Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 44 страниц)

– Теперь и нам пора заняться ленчем, – напомнил Алексеев.

Зашли в маленький ресторанчик. Заглянув в меню, Владимир Ильич невольно побарабанил пальцами по столу. Дорого! Все очень дорого! Спросил, что подешевле. Им подали треску, поджаренную с картошкой в каком-то прогорклом жире. А есть все же можно. И не так уж плохо. Попросил завернуть порцию для жены.

– Знаете, лучше готовить самим, – сказал Алексеев. – Для супа можно покупать бычьи хвосты...

– Да? Учтем опыт российского эмигранта. – Легкая усмешка в глазах Ленина вдруг уступила место яростному блеску. – А как вы думаете, у тех художников бывает в доме суп из бычьих хвостов? Едва ли. Самое страшное для пасынков Британки – безработица! И не только в Британии – всюду и мире дневного грабежа и чистогана.

Окна уже плакали дождевыми струйками. На улице пришлось поднять воротники. Без зонтика тут, как видно, выходить за порог рискованно.

А как же те бедняги? От рисунков на тротуаре, вероятно, уже не осталось и следа. Ушли с пустыми карманами. Голодные, озябшие... А если дождь зарядит на неделю? Если дома ждут дети, у которых маковой росинки во рту не было?.. Ужасно!

...Надежда, встретив мужа у порога, ощупала его плечи и грудь. Пальто промокло насквозь! Даже пиджак влажный.

– Снимай скорее. Сейчас выпьешь чашку горячего чая. Знаешь, я уже купила керосинку. Без нее ведь не обойтись.

Над чаем клубился парок. Отпивая по глотку, Владимир ходил по комнате, рассказывал о встрече с Квелчем. Похоже, что он в конце концов приютит "Искру" в своей типографии, но подтолкнуть его к этому доброму шагу будет полезно. Отдав жене пустую кружку, Владимир подсел к столу и, пока Надежда разогревала себе ленч, занялся письмом к Плеханову:

"Дорогой Г. В.!

Еще имею к Вам просьбу. Напишите, пожалуйста, письмецо Квелчу, прося его помочь нам в деле, с которым к нему обращался уже мой друг (с письмом от Велики Дм.), а сегодня и я: пусть-де сделает все возможное и от него зависящее, что это-де очень важно. Написать ему можно и по-французски. Мне такое письмо очень облегчило бы устройство, которое уже пошло на лад и надо лишь довести до конца.

А Вел. Дм. вполне права: гнусное впечатление производит этот Лондон, на первый взгляд!!"

Вспомнил о наборщике. Плеханов как-то говорил, что у него есть на примете какой-то русский эмигрант. Конечно, лучше бы сюда Блюменфельда. Зря его не удержали от новой поездки в Россию. "Искру" и "Что делать?" было с кем отправить. Жаль. Очень жаль. Здесь без Блюма как без рук. Вся надежда на Плеханова.

И Владимир Ильич сделал приписку: "Готов ли Ваш наборщик двинуться к нам?"

Наборщик наборщиком, а соредакторы? Где они? Велике Дмитриевне и Бергу пора бы поспешить сюда. Надо же готовить рукописи для очередного номера. Неужели это их нисколько не беспокоит? Если будет перерыв, российские читатели встревожатся: уж не погасла ли "Искра"? Большой перерыв недопустим. Ни в коем случае.

А на следующее утро в письме к Аксельроду – о том же Берге. Если он все еще в Цюрихе, пусть напишет "пару слов о его планах".

И не удержался от того, чтобы снова не посетовать: "(Первое впечатление от Лондона: гнусное. И дорого же все порядком!)".

4

Квелч знал, что над Россией ходят грозовые тучи. И, кажется, близок ураганный шквал, который может смести царизм. Надо думать, русские пойдут дальше англичан, дальше других стран Запада. Не зря же Маркс, а за ним и Энгельс возлагали большие надежды на эту обширную и для него, Квелча, неведомую страну. Интересно, что у них получится? Крестьянские восстания цари заливали кровью, революционеров отправляли на виселицы, в кандалах гнали на каторжные работы. Звезды на небосклоне героев-одиночек погасли вслед за взрывами бомб. И нынешние рецидивы бесполезны.

Рабочий класс там возмужал совсем недавно. Пойдут ли за молодым богатырем те бородатые, неграмотные, обутые в лапти мужики, которых там десятки миллионов? Что может пробудить их дремучие головы? Что накопит гнев в сердцах? Очередной голод, розги да плети?..

Поддержать русских революционеров, отважных людей, – благородное, святое дело. Помощь им необходима, и она не составляет риска.

А этот Якоб Рихтер... Хотя любой немец примет его за своего соотечественника, но он не из Берлина. Вероятно, из Петербурга. И эта фамилия для него как для рыцаря забрало.

Но кто же он? Как его нарекли при крещении? Спрашивать неудобно. Нельзя ставить его в трудное положение. Не говорит сам – значит, не может. Пусть и для него, Гарри Квелча, до поры до времени остается Рихтером. Лучше по-английски – Ричтером.

На лестнице слышны шаги. Легкие, быстрые. "Это он. Точен, как часы на башне Биг-Бен. Сейчас его обрадую".

И Квелч поднялся из-за стола с доброй улыбкой на лице.

– Здравствуйте, геноссе Рихтер! Мы согласны взять "Искру". Более того – эта комната будет вашей*.

_______________

* Теперь комната превращена в мемориальную. Одна из ее стен украшена портретом В. И. Ленина. Тут же оттиск первой страницы первого номера "Искры". На медной доске выгравировано по-английски: "Ленин, основатель первого социалистического государства СССР, редактировал "Искру" в этой комнате в 1902 – 1903 годах".

– Благодарю вас. А вы сами куда же?

– Для меня отгородили досками уголок в печатном цехе. Хотя поменьше этой комнаты, но ничего. Будет хорошо. Наш долг – содействовать революции в России. Ваша "Искра", я понимаю, обстреливает крепость, считавшуюся неприступной. Желаю вам метких выстрелов. – Открыв папку на столе, Квелч перешел на деловой тон: – Вот бумага для вашей газеты. Годится такая?

– Формат наш. – Владимир Ильич придирчиво пощупал лист, поднес ближе к глазам. – Вполне пригодна. Ничем не отличается от мюнхенской.

– А вот и шрифт. – Квелч подал оттиск. – Помогли мои старые типографские друзья.

– Передайте им сердечную благодарность за эту очень большую услугу.

– Шрифт почти такой же, какой был у вас в Мюнхене.

– Великолепно!

Домой Владимир Ильич шел быстрее обычного. Хотелось поскорее поделиться с Надей радостью. Теперь у них остается единственное затруднение – наборщик. Ах, как недостает им Блюменфельда! Если Плеханов не пришлет... Ну что ж, они будут искать здесь, напишут друзьям в Париж... Дело нелегкое. Ведь нужен не просто русский наборщик, а социал-демократ, сверхнадежный человек.

5

Через неделю Ульяновы нашли две комнаты на Холфорд-сквер, недалеко ст станции городской железной дороги Киигз-Кросс, в старом, задымленном и обшарпанном трехэтажном* доме No 30, с камином в каждой комнате. Перед домом в маленьком скверике, обнесенном чугунной решеткой, рос высокий платан. От него падала тень на оба окна – в летнюю пору не будет жарко.

_______________

* По-английски дом двухэтажный. Нижний этаж там в счет не входит.

В магазине подержанной мебели купили для себя и для Елизаветы Васильевны, которая собиралась приехать к ним из Питера, простенькие кровати, столы, стулья и полки для книг.

Хозяйка квартиры мистрис Йо, высокая, сухощавая, с глубоко запавшими желчными глазами, прошла по комнатам, присматриваясь к мебели, и остановила глаза на окнах:

– У вас, мистрис Ричтер, нет занавесок! Это есть нехорошо.

– Не успели купить, – объяснила Надежда Константиновна.

– Без занавесок неприлично. Мне хозяин дома сделает замечание: нереспектабельные жильцы!

– Могу подтвердить, – вступил в разговор Владимир Ильич, – занавески будут.

– Я верю слову. Вы люди... – У хозяйки вдруг осекся голос, и она, чуть не ахнув, перекинула взгляд с руки жильца на левую руку его жены: "У них нет колец! А если, не дай бог, не жена?.." Но мистрис Йо удалось сдержаться, только губы у нее слегка покривились. – Вы люди семейные...

– Да, как видите. Даже куплена кровать для... для матери моей жены. Как это будет по-английски? Для тещи. Скоро приедет.

– Буду очень рада, – кивнула головой мистрис Йо с некоторым успокоением. – Вы, надеюсь, верующие? Католики или...

– Лютеране. – Владимир Ильич переглянулся с женой, и в его глазах мелькнула такая тонкая усмешка, какую могла заметить только Надя. – И по воскресеньям мы любим слушать церковные проповеди.

– О-о! Это есть хорошо! У нас имеется церковь Семи сестер. Вы меня поняли? Там можно слушать отличного проповедника. Молодой. С красивым голосом. Чем-то похожий на самого Христа. Правда, там иногда можно и расстроиться...

– Расстроиться в храме?! Чем же?

– В некоторые дни, – мистрис Йо понизила голос до полушепота, будто касалась какого-то святотатства, – почему-то позволяют произносить речи этим... – помахала перед собой рукой с растопыренными пальцами, – из тред-юнионов.

– Интересно.

– И даже социал-демократам. Кажется, так они называются... Но их ведь можно не слушать. Вы меня поняли? А проповедник, – хозяйка перед грудью сложила руки ладонями вместе, – какого я больше ни в одной церкви не видала! Единственный во всем Лондоне! Такого, вероятно, нет даже в соборе святого Павла. Там мы не бываем. А церковь Семи сестер, я вам скажу, прелесть!

Владимир Ильич записал адрес и, поблагодарив хозяйку, сказал, что они непременно отправятся туда в первое же воскресенье.

Мистрис Йо уходила от них несколько успокоенная – жильцы походят на респектабельных, – но еще раз скользнула недоуменным взглядом по их пальцам: почему же они без колец?

Когда дверь за ней закрылась и шаги затихли где-то на втором марше лестницы, Ленин, вскинув голову, расхохотался:

– Вот оно, английское мещанство, в своем неприкрытом виде! Тупое, беспросветное. А церковники не дураки, при помощи социал-демократов завлекают к себе новый круг молящихся. Какая изворотливость! Какая мимикрия!

– А те, социал-демократы! До чего дошли!

– Не удивляйся. Оппортунизм вроде инфлуэнцы с осложнениями!.. Ну, а в церковь-то как же? Пойдем?

– Интересно бы послушать...

– Оппортунистов и ренегатов полезно знать во всех проявлениях. И для знакомства с разговорным языком полезно. Обязательно пойдем.

Раздеваясь в тесной передней, Алексеев глухо похохатывал в усы.

– Что случилось, Николай Александрович? – Владимир Ильич шагнул навстречу. – Вижу, что-то очень забавное. Что же?

– Заступился за вас...

– Перед хозяйкой? Я так и знал, что она примется выведывать.

– У нее даже голос прерывался от боязни. А вдруг...

– Жилец приехал не с женой, а с любовницей! Какой ужас для ханжи! Мы уже объяснились с госпожой Йо, а ей все неймется.

– Я успокоил. Соврал, что гулял на вашей свадьбе, что у вас были очень дорогие кольца, которые в трудную минуту жизни пришлось заложить в ломбард. И тут же припугнул: она рискует. Если не перестанет порочить своих жильцов, то ведь ее можно привлечь к суду за диффамацию. Она ужасно перепугалась, просила меня молчать.

– Спасибо, что заступились за подозрительных, – рассмеялся Владимир Ильич, заглянул в соседнюю комнату. – Надюша, ты слышала? Мистрис Йо больше не будет считать тебя за мою любовницу!

6

Первым пришло письмо от Аксельрода. Как ни удивительно, открытым текстом:

"Дорогой Владимир Ильич! Праздную Ваше водворение в свободной стране, называя Вас настоящим именем и отчеством".

Ленин недовольно качнул головой:

– Ну и ну! Будто нет здесь ни английских сыщиков, ни русских шпиков! – Повернулся к жене: – Он и тебя тут подлинным именем. Вот послушай: "Крепчайшим образом жму Вам и Надежде Константиновне руки, а если не будете смеяться над моей сентиментальностью, то не прочь и обнять Вас. Как-никак все-таки на край света переселились, по сему случаю можно посентиментальничать. Ваш П. А.". Да. Забывает старик о самой элементарной конспиративности. С этакими друзьями нелегко уберечься от врагов.

И тут же достал лист почтовой бумаги. Написав новый адрес, предупредил Аксельрода, что его не следует "сообщать никому, даже из членов Лиги, кроме самых близких лиц... остальные пусть пользуются по-прежнему адресом Алексеева, а сторонние – адресом Дитца".

"Если можно, – продолжал Владимир Ильич, – постарайтесь и в разговорах употреблять систематически Мюнхен вместо Лондона и мюнхенцы вместо лондонцы".

И попросил передать Мартову: если он по приезде в Лондон не застанет на квартире Алексеева, то "может пойти к Рихтеру". Пусть и в переписке, и в разговорах все привыкают к новой фамилии.

Вскоре от Мартова пришли два письма из Цюриха. В одном Юлий сообщил приятную новость: все последние замечания по программе, присланные с дороги, приняты. Но Велика Дмитриевна "зело огорчена тем, что теперь именно то, что в ее глазах делало проект Плеханова симпатичнее, сведено на нет". В другом письме Юлий рассказывал о нелегких часах, проведенных у Плеханова в Женеве: "Г. В. страшно зол – на всех вообще и на тебя, конечно, в особенности". А разозлился Плеханов на то, что, не дождавшись его протеста, уехали в Лондон, не пожелали, дескать, принять в расчет его интересы как соредактора. Для него Лондон неудобен.

– Какое гипертрофированное самолюбие! Не спросились позволения у старшего! – Владимир потряс письмом перед глазами и бросил на стол. – И это Плеханов, старый марксист! Ты только подумай, Надюша, ему Лондон неудобен! А было бы "удобнее", если бы погибла "Искра"?! Если бы нас всех в Мюнхене схватила немецкая полиция? Теперь бы уже сидели в петербургской Предварилке или в Петропавловской крепости.

– Ты не волнуйся, Володя, он необдуманно.

– Он – Плеханов. И для него непростительны необдуманные фразы. Непростительна такая узость взглядов. Только со своей колокольни. В угоду своему сверхсамомнению. Удивительно!

Тем временем Надежда вскрыла пакет от Дитца, из Штутгарта.

– А нам, Володя, подарок! – Достала "Искру". – Долгожданный!

– Апрельский номер?! Это действительно подарок! Молодец Наташа! Сумела выпустить! А ну-ка, ну-ка, как у нее там получилось?

Ленин сначала пробежал глазами по заголовкам статей и заметок, вполголоса отмечая: "Хорошо! Совсем хорошо!", потом подсел к столу и стал перечитывать все подряд, от первой колонки до последней. Надежда, пододвинув ему кружку чаю, напомнила, что пора завтракать, но он протянул руку за листом бумаги.

– С завтраком успеем. А Наташе я должен написать немедленно. Она там ждет, волнуется.

Письмо начал с заслуженной похвалы: "Номер прекрасен, видно, что корректор руку свою приложил". А когда, придвинув газету, взглянул на дату, невольно пожурил, будто Наташа сидела тут же, рядом с ним:

– Ай-ай! Как же это вы?..

– Что там, Володя, грубая ошибка?

– Грубая не грубая, а неприятная. Вот, полюбуйся: "1 апрела".

– Но это же пустяки. Одна буквенная опечатка...

– Отнюдь не пустяки. Иногда говорят: запятая – мелочь. Нет, это только на первый взгляд. Из таких мелочей создается облик газеты.

И, поставив постскриптум, Ленин подчеркнул:

"Вот только Апрела так не пишется".

Жене сказал:

– Наташе одной там очень трудно. Ты пиши ей почаще.

Они не могли знать, что, спасаясь от немецкой полиции, Вера Васильевна Кожевникова-Гурвич, как в действительности звали Наташу, вот-вот тайно переберется из Мюнхена в Швейцарию.

7

Алексеев принес письма, пересланные Дитцем. Все горестные. На границе провалились два чемоданщика. Блюменфельд сидит в Киеве, в Лукьяновской тюрьме. В ту же тюрьму отправлен Бауман. В Воронеже провалы. 12 марта в Кишиневе разгромлена типография Акима, взята явка к нему. А спустя две недели туда отправился Бродяга, не подозревавший о беде. Удалось ли ему выбраться из западни? Страшно за него. Если второй арест... Не миновать Сибири... Жаль, очень жаль таких революционеров. Чувствительные потери.

Надежда тотчас же написала ответы. Дмитрию Ильичу в Одессу: "...теперь чемоданный способ приходится сдать в архив. В общем наши дела очень плохи". Лепешинскому в Псков: "Имярек погиб... Дайте новый адрес для явки, Ваш личный не годится. Пароль меняем..." Мальцману в Теофиполь: "Посылаем Вам 6 пудов, отправьте их немедля в Красавск...*" (А Мальцман уже был отвезен в Лукьяновскую тюрьму.) Бакинской искровской группе: "Надеемся, что болезнь Нины* лишь временная. Чем можем содействовать ее выздоровлению?" Кржижановскому в Самару: "Не пишите на Лемана, т. к. письма там лежат очень долго".

_______________

* К р а с а в с к – Киев.

* Н и н а – подпольная типография в Баку.

Владимир подошел к жене, глянул на письмо.

– Глебу пишешь? Подожди запечатывать. Его необходимо подбодрить.

И начал приписку с новой клички Глеба, будто речь шла совсем не о нем: "Клэру обязательно спастись и для этого немедля перейти на нелегальное".

Перевернув листок, обратился уже прямо к нему: "Берегите себя пуще зеницы ока – ради "главной задачи". Если мы (то есть в ы) не овладеете ею, – тогда совсем беда".

А ясна ли Глебу главная задача ближайших месяцев? Не будет ли он гадать, в чем тут дело? Хотя и говорил ему во время прошлогодней встречи в Мюнхене, но лучше еще раз повторить: "Итак: паки и паки: вступать в комитеты".

На секунду задумался: интересно, кто будет делегатом на съезд от Москвы? Абсолютно ли надежный человек? И есть ли у него хороший наследник? Глеб, когда узнает, непременно ответит.

Передав листок Надежде, ногтем указательного пальца отчеркнул на полях последние строки.

– Теперь, во время подготовки к съезду, для искровцев главнейшая задача – проникнуть в комитеты. Всюду возглавить их. Так и пиши всем. Когда комитеты делегируют на съезд искровцев, победа будет за подлинными марксистами.

Надежда Константиновна спешила порадовать уцелевших агентов. В Киев написала, что праздновать Первое мая в России нынче решено по старому стилю – еще есть время для хорошей подготовки. В Самару сообщила о майских листовках: "Нами напечатано 40 тысяч, и все отправлены в Россию, получены ли они, не знаем. Дело в том, что благодаря массовым провалам испорчены все пути. Конечно, скоро опять все наладится..."

Письма все же приходили каждый день. Только от Анюты по-прежнему ни словечка. Владимир Ильич тревожился все больше и больше. Дошло ли до нее апрельское письмо с лондонским адресом? Не перехватили ли где-нибудь шпики?..

Тотчас же написал в Цюрих, попросил прислать квитанцию...

Между тем Аксельрод известил о грозящей опасности: по некоторым сведениям, немецкая полиция собирается совершить набег на русских и поочистить Берлин от кое-кого из них.

Не случилось ли беды с Анютой?..

В очередном письме в Самару Владимир Ильич сообщил младшей сестре адрес Алексеева. Спросил о матери: здорова ли? Где собирается отдохнуть летом? Не решится ли приехать за границу? Вот бы хорошо-то! Очень, очень хочется повидаться, а это возможно только где-нибудь на Западе. И одновременно бы с Анютой, если... Если с ней все благополучно...

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Русский шпик в Берлине утерял след Елизаровой...

Он каждое утро прибегал на главный почтамт, но все без толку Елизарова не появлялась. И писем до востребования под тремя условными буквами больше не поступало. Не похоже на Ульяновых – они ведь привыкли обмениваться письмами буквально через каждые два-три дня. Братец из Лондона так и не написал ни одного письма. Почему? Что случилось? Неужели они могли догадаться, что двенадцатого апреля последнее письмо из Мюнхена перехвачено на этом почтамте?..

В пансионе шпику ответили: фрау Елизарова больше не проживает. Куда уехала?..

– Кажется, в Потсдам...

Едва ли. Там, возле резиденции кайзера, явная и тайная полиция за всеми смотрит в оба глаза. Туда Елизарова не рискнет сунуться. Если сказала так, то для отвода глаз, а уехала в другое место. Куда? Не к братцу ли в Лондон? А может, и сам Ульянов, по новой кличке Ленин, проживает где-нибудь в другом месте? В Париже, Вене или Брюсселе...

Шпик доложил Гартингу, который жил в Берлине под фамилией Гекельмана, тот кроме Петербурга написал в Париж, Рачковскому, главе всей царской агентуры в Европе: дескать, посматривайте повнимательнее – у вас там может появиться Ленин! Туда же может приехать его старшая сестра Анна, по мужу Елизарова...

А что, если она еще не уехала? Притаилась где-нибудь в Берлине...

Шпики побывали во всех пансионах – следа не обнаружили. Дежурили на вокзалах – тоже напрасно...

2

Анна Ильинична с каждым днем тревожилась все больше и больше: почему от Володи нет писем? Если у него занят каждый час, то могла бы написать Надя...

Что-то случилось с ними. Здоровы ли? Целы ли? Не могли же они заболеть одновременно...

Есть ли от них письма в Самаре? Написать туда?.. Нет, маму волновать нельзя...

Написала Аксельроду в Цюрих: что там известно о докторе Йорданове и его жене Марице? Со дня на день ждала ответа – не дождалась.

На почтамте второй раз приметила: сидит за столиком субъект с закрученными усиками, делает вид, что пишет телеграмму, а сам украдкой бросает в ее сторону цепкие взгляды. На нем котелок, синий пиджак в мелкую полоску...

Когда вышла, увидела его через улицу: идет в ту же сторону, куда и она; чтобы не вызывать подозрения, задерживается у витрин, но на какие-то считанные секунды, – явно опасается потерять ее из виду.

Надо уезжать. И чем скорее, тем лучше.

Билет купила до Лейпцига. Из вагона, откинув вуальку на шляпу и стараясь казаться спокойной, посматривала на перрон – субъект в котелке и синем пиджаке не появился. Но он мог переодеться. Все равно узнала бы по закрученным усикам. В вагон не вошел. А если успел передать ее другому? Этому? Или вон тому?

"Нет... Что-то нервы стали пошаливать", – сказала себе и близоруко уткнулась в книгу Гейне на его родном языке.

В Лейпциге вокзал громадина. Говорят, самый большой в Европе. Больше трех десятков тупиковых линий, на доброй половине их стоят поезда. Пассажиров – как муравьев возле муравейников. Одни – поток за потоком спешат к выходу, другие торопятся к вагонам. Тут затеряться не трудно.

Анна Ильинична, опустив вуальку, направилась в зал с высоким, как в соборе, сводом. Никого из тех, кто ехал с ней в вагоне, поблизости уже не было, все ушли на привокзальную площадь. Можно быть спокойной, "хвоста" нет.

Купив билет до Дрездена, вышла посмотреть город. Пересекла трамвайные пути, повернула налево и остановилась перед озерком с крошечными островками, поросшими осокой. На них белели домики для птичьих гнезд. Завидев ее, к берегу подплывала пара лебедей. Как жаль, что нет с собой ни крошки хлеба, нечем покормить...

Взглянув на часы, быстро вернулась на вокзал. Купила на дорогу пузатую бутылочку пива, хлеба и сосисок. Отыскав нужный поезд, вошла в вагон...

3

Александра Михайловна Калмыкова (Тетка) второе лето жила за границей.

...В марте 1901 года все подписавшие протест против избиения демонстрантов у Казанского собора были высланы из Петербурга в провинциальные города под гласный надзор полиции, а ей, вдове сенатора, было разрешено трехлетнюю ссылку отбыть за границей. Она упросила шефа жандармов дать ей на сборы в дорогу три дня, наскоро продала книжный склад с годовым оборотом в сто тысяч рублей, перевела деньги в один из иностранных банков и в сопровождении участкового пристава отправилась на вокзал...

В Германии она так же, как в Питере, поддерживала связь с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной, близко знакомой ей еще по вечерне-воскресной школе для рабочих. Жила Тетка то в Берлине, то в Саксонии, лучшем уголке этой страны.

Вот к ней-то теперь и спешила Анна Ильинична.

Калмыкова не может не знать, где Ульяновы и что с ними...

– Аннушка! Как я рада! – Тетка, раскинув руки для объятия, шла навстречу гостье. – Здравствуй, милая! Давненько мы с тобой не виделись. Поцеловав, присмотрелась к лицу. – А ты все такая же...

– Ой, не говори, Александра Михайловна! У меня столько...

– Знаю, знаю все твои волнения. Ты здесь прячешься, как заяц по кустам, муж в ссылке. И о матери, я понимаю, сердце болит.

Усадив гостью в кресло, сама села в другое, лицом к ней, и не умолкала ни на минуту:

– Умница ты, моя хорошая! Спасибо, что приехала навестить меня, старуху.

– Ну что ты, Александра Михайловна! Какая же ты старуха?! Ты же совсем, совсем...

– Не говори, милочка. Не утешай. Я здраво смотрю на жизнь. Шестой десяток давненько разменяла! Конечно, уже не вдовушка, а старая вдова.

– Да ты выглядишь на десяток лет моложе.

– Хватит, Аннушка, об этом. Рассказывай, что получала от брата, от Наденьки.

– Ни единого словечка... Я извелась без писем. И если мама в Самаре ничего не получает... А у нее сердце...

– Не волнуйся, миленькая. Живы-здоровы. Я вчера получила письмо. Они по-прежнему в заботах и хлопотах. А вот то, что тебе нет писем, это, поверь мне, не случайно. Перехватывают шпики.

– Я тоже подозревала. И таскались они за мной в Берлине. Едва ускользнула.

– Хорошо сделала, что ко мне приехала. Здесь спокойнее. А Владимир Ильич должен был сообщить тебе лондонский адрес...

– Лондонский? Вот как!.. А я собиралась в Мюнхен...

– Могла попасть в ловушку... А у меня здесь поживешь в безопасности. Отдохнешь. Посмотришь Дрезден – эту Северную Флоренцию. Ее нельзя не знать.

Александра Михайловна сварила кофе, за столом не спеша рассказала дрезденские новости, потом достала из-за зеркала свежий, но уже изрядно помятый при хранении номер "Искры".

– Уже лондонский! – обрадовалась Анна Ильинична. – Та же бумага, те же три колонки... И шрифт почти такой же. Молодец Володя!

К номеру был приложен листок с карикатурой: харьковский губернатор князь Оболенский, тучный сановник при орденах и ленте через плечо, душит на земле изголодавшегося мужика. На глазах у царя, довольного расправой! И Анна Ильинична быстро, перескакивая глазами со строчки на строчку, с абзаца на абзац, стала читать заметки о деревенских волнениях: "Еще с осени крестьяне стали чувствовать острую нужду в хлебе, составляли общественные приговоры о надвигающемся голоде, подавали по начальству... Ни один приговор не получил дальнейшего движения... Волнение охватило восемнадцать волостей... Помещики бежали в Харьков. Крестьяне ни одного не тронули. Только избили земского начальника... Скот и хлеб стали делить..."

– Ну и правильно! – Анна Ильинична подняла глаза на Калмыкову. – Что же им еще оставалось делать? Не умирать же с голоду. А их...

– Давно говорится: сытый голодного не разумеет, – вздохнула Александра Михайловна.

– Какое тут, к черту, разумение! Побоище безоружных! Изуверство! Елизарова дрожащей рукой ткнула в газету: – Вот князь Оболенский спалил деревню. Дотла, мерзавец. Остались одни печи... Вот еще про него же: в трех деревнях пересек всех поголовно!.. И стариков, и детей, и девушек... Ты только подумай – девушек!

– У меня, Аннушка, когда я читала, тоже стыла кровь в жилах!

– От такого не остынет кровь – закипит!.. Ну кто поротую девку замуж возьмет?! Стыд-то какой! А князю не стыдно перед девушками...

– Ты успокойся...

– Да как же можно терпеть? Плетями драли, а его сиятельство светлейший князь... Вот написано: "...приговаривал: "Это вам, мерзавцы, по тридцать плетей за то, что грабили, а еще по тридцать от меня". Душегуб проклятый! Розгами по двести да по двести пятьдесят... Ужас!.. "Секут так, что куски мяса отваливаются". И это образованные люди!.. По приказу министра! С благословения духовенства!.. Черт бы их всех побрал!

– Будет им возмездие, – сказала Калмыкова. – Отольются крестьянские слезы... А ты, Аннушка... Давай-ка еще налью чашечку...

Несколько успокоившись, Анна Ильинична начала читать хронику: "В киевскую тюрьму привезены: из Москвы: ветеринарный врач Бауман, Ногин, девица Рукина, Уварова... Из Петербурга: инженер Степан Радченко, Любовь Радченко..."

– И Степана с Любой схватили!.. А у них двое малышей... – Анна Ильинична едва сдержала слезы. – И почему их всех везут в Киев?

– Что-то замышляют. – Калмыкова вместо веера помахала платком на свое полное раскрасневшееся лицо. – Похоже, готовят большой процесс. И – ты обратила внимание? – свозят туда наших искровцев.

– Да. Вот: "Арестованный на границе Блюменфельд увезен в Киев..." Какой провал! И какое горе для Володи! Он ценил этого наборщика, дорожил им...

Отложив газету, Анна Ильинична спросила о последнем письме брата. Что он пишет?

– Тоже об арестах. Многим, как видно, не миновать ссылки. Затем будет обилие побегов – понадобятся деньги. А в партийной кассе у них с деньгами "совсем круто". Он так и пишет. Уже задолжали Квелчу... По подсчетам Владимира Ильича, понадобится больше десяти тысяч. Не сразу, а постепенно. Только была бы у них уверенность в получении. Я завтра же отправлю три тысячи. На первое время...

– Светлая у тебя душа, Александра Михайловна! – Анна Ильинична встала, обняла Калмыкову за плечи. – Бесконечно добрая.

– Ну-ну... – слегка отстранилась та. – Благодарить меня не за что: деньги-то нажиты торговлей. А дело у нас общее.

4

Калмыковой нездоровилось, и Анна Ильинична осматривала Дрезден одна. Не спеша ходила по его узким улицам, по старинным каменным мостам с частыми опорами и крутыми сводами над Эльбой; постояла перед ратушей и перед готической церковью Фрауенкирхе, гордостью Северной Флоренции; обошла громадный музейный квартал Цвингера, считавшийся чудом немецкого барокко, и полюбовалась кариатидами, нимфами, сатирами да фавнами на его стенах. Для следующего дня оставила самое главное – картинную галерею.

Через помпезные, изукрашенные каменными кружевами Коронные ворота вошла на обширную площадь Цвингера, где звенели высокие серебристые струи четырех фонтанов. Прошла между ними через всю площадь и направилась к галерее. Многое слышала о ценнейшем собрании живописи, равном Лувру, многое читала, многие редчайшие картины знала по репродукциям и сейчас шла, приятно взволнованная, как на свидание со старыми знакомыми, о которых так долго скучала.

"Мамочка приедет – обязательно свожу сюда", – думала, подымаясь по ступенькам ко входу в знаменитый храм искусства.

Целый день Анна Ильинична провела там, возвращаясь в некоторые залы по нескольку раз. Ей доводилось переводить кое-что с итальянского, и теперь ее более всего интересовали полотна великих мастеров Ренессанса.

Сикстинскую мадонну увидела издалека через открытую дверь зала, отведенного для нее, и остановилась, пораженная неповторимым видением: навстречу шла по облакам не богородица, а простая, босая, молодая и чем-то озабоченная женщина, несла на руках русоволосого мальчугана...

Анна Ильинична тихо вошла в зал и долго не отрывала глаз от полотна, очарованная женской красотой. "Чудесное торжество материнства! – подумала она. – Радость человеческая, которой я обделена... Мамочка будет в восторге от мадонны".

В большом итальянском зале зрители столпились у картины Доменико Фетти. Бородатый старик с лавровым венком поверх широкого, изборожденного морщинами лба оперся локтем левой руки о стол, на котором, рядом с двумя книгами, циркулем да угольником, лежит какой-то чертеж. Правая рука крепкими пальцами мастерового охватывает сверху глобус. О чем задумался древний мудрец, редчайший умелец, снискавший себе славу на века? Конечно, о силе, способной сдвинуть землю. Кажется, сейчас встанет и воскликнет: "Эврика! Я нашел! Для этого нужна лишь точка споры, а рычаг я сам сделаю". И опять погрузится в раздумье: "Но где она, точка опоры?"