – Володя, ты знаешь, всегда относился к Георгию Валентиновичу с такой, я бы сказала, любовью.

– Мы все к нему так относились, – подчеркнул Мартов. – И разрыв был бы весьма чувствительным ударом по всему движению. Рухнули бы планы. Пришлось бы возвращаться ни с чем... Ну, не буду мешать.

Выхватив из кармана свежие немецкие газеты, одну подал Анне Ильиничне, с другой сел на подоконник.

– Дочитывай, Наденька, – сказала Анюта и тоже углубилась в газету.

"Я старался соблюдать осторожность, обходя "больные" пункты, – читала Надежда, – но это постоянное держание себя настороже не могло, конечно, не отражаться крайне тяжело на настроении. От времени до времени бывали и маленькие "трения" в виде пылких реплик Г. В. на всякое замечаньице... Г. В. проявлял всегда абсолютную нетерпимость, неспособность и нежелание вникать в чужие аргументы и притом неискренность, именно неискренность... Г. В. надулся и озлобился... сидел молча, чернее тучи".

Что же так озлобило высокомерного Плеханова? Надежда перевертывала страницу за страницей, возвращалась к отдельным строчкам, и перед ней возникали – одна за другой – картины взволнованных переговоров, затянувшихся чуть ли не на целую неделю. Плеханов ждал, что его с поклоном попросят в о л о д е т ь журналом и газетой, властвовать неограниченно. Все остальные будут при нем в роли мальчиков на побегушках. Он будет заказывать статьи и править их по своему усмотрению. Но к нему приехали не на поклон, заговорили о совместной работе, о полном равенстве, о соредакторстве шести человек. Плеханов сначала закапризничал: он, дескать, предпочтет остаться просто сотрудником, потом припугнул, что он не будет сидеть сложа руки и вступит в какое-либо иное предприятие.

"Мою "влюбленность" в Плеханова, – продолжала читать Надежда, – тоже как рукой сняло, и мне было обидно и горько до невероятной степени. Никогда, никогда в моей жизни я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением, veneration*, ни перед кем я не держал себя с таким "смирением" – и никогда не испытывал такого грубого "пинка". А на деле вышло именно так, что мы получили пинок: нас припугнули, как детей, припугнули тем, что взрослые нас покинут и оставят одних, и, когда мы струсили (какой позор!), нас с невероятной бесцеремонностью отодвинули".

_______________

* Благоговением (англ.).

Во время одной из встреч Вера Засулич в угоду надменности Плеханова раболепно предложила: "Ну, пускай у Георгия Валентиновича будет два голоса". Тот преобразился, принялся распределять отделы и статьи: то одному, это – другому. И тоном редактора, не допускающего возражений. И опять пришлось расстаться до утра. Плеханов вышел из комнаты, скрестив руки на груди. Аксельрод горько качал косматой головой. Вера Ивановна курила сигарету за сигаретой и в отчаянии ломала стиснутые пальцы. Потресов совершенно серьезно опасался, как бы она в атмосфере такой нравственной бани не покончила с собой... Но она побежала уговаривать своего кумира...

– Ну и как же теперь? – спросила Надежда Константиновна Мартова, перевертывая последний листок.

– Полностью шестерка еще не собиралась, – ответил тот и покрутил в воздухе тонким указательным пальцем. – Потресов лечится в Швейцарии. Плеханов шлет письменные замечания. Вера – милый человек, но, прямо скажу, не журналистка: ей недостает оперативности. Работаем мы вдвоем. Вы скоро убедитесь в этом.

Вернулся Владимир Ильич. Анна Ильинична встала, возвратила Мартову газету, невестку поцеловала в висок:

– Приходи ко мне в пансион. – Назвала адрес. – Тут недалеко. Ладно? Володя, – кивнула брату, – надеюсь, найдет время проводить тебя. Уж там-то мы с тобой наговоримся.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

– Слепов, на выход! На допрос.

– Господи!.. Да когда же это кончится? – Феофил Алексеевич, невысокий, курносый, с проплешиной на круглой, как арбуз, голове, истово перекрестился. – Спаси и помилуй...

В коридоре спросил надзирателя:

– Скажи, почтенный, опять к самому Зубатову? Ради бога...

– Не могу знать... Давненько сидишь. Может, к жандармам уже твое дело пошло. От них спуску не жди.

– Да говорил же я: невиноватый. Видит бог, никакой вины за мной нет.

– Виноват, не виноват – про то начальство знат. Зубатов наскрозь видит... Да что я с тобой?.. – сам себя упрекнул надзиратель и прикрикнул: – Разговоры!.. Не положено.

Слепова привели в "предбанник" – в комнату Евстратия Медникова, ближайшего подручного начальника Московской охранки. Тот доложил "самому"; посторонившись, пропустил арестанта, мотнул головой: "Что-то долгонько с ним Сергей Васильевич?.. Почитай, целый месяц..."

У Зубатова было правило: не передавать дел в жандармское управление для формального дознания до тех пор, пока не просеет всех через свое сито и сам не "побеседует" с облюбованными арестантами. А "беседы" его порой затягивались на несколько часов. И нередко он, проводив "собеседника", хлопал Евстратия по плечу: "Ну, Котик, дело сделано! Запиши себе адресок, дай ему конспиративку". Но чаще всего выскакивал из кабинета раскаленный до красноты, сыпал матерные слова: "Попался орешек! Топором не расколешь!.. В департаменте не знают, каково нам... Так-растак... Да подковы и те голыми руками гнуть легче..." Евстратий останавливал начальника:

– Не гневите бога, Сергей Васильевич... Улов-то немалый... А в департаменте, сами знаете, называют нас "академией сыска". На всю матушку Россию!..

– Заслуженно, Евстратушка! – Зубатов на секунду прикладывал платок к разгоряченному лбу и, успокаиваясь, возвращался в кабинет. А Евстратий Павлович спешил распорядиться, чтобы начальнику поскорее принесли стакан крепкого чая.

Пятый раз Слепов перешагнул порог зубатовского кабинета, в душе перекрестился: "Дай-то бог, чтобы все по-хорошему..."

Когда первый раз его ввели сюда, Зубатов глянул сурово:

– Кто такой?

– Слесарь, ваше... ваше степенство.

– Фамилию спрашиваю. – У Сергея Васильевича новые ботинки невыносимо жали ноги, и он с утра был так раздражен, что сдержаться не мог. – Имя, отчество? Подпольная кличка?.. Что там мямлишь? Язык проглотил, что ли?

– Нет у меня, ваше степенство, никакой клички. Как на духу перед вами... Слепов я... С завода братьев Бромлей.

– Ах, Слепов! Своей собственной персоной! Так, так. – Зубатов откинулся на спинку кресла, потер каблуком о каблук, приосвобождая ноги. Давненько поджидаем тебя, Слепов.

– Чегой-то я не пойму... Вроде бы мы...

– Я тебя знаю. И твоих дружков по преступному сговору тоже знаю. У вас там на заводе Бромлеев революционная, как вы ее называете, пропаганда пустила глубокие корни. Но мы их вырвем. – Зубатов погрозил пальцем и кинжальным взглядом резанул по глазам. – Сознавайся, Слепов. Предупреждаю: только чистосердечное раскаяние облегчит твою участь.

– Да мне... Да я...

– Запираться будешь – в Сибирь закатаем. – Зубатов опять потер каблуком о каблук. – В Туруханск лет на пять. Или – в Якутку. Слыхал про такие погреба?

– Бог миловал... – Слепов прижал руки к груди. – Нисколечко не виноват я. Поверьте честному слову.

– Мы верим фактам о преступных замыслах. – Зубатов распахнул на столе папку, взял пачку листовок с лиловыми строчками. – Вот улики. Вещественное доказательство для суда. – Потряс листовками. – Вы задумали праздновать Первое мая. И по басурманскому календарю. Дескать, вместе с про-ле-та-ри-я-ми Европы. Бредили красными флагами. Замышляли против царя-батюшки!

Конопатое лицо Слепова покрылось испариной, и он, погладив горло, сдавленно выкрикнул:

– Подбросили... Верьте слову... Вот, – Слепов размашисто перекрестился, – вот вам крест. Подбросили изверги рода человеческого... И не мне одному...

– Знаю. Действовали скопом. А за это прибавят годика три. – Зубатов снова откинулся на высокую резную спинку кресла, самодовольно покрутил аккуратный усик. – Скажи, Слепов, почему у других мастеровых в инструментальных ящиках нашли по одному листку, а у тебя – вот! – целая пачка. Почему? Опять мямлишь. Нечем оправдываться. Понятно: не успел подбросить в другие ящики. Поймали с поличным. Теперь у тебя единственный путь для спасения – рассказать все, как на исповеди у священника.

– Да я бы, ваше степенство... Сто бы раз... Только невиноватый. И в мыслях не было. Я не какой-нибудь... Я истинно русский человек. Завсегда по воскресеньям к обедне... Кажинный божий праздник... И ноне к причастию... Хоть у отца Христофора спросите.

– Спросим, Слепов, всех, кто знает тебя. – Зубатов нажал звонок, встал, разминая ноги, и Медникову, показавшемуся в дверях, процедил сквозь зубы: – Посадить на хлеб и холодную воду. Пусть поразмыслит. Авось поумнеет. Ведь сообщники-то его уже сознались. А улики у нас в руках.

...Вызвали через три дня.

Зубатов прохаживался по кабинету. Оглядывая ссутулившегося арестанта, медленно опустился в кресло, теплыми глазами указал на стул:

– Ну-с, Феофил Алексеевич, вы поразмыслили? Да вы садитесь. В ногах, говорят, правды нет. Не так ли? Садитесь, садитесь. Я надеюсь, сегодня мы побеседуем по душам. – Пододвинул раскрытую коробку с папиросами. Пожалуйста! Ах, вы не балуетесь табачком? А водочкой, позвольте спросить?

– По малости. Ежели когда престольный праздник али день ангела...

– Похвально! Я вижу, у вас характер положительный.

Слепов изумленно смотрел на спокойное лицо Сергея Васильевича, на его выпуклый светлый лоб, будто видел перед собой совсем другого человека. Тем временем Зубатов, выпустив струю дыма в сторону, облокотился на стол, глянул в глаза:

– Так как же, Феофил Алексеевич? Вы готовы дать чистосердечные показания?

– Показание у меня одно: подбросили, стервы. – Слепов помял светленькую бородку. – Покамест в нужник ходил...

– Стервы, говорите? А ваши то-ва-ри-щи величают их героями.

– Да какое же тут геройство? Против царя-батюшки, помазанника божия... Одно слово – смутьяны! Не знался с ними и знаться не хочу.

– Выходит – есть они на заводе? Кто же? Не припомните ли?

– Да ведь как сказать... – замялся Слепов. – Без паршивой овцы, говорят, ни одно стадо не обходится.

– Вот вы ругаете их: "стервы", "паршивые овцы". Допустим, что мы вам поверили. А скажите, когда у вас замышляется стачка? И как вы относитесь к забастовщикам?

– Провались они пропадом!

– Это почему же? Другие говорят: стачка мастеровым на пользу. Что-то я не пойму.

– Нерадивым, может, и на пользу. А я – трудовик. У меня, ваше степенство, руки-то – вот они! – в мозолях. И я на мозоли не жалуюсь: они – моя гордость мастерового. Слесарь завсегда зарабатывает справно, кладет в карман верные деньги. А забастовка вроде карточной игры: чем она кончится – никто не скажет. Покамест бастуешь – в карманах-то ветер гуляет. Одна пустота. А прибавят ли хозяева – это бабушка надвое сказала. Можно ведь и проиграться.

– Бабушка умная! – Зубатов, улыбнувшись, кинул цепкий взгляд в маленькие глаза арестованного. – Но если забастовщики взяли верх над противниками карточной игры, тогда как? Можно решить дело подобру?

– Ежели с божьей помощью...

Зубатов провел ладонью по лбу: "Кажется, не прикидывается. А Евстратушка еще поразузнает о нем". Звонком вызвал Медникова и распорядился:

– Стакан чаю господину Слепову. – Вставая, спросил через стол: Желаете покрепче? – И снова – к Медникову: – Да, конечно, покрепче. И с печеньем фабрики Эйнем.

У Слепова от неожиданности задрожала нижняя губа, и и он смог ответить только после некоторого промедления:

– Бла... Благодарствую.

Зубатов взял со стола тощую папку – "дело" обвиняемого – и, поскрипывая подошвами ботинок, отнес в сейф. Погремел ключом на короткой цепочке. Оглянулся на арестанта, припавшего к стакану чая. На крепких зубах оголодавшего человека хрустело самое лучшее печенье. Сер гей Васильевич покрутил в руке ключ и заговорил мягко:

– Вы уж извините нас, Феофил Алексеевич, что мы устроили вам нечто вроде великого поста, но, поверьте, только в интересах дела. – Зубатов опустил ключ в карман и, возвращаясь к столу, напомнил: – Вот вы сказали: "с божьей помощью", добрые слова приятно было слышать, но не надо забывать и о его наместнике на земле. Много благого творится на Руси с его помощью. И с нашей, – подчеркнул он. – Мы – верные слуги государя. У вас будет время подумать об этом до следующей встречи.

...И вот четвертая встреча.

Слепов сидит у того же стола. Но теперь перед ним уже не стакан чая тарелка борща, принесенного из соседнего филипповского ресторана, знаменитого на всю Москву. Аппетитный пар приятно щекочет ноздри. Медников приносит салфетку, помогает заправить за воротник, рядом с тарелкой кладет увесистую серебряную ложку.

Феофил Алексеевич хлебает наваристый борщ, чмокает толстыми губами. Зубатов сидит против него и равномерным движением указательного пальца как бы вдалбливает издалека в его круглую голову каждое слово:

– Вы будете запросто приходить ко мне во всякое время, когда потребуется наша помощь.

– Сюда?! – Слепов положил ложку, провел пальцем по губам. – К вам в охранку?!

– Ну-ну, Феофил Алексеевич! Как вы неуважительно. Не в охранку, а в Охрану. Привыкайте.

– Но меня могут увидеть... Шпиеном посчитают.

– Шпи-е-ном, – скривил губы Зубатов. – Этак, чего доброго, вы и меня назовете шпионом. А я поставлен охранять престол государя. Он для всех нас как отец в большой семье. Доводилось вам видать такие семьи, где все от мала до велика чтут старшего – родителя или деда, слушаются во всем. Так ведь в крестьянской жизни?

– Этак у меня самого на памяти...

– Вот и я об этом же толкую вам. Царь – отец империи, батюшка для всех нас. От него и порядок. А если без отца... Сыновья того и гляди из-за пустяков передерутся, снохи одна другой в волосы вцепятся, и пойдет потасовка! Водой не разольешь. Так?

– Да уж это как пить дать! Пойдет. В деревне бывало...

– А чтобы этого не случилось, надо бороться с ослушниками. Верно я говорю?

– Так-то оно так. Я сам – за царя-батюшку.

– Вот и выходит, что мы с вами – единомышленники.

– Доносить на кого-то... Это мне поперек сердца.

– Да не доносить. Поймите меня – советоваться. Я сам когда-то был молод, увлекался, читал запрещенные книжки, бегал в тайные кружки, пока господь бог не вразумил. И сейчас я, можно сказать, демократ, только не разделяющий революционного метода борьбы.

Борщ остывал, и Слепов снова взялся за ложку. А Зубатов продолжал:

– У нас одна забота – мир и благоденствие, согласие между трудом и капиталом. Я понимаю: вам, мастеровым, нужны, даже необходимы свои организации. Но почему непременно тайные? Можно ведь открыто, чтобы все было по закону, мирно, спокойно.

– Неужто будет так?

– Обязательно будет.

– Чтой-то мне неявственно.

– Все просто: и хозяева, и рабочие – все дети государя. Вас, мастеровых, – миллионы, и у царя-батюшки первая забота – о вас.

– На словах-то красиво. Только помнится мне...

– Вы не верите государю? – Зубатов вскочил. – Вам бы только смутьянство замышлять!

– Да я... Да что же это? Господи!..

Вошел Медников. На тарелке, которую он нес, источала пар отбивная с косточкой.

– Отставить! – скомандовал Зубатов, хотя никогда не был военным. Господин Слепов отказывается от второго, – у него вдруг пропал аппетит.

"Что-то будет сегодня? – думал Слепов, передвигая ноги мелкими шажками. – Если не согласиться, он и впрямь в Сибирь закатает. А так клонит вроде бы сходственно. Чтой-то было слышно про эти нетайные организации рабочих. Будто бы на пользу..."

...Третий час шла беседа. Давно Медников унес опустевшие тарелки. Давно отодвинуты чашки, в которых был подан чай. А голос Сергея Васильевича все журчал и журчал:

– Если случится где-либо забастовка, я первый приду рабочим на помощь. И вся наша полицейская армада будет на вашей стороне: уладим спор подобру – заставим хозяев понять ваши нужды.

"Славно-то как! – пела душа у Феофила Слепова. – Как же раньше-то до этого не додумались? Сколько людей зазря головы сложили. Если бы знатье... Но не было такого человека, как Сергей Васильевич. Воистину ума палата!"

А Зубатов продолжал:

– Пока вы отдыхали у нас тут, мы почти договорились об организации первого вполне легального "Общества взаимного воспомоществования рабочих механического производства". Пойдете к Михаилу Афанасьеву. Его выберут председателем совета, вас – секретарем. Жалованье будете получать от нас. В добрый час! – Зубатов через стол пожал влажную и холодную руку собеседника. – Раздуете кадило, и мы отправим вас в большое турне – в большую поездку – по России-матушке. Будете всюду рассказывать о первом обществе. Пусть во всех городах, где есть рабочие, последуют этому богом подсказанному примеру.

Зубатов открыл сейф, достал две хрустящие бумажки с портретом Александра Третьего и великодушно протянул Слепову:

– Вот вам жалованье за тот месяц, который вы провели в этом вынужденном заключении. У вас ведь семья.

– Большущая. Тяжеленько бабе с детками пришлось без меня. – Слепов поклонился. – Расписочку написать?

– Помилуйте, какие расписки могут быть между нами.

– Благодарствую!

Кладя кредитки в карман, Слепов чуть было не прищелкнул языком: "Полсотни отвалил! Это тебе, Феофил, не баран чихнул! Деньжищи!"

2

Через какую-нибудь неделю Слепов принес Зубатову устав общества вспомоществования, переписанный с какого-то черновика в ученическую тетрадку химическим карандашом. Строчки были пестрые: густо-фиолетовые буквы перемежались серыми и бледными.

– Ладно ли переписано-то? – спросил Слепов, сутулясь перед столом начальника. – Я старался буковку к буковке, чтобы все ясно.

– Вижу ваше прилежание. – Зубатов, успевший заметить фиолетовые пятна на губах посетителя, едва сдержал усмешку. – Правда, кое-где и кое-что, пошевелил растопыренными пальцами правой руки, – надобно поправить. С вашего разрешения, конечно.

– Сделайте милость. У меня грамотешка-то, сами знаете... В гимназиях не обучался.

– Понятно. А у нас поправить есть кому.

Перелистывая тетрадку, Зубатов, как цензор, делал пометки красным карандашом; перевернув последнюю страницу, сложил руки на столе:

– Потребуются не только орфографические, стилистические, но и логические поправки.

– Как вы изволите сказать? Я чтой-то...

– По содержанию, говорю, тоже кое-что надо привести в порядок. Мы все сделаем. Вы не беспокойтесь. Перепечатаем на ремингтоне, дадим на августейшую визу великому князю Сергею Александровичу. Ну, а там уж вы примете в окончательном виде, подпишете, тогда и представим на утверждение. Все будет законно.

– Благодарствую. Несвычно нам писарское-то дело. Без интеллигентов-то вроде и шагу не шагнешь. А как с ними обходиться? Дозвольте узнать. Ежели пожелают которые к нам в общество.

– Есть такие? Ну что же, принесете списочек – мы посмотрим.

Зубатов навалился грудью на стол, заговорил доверительно:

– Видите ли, Феофил Алексеевич, интеллигенция двоякая. Это вы, вероятно, и сами замечали. Есть солидная. Скажем, некоторые профессора помогают правительству в его заботах о рабочих. Вот, к примеру, профессор Мануйлов в здешнем университете. Недавно в одной лекции студентам сказал: "Нет больше у нас ни народников, ни марксистов, а есть социально-политическое направление, которое стремится улучшить быт рабочих и народа на почве существующего строя". Это – в ваш адрес, о вашем обществе. К сожалению, есть пока еще и другая интеллигенция, мелкая, злобная, недовольная существующим строем. Она и мутит народ. Марксята подливают масла в огонь. Им, видите ли, хочется из маленькой искорки раздуть большое пламя. Таких на версту не подпускайте. А нам о них словечко. Тихонько, шепотком. Кроме одного меня, никто не услышит. А мы их... – Зубатов махнул над поверхностью стола растопыренной ладонью, будто хотел поймать мух, потряс кулаком. – Вот так. И – в Сибирь их, в Якутку, к белым медведям!

Сергей Васильевич встал, прошелся по кабинету. Подошвы ботинок у него все еще скрипели.

– Да, – спохватился он, остановившись возле шкафа с книгами, – чуть не забыл: у меня для вас и ваших друзей приготовлен подарок. Вот! – Достал книгу Эдуарда Бернштейна, только что изданную на русском языке благодаря его, Зубатова, настоянию, подолбил по обложке указательным пальцем. Умнейший человек! Когда я прочел это в оригинале, у меня душа затрепетала: вот, думаю, отыскался для нас союзник в борьбе с безобразной российской социал-демократией! И я не ошибся: господин директор департамента полиции со мной согласился.

Сергей Васильевич с торжественным жестом вручил книгу Слепову:

– Читайте. И рекомендуйте автора рабочим как искреннего друга, уразумевшего, что марксизм был зловредной ошибкой. Был! Мы его искореняем подчистую.

3

Слепов ходил в охранку по два раза в неделю. На Тверской, стараясь держаться поближе к домам, свертывал в Большой Гнездниковский переулок; иногда, не доходя по бульвару до памятника Пушкину, пользовался проходным двором, устроенным для удобства полиции. Каждый месяц двадцатого числа получал от Зубатова на всех "вожаков" субсидию четыреста рублей. Одному Михаилу Афанасьеву – как председателю общества – восемьдесят пять целковых! Такие деньжищи! Ему, Слепову, полсотни. Обидно! У него хлопот-то гораздо больше, чем у этого Афанасьева. И тревоги больше. Еще слава богу, что все сходит благополучно.