Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)

Владимир Ильич всех расспрашивал об Аркадии. Ему отвечали: нет, в Лукьяновку Радченко не привозили.

Тем временем пришла радостная весть – Аркадий цел и зовется теперь Касьяном. Надежда Константиновна сообщила ему новые явки, новые промежуточные адреса для переписки и новый шифр.

С особой радостью Ульяновы встретили Грача и долго расспрашивали: его рассказы о москвичах, оказывавших содействие подпольщикам, могли пригодиться для Кожевниковой, которую они именовали Наташей, и для Глаши Окуловой.

Бауман любил искусство, восторгался Художественным театром и, рассказывая о новых спектаклях, о которых, правда, знал больше понаслышке, упомянул, что и там, среди актеров, у них есть надежные люди, которые в случае крайней нужды помогут укрыться от шпиков.

– У меня записан адрес артиста Василия Ивановича Качалова, – сказала Надежда Константиновна. – Мы уже кое-что посылали для передачи.

– Можно положиться, – сказал Бауман. – Надежный человек. И есть там одна актриса, связанная с подпольщиками, я передавал для нее "Искру".

– "Искру" в Художественный театр?! – живо, с огоньком в глазах, переспросил Владимир Ильич. – Это любопытно! Это очень важно, когда наше слово проникает даже в среду людей искусства! Расскажите, батенька, поподробнее.

– Передавал не столько для нее самой, сколько через нее для Горького.

– Вот это вдвойне, втройне интересно! Мне, между прочим, так и думалось: "Искра" должна найти отклик в сердце Горького. Так кто же эта актриса?

– Андреева. Мария Федоровна. Может, доводилось в печати встречать фамилию?

– Конечно, доводилось. И многократно. Из всех русских театров нам, Владимир Ильич перекинул взгляд на жену, – более всего хотелось бы побывать в Художественном.

– Увы! – вздохнула Надежда. – Это будет возможно только после революции.

– Ничего, подождем, – улыбнулся Владимир Ильич и снова повернулся к Бауману: – Мы читали о большом успехе пьесы Горького "Мещане" – впервые вышел на сцену машинист паровоза! – Коснулся руки собеседника. – Мы немножко уклонились. Расскажите подробнее об Андреевой и ее окружении. Она вне подозрений? Шпики за ней не таскаются?

– Думаю, что не посмеют. Мария Федоровна вхожа, – Бауман, рассмеявшись, поправил усы, – во дворец великого князя, московского наместника, и его жена, сестра царицы, написала ее портрет!

– И такая актриса с нами! Феноменально! Главное – путь к Горькому. Вот о чем мы давно мечтали.

Владимир Ильич потер руки, встал, сделал несколько шагов в сторону открытой двери в соседнюю комнату и с неугасающей улыбкой на лице попросил:

– Елизавета Васильевна, нельзя ли нам ради такого случая еще по чашке горячего чая?

– Будет, будет чаек, – отозвалась Крупская, появляясь на пороге комнаты, и теплая улыбка разлилась по ее лицу. – Ради такого дела – с превеликим удовольствием! Я как раз свеженького заварила.

– Вот спасибо! А для этой чудесной женщины, – Владимир Ильич повернулся к Надежде, – и псевдоним готов: Фе-но-мен! Согласны? Так и запомним. А вы, Николай Эрнестович, при первой возможности скажите об этом Марии Федоровне. Такими людьми нужно дорожить. И беречь их.

Бабушкин принес свою довольно объемистую рукопись.

– Вот, – сказал, передавая Владимиру Ильичу из рук в руки, – до отъезда из Екатеринослава все описано.

– Отлично! А на продолжение бумаги не хватило?

– Бумага-то осталась. Но, – Бабушкин прижал правую руку к груди, невмоготу мне здесь. Домой пора, сердце зовет.

– Понятно. Я бы тоже с большой радостью.

– Вам пока нельзя. А когда настанет последняя схватка, позовем. Власть брать для всего рабочего класса.

– Спасибо, Иван Васильевич! – Ленин рубанул воздух взмахом кулака. Всем чертям назло, доживем до этого часа!

– Я тоже думаю, поборем царскую нечисть.

– Ну, а как будете зваться?

– Для вас в письмах по-женски, – Бабушкин прикрыл рукой усы, Новицкой. Если нет другой такой?

– Нет, – подтвердила Надежда. – А что это вам припомнилась вдруг фамилия жандармского генерала Новицкого?

– Так уж вышло... Вроде сестры старого дьявола! А паспорток какой уж изладите.

– Есть один добрый. На имя страхового агента Шубенко. Из крестьян Полтавской губернии. Годится?

– Из крестьян – подойдет. Я и по-украински немного могу говорить.

– Только с уговором, господин Шубенко, – Ленин шутливо хлопнул его по плечу, – писать нам елико возможно чаще. А биографию себе на всякий случай за дорогу придумайте подробную.

Вечером, прочитав рукопись Бабушкина, Владимир Ильич сказал жене:

– Береги! Золотой он человек! Действует упорно и целеустремленно. Из таких рабочих-передовиков выкуются крупные партийные работники. Ты знаешь, либералы болтают, что наша партия будто бы "интеллигентская". Вот яркое доказательство – воссоздаем подлинно р а б о ч у ю марксистскую партию. Я очень рад, что он пожил здесь, у нас.

– Отдохнул немножко...

– Отдыхать он не умеет. Доказательство – эта рукопись. А важно то, что Плеханов увидел, какие люди составляют костяк нашей партии.

Через день Владимир Ильич проводил Бабушкина на вокзал. Крепко пожимая руку, задержал на нем жаркий взгляд.

– До скорого свидания! Надеюсь, будущей весной. Здесь же, в Европе.

Он не сомневался, что Иван Васильевич сумеет войти в Питерский комитет и приедет делегатом на Второй съезд партии.

Но жестокая, труднейшая судьба российского революционера сложилась иначе. Им не доведется больше вот так же горячо пожимать руки и смотреть в глаза друг другу.

Иван Васильевич изведает и суровые морозы Верхоянска, и радость вооруженного восстания, и восторг коротких дней торжества Читинского Совета рабочих, солдатских и казачьих депутатов. В январе 1908 года он повезет в поезде из Читы в Иркутск оружие восставшим рабочим и на станции Мысовая под именем Неизвестного погибнет от залпов карательной экспедиции барона Меллер-Закомельского.

Пройдут годы, и Владимир Ильич, узнав о его кончине, в некрологе назовет этого, казалось несокрушимого, борца за дело революции крупным партийным работником, народным героем и гордостью партии.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Горький сидел на мягком пуфе посреди гостиной Желябужских. Мария Федоровна, как гример, обошла вокруг него и попыталась надеть рыжеватый парик, принесенный из театра. Парик оказался тесен и не прикрывал волос на затылке. Мария Федоровна взяла ножницы и лязгнула ими возле самой головы. Только шутливо. Разве могла бы у нее подняться рука на его волосы? Отбросила тесный парик на стол.

– Нет, при вашей известности так нельзя. Вы не представляете себе, сколько в Москве филеров. Больше, чем собак!

Волнуясь, только теперь вспомнила, что встреча Горького с агентами "Искры" назначена в квартире дантистки, а вспомнив, обрадовалась:

– Все же очень просто себе представить: у вас болят зубы. Из-за этой окаянной зубной боли вы будто бы несколько ночей не спали, не могли ничего есть, у вас ввалились глаза. Я могу положить грим, синеву под глазами.

– Не надо. Актера из меня не получится.

– Вы же такой приметный. Я боюсь за вас...

– Мария Федоровна! – Горький поймал ее горячую руку, поцеловал. Голубушка, милая! Я не из трусливых. И к бегункам за спиной привык.

– Теперь, накануне премьеры... Нет, нет, предпримем все предосторожности. И вы туда не должны привести "хвоста". Потому я и посылала за каретой... Я так волнуюсь, без провожатого не отпущу. Если бы не спектакль, сама бы проводила до квартиры и подождала бы в карете.

Горький вскинул на нее глаза:

– И не побоялись бы?..

– Чего? Что люди скажут?.. Ну, вы меня еще совсем не знаете... Я же, – задорно хохотнула, – сопровождала бы больного...

Мария Федоровна принесла из будуара ваты и теплый платок, повязала Горькому щеку.

– Вот так и поедете. И на обратную дорогу попросите повязать. Вспомнила его широкополую шляпу, что висела в передней. – В вашей шляпе рискованно...

Вернулся провожатый, сказал, что карета у подъезда.

Мария Федоровна попросила у него шляпу.

– Немножко тесновата. Ну и голова же у вас, Алексей Максимович! Помяла шляпу в руках, надела набекрень. – Больному можно так. А вам, повернулась к провожатому, – Захар одолжит свой картуз.

Накинув шаль на плечи, проводила до передней.

– А оттуда прямо в театр, – попросила Горького. – А то буду волноваться...

У нее вмиг озябли руки. Закутывая их уголками шали, она скрылась за тяжелой бархатной портьерой.

...В первый же день после приезда в Москву Вера Васильевна Кожевникова направилась в Проточный переулок. Позвонила у дверей с медной табличкой "Серебряковы". Открыла сама Анна Егоровна, нарядная, недавно завитая.

– Борис просил вам кланяться, – сказала Вера, назвав одну из кличек Виктора Носкова.

– Да?! – обрадованно переспросила Анна Егоровна. – Как здравствует наш путешественник?

– Катается на яхте по Цюрихскому озеру.

Все сказано так, как было условлено.

– Входите, душа моя! – Анна Егоровна широко распахнула дверь. – Рада доброй весточке!

– И еще просил кланяться Колумб, – сказала Вера об Исааке Лалаянце.

– Вдвойне радостно! А мне не удалось повидать его после побега. И где же его фрегат?

– Бросил якорь в Женеве!

– Молодец! Ни тюремные стены, ни ссылка не в силах удержать наших героев!

Серебрякова взяла гостью за руки, как давнюю приятельницу, о которой соскучилась.

– Проходи, милочка моя, в комнату. У меня как раз самовар вскипел. Чайку попьем, поговорим... У тебя есть ли где голову приклонить, отдохнуть с дороги? У надежных ли людей?

– У вполне надежных, – ответила Вера, но по конспиративной привычке даже Анне Егоровне адреса не назвала.

Подвинув гостье чашку чая, изящную плетеную хлебницу, масло и вазочку с вишневым вареньем, Серебрякова принялась расспрашивать об Ульяновых как об общих знакомых. Кожевникова, назвавшаяся – по паспорту – Юлией Николаевной Лепешинской, сказала, что в Лондоне им живется лучше и безопаснее, чем в Мюнхене.

– Я об Аннушке соскучилась! – сказала Серебрякова, прижимая руку к пышной груди. – Словно целый век не видалась. Раньше-то она бывала у меня частой гостьей. Здорова ли? Смогла ли отдохнуть летом?

Не подозревая ничего недоброго в таких дотошных расспросах, Вера рассказала и об отдыхе Ульяновых в Бретани, и о том, что Елизарова с матерью должна была вернуться в Россию, и что Владимир Ильич волнуется, удалось ли им благополучно миновать пограничный пункт. Анна Егоровна сделала вид, что все принимает близко к сердцу, и обещала через надежных людей навести справки о Марии Александровне и Анне Ильиничне. Потом принялась упрекать: плохо работают транспортеры – москвичи все лето не видели ни "Искры", ни "Зари" и о брошюре Ленина "Что делать?" знают только понаслышке. Москва буквально голодает без искровской литературы. Пусть гостья напишет об этом, поторопит. Пусть скорее отправляют сюда транспорт.

Вера спросила, как ей отыскать Старуху.

– Ох! – Анна Егоровна скорбно закатила глаза. – Наша прежняя Старуха уже коротает дни в Сибири, а к молодой я сама еще не знаю путей. Но все разведаю и денька через два скажу тебе, милочка моя, – погладила руку гостьи потной ладонью, – как найти новую Старуху. Я понимаю, как это важно для "Искры", – им же там нужно все знать о своих соратниках, товарищах по святому делу.

Последние слова Вере показались слащавыми, но она была склонна извинить это заботливой собеседнице, так участливо встречающей посланцев "Искры". Не зря Носков дал явку к ней, уж у него-то глаз острый и наметанный, он не ошибается в людях.

– А если, не дай бог, кого-нибудь из наших схватят ироды, ты сразу ко мне, – сказала на прощанье Анна Егоровна. – Я помогу облегчить пребывание в тюрьме. Через Красный Крест.

Проводив гостью, она задумчиво уронила руки на стол. Что ей делать? Завтра воскресенье, день неприсутственный. Да и нельзя ей даже близко проходить возле "присутствия". А очередная встреча с полковником Ратко, занявшим место Сергея Васильевича, состоится только через два дня. За это время делегатка "Искры" бог знает что может натворить. Чего доброго, повидается с такими злодеями, о каких Охрана и понятия еще не имеет; самостоятельно найдет путь к Старухе, на след которой филеры еще не напали. А самое главное – нужно предупредить, чтобы ей, назвавшейся Юлией Лепешинской, позволили погулять по Москве, а потом взять голубушку где-нибудь подальше от нее, Анны Серебряковой, чтобы по-прежнему не пало на нее ни малейшей тени. И ниточку для проследок надо дать похитрее...

А Вера Васильевна 15 (2) сентября отправила в редакцию "Искры" через Берлин свое первое, довольно горестное сообщение:

"Чувствую, что страшно виновата перед Вами, но абсолютно не имела возможности писать, так что не очень ругайте за мое молчание. Я здесь всего три дня, нет, четвертый, и из них 3 праздника были, что для меня очень скверно; надеюсь, что сегодня вечером или завтра найду себе собственный угол и смогу распоряжаться сама своей особой. Проклятый город, бегаю с утра до вечера, и все без толку. Всего хорошего.

Н а т а ш а".

Но письмо побывало в "черном кабинете", где с него сняли копию.

Вера напишет еще двадцать писем, отправит их не только через Берлин, но и через Нюрнберг, Лейпциг и Льеж, но восемнадцать из них предварительно будут прочтены жандармами и только два прорвутся в Лондон незамеченными.

Через несколько дней Серебрякова дала ниточку для начала проследок, и в охранке завели "Дневник наблюдений за Ю. Н. Лепешинской". Филеры стали ходить за ней по пятам, оставаясь незамеченными. 8 октября они записали:

"Лепешинская в 5 часов 10 минут дня вышла из дома Курагиной... На Арбатской площади села на извозчика, поехала к Страстному монастырю, где была утеряна. Спустя 35 минут она пришла в дом князя Горчакова по проезду Страстного бульвара, в квартиру No 5, в коей проживают..." Первой из жильцов этой квартиры филеры назвали зубного врача Клару Борисовну Розенберг...

Карета остановилась у Страстного монастыря, обнесенного кирпичной стеной, серой от времени и кое-где поросшей лишайником. Со стороны проезда Страстного бульвара она была многократно залеплена разноцветными листками объявлений, написанных тушью и цветными карандашами. Провожатый шел возле стены, присматривался к объявлениям, пока в нижнем правом углу одного из листков не заметил крошечный синий полумесяц; успокоенный, вернулся к карете и шепнул Горькому:

– Можно ехать.

У подъезда помог "больному" выбраться из кареты, а кучеру сказал, чтобы тот ожидал в сторонке, возле монастырской стены.

После условного звонка дверь открыла сама дантистка, успевшая снять белый халат, молодая женщина с подстриженными и слегка завитыми волосами, улыбнулась с нарочитым удивлением:

– О-о, какой больной!.. А у меня уже приемные часы кончились.

– Вот и хорошо, – прогудел Горький, оттягивая теплый платок от уголка рта.

– Значит, от одного моего вида зуб перестал болеть! – рассмеялась дантистка. – Дайте-ка я вам помогу освободиться. Ну и закутали же вас! Можно сказать, перестарались.

Тем временем в переднюю вышел Теодорович; здороваясь, невнятно назвал свою кличку и чуть слышно добавил:

– Здесь вполне безопасно. А на всякий случай есть черный ход. Мы все в сборе. Все горят нетерпением видеть вас.

– Что же на меня смотреть? Я не балерина! – пробурчал Горький: отстраняясь от услуг, снял пальто и, повернувшись к вешалке, покосился на две фуражки и две простенькие шляпки. – Кто же это все, позвольте спросить? Я приехал к Наташе и к ее подруге.

– Здесь еще Старуха...

– Вон что! – Горький погладил пышные усы. – И до Старухи весть дошла! Так и быть, не возражаю.

Дантистка исчезла в глубине квартиры. Теодорович провел Горького к ее кабинету, а сам вернулся в переднюю, на свой пост.

Навстречу вышла круглоглазая, пышноволосая женщина в строгом темно-синем жакете, похожая на учительницу, назвалась Наташей. За ней стояла сероглазая девушка в белой блузке, с копной светлых, почти льняных волос. Горький понял – это Зайчик. А в глубине кабинета сверкнул стеклами пенсне молодой человек, вероятнее всего – студент, с черными усиками и курчавой бородкой. "Настоящая или приклеенная?" – спросил себя Алексей Максимович, глядя на розовые юношеские щеки.

– Старуха, – назвался тот, пытаясь стиснуть крепкую руку писателя.

– Рука у Старухи сильная! – отметил Горький и, озорновато улыбнувшись, спросил: – А двухпудовой гирей креститься можете?

– Не пробовал...

– У нас на Волге крестятся. Силы, знаете, добавляет.

Молодой человек, кашлянув, выпрямился, как солдат перед офицером; пенсне свалилось с его тощего прямого носа, повисло на шнурке, он прицепил его на прежнее место и, еще раз кашлянув, заговорил сбивчиво, словно ему что-то мешало в горле:

– Дорогой Алексей Максимович, меня просили... Нет, мне поручили товарищи от них... От социал-демократов... Одним словом, от Московского комитета... Мы все вас любим и ждем...

– Это куда же вы меня ждете? – спросил Горький, недовольно кашлянув. – Я ведь только писатель. Речи говорить не люблю и не умею.

– И я, извините, не оратор. Я больше насчет прокламаций...

– Сами пишете или распространяете?

– Больше последнее. А Московский комитет поручил приветствовать...

– Не надо. Не ладо славословий, – замахал руками Горький. – Давайте лучше сядем.

У Глаши горели глаза, и ей хотелось похлопать ладошками: "Как он славно осадил! От пустых речей проку нет".

Молодой человек, окончательно смутившись, сел на стул в уголке зубоврачебного кабинета и провел по лбу носовым платком. Горький выждал, пока сели женщины, и опустился на стул спиной к высокому креслу бормашины и, всматриваясь в молодого человека, уверил себя: "И усы, и бородка у него настоящие. И у того в передней вроде настоящие".

Горький представлял себе, как нелегко и непросто после бесчисленных арестов, после зубатовского развращения отсталых рабочих воссоздать Московский комитет, но он не мог не упрекнуть молодого человека после его неловких выспренних слов:

– Позвольте вас спросить, товарищ Старуха, почему у вас в Москве целое лето нет "Искры"?

– Нам почему-то не доставили...

– А вы сидели и ждали, когда вам поднесут на блюдечке? Непорядок.

Про себя отметил: "Наши комитетчики посильнее и посмелее, особенно сормовские. С рабочей закалкой". И продолжал:

– Волгари собирались поучиться у вас. А вы Москву оставляете без "Искры". Вам не доставили, а вы молчите. Не съездили за ней. Вы лишились будем считать, временно – Грача, так надо же так действовать, чтобы охранники и жандармы содрогнулись: грачата в Москве расплодились!

"Поделом Старухе! – Глаша, чтобы нечаянно не ударить в ладоши, зажала руки между колен. – Мы с Наташей больше недели бегали по всей Москве, пока отыскали его. Даже Анна Егоровна и та не могла помочь. Одни явки испортились, к другим пароля не знаем. Чуть не провалились сами".

– Мы работаем недавно. И мы наверстаем... Даю слово от всего комитета.

– Вот это хо-ро-шо! Питеру да Москве пора стать запевалами.

– Здесь работать очень трудно...

"В этом он прав, – согласилась Глаша. – Провокаторов да шпиков тьма-тьмущая! И то надо понять: из Москвы выслано да сослано, говорят, двадцать две тысячи. Лучших людей! Студентов и рабочих! Оттого и положение плачевное. А эти парни, комитетчики, – наши, искровские. Мало их – будем вместе искать подмогу на заводах, хотя там и гадят треклятые зубатовские общества".

– А когда трудно, у человека силы прибавляются, – сказал Горький. Человек должен идти к своей цели через все трудности. Понадобится помощь наши волжане не откажут в ней.

Теодорович, не входя в кабинет, плотнее прикрыл двери.

– Приезжайте, – продолжал Алексей Максимович, – присылайте надежных людей. Да что я говорю? У вас же тут такая сила! – Взглянул на Наташу и на Зайчика. – Такие делегаты от партийной газеты. Нам бы таких в Нижний да в Сормово.

Вера Васильевна, почувствовав себя неловко от неожиданной и, по ее мнению, незаслуженной похвалы, перевела разговор на журнальчик Струве "Освобождение": читал ли его Горький?

– Имел неудовольствие познакомиться с сим пакостным изделием, поморщился Алексей Максимович. – Точнее – с первым номером. И с меня, знаете, хватит. Пресный пирог. Тесто неуквашенное... Мастеровая Русь кричит от гнева, берется за булыжник, пока единственное свое оружие, а ей, видите ли, пытаются сунуть в руки пакостный журнальчик. Да от него здравомыслящий либерал и тот отвернется. Право слово! А рабочих, – Горький погрозил пальцем, – как старых воробьев, нелегко на мякине провести.

– А социалисты-революционеры, как по-вашему, пользуются каким-нибудь вниманием в массах? – спросила Вера Васильевна.

– В массах – нет. Им же нужны "герои"! – усмехнулся Горький и про себя подумал: "Для меня достаточно домашней сторонницы "героев"; поправив усы, принялся рассказывать: – Посмотрите ледоход на Волге. Вот плывут настоящие льдины. Крепкие. Одна о другую звенят. Идут напором. Любую преграду сокрушат, сомнут. И есть между ними пена. С виду – та же льдина. А ступи на нее – провалишься. Никакой тебе опоры. И громогласные социалисты-революционеры – пена. Обопрешься на них – утонешь. И газетки их не годятся в спасательные круги. Вот так-то.

Глаша, пунцовая от восторга, не сводила с него глаз. Не каждой девушке из далекой сибирской деревеньки посчастливится видеть живого Горького, писателя, поднявшегося благодаря своей гениальности, – нет, она не боится употребить это слово, – и своего исключительного упорства с жутких низов жизни и подарившего не только русским читателям, а всему миру такие яркие, бессмертные книги. И перед ее мысленным взором прошла вереница живых людей, с которыми писатель где-то встречался. Тут и Макар Чудра, и Челкаш, и старуха Изергиль, и смелый Данко, осветивший людям путь своим вырванным из груди и, как факел, пылающим сердцем, и вольнолюбивая Мальва, и выломившийся из своего круга Фома Гордеев. Перед ней сидел и с ними так запросто, душевно и взыскательно разговаривал Буревестник революции, и она про себя произнесла: "Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный". Была бы она актрисой, читала бы эти стихи каждый день людям. Хоть двум-трем человекам, хоть перед тысячами слушателей. Этот гимн революции должны знать все. Брату Алеше повезло прошел по конкурсу в школу Художественного театра. Это его призвание? Будет режиссером, актером? Нет, пожалуй, этого для Алешки мало. Его призвание, еще не проявившееся в полную меру, – революция. Это зерно заронили в их сердце политические ссыльные в далекой Минусинской долине, заронили всему окуловскому выводку... Но хватит отвлекаться. И без того пропустила мимо ушей что-то важное из слов Горького об "Искре".

А он уже говорил о великом деле воссоздания марксистской партии рабочего класса:

– Ваша организация, я чувствую, самая крепкая, солидная, верная. Право слово! Мое сердце на вашей стороне. Считайте меня своим. Так и напишите в редакцию. И вы можете, если сочтете нужным, дать мне в наш Нижний самое ответственное поручение.

"Он не боится рисковать, – отметила для себя Кожевникова. – Но он нужен партии не для какого-то единовременного поручения в Нижний Новгород, а для больших дел. Ильич говорил: его надобно беречь". Вслух сказала:

– Того, что вы наш сторонник и согласны поддерживать наше дело, для "Искры" достаточно.

– Буду поддерживать в полную меру своих сил и возможностей.

– "Искре" живется трудно. Транспортеров нередко схватывают на границе, письма, несмотря на промежуточные адреса, попадают в руки жандармов...

– Вот об этом я как раз и хотел с вами поговорить, – подхватил Горький. – Есть надежная связь – голубиная почта! Издревле и многократно проверенная! Завести бы вам голубятню. Хо-ро-шее дело!

Глаше нравилось его ярко выраженное волжанское оканье. "Слова-то какие у него! Говорит – будто их на полочке расставляет!"

Молодой комитетчик чуть заметно пожал плечами: "Голуби?! Что-то непродуманное... Хотя и предлагает Горький".

А он не отрывал глаз от Наташи:

– Если надумают ваши товарищи в редакции, я мог бы из Нижнего доставить преотличных голубей! Никакая граница не задержит. Никто не остановит. Через всю Европу стрелами пролетят!

– Спасибо, Алексей Максимович... Но у "Искры" есть еще одна большая и неотложная нужда.

– Понимаю. – Горький погладил усы. – И обещаю содействовать. Только нужно, чтобы ко мне являлся ваш надежный человек. А то, знаете, приходят разные самозванцы, просят вроде бы на революцию, а гарантий нет.

– У нас будут гарантии. И будет надежный человек.

– Добро. Добро. Я могу и от себя... И есть тут состоятельные люди, с которых для "Искры" можно и не грешно взять. Ну, а уж вы, – с ободряющей улыбкой кивнул в сторону комитетчика, – и со Старухой поделитесь. Она небось тоже нуждается в деньгах.

– Поделимся, – заверила Наташа.

Молодой комитетчик понял, что он будет стеснять всех троих во время практического разговора, и стал прощаться, напомнив, что расходиться полагается поодиночке. Горький сказал ему:

– Не оставляйте, братцы мои, Москву без пламенной газеты. Присылайте человека – наши поделятся.

Он говорил с такой уверенностью потому, что не так давно сам раздобыл для Нижегородского комитета несколько ящиков шрифта. Через какую-нибудь неделю подпольная Акулина начнет печатать большие листовки и, быть может, перепечатает наиважнейшие номера "Искры".

Когда остались втроем, Горький достал бумажник и извлек оттуда все, что было там.

– Тут что-то около четырехсот рублей. Вы уж извините. Это на первое время. Вообще же я могу тысяч пять в год. От себя. И от других добудем. Сдерем с богатых! Право!

Уговорились – паролем к нему будет: "Я от вересаевской Наташи", а его псевдоним для "Искры" – Буква. Приходить к нему будет Зайчик. А на всякий недобрый случай Зайчик оставит наследника или наследницу.

– В Москве встречаться нам с вами, Зайчик, лучше всего в Художественном. В артистической ложе. Можно через две-три недельки, когда я снова появлюсь здесь. У меня тут, знаете, идут репетиции.

– Я читала анонс – "На дне". Вот бы посмотреть!

– Обещаю контрамарку. И вам, Наташа.

– Для нас рискованно. Хотя я не удержалась и уже смотрела ваших "Мещан". Впечатление огромнейшее! Спасибо за машиниста Нила!

– И у меня в Художественном брат, – сказала Глаша. – В школе у них учится. Всегда поможет пройти.

– Добро. Добро, коль есть там свой человек. Обо мне через него можно всегда узнать у актрисы Андреевой. У Марии Федоровны.

Прощаясь, левую руку подал Зайчику, правую – Наташе и, глядя в глаза то одной, то другой, сказал полушепотом:

– Владимиру Ильичу, главному редактору, нижайший поклон!

– Вы знаете, что в "Искре" главный он? – удивилась Вера Васильевна.

– Кто же еще, кроме Ленина? Нет другого вождя у российского пролетариата. Я лишь недавно прочел его "Развитие капитализма в России".

– У нас написано! – встрепенулась Глаша. – В Сибири. Во время ссылки.

– Это для меня новость! – сказал Горький с некоторым удивлением. – И там наш Волгарь не терял времени. Великолепная, знаете, книга! Гениальный труд! Сама правда русской жизни! – И про себя закончил: "Повидаться бы с ним. Поговорить по-свойски..."

2

Глаша вышла последней. Она была в черной ротонде с узеньким колонковым воротником, в серенькой шляпке, с которой ниспадала легкая, как паутинка, вуалетка.

У Страстного монастыря, где даже в вечернюю пору приостанавливались прохожие, чтобы одарить медяками топтавшихся у ворот юродивых и дряхлых побирушек, ее поджидал Теодорович. Завидев его, Глаша подбежала к нему, словно они не виделись целую вечность, на разрумянившемся от легкого морозца лице ее плескалась светлая улыбка, открытые глаза сияли.

– Заждался? Извини, пожалуйста, – шепнула ему. – С Кларой Борисовной уславливалась о следующей встрече.

– Ничего, ничего. Правда, тревожился немножко.

– Напрасно. "Хвоста" за мной нет. – Глаша глянула на высокое темно-синее небо, усыпанное звездами, сказала вслух: – Можно погулять. Если ты не занят.

– С тобой всегда рад. – Иван, слегка откинув левую полу ротонды, взял девушку крепко под руку. – Так не будет тебе холодно?

– Нет, конечно... – Глаша шевельнула правую полу, прикрывавшую больше половины груди. – Мне тепло. А вот тебе... пора бы сменить этот легкий плащ.

– Привык к нему. А сегодня на душе жарко...

Они перешли Тверскую. Возле памятника Пушкину ярко горели старинные фонари, и звезды погасли, да и небо как бы опустилось до крыш домов. На скамейках шушукались парочки.

На аллее фонари были редки, светились тускло, и небо снова открылось в вышине. Глаша закинула вуалетку на шляпку. Иван, наклоняя голову к уху девушки, спросил, о чем договорились они там, в зубоврачебном кабинете. У Глаши шевельнулись плечи, будто она вдруг озябла. Зачем он здесь о делах?

Иван хотел было запахнуть ее левую полу и подхватить под руку вместе с ротондой, но Глаша помотала головой.

– Так хорошо!

И вдруг вспомнила Горького с его таким приятным оканьем, принялась рассказывать быстро и горячо:

– Никогда не думала, не мечтала увидеться с таким человеком! С живым писателем! Даже сердце робело. А когда он заговорил, будто давно знакомый человек, мою робость как рукой сняло. Чудесный он, душевный! – Глаше хотелось пересказать все, что писатель говорил в этот вечер, но все его слова исчезли из памяти, и она сказала только, что Горький с ними, что он обещал поддерживать "Искру". Навстречу им одна за другой шли парочки в обнимку, и Глаша вмиг сникла. Лучше в другой раз...

Они сели на скамейку. Иван одной рукой молча обнял ее. Похоже, не находил слов.

Глаша, вскинув голову, глянула на небо. В холодной дали сияли звезды. Такие яркие и крупные, как в ее родной Сибири. Повернувшись к Ивану, спросила, есть ли у него своя звезда. Тот пожал плечами.

– Я не собственник... – Слегка усмехнулся. – Все звезды на небе наши.

– Нет, ты не понимаешь...

Глаше припомнился тихий августовский вечер у них в Шошине. В доме погасили лампы, все легли спать. Лишь она со старой няней Агапеюшкой сидела на верхней ступеньке крыльца и смотрела на небо, опрокинутое над окрестными горами, как фарфоровая тарелка, только синее-синее. Было прохладно, и она плечом прижалась к няне, рассказывавшей сказку про богатыря охотника, который в погоне за раненым лосем не заметил, как зашел на небосвод. От его лыж остался вон тот белый след. Запрокинув голову, няня показывала пальцем на звезды. Вон прилег раненый лось. Вон бежит собака охотника... И вдруг одна звезда, черкнув по небу, как грифель по аспидной доске, упала за горы, что чернели на той стороне реки Тубы. Агапеюшка, позабыв о сказке, вздохнула:

– Кто-то преставился...

– Как представился?

– Преставился, – поправила няня, размашисто, истово перекрестилась. Умер, значит. Отдал душу богу. – Прижала воспитанницу к своей широкой груди, словно хотела защитить от злого рока. – Девочка моя милая, у каждого человека на небе своя звезда. Умрет человек – ангел звезду погасит, и упадет она, как осенний лист с тополя, только мелькнет на прощанье.