Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 44 страниц)

А там куда? Как все другие, остановится в гостинице, – на два-три дня денег у нее хватит. Пойдет искать...

Кого?.. Кому она там нужна?..

Если бы Теодорович был неравнодушен к ней, написал бы хоть одно письмецо.

А куда? На деревню дедушке?!

Губы Глаши дрогнули в горькой усмешке.

Сама виновата – не успела дать парню адреса. Он ведь провожал ее в Рязань... Но разве мог подумать, что, заметая свои следы, она махнет к матери в далекую сибирскую деревеньку Шошино. Он и слова-то такого наверняка не слыхал. Может, ездил в Рязань, там спрашивал у подпольщиков. Никто не знает такой девушки! Может, часами ходил по улицам: не встретится ли случайно... И, раздосадованный, вернулся в Москву...

А в Москве ли он? Могли направить в какой-нибудь промышленный город с листовками... Ищи ветра в поле!

И спросить не у кого: старая московская явка теперь, после провала Баумана, уже не годится, а новой у нее нет. И Глеб Максимилианович не даст. Да и просить неудобно. Сдерживая догадливую улыбочку, он спросит: "А тебе, Глашенька, зачем в Москву? К кому на свиданье?.." Она, конечно, потупит глаза, покраснеет до корней волос. Со стыда можно провалиться!

Она должна ехать туда, куда ее направляют, где есть для нее дело. Партия – не стая скворцов, которые, бывало, посидят-посидят на тополе и начнут разлетаться кому куда вздумается. У партии – большое дело, и все свои маленькие дела надо до поры до времени завязывать в тугой узелок. Вон Курнатовский дал себе железный зарок – не жениться, пока не победит революция. А она, Глаша... Разве она не может так же? У нее тоже есть сила воли. Сумела же в свое время вырвать из сердца со всеми корешками любовь... Да какая там была любовь – просто девчоночье увлечение Митей Нарциссовым! А вышла бы за него – погибла бы как человек. Жена губернского чиновника какого-то там класса, прокурорша! Бр-р! Даже ледяные мурашки побежали по спине...

Но Теодорович... Иван... Ваня – это ведь совсем другое! Настоящий человек! Не казенная чиновничья душа!.. С таким можно смело связать свою судьбу...

Глаша опять усмехнулась.

А если он не вспомнил ее ни разу? Мелькнуло перед ним девичье личико, ничем не приметное, и исчезло как в тумане...

Нет, нет. У него глаза горели, как звездочки в ночи. И она будет искать его. Будет. Не в Москве, так в другом городе. В тюрьме. В тайге. По всей России-матушке.

Утром, оставшись одна в квартире, Зинаида Павловна села за письмо в редакцию "Искры". Спеша поделиться радостью, подробно написала о решениях, принятых на собрании.

Следом отправила второе письмо. В нем – вести из Питера: "...на Невском полиция избила 15 человек мирно шедших студентов". И тут же – о разговоре с одним купцом, вернувшимся из столицы. Тит Титыч рассказывал: "Нет, уж больно зазналось правительство, придется маленько осадить. Там, в Питере, все недовольны". – "Да кто же все?" – "А решительно все, спроси кого угодно. А уж прокламаций там этих – конца нет, а послушать разговоры, так страсть!" И закончила письмо кипучими строками: "Да, друзья, начинается опять что-то интересное и сложное. У меня душа так и прыгает. И пусть бьют, пусть, пусть. Только так можно колыхнуть тину, зажечь сердца на всем пространстве России. И это ведь в 100 раз лучше подачек, лучше зубатовского разврата..."

Поставила старую подпись – Булка.

Владимир Ильич тотчас же отозвался:

"Ваш почин нас страшно обрадовал. Ура! Именно так! Шире забирайте! И орудуйте самостоятельнее, инициативнее – вы первые начали так широко, значит и продолжение будет успешно!"

4

На звонок Зинаида Павловна вышла в сени, открыла дверь.

– Вот и я! – прозвенел знакомый девичий голос.

– Глашенька! Как я рада! – Зинаида Павловна обняла гостью. – Эк тебя морозец-то разрумянил! Входи скорее. Мы поджидали со дня на день, с часу на час. Глебушка уже волноваться стал. Думали: не стряслось ли...

– Ничего со мной не случилось. – В прихожей Глаша скинула шубку, потерла озябшие руки. – Просто пришлось кое-кого убеждать да выжидать. От Егора Васильевича – поклоны. Самые сердечные. Он здоров, в хорошем настроении.

– Значит, не напрасно съездила? Связь наладила? Вот хорошо! Глебушка обрадуется. А я напишу Ильичам. Сегодня же.

Впопыхах рассказывая о саратовских встречах, Глаша попросила ножницы; сидя на диване, слегка подпорола меховой воротник шубки, достала аккуратно сложенную тонкую бумажку и, развернув ее, подала Зинаиде Павловне:

– Вот от них!.. Просили переслать...

Взглянув на бумажку, Зинаида Павловна обхватила девушку обеими руками, прижала к груди:

– Глашура, миленькая! Какая ты молодчина!..

Вернулся с работы Глеб Максимилианович. От его куртки пахло паровозным дымом. Зинаида Павловна с листком в руках выбежала в прихожую, не дала ему раздеться:

– Сначала посмотри, что Глашенька привезла!

– И тому рад, что сама вернулась!

Прочитав коротенькие строчки о том, что Саратовский комитет признает "Искру" руководящим органом партии, Кржижановский чуть не подпрыгнул; влетев в горницу, схватил руку девушки:

– Спасибо! От лица партии! – Еще раз прочитал бумажку. – Это даже сверх ожиданий!.. Экзамен, Глашенька, выдержан отлично! – Отдал жене. Зашифруй для пересылки. А я опущу в почтовый вагон скорого поезда.

За чаем он подробно расспрашивал и о своем сибирском друге Егоре Барамзине и о Саратовском комитете: кто там наиболее активен, много ли кружков и в чем они нуждаются? Глаша достала из ридикюля крошечную книжечку из тонких аспидных пластинок, где у нее были сделаны грифелем какие-то записи. Глянув на нее, Глеб Максимилианович укоризненно усмехнулся:

– Обзавелась "пропуском в тюрьму"!

– Это? – Глаша шевельнула свою книжечку. Но ведь можно успеть стереть... Да и записано у меня так, что все равно никто ничего не поймет.

– Тебя могли приметить, когда ты покупала.

– Вперед – наука.

– Надо, Глашенька, все запоминать. И имена, и явки, и пароли – все.

Называя саратовские адреса, Глаша указательным пальцем стирала свои записи, а Зинаида Павловна про себя повторяла за ней, чтобы лучше запомнить.

– А мы приготовили для тебя шкурку.

– Правда?.. И как меня теперь звать?

– Минуточку терпения. Шкурка для Зайчика надежная. После ужина получишь.

У Зинаиды Павловны тоже иссякло терпение – ей хотелось поскорее увидеть, как засияют глаза девушки при вручении нелегального паспорта, как вспыхнет ее лицо.

– Зачем же откладывать? – упрекнула она мужа и, отодвинув недопитую чашку, направилась к тайничку в кухне. – Ты бы тоже горел от ожидания.

Через две-три минуты она вернулась с паспортом в руке, хотела с торжественным жестом вручить девушке, но Глеб Максимилианович перехватил его:

– Какие вы, женщины, нетерпеливые. – Он прижал паспорт локтем к столу и кинул строгий испытующий взгляд в глаза Глаши. – Это ведь не на один день. Решающий шаг в жизни. В очень трудной, полной опасностей жизни профессионального революционера. Ты, Глашенька, успела прочесть у Ленина о точке опоры и Архимедовом рычаге, при помощи которого мы перевернем Россию?

Девушка, проглотив горячий комок, застрявший в горле, качнула головой.

– Мы оба знаем, что тебе, – продолжал Глеб Максимилианович, не приглушая пронизывающего взгляда, – и тюрьма уже знакома, и ссылка. Знаем, что ты не робкого десятка. Верим в твою преданность и все же не можем не предупредить...

– Хватит тебе. – Зинаида Павловна легонько шлепнула мужа по плечу. Что ты, в самом деле, затеял... В краску девушку вогнал.

– Не мешай. – Глеб Максимилианович отвел руку жены. – Если ты, Глашенька, ко всему готова...

Девушка дрожащими пальцами достала из ридикюля свой паспорт и, обойдя стол, молча подала строгому наставнику. Он тоже поднялся, принял старый паспорт и, вручая новый, сказал:

– Отныне ты, Зайчик, зовешься Зоей Николаевной Юнеевой.

Открыл дверку печи и старый паспорт кинул на пылающие дрова. Острые струйки огня обвили его цепкими щупальцами.

Все трое молча смотрели, пока обложка и бумага не обуглились и не рассыпались в прах.

Потом Глеб Максимилианович закрыл дверку печи и, возвращаясь к столу, сказал:

– На всякий случай, Зоенька, придумай легенду о родителях, о детстве, о гимназических подругах. Со всеми подробностями.

Глаша молча кивнула головой, перелистала новый паспорт и положила в ридикюль.

– Глебушка поломал наш ужин, – сказала Зинаида Павловна, села к самовару и протянула руку через стол: – Зоенька, дай я налью тебе горячего.

...На следующее утро Зайчик помчалась в Киев.

Между тем жандармерия усиливала слежку за перепиской Кржижановских. В "черном кабинете" уже знали промежуточный гамбургский адрес "Искры" и перехватили два письма Зинаиды Павловны. Чтобы не вызывать преждевременного подозрения, письма отправили по назначению и стали ждать ответа. Но кто такая Булка – ни жандармы, ни охранники еще не знали. И где она проживает – для департамента полиции тоже оставалось загадкой.

К счастью, в тех письмах Зинаида Павловна не назвала ни одной фамилии, не привела ни одного адреса.

Переписке с Соней, кал называли в редакции "Искры" Русское Бюро в Самаре, Владимир Ильич уделял особое внимание. Через некоторое время он заметил, что не все письма Сони доходят до редакции, встревожился за судьбу своих волжских друзей и написал им: "Берегите себя пуще зеницы ока". И посоветовал в случае малейшей опасности немедленно перейти на нелегальное положение.

5

Бродяга не знал ни отдыха, ни передышки. Третий месяц мотался по железным дорогам то с тяжелым, то с полупустым чемоданом. Лицо у него было усталое, бледное, волосы давно не мытые, борода не чесана, глаза от бессонных ночей красные. Когда удавалось отыскать надежную квартиру, он проваливался в сон, как булыжник в воду.

Из Мюнхена в письмах спрашивали оседлых агентов: "Где Бродяга? Шив ли?" Охранники и жандармы отправляли шифрованные депеши в Петербург: "По агентурным сведениям здесь побывал Бродяга. Выехал в неизвестном направлении".

А он в это время лежал где-нибудь на вагонной полке, поставив в изголовье чемодан, и мысленно говорил себе:

"Не заснуть бы... Ни в коем случае... И успеть бы развезти все..."

Это был Михаил Александрович Сильвин, летучий агент "Искры". Расставшись с волжскими друзьями, он тайком пробрался в Петербург и несколько дней провел в районе Обуховского завода, где Ольга Александровна была домашней учительницей у одного инженера, надежного человека. Оттуда отправился в большой объезд северных и южных городов. В Смоленске на подпольном складе лежало шесть пудов литературы, присланной из Мюнхена. Сильвин туго набил чемодан брошюрой Ленина "Что делать?" и свежими номерами "Искры". Отвез "товар", опасный, как взрывчатка, в Москву и Нижний Новгород, в Полтаву и Воронеж, в Самару и Саратов. Снова наполнив чемодан в Смоленске, наведался в Киев, побывал и в других городах юга. О брошюре Ленина сообщил редакции "Искры": "Успех она имеет колоссальный". И сам на конспиративных квартирах перечитывал многие страницы, пока не засыпал с книгой в руках.

Его всюду спрашивали о майском листке. Он отвечал: листок будет один для всех, текст пишут в редакции "Искры", отпечатают в подпольной типографии у Акима, и он, Бродяга, развезет по крупным городам. Как раз к демонстрациям.

Он экономил каждую копейку: ездил в вагонах третьего класса, обедал в дешевых трактирах или станционных буфетах, а чаще всего обходился булочкой хлеба с кипятком. Но, подсчитав оставшиеся деньги, пришел в ужас: уж очень дорого он стоит! Кажется, делает самые неизбежные расходы, а монеты льются между пальцев, как вода. Что подумают о нем друзья в далеком Мюнхене? Им там деньги во сто раз нужнее. Они со дня на день ждут переводов. Быть может, сидят без единого пфеннига.

Узнав о его стесненности в расходах, Ленин написал в Самару, чтобы Бродягу не ограничивали в деньгах: они ведь необходимы при таких разъездах.

А летучий агент, почитай, уже десятый раз заполнял свой чемодан. Только из одного смоленского склада он снова взял пять пудов "Искры" и "Зари".

Время было тревожное. То в одном, то в другом городе – провалы, и Михаилу Александровичу нелегко было ускользать от хитро расставленных жандармских ловушек.

Из многочисленных рассказов комитетчиков, с которыми он встречался, ему стало известно, что всех обвиняемых в распространении "Искры" отправляют в киевскую тюрьму. Не только из губернских городов, но даже из Петербурга и Москвы. Это насторожило его. Готовится что-то большое, невиданное за последние годы. За арестами может последовать громадный судебный процесс – удар по искровцам. Похоже, его не избежать.

И эти почти одновременные аресты в нескольких губерниях, конечно, не были случайными. В руки жандармов попала какая-то ниточка, и вот они разматывают клубок. Все арестованные в своих тайных письмах на волю утверждают: провокация! И все уцелевшие во время жандармских набегов тоже говорят о провокации. Но где ее истоки? С чего это началось? Не с писем ли?

Михаил Александрович долго и мучительно думал об этом и под конец счел своим долгом предостеречь редакцию "Искры".

"Не читаются ли предварительно получаемые вами письма, – писал он во время краткого отдыха на одной из явочных квартир, – надежна ли ваша прислуга, если она у вас есть, ваши квартиры и пр.? Живя в Европе, не забывайте, что вы окружены русскими шпионами. В особенности будьте осторожны с оказиями, едущими к вам и обратно. Если не вы, так эти оказии уж наверно окружены провокацией".

Положив ручку, Сильвин задумался: отправлять ли такое письмо? Не сочтут ли его паникером?..

...Все началось с московской охранки.

Леонид Меньщиков, чиновник для особых поручений, начинавший свою службу с рядового филера, изнутри закрыл на замок дверь сверхсекретного кабинета и, вернувшись к своему бюро из дорогого красного дерева, углубился в расшифрованное письмо. "Фекла" сообщала "Соне" горькую для нее весть: "У нас арестованы чуть не все прежние люди: Грач, Лейбович, Красавец, Лошадь, Дементьев (транспортер) – и потому все функции в расстройстве".

– Так! – Меньщиков на секунду оторвал глаза от письма. – Грача они, похоже, ценят больше всех. – И снова склонился над письмом: – "Приходится спасать остатки". Интересно, как же они думают спасать? – Перевернув листок, на второй странице письма уткнулся синим карандашом в наиважнейшую строку: "Поэтому было бы чрезвычайно важно, чтобы Грызунов, например, повидался... с Семеном Семеновичем..." (Северным Союзом).

Перечитав письмо и подчеркнув клички, Меньщиков отправился к Зубатову. Тот пришел от письма в восторг:

– Тут и явка в Воронеж! И пароль! Леонид Петрович, тебе счастье в руки! За будущую ликвидацию Семена Семеновича орден обеспечен! Немедленно в путь! С вечерним поездом. Ты – делегат от редакции "Искры". Представляешь себе, как возликуют крамольники, не ожидающие подвоха.

На первой явке в Воронеже Меньщиков спросил: "У вас есть "Воскресение" Толстого?" Ему ответили: "Нету, но есть "Дурные пастыри" Мирбо". Все так, как было в письме. Обрадовались "делегату", собрались послушать новости. На прощанье дали явки в Ярославль, Кострому и Владимир. За какую-то неделю Меньщиков, назвавшийся Иваном Александровичем, объехал все эти города. Возвратившись в Москву, написал подробнейший доклад, тем самым подготовив аресты почти всех деятелей Северного Союза. В одном Воронеже по его доносу было схвачено сорок человек.

Минует пять лет. Меньщиков не поладит с новым директором департамента полиции, увезет в Париж копии многих документов охранки и опубликует в нелегальной печати имена целой своры провокаторов, ищеек и филеров, позднее в публичном покаянии попросит "прощения у всех тех, кто так или иначе потерпел" от его действий в роли чиновника Охраны, и даже скажет, что он, выдавая предателей, оказал немалую услугу революционным организациям.

Но тогда, в 1902 году, усердно строча явно провокаторский доклад о своей изощренной поездке, он оказывал дьявольскую услугу царизму. И жандармские набеги на рабочие кварталы северных городов возрастали, тюрьмы переполнялись.

Потому-то у Михаила Александровича и вырвался на бумаге крик души:

"Простите, что я позволяю себе напомнить об осторожности вам, искушенным в опыте по меньшей мере не меньше моего, – продолжал он писать в редакцию "Искры". – Но обстоятельства таковы, что я уже падал духом и приходил в отчаяние. Во-первых, становится грустно от сознания, что 2 – 3 месяца – средняя продолжительность политического существования. Согласитесь, что срок обидно короткий. Во-вторых, у меня теперь множество связей, я везде являюсь, меня все знают и уже начинают посматривать на меня косо, мое положение становится невыносимым..."

Отправив письмо, он тут же стал упрекать себя: не надо было так. Помимо воли вырвалось что-то похожее, мягко говоря, на уныние. Ведь есть же для него примеры. Вот, скажем, Зайчик не предается трусости. И Медвежонок не трусит. А он, Бродяга, вдруг раскис. Даже стыдно вспоминать.

И Михаил Александрович, загрузив чемодан, опять помчался из города в город. Вскоре он дал отчет: продал искровской литературы на 1822 рубля 55 копеек.

6

– Здравствуй, Пантелеймоша! Друг мой!

– Михаил! Наконец-то припожаловал в благословенный град Псков!

Друзья обнялись, похлопали один другого по плечам. И Сильвин нетерпеливо сказал, что после бессонных ночей буквально валится с ног и хотел бы залечь, как сурок в норе. Лепешинский успокоил его: Ольга Борисовна уехала в Швейцарию слушать лекции в Лозаннском университете, дочку взяла с собой, сам он сейчас уйдет на службу, и вся квартира в полном распоряжении гостя. Он сойдет за его родного брата, изредка навещавшего Псков. Пусть пьет чай, пусть отдыхает.

Но Сильвин к чаю не притронулся. Торопливо сбросив одежду, свалился в постель. И проспал весь день.

Только заслышав шаги Лепешинского, вернувшегося со службы, открыл глаза и, сладко зевнув, потянулся:

– Первый раз, почитай, за два месяца!.. Так спокойно. Не надо было держать ушки на макушке...

– Вставай, друже. Я колбасы принес, свежих саек.

– В баню бы еще, – продолжал Сильвин, не слушая друга. – В парное бы отделение... С березовым веником.

– И веник будет. Вставай.

Обедали по-студенчески: колбасу нарезали толстыми кусками, теплые сайки разламывали руками, как в деревнях ломают пшеничные калачи. Пантелеймон Николаевич расспрашивал о Кржижановских, о Фридрихе Ленгнике и Егоре Барамзине, о Москве и Питере. Михаил Александрович живо отвечал на его расспросы.

– А я тут сиднем сижу, – посетовал Лепешинский. – Соскучился обо всех. Летом непременно вырвусь к жене в Лозанну. Хотя бы на недельку. Знаю, что я тут необходим. Но надо же настоящую Европу посмотреть. С Ильичем повидаться. Все новости узнать от него самого. И, конечно, в шахматы сразиться. Если только остается у него времечко для шахмат.

Потом они отправились в баню, держа веники под мышкой. Пантелеймон Николаевич раскланивался со степенными горожанами в бобровых шапках, те желали ему и его брату легкого пара. Сильвин поинтересовался, кто это такие, Лепешинский махнул рукой:

– Либералишки. Высыпали на прогулку. Расхаживают, как грачи по свежей борозде. Городок-то у нас тихий, неприметный. А до Питера недалече.

"Удачно выбран тихий городок для склада литературы, – про себя отметил Сильвин. – Видать, жандармерия считает, что тут одни либералишки".

В бане они провели добрых два часа. До красноты терли спины жесткими рогожными вехотками. В парном отделении Сильвин забрался на самый верх; усердно стегая себя жарким и пахучим веником, громко охал от большого удовольствия. Выбежав в мойку, попросил друга:

– Плесни на меня шайку холодненькой... Помнишь, в Ермаковском сибиряки? Выбежит из баньки красный, как уголек, поваляется в пушистом снегу и опять...

Под струей холодной воды крикнул и побежал в парную. Снова забрался на самый верх и принялся на второй ряд охаживать себя распаренным веником:

"Теперь наверняка опять месяца на два..."

В предбаннике расчесал частым гребешком волосы и бороду, подстриженные парикмахером.

– Сияешь, как золотой империал!* – рассмеялся Лепешинский, оглядывая друга и радуясь его здоровью. – Будто жених перед венчаньем!

_______________

* И м п е р и а л – золотой десятирублевик, приравненный к дореформенным пятнадцати рублям.

Дома пили крепкий чай с малиновым вареньем, утирались холщовыми полотенцами.

– Ну, угостил ты меня, Пантелеймоша! – восторгался Михаил Александрович. – Доброй банькой! И таким чайком!.. Век буду помнить.

Когда кончили чаепитие, спросил, что там накопилось у друга в тайнике. Лепешинский принес No 16 "Искры". Гость обрадовался. Он уже успел развезти девятнадцатый номер, а шестнадцатого до сих пор не видел. Искал во всех уцелевших складах – не нашел. А Пантелеймон Николаевич сказал, что он ждет девятнадцатый только через неделю. Что там примечательного?

– Горячий номерок! – ответил Сильвин. – В Ростове-на-Дону демонстрация. В Екатеринославе – тоже. Бутырка переполнена... Да, еще там о Горьком. Помнишь, избрали его в почетные академики? Теперь спохватились: "политический преступник"! И Ника-Милуша повелел отнять высокое звание.

– Об этом я где-то читал. И слышал: в знак солидарности Короленко и Чехов сложили с себя звание почетных академиков.

– Несчастная Академия! Несчастная российская наука! На руки кандалы, на губы – царский замок! В "Искре" хорошо сказали. Сейчас припомню. – Сильвин потер лоб, все еще влажный после чаепития. – Да. Дерзкий вызов всем, кто видит и чтит в Горьком крупную литературную силу и талантливого выразителя протестующей массы.

– Верные слова – полено в костер. Города бурлят, деревня уже не стонет, а кричит.

– Я сам видел на Полтавщине и Харьковщине: горят помещичьи именья!.. А ты не получил текст майского листка? Жаль. Ведь обещали прислать. Я от тебя собирался было поехать сразу к Акиму в Кишинев, хотел заказать для всех, чтобы успеть развезти. Я всюду обещал.

Они не подозревали, что кишиневской типографии уже нет, что нежданно-негаданно и так нелепо провалился Аким. Всегда осмотрительный, он, на беду, сам отправился на вокзал, чтобы опустить письма в почтовый вагон. Тут его и приметил летучий филер Быков, таскавшийся за ним двумя годами раньше в Вильно, и выследил типографию.

Сильвин уткнулся в "Искру". Прочитав передовую, почувствовал, что ее написал Ильич. Вернулся к последним строчкам:

– "...пролетариат пойдет вперед без оглядки до самого конца. – В знак согласия качнул головой. – ...мы будем бороться за демократическую республику. Не забудем только, что для того, чтобы подталкивать другого, надо всегда держать руку на плече этого другого. Партия пролетариата должна уметь ловить всякого либерала как раз в тот момент, когда он собрался подвинуться на вершок, и заставлять его двинуться на аршин. А упрется, – так мы пойдем вперед без него и через него".

Свертывая газету, сказал:

– Будто Ильич видел тех либералишек в бобровых шапках, которые сегодня раскланивались с тобой. Эти упрутся. Придется идти вперед без них и через них, – Сильвин шевельнул газету. – Этот номер я развезу позднее. От тебя поеду на юг. Надо сначала восстановить путь Дементия.

И Михаил Александрович рассказал о предстоящей поездке в Киев. После большого провала комитет там только-только встает на ноги. Опытных транспортеров нет. А на той стороне, у самой границы, лежит около шести пудов литературы. И зубной врач Мальцман, надежный человек, цел и невредим, живет в Теофиполе, на этой стороне, тоже возле самой границы. Он свяжет с контрабандистом, который перевозит "товар" на телеге. Ждет "наследника Дементия". Вот таким "наследником" и явится к нему Бродяга. Получить "товар" – дело его чести. Он уже все предусмотрел: прямо на телеге довезет тюки литературы до Шепетовки и там сдаст в багаж. В Конотопе получит, отвезет в иконописную мастерскую, где у них будет новый склад нелегальщины, а уж оттуда вместе с Аркадием они быстренько развезут по городам. К маю новинки будут у всех. И в южных, и в северных городах. И для крестьян, которых полиция пытается усмирить розгами, тоже хватит. Пока он ездит в Теофиполь, придет текст майского листка.

– И я махну в Кишинев, – сказал Сильвин.

Уже через день он почувствовал себя совершенно отдохнувшим и стал снова собираться в дорогу. На прощанье друг другу пожелали ни пуха ни пера. Они надеялись, что снова увидятся еще до майского праздника. Но судьба не принесла им этой радости. Теофиполь явился для Михаила Александровича настороженным капканом.

7

Уже не первую неделю над редакцией "Искры" висел дамоклов меч баварской полиции. Началось с того, что стали теряться письма. Потом исчез Блюменфельд, отправившийся в Россию с тюками "Искры" и "Зари".

Но самая тревожная новость подстерегала их в типографии: туда заходил тайный полицейский агент и пытался выведать – не там ли печатается нелегальная русская газета. И хозяин всполошился:

– Я не могу рисковать. Полиция может явиться с обыском...

В тот же день из Берлина примчалась Тетка, сказала, что накануне виделась с Августом Бебелем, и тот предупредил о грозящей опасности. Пусть, говорит, уезжают из Германии. Если могут, то немедленно. Баварской полиции будет дан приказ об арестах. И всех арестованных искровцев решено выдать царскому правительству.

– С тех пор я не нахожу себе покоя, – говорила Александра Михайловна, устало обмахиваясь веером. – Вот вам моя маленькая субсидия на переезд. А теперь... Надежда Константиновна, сварите мне кофе.

– Сейчас будет готов.

– Вот спасибо. У меня сердце... – Калмыкова приложила руку к груди. Всю дорогу беспокоилась: не увязались ли за мной шпики?

Уехать немедленно они не могли, – нельзя же бросить газету. В апреле необходимо выпустить хотя бы один номер. Во что бы то ни стало уговорить хозяина типографии. Иначе будет большой перерыв и в России встревожатся: "Что случилось с "Искрой"? Существует ли она?.." Газета должна выходить вовремя.

А куда переезжать? Плеханов с Аксельродом, понятно, будут настаивать на Швейцарии, – для них удобнее. Но... Куда угодно, только не в Женеву, там в свое время царские агенты дважды громили народовольческую типографию. Да и сейчас город кишит шпиками.

В Брюссель? Там мало связей. А полиция, говорят, лиха.

Лучше всего – в Лондон: в Англии не спрашивают паспортов. Там знакомые русские социал-демократы помогут обосноваться, без промедления наладить выпуск "Искры" на новом месте. Приятно также, что оттуда в свое время звонил Герцен в нелегальный "Колокол".

Но Владимир Ильич опасался, что голоса могут разделиться поровну: это очень плохо, когда шесть редакторов, – Лебедь, Рак да Щука! Надо бы седьмого. А еще бы лучше троим, во всем единодушным.

Написал всем соредакторам, находившимся вне Германии. Быстро отозвался только больной Потресов.

"Ну, что ж – Лондон так Лондон! Возможно, что Вы правы, отвергая такие полумеры, как переезд в Брюссель. Не берусь судить и, скрепя сердце, с проклятиями* высказываюсь за Лондон. Только смотрите, воспользуйтесь уроками прошлого и постарайтесь как можно, лучше законспирировать свой переезд (если уже не поздно, т. е. если уже не проболтались швейцарские друзья). Скрываться и скрывать свое постоянное местожительство я считаю ч р е з в ы ч а й н о важным для свиданий с приезжими из [России] да и вообще для всякого дела".

_______________

* А. Н. Потресов имел в виду губительные для легочников лондонские туманы.

Плеханов и Аксельрод выжидательно отмалчивались. И Вера Ивановна всякий раз отвечала уклончиво. Не потянет ли она в Женеву? После тяжелых размолвок, угрожавших разрывом, пожалуй, не решится. При обсуждении проекта программы, кажется, и она поняла, что Плеханов стремится к единоредакторству. Возражений не выносит. Готов всех оскорбительно третировать и свысока поучать: делайте то-то и то-то, а я, дескать, посмотрю, почеркаю рукописи – переписывайте заново. Добро бы принципиальные замечания, о таких говорят: "Ум хорошо – два лучше". Но у Георгия Валентиновича, к сожалению, к очень большому сожалению, иногда над всем довлеет амбиция. Сейчас как будто и Мартов понял это, надо думать, проголосует за Лондон.

Последнее заседание не рискнули созывать в кафе "Европейский двор" собрались в квартире Ульяновых. Пришел новый сотрудник Лев Григорьевич Дейч, член группы "Освобождение труда", недавно бежавший из сибирской каторги, – его собирались кооптировать, седьмым соредактором. Пришла и Вера Кожевникова. Ее в редакции уже давно считали правой рукой Надежды Константиновны. Первой заговорила Засулич:

– Лондон далеко, затруднятся связи с Жоржем и Аксельродом...

Но она вовремя вспомнила, что швейцарские власти высылали Плеханова из страны, что ей самой доводилось укрываться то во Франции, то в Англии, и не стала больше возражать против английской столицы.

Оставался решающий голос Мартова. Он высказал опасение, что после переезда в Лондон Плеханов страшно озлится на всех. Однако это не должно их останавливать.

– Пусть злится! – Юлий Осипович дернул на себе галстук. – Мы не будем потакать его самолюбию и высокомерию. Жить рядом с ним теперь, после всего того, что произошло, для нас было бы нелегко. Для нашей работы, для нашего святого дела. В Лондон!

Дейч так же, как Вера Засулич, знал Плеханова ближе всех, не хотел, чтобы у него оставалось чувство обиды, но тоже счел английскую столицу наилучшим местом.

– Итак, – резюмировал Ленин, – едем в Лондон. Но кому-то одному придется остаться: апрельский номер должен выйти здесь. Хозяин типографии за двойную плату согласился рискнуть. Не воспользоваться этим было бы грешно.

Вера Васильевна на секунду задумалась: она в редакции самая молодая, в Мюнхене скрывается не так-то давно, – для нее риск меньше, чем для остальных. И нельзя же, чтобы остался кто-то из редакторов. Она не обманывает себя – одной будет тяжело. Страшновато. Даже сердце замирает. Но она ведь уже научилась подавлять страх. И при арестах, и во время побега из ссылки. Думать надо не об этом. Главное – сделать номер таким, каким наметил его Ильич. Сумеет ли она?

– Мы потеряли опытных транспортеров, – продолжал Ленин. – Но связи пока не оборваны, и отсюда разослать номер будет гораздо легче, чем из Лондона. Там все придется налаживать заново... – Обвел взглядом всех. Какое ваше мнение?

– Иного мнения и быть не может, – поддержал Мартов. – Выпускать номер здесь. А риск для нас – не новость.

– Никто не возражает? – спросил Владимир Ильич. – В таком случае...

Вера Васильевна порывисто встала, будто боялась опоздать:

– Если доверите, останусь я. Дети мои теперь уже пристроены в России. Я тут одна... Думаю, что справлюсь...

– Конечно, справитесь, – подбодрил Ленин, присматриваясь к ней, решительной, деловитой и смелой. – Лучшего, по-моему, и желать нельзя. Так и решим? Отлично. Только вы, Наташа, – хотя все мы знаем вашу осмотрительность, – постарайтесь не встречаться ни с кем, кроме самого типографа да наших транспортеров. И наряжайтесь под баварскую немку. И баварским диалектом постарайтесь овладеть получше. Впрочем, вам тут недолго оставаться. Выпустите номер, сдадите транспортерам и – к нам в Лондон.