Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

Прошли рождественские праздники. Прошел Новый год... Плеханов молчал.

Молчал и после новой, довольно настойчивой бомбардировки письмами.

Но однажды утром появился "дипломатический курьер" в образе Веры Ивановны. Светло-серые глаза ее сияли, на тонких губах плескалась довольная улыбка. Она с торжествующим жестом вручила пакет с женевскими почтовыми штемпелями:

– Не считайте Жоржа должником!.. Я говорила: обещал – сделает.

Ленин нетерпеливо достал из пакета несколько листков, исписанных знакомым размашистым почерком, и недоуменно повертел их перед собой:

– И это все?! Я понимаю, программа не должна страдать многословием. Четкость формулировок для нее – главное достоинство. Но уж что-то очень кратко.

– Но это же – Плеханов! У него слово – золото! – кипятилась Вера Ивановна, заправляя за уши рассыпающиеся пряди волос. – Он никогда не растекается мыслью по древу. Это его стиль.

– Очень хорошо. А вам, Велика Дмитриевна, спасибо за доставку.

Читали втроем, передавая листки из рук в руки. (Вера Ивановна не отказала себе в удовольствии прочесть еще раз.) А когда дочитали до конца, Владимир Ильич разочарованно вздохнул:

– Н-да. Более чем кратко. Это, Велика Дмитриевна, еще не программа, а только черновой набросок. У меня будут замечания.

– Говорят, велика беда – начало. Оно уже есть, – сказала Засулич. – А замечания и я могу сделать. Было бы к чему. И Жорж, уверена, прислушается. Его напрасно считают гордым да самолюбивым. Уж я-то, слава богу, знаю его. Пишите. Он учтет. Сделает второй вариант.

– Буду очень рад. А потом обсудим. Может быть, хоть ради этого удастся собрать редколлегию в полном составе.

За обедом Надя сказала с тихой, добродушной улыбкой:

– Не годишься ты, Володя, в дипломаты!.. Она же все распишет Плеханову. И от себя добавит.

– Ну, на это Велика не пойдет. Будет точна, как стенограф. А узнает Плеханов, что я пишу замечания к его наброску, даже лучше: мои строчки не будут неожиданными. Молчать я не могу. Ведь если его странички напечатать под заглавием "Программа", то и ему самому и всем нам будет стыдно.

– Правду, видно, говорят, что и на старуху бывает проруха, рассмеялась Елизавета Васильевна.

– Верно! – подхватил Владимир. – Большая проруха! И совершенно непонятная для меня. Капиталистический строй он почему-то называет "экономической особенностью", утверждает, что средства производства буквально все средства! – принадлежат капиталистам, будто нет в России ни землевладельцев, ни мелких производителей. А пролетариат у него составляет "большинство населения". Но он же должен знать, что не только в отсталой России, а во многих странах пролетариат пока еще не составляет большинства населения.

– Но он говорит о диктатуре пролетариата, – напомнила Надя.

– Да. Это у него – рациональное зерно. Однако и тут понадобятся некоторые уточнения.

– А ты не думаешь о своем проекте? Ты же писал. Еще в тюрьме молоком. Потом – в нашей Шуше.

– Я и теперь попытался бы... Но подождем второй проект Плеханова. Если я сейчас предложу свой – это ранит его. И, боюсь, не только его одного. Ты же знаешь Веру Ивановну... Да и Аксельрод, его ближайший друг... Голоса могут разделиться. Тройка – на тройку. Это в лучшем случае. Ведь еще неясно, какую позицию займет Потресов.

– Тройка – на тройку. Ты, Володя, говоришь страшные слова.

– Всегда полезно быть готовым к худшему. И принципиальность всего дороже. Я продолжаю верить в Плеханова, но, если и новый его проект окажется с такими же изъянами, придется писать.

И второй проект Плеханова оказался совершенно неприемлемым. Он даже не походил на программу партии пролетариата, борющегося против реальных проявлений весьма определенного капитализма, сложившегося в России, а напоминал некую программу экономического учебника, посвященного капитализму вообще. И самым прискорбным было то, что он содержал отклонения от известных принципов Коммунистического Манифеста.

Прочитав новый проект, Мартов потряс в воздухе обеими руками:

– Я говорил: надо здесь. Самим.

– Пойми, Юлий, – втолковывал Владимир Ильич, – мы не могли, не имели права обойти Плеханова. При его всеевропейском авторитете среди социал-демократии, при его эрудиции...

– А что получилось? Позор! – Мартов рванул на себе галстук. – Как теперь выходить из положения? Как будем смотреть ему в глаза?

– Прямо. И резать правду, хотя он и Плеханов.

– Интересно мне, как он встретит твою правду. Это же будет драма! Даже в нескольких действиях!

– Будем терпеливыми. И настойчивыми.

И Ленин написал пространные замечания на второй проект. Плеханов не захотел посчитаться с ними. Он пришел в такую ярость, что не мог написать даже Мартову, не говоря уже о Владимире Ильиче, а снова отправил письмо своей посреднице. И не привел ни одного принципиального замечания.

Вера Ивановна растерялась и о письме сказала суматошно:

– Жорж недоволен... Жорж взволнован... Я опасаюсь за его сердце... И как нам теперь быть?.. Ума не приложу.

– У нас же есть решение: собрать всех соредакторов, – напомнил Ленин. – Надеюсь, Георгий Валентинович на этот раз не откажется приехать. Хочется верить – найдем общий язык. Ради дела.

3

"Не то, – Аксельрод, слегка почмокав губами, отхлебнул еще ложечку кислого молока. – Не то. Мой кефир лучше. Впрочем, я это предвидел. Мой вкуснее".

Он приехал в Мюнхен ранним поездом и решил позавтракать в вокзальном ресторане. Тут его и отыскал Владимир Ильич:

– Я очень, очень рад, Павел Борисович, что вы приехали. Здравствуйте. Как добрались? Не утомил вас ночной путь?

– Хвалиться нечем. Знаете наши горные дороги: так кидает из стороны в сторону, что и подремать не удается. Но я это предвидел. А спешил потому, что волнует меня эта неожиданная, как бы сказать, размолвка.

– Вы извините, что я опоздал вас встретить, – трамвай подвел.

– Ничего. Я решил здесь позавтракать. И вот пробую немецкое кислое молоко. Действительно, кислое. Далеко ему до моего кефира.

– Я не знаток, не дегустатор. Но, помню, ваш кефир отличный!

– Положительно всем клиентам нравится!.. Не знаю, как там без меня мои домашние присмотрят за ним.

– Я думаю, ваша отлучка не будет долгой. Жаль, не может приехать Старовер*: доктора не отпускают. А хотелось бы всем вместе. Хотя бы единственный раз. Ради такого случая. Хорошо, что вы приехали. Квартиру я для вас нашел. Удобную. Надежную. И недалеко от нас.

_______________

* А. Н. Потресов.

Собеседники расспросили друг друга о здоровье родных, потом заговорили о погоде, о вестях из России, о ближайших номерах "Искры" и о работе ее агентов. И ни тот, ни другой не проронили ни единого слова о предстоящем обсуждении проекта программы: не хотели говорить о ней до приезда Плеханова.

Георгия Валентиновича встречали среди дня.

Одетый в легкое пальто и фетровую шляпу, с тросточкой в руках, он, несмотря на средний рост, на верхней ступеньке вагона выглядел величественным и несколько надменным.

Осенью в Цюрихе он, блиставший красноречием, напоминал Надежде Константиновне актера, довольного своим бенефисом, между заседаниями был весел, сыпал остроты. Сейчас неожиданно показался надутым индюком.

"Ой, нелегким будет разговор, – тревожно подумала она. – Володя опять разволнуется, ночи не будет спать..."

Но сравнение с индюком ей показалось неловким, и она, осуждая себя за это, смущенно отвела глаза.

Тем временем Плеханов не спеша спустился на перрон; сняв лайковую перчатку, галантно поцеловал ей руку, потом – Вере Ивановне, подчеркнув при этом, что Розалия Марковна приказала кланяться. Перед Аксельродом раскинул руки:

– Ты уже здесь, мой старый друг! – Взял его за локти. – Благодарю за встречу!

Перед Мартовым шевельнул шляпу и, подавая руку, как бы одарил:

– Здравствуйте, коллега!

Владимиру Ильичу сказал с подчеркнутой сдержанностью:

– Привет непоколебимому оппоненту.

– Добрый день. – Ленин пожал его вялые пальцы и, переходя на французский, предостерег, что им лучше бы здесь, вблизи полицейских, не пользоваться русским языком.

За себя Плеханов не опасался, – он приехал с паспортом сына одного московского фабриканта, но, заботясь о других, одобрительно качнул головой и тоже заговорил на отличном французском. Он сожалеет, что товарищи по редакции не сочли возможным приехать к нему в Женеву: Розалия Марковна угостила бы своим кофе. Многие из их гостей отмечали, что ее кофе всегда изумителен.

– Могу и я подтвердить, – сказал Владимир Ильич и добавил, что их ждут в кафе "Европейский двор", где они могут отдать должное немецкой кухне.

Кафе находилось неподалеку от вокзала, и через несколько минут они уже оказались в укромной комнате с панелями из мореного дуба, с готическими окнами и замысловатым переплетом черных матиц под высоким потолком. Плеханов, в новеньком сюртуке и белоснежной сорочке, с неторопливыми жестами человека, ценящего свое достоинство, походил на преуспевающего адвоката европейской известности, и Владимиру Ильичу невольно вспомнился рассказ Веры Ивановны: "Поспешно уезжая в эмиграцию, Жорж вывез в баульчике единственную красную рубаху, в которой "ходил в народ", и булку ржаного хлеба". А сейчас революционеры, наезжающие из России в Женеву, разочарованно называют его "социал-демократическим барином". И не случайно! Вот и сегодня он перед всеми держится с подчеркнутым превосходством, посматривает с холодком обиженного метра. Зачем он так? Перед ним ведь не мальчики, не приготовишки.

Той порой Георгий Валентинович, поглаживая двумя пальцами аккуратно подстриженную бородку, выждал, пока сели дамы, и, поправив бортики сюртука, опустился на стул у торцовой стороны стола. Владимир Ильич сел по другую сторону лицом к нему.

Почтительный кельнер с тощими и как бы прилизанными седыми волосами поставил перед ними по кружке пива, принес жареное мясо на продолговатых тарелках с разнообразным гарниром в углублениях по углам. Плеханов к пиву не притронулся, попросил сразу кофе.

– Этак немец может обидеться, – сказал Аксельрод и, хотя ему тоже не хотелось пива, отпил несколько глотков.

– А я не откажусь и от двух кружек, – сказал Мартов. – Могу выручить...

– Сделайте одолжение. – Плеханов резко подвинул к нему свою кружку и, подавляя вдруг вспыхнувшее раздражение, сказал с едва заметной улыбкой: А кофе у них пахнет аппетитно!

– Ну, что ж... "Начнем, пожалуй". – Георгий Валентинович натянуто улыбнулся, обвел глазами собравшихся, как бы проверяя, принята ли цитата за остроту, и остановил ледяной взгляд на Ульянове. – Я готов выслушать.

Владимир Ильич встал, начал спокойно и уверенно:

– Мои письменные замечания уже известны всем. Я повторю лишь главное. Второй проект Георгия Валентиновича считаю тоже неприемлемым.

Аксельрод пожал плечами. Ленин повернулся к нему:

– Это отнюдь не голословное заявление, Павел Борисович, тому будут доказательства. Во втором проекте опущено указание на диктатуру пролетариата, которое было в первом варианте. Между тем каждому марксисту известно...

Плеханов, громко кашлянув, откинулся на спинку стула и поджал руки:

– Продолжайте. Я полон внимания.

– ...известно, что признание необходимости диктатуры пролетариата самым тесным и неразрывным образом связано с положением Коммунистического Манифеста, что только один пролетариат есть действительно революционный класс.

Засулич, вскочив, рванулась в бой:

– Но у Георгия Валентиновича сказано о борьбе трудящейся и эксплуатируемой массы.

– В этом и дело, Велика Дмитриевна, – подчеркнул Ленин. – Пролетариат подменен безликой трудящейся и эксплуатируемой массой.

Засулич сказала еще что-то невнятное, запуталась и, покраснев, села.

– А я, пожалуй, к этому замечанию прислушаюсь, – сказал Плеханов. Точнее – вернусь в этом пункте к своему первому проекту, хотя и могу заметить в скобках, что со времен появления Манифеста прошло, как известно, полвека, и с тех пор многое изменилось.

– В этом отношении как раз ничего не изменилось, – возразил Ленин.

– Ну, хорошо, хорошо. – Плеханов, сверкнув орлиными глазами, покачал над столом простертыми руками, как бы приглушая спор. – Я же сказал: при-слу-ша-юсь. Что у вас там дальше?

"Виляет Плеханов!" – отметил про себя Владимир Ильич и продолжал излагать замечания: программа походит на учебник, она непригодна для партии российского пролетариата потому, что уклоняется от конкретных обвинений русского капитализма, и потому, что в ней нет объявления войны русскому капитализму.

Мартов, отпивая глоток за глотком пиво из кружки Жоржа, иногда хрипловато поддакивал Ленину, но больше молчал. Он не сомневался в том, что, если будет забракован проект Плеханова, тогда пойдет речь о другом авторе.

Когда Владимир Ильич изложил все свои замечания, Георгий Валентинович встал и решительными жестами удержал от реплик Аксельрода и Засулич.

– Мне преподан урок политической грамоты, – сказал он, сложив руки на груди. – И дискутировать о моем новом проекте сейчас я считаю бессмысленным.

– Я это предвидел, – сказал Аксельрод, вороша волосы. – Невольно напрашивается предложение передать его на усмотрение Заграничной Лиги социал-демократов.

Плеханов промолчал. Ленин возразил, рассекая воздух ребром ладони:

– "Искра" общепартийный орган, и программа должна быть порождена ею. И никем другим.

– Но что же делать, если неблагополучные роды затягиваются, – развел руками Плеханов.

Мартов, отодвинув вторую опорожненную кружку, ерзал на стуле:

"Я же предвидел, как любит говорить Аксельрод, что так пойдет... Если теперь программу напишет Фрей, встанет на дыбы Жорж. Он и без того в последние месяцы в каждом письме поучал Фрея: "Смягчите статью об аннибалах либерализма. Либерализм не надо гладить против шерсти. Это большая ошибка!" Может, и прав был. По проекту Фрея тоже не упустит случая... Вот тут-то и понадобится третий автор..."

Решили срочно запросить мнение Потресова. Но Плеханов, опасаясь, что при этом голоса могут разделиться поровну, сказал, что он уже сейчас хотел бы знать, кто согласен вотировать его проект.

Аксельрод потер виски:

– Извините, друзья, но у меня разламывается голова. Я больше не могу ни секунды... Должен прогуляться, подышать свежим воздухом...

Голосовали без него. Как и следовало ожидать, голоса разделились пополам.

– Остается единственное, – снова вскочила Вера Ивановна, – создать комиссию, которая могла бы взять лучшие и бесспорные пункты из проекта Георгия Валентиновича. В комиссию предлагаю Мартова...

– Вас, – подсказал Плеханов.

– Могу и я принять участие, – охотно согласилась она. – И в качестве нейтрального и совершенно беспристрастного человека предлагаю Дана*.

_______________

* Будущий меньшевик.

– Зачем же Дана?! – возмутился Ленин. – Нужно все делать самим. И не выносить сора из избы в угоду нашей, полагаю, временной недоговоренности.

Но неожиданно для него Мартов крикливо поддержал Засулич.

– В таком случае, – Ленин встал и, распахнув пиджак, упер кулаки в бока, – я незамедлительно сяду за письменный стол.

– Пожалуйста! – Плеханов, сверкнув глазами, опять поджал руки. – Это даже облегчит работу комиссии. Она может и у вас взять что-то приемлемое.

– На усмотрение Дана? Ну, нет. Я представлю свой проект, – твердо чеканил Владимир Ильич, подкрепляя слова энергичными жестами, – на усмотрение всех соредакторов "Искры". Только так.

– Узнаю вашу жесткость, – заметил Плеханов, подушечками пальцев погладил ершистые кустики седеющих бровей. – Могу согласиться: для начала рассмотрим сами. А там будет видно.

– Дьявольски тяжелое было заседание! Архитяжелое! – говорил Владимир Ильич, быстро шагая по комнате. – Не ждал такого. Размолвки с Плехановым, сама видишь, превращаются в принципиальные расхождения. А мне этого не хотелось бы. Сейчас нам более всего необходимо твердое единство.

– Успокойся, Володя. Это же не разрыв, – мягко и ласково говорила Надежда. – И вот увидишь, все наладится. Напишешь свой проект. Прочтут. Может, еще раз соберетесь. Обсудите мирно.

– Едва ли. Я в принципиальных вопросах не уступлю. А он?.. Сама видела, как дуется. Посмели не посчитаться с каждым его словом!.. И это бы еще куда ни шло, можно бы терпеть. А вот его зигзаги, его виляния, его заступничество за либералишек!.. Не ждал.

Опасаясь, что на мужа опять навалится бессонница, Надя позвала его на прогулку.

Город спал. Где-то в центре еще громыхали трамваи, а здесь, на окраине, было тихо и безлюдно. Колыхаясь в воздухе, медленно падали пушистые снежинки; приятно освежая, таяли на щеках.

Ульяновы тихим шагом несколько раз прошли мимо своего дома, старались разговаривать о самом приятном, что только было в их жизни; вспоминали Питер, Волгу, своих родных, прогулки по шушенскому бору...

Вернулись повеселевшие.

Но и после этого Владимир Ильич долго не мог заснуть.

А на следующее утро, ни на минуту не откладывая наиважнейшего дела, принялся за свой проект программы. При этом он так же, как два с половиной года назад в Шушенском, вспомнил программу, составленную группой "Освобождение труда" в 1885 году. Та программа содержала в себе ряд верных положений о промышленном пролетариате и находилась на уровне социал-демократической теории своего времени, но она была программой группы заграничных революционеров, не видевших еще перед собой сколько-нибудь широкого и самостоятельного рабочего движения в России, а теперь нужна боевая, практическая программа рабочей партии, подымающейся во главе пролетариата на решительную борьбу с царизмом и классом эксплуататоров – за коренное преобразование всего общества.

Владимир Ильич достал из коробочки новое английское перо, свое любимое, и быстро, успевая за развитием мысли, набрасывал строку за строкой. Его работа облегчалась тем, что он писал программу уже третий раз. Еще семь лет назад в тюрьме он разделил ее на три главные части: в начале – основные марксистские воззрения на современное российское общество и положение рабочего класса, во второй части – задачи партии, в третьей – ее практические требования. Во время ссылки, в своем втором проекте он все сопроводил пояснениями. И сейчас основные формулировки, давно обдуманные и выверенные, у него в памяти. Главная и наипервейшая задача – ниспровержение абсолютизма, замена его демократической республикой и уничтожение частной собственности на средства производства. Диктатура пролетариата обеспечит для трудящихся все основные свободы и права, в том числе право на "всеобщее даровое и обязательное до 16 лет образование". Закончив этот раздел, Владимир Ильич отнес рукопись жене, а сам перешел к изложению требований партии.

Когда Надежда Константиновна вошла с прочитанными листками в руках, он, взглянув на ее лицо, по сиянию глаз понял: начало ей понравилось.

– Хорошо, Володя! Все очень-очень хорошо! – сказала она. – Только я опасаюсь...

– Возражений Плеханова?.. С серьезными замечаниями я соглашусь. А если он и его друзья ударятся в амбицию... Ну что же. Мы еще поборемся.

Приняв листки из рук жены, Владимир Ильич подчеркнул последние слова.

– Ты ничего не сказала, а о народном образовании я хотел бы слышать твое слово.

– Я думаю так же, как ты: всеобщее, обязательное. И, безусловно, даровое. Да еще бы для детей бедных – пищу, одежду, учебники...

– ...за счет государства, – договорил за нее Владимир Ильич. – Так и напишем. О детях будет наша первая забота.

И опять склонился над столом. Уточнял и пополнял требования: "В интересах охраны рабочего класса от физического и нравственного вырождения, а также в интересах повышения его способности к борьбе за свое освобождение". Тут и восьмичасовой трудовой день, и запрещение сверхурочных работ, а также ночного труда, где без него можно обойтись по техническим условиям, и воспрещение предпринимателям пользоваться наемным трудом детей до пятнадцатилетнего возраста, и запрещение выдачи заработной платы товарами, и установление государственных пенсий престарелым рабочим...

Требования по крестьянскому вопросу были заранее изложены на отдельном листке. Среди них – конфискация монастырских имуществ и удельных имений, обложение "особым налогом земель крупных дворян-землевладельцев, воспользовавшихся выкупной ссудой*; обращение сумм, добытых этим путем, в особый народный фонд для культурных и благотворительных нужд сельских обществ".

_______________

* За "выкупную ссуду" царизм взимал с крестьян высокие поборы.

Владимир Ильич помнил: в проекте Плеханова требованиям по крестьянскому вопросу предшествовала куцая и бесстрастная фраза: "В целях же устранения остатков старого крепостного порядка..." Этого явно недостаточно. И он добавил: "и в интересах свободного развития классовой борьбы в деревне" партия будет добиваться того-то и того-то. Эту добавку он будет отстаивать до конца, если к Плеханову даже присоединится комиссия.

Вялые слова плехановского проекта "Стремясь к достижению..." Владимир Ильич заменил энергичными: "Борясь за указанные требования..." Программа марксистской рабочей партии должна каждой своей строкой, каждым словом звать вперед, к борьбе и победе.

В первой половине марта Плеханов, прочитав проект программы, написанный Лениным, начал исподтишка искать себе сторонников: Аксельроду написал, что считает проект неудовлетворительным и что лучше всего воспрепятствовать его принятию, а Вере Засулич, которую в переписке называл Сестрой, отправил сердитое письмо, похожее на директиву:

"Прошу Вас, поставьте на вид Бергу*, что навязывание нам программы Фрея н е в о з м о ж н о. А как быть с Фреевой программой, если ее примут? Я не могу признать ее п р и н ц и п и а л ь н о. Обдумаете ли Вы это? Неужели – раскол?"

_______________

* Ю. О. Цедербауму (Мартову).

Собственную амбицию он возводил в принцип.

Но ему не удалось склонить на свою сторону Потресова. Тому, "п о с в о е м у т и п у и п о с в о и м н а м е р е н и я м", больше нравился проект Ленина, чем проект Плеханова, "к а к о й-т о н е п о д х о д я щ и й". Потресов понял, что Плеханов встал в позу обиженного, а Вера Ивановна, судя по ее замечаниям на рукописи проекта Ленина, немного разозлилась. Голоса опять разделились поровну, и оба проекта были переданы в комиссию. Дан к тому времени оказался в России под арестом, и Мартов торжествовал: проект комиссии будет написан его рукой!

В те же дни Потресов порадовал Ленина письмом о брошюре "Что делать?".

"Два раза сплошь и подряд прочел книжку и могу только поздравить ее автора. Общее впечатление – несмотря на видимый спех, отмеченный автором, – превосходное".

Популярность брошюры превзошла все ожидания автора, – для профессиональных революционеров она стала руководством к действию. Ее широко читали и в рабочих кружках. Самый деятельный из летучих агентов "Искры" Иван Иванович Радченко, брат Степана Радченко, отправленного жандармами в киевскую тюрьму, написал редакции из Питера о днях, проведенных "в обществе нескольких сознательных рабочих-слесарей", будущих "своих Бебелей":

"Сижу и радуюсь за Ленина, вот, думаю, что он наделал. Мне ясно было, что говорящие со мной его читали, и выкладывать свое резюме мне не для чего. Указываю только на некоторые принципиальные места, конкретно излагаю план общерусской работы, какой рекомендует Ленин".

Радченко посетовал на то, что Ваня, как называли Петербургский комитет, состоявший из интеллигентов, преимущественно зараженных "экономизмом", "сожрал" семьдесят пять экземпляров брошюры и не дал ни одного Мане – рабочей организации. И продолжал о своей встрече с мастеровыми:

"Я был поражен, передо мной сидели типы Ленина. Люди, жаждущие профессии революционной. Я был счастлив за Ленина, который за тридевять земель, забаррикадированный штыками, пушками, границами, таможнями и прочими атрибутами самодержавия, видит, кто у нас в мастерских работает, чего им нужно и что с них будет... Передо мной сидели люди, жаждущие взяться за дело не так, как берется нынешняя интеллигенция, словно сладеньким закусывает после обеда, нет, а взяться так, как берутся за зубило, молот, пилу, взяться двумя руками, не выпуская из пальцев, пока не кончат начатого, делая все для дела с глубокой верой "я сделаю это". Повторяю еще раз, что таких счастливых минут в жизни у меня не было еще".

И в другом письме, тоже из Питера, он снова делился радостью:

"Везде оперирую ленинским плугом, как самым лучшим, производительным возделывателем почвы. Он прекрасно сдирает кору рутины, разрыхляет почву, обещающую произвесть злаки. Раз встречаются на пути плевелы, посеянные "Рабочим делом", он всегда уничтожает их с корнем. Замечательно!"

4

В начале 1902 года осуществилась мечта Владимира Ильича – "Искра" стала выходить два раза в месяц. Достаточно оперативная и вместительная газета – по шесть да по восемь полос, набранных мелким шрифтом.

Хлопот и забот в редакции прибавилось, в особенности после того, как Иосиф Блюменфельд, обидевшись на два восклицательных знака, поставленных в корректуре против строки, где он допустил новую ошибку, капризно снял фартук.

– Все!.. Нет, нет, не уговаривайте, – заявил с подчеркнутой заносчивостью. – Ищите другого наборщика. А я, если надо, лучше займусь транспортировкой.

– Особой нужды сейчас нет, – охладил его Владимир Ильич.

– Ах, вам стал не нужен Блюменфельд! Но он еще может...

– Уже амбиция. Поберегли бы нервы.

У Иосифа Соломоновича осекся голос:

– Мои способности транспортера вы еще оцените. Дайте явки – в любой город доставлю в лучшем виде!

Владимиру Ильичу хотелось сохранить Блюменфельда для дела, и он смягчился:

– Ну что же. Явки дадим.

Другого русского наборщика найти не удалось. "Искру" стали набирать немцы, незнакомые с русским языком. Это осложнило редакционную работу. Пришлось купить машинку и перепечатывать так, чтобы каждая строка рукописи укладывалась в газетную строку. А кто этим займется? У Надежды Константиновны и без того не оставалось ни минуты свободной.

– Есть одна эмигрантка, – припомнил Мартов. – Аккуратная, энергичная. И наша – из недр "Союза борьбы".

– Из питерского?! – переспросил Ленин. – Так что же ты молчал?

– У нее, к несчастью, двое мальчуганов.

– Почему "к несчастью"? Дети всегда к радости. Будем помогать. Авось и ты научишься нянчиться.

– Пожалуй, не понадобится, – мать собирается отправить их к родным в Россию.

– А не напрасно ли? Дети не должны отвыкать от матери.

– У нее уже решено. А для нас она, уверен, будет незаменимой.

– Приглашай. Сегодня же.

Вера Кожевникова, двадцативосьмилетняя женщина, круглоглазая, пышноволосая, штопала чулки для младшего сына, когда за ней пришел Мартов. Выслушав его, зарделась от волнения:

– Работать в редакции "Искры"?! Да справлюсь ли я? Рядом с самим Ульяновым! Такое даже не могло присниться.

Она вспомнила Питер, "Союз борьбы". Им, кружковцам, не доводилось видеться со Стариком. Они даже не знали ни его подлинного имени, ни фамилии, – он был для них какой-то легендарной личностью. Но в революционном движении девяностых годов уже чувствовалось его глубокое знание марксизма, его эрудиция, его энергия и недюжинный талант организатора и публициста. Она, Вера, узнала, что Старик – это Владимир Ульянов, лишь тогда, когда его отправили в ссылку. Социал-демократы торопили время: скорей бы прошли эти три года! Скорей бы он вернулся в Питер!.. А той порой и ее сослали в Вятскую губернию. Через некоторое время туда дошел написанный Ульяновым "Протест российских социал-демократов"...

И вот сейчас она пойдет к нему, Старику, теперь уже известному под псевдонимом Ленин, к автору боевой брошюры "Что делать?". Как-то он встретит ее? О чем поведет разговор? От робости перед его авторитетом не сказать бы какой-нибудь глупости...

По дороге Мартов не умолкал ни на секунду, и робость Веры перед близкой встречей несколько приутихла.

Владимир Ильич сам открыл дверь.

– Входите. Рад вас видеть. – Долго и горячо жал руку, будто старой знакомой, с которой не виделся много лет, позвал жену: – Надюша, к нам пришли. Это – Вера. А отчество, простите, не знаю.

– Васильевна. А здесь – просто Наташа.

– Отлично. Так и будем звать. А вы, я слышал, из нашего старого "Союза борьбы"? Вот где довелось встретиться с питерской единомышленницей.

И у Веры Васильевны неожиданно повлажнели глаза, как виноградины в росистое утро.

Потом они все, сидя в комнате Владимира Ильича, разговаривали о Питере, о рабочих кружках, о стачках, потрясавших столицу в памятное для них время. У них оказались общие знакомые, о которых было что вспомнить. Тут же и договорились о работе.

– Вот вам ремингтон, – указал Владимир Ильич на пишущую машинку. Осваивайте.

Вера Васильевна подошла к столу; отыскивая нужные клавиши, ударяла одним пальцем. Рычаги били снизу валика. Повернув его, прочла: "В добрый час", похвалила четкий шрифт, сказала, что, если потребуется, может и корректуру читать.

– Великолепно. Корректора нам как раз недостает, – отозвался Владимир Ильич. – А корректура после наборщиков, не знающих русского языка, стала архитрудной. Но вы не робейте – будем помогать.

Была пора обеда, и Владимир Ильич предложил пойти всем в одно маленькое кафе, где подают быстро. Через час уже можно вернуться.

– Знаете, время... Нам никогда его не хватает, – объяснил он.

– Я тоже люблю все делать по часам, – сказала Вера Васильевна.

– Выходит, что и в этом мы – единомышленники!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

Димка устала. Два месяца беспрерывных разъездов так измотали ее, что она едва держалась на ногах. Хотелось поскорее выбраться назад в Германию. Хотелось расцеловать мужа и Вольку. Как они там без нее? Здоровы ли? В последние ночи в вагонах ей снились кошмарные сны: вот ее схватили, вот заковывают в кандалы... Даже шею обмотали цепью. Она просыпалась в холодном поту. Сердце готово было разорваться от тревоги и тоски.

В Берлин. Скорее в Берлин...

Но вместо Германии нужно снова мчаться из Смоленска в Киев, – через несколько дней там соберутся агенты "Искры" не только южных городов, но даже из Москвы приедет Грач. Авось до совещания удастся там отдохнуть денек. Хотя едва ли...

Перед отъездом из Смоленска отправила в редакцию частично зашифрованное письмо о том, что второго февраля в Киеве готовится демонстрация. Она приедет туда за два дня, чтобы успеть повидаться с членами комитета...

Киев бурлил.

1-го февраля в драматическом театре был бенефис артистки Пасхаловой. В середине второго акта с галерки посыпались разноцветные листки. В прокламации социал-демократического комитета гневные строки, оттиснутые в типографии, клеймили царизм:

"Прежде русские цари лицемерно утверждали, что власть их опирается на любовь народа. Теперь Ника-Милуша всенародно признает, что правит страной при помощи жандармов, правит кнутом и штыком".