Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 44 страниц)

Ленин встал и с размаху пожал ей руку.

Начались поспешные сборы в дорогу.

Надежда в один день распродала мебель и посуду: за все выручила двенадцать марок! На дорогу оставила только чайник да две кружки.

Чтобы родные не теряли их из вида, Владимир Ильич 10 апреля написал Анюте в Берлин до востребования (вместо имени и фамилии поставил три условных буквы – B. R. Y.):

"Совсем сбился с ног с хлопотами! Едем 12-го. Пиши пока, если что спешно, на адрес:

Mr. Alexejeff

14. Frederick Str. 14

Cray's Jnn Road.

London W. C.

(д л я Л е н и н а – внутри)".

Сообщил также, что адрес мюнхенского доктора Лемана "в о в с я к о м с л у ч а е годен: всегда перешлет". И подписался – Ленин.

Но до Анны Ильиничны письмо не дошло: за ней проследил царский шпик, узнал, под какими буквами она получает письма до востребования, и 12-го раньше ее пришел на почтамт. И уже на следующее утро заведующий берлинской агентурой Гартинг отправил донесение в Петербург, в департамент полиции. Таким образом, еще до прибытия искровцев в Лондон царские сыщики узнали, что Ленин – это разыскиваемый ими Владимир Ульянов и что он перебирается в английскую столицу.

Это явилось для жандармерии неожиданным ударом: не успела немецкая полиция схватить искровцев в Мюнхене! Проворонила Ульянова! Из Лондона, кичащегося своим либерализмом, достать его будет труднее. Но адрес у них в руках.

Ехать Ульяновы решили через Бельгию. С вечерним поездом. Так все же безопаснее. Засулич и Мартов намеревались проводить их на вокзал, но Владимир Ильич воспротивился: им нельзя рисковать. Простились в опустевшей квартире.

– А мы завтра отправимся в Цюрих, – сказал Мартов. – Для продолжения баталии по программе. Плеханов приедет туда.

– Думаю, что теперь уже никакой баталии не будет – Жорж согласится с проектом комиссии, – сказала Засулич.

– Как знать... – прищурился Ленин. – Возможны новые пируэты.

– Ну, уж вы слишком... – обидчиво заметила Вера Ивановна. – Нельзя же так про Плеханова.

– Поживем – увидим. – Мартов, расстегнув пальтишко, достал из внутреннего кармана проект программы, переписанный его рукой, и подал Ленину. – Посмотри на досуге. Если будут замечания, напиши мне в Цюрих.

– Прочту в вагоне. Сегодня же, – пообещал Владимир Ильич. – И в любом случае напишу с дороги. До свидания!

Поезд набирал скорость. За окном мелькали хмурые дома с острыми черепичными крышами, мелькали каштаны с едва проснувшимися почками. В окнах зажигались огни.

Ульяновы, стоя в проходе, последний раз смотрели на вечерний город. Владимир Ильич задумчиво качнул головой.

Прощай, Мюнхен! Ты приютил нас в трудное время. Твои лучшие люди приняли нас, как друзей, оказали добрую услугу российскому революционному движению.

Впереди – Лондон.

Как-то он встретит изгнанников?

К Н И Г А В Т О Р А Я

______________________________

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Над острыми крышами трехэтажных кирпичных домов клубился черный дым каминов. Трубы их торчали, как гильзы в обоймах. На каждом доме по нескольку таких обойм.

Густой туман осаживал дым до самой земли, и, хотя по-английски была еще только обеденная пора, казалось, на незнакомый город уже опустились сумерки.

– Какая невероятная мразь! – невольно вырвалось у Надежды, не отрывавшейся от окна вагона.

– Какая громадина! – вполголоса отметил про себя Владимир Ильич, стоя рядом с женой. – Вот уж действительно твердыня капитализма! Посмотрим, посмотрим, насколько она еще крепка.

Повернулся лицом к Надежде Константиновне:

– Мразь, говоришь? Ты права – иного слова тут и не подберешь. Лондон, как видно, показывает себя в своем обычном облике.

Тень задумчивости скользнула по лицу Ленина.

– Н-да, Потресов не зря опасается – с больными легкими сюда лучше не показываться. Ну что же, будем работать без него. Нам не привыкать. А он пусть дышит чистым альпийским воздухом.

Иногда поезд нырял под город. Да и тесные улицы рабочего района английской столицы с их продымленными домами напоминали туннели. Наконец колеса вагонов загрохотали по мосту. За окнами показалась бледная, будто оловянная, полоска Темзы.

– Вот мы и приехали! С чем тебя и поздравляю.

Владимир Ильич помог жене одеться, снял с багажной полки их единственный чемодан, надел коричневое пальто, шляпу-котелок, купленную специально для Лондона, и сунул в карман немецкую газету, свернутую так, чтобы было видно ее название – "Vorwarts".

Поезд замер у одного из перронов шумного вокзала Чаринг-Кросс. Ульяновы спустились с подножки, посмотрели по сторонам. Сделали несколько шагов вдоль поезда и опять остановились.

Их приметил стоявший в стороне незнакомый человек в очках, с темной бородкой и слегка обвисшими усами; проходя мимо них, глянул на газету в кармане приезжего и просиял: "Они!" Повернувшись, приподнял шляпу.

– Простите, вы из Мюнхена? Владим...

– Из Мюнхена. Якоб Рихтер, – перебил Ленин, протягивая руку. Спасибо, Николай Александрович, за встречу. – Указал глазами на жену: Познакомьтесь – фрау Рихтер.

– Слышал о вас, – сказал Алексеев, слегка пожимая руку Надежды Константиновны. – От Калмыковой слышал. От Петра Струве. Насколько помню, по его поручению вы переводили книгу Веббов. Кажется, еще в Сибири.

– Да. Мы вместе с Якобом, – подчеркнула Надежда Константиновна.

Ульяновы тоже немало слышали об Алексееве от общих знакомых. Знали, что он состоял в одном из кружков "Союза борьбы за освобождение рабочего класса", был арестован, как выражались следователи, "за преступную пропаганду идей социализма в рабочей среде". Три четверти года просидел в камере 193, хорошо знакомой Владимиру Ильичу по его четырнадцатимесячному заключению, а потом был сослан в Вятскую губернию, откуда два года назад бежал сюда. Из самых надежных надежный человек!

– Мы тут на виду, – сказал Николай Александрович. – Пойдемте. Я нанял кэб. По-нашему извозчика.

– Кэб, кэбмен – это мы знаем, – улыбнулся Ленин. – А в вагоне из разговора англичан, соседей по купе, ни единого слова не могли понять. Благо, выдавали себя за немцев.

– Инглиш мы изучали по книгам, главным образом в тюрьме, – добавила Надежда Константиновна. – Теперь придется разговорный...

– Это дело наживное, – подбодрил Алексеев. – Я вот так же... Не понимал разговорного. А потом по объявлению нашел англичанина, который занимался со мной в обмен на мои уроки русского.

Они вышли на маленькую привокзальную площадь, где их поджидал кэбмен со своим нелепым экипажем диккенсовских времен. Это была старая двуколка на больших, будто у арбы, колесах, без кучерского облучка. Пассажирам полагалось сидеть впереди, и они втроем втиснулись на скамейку, под жесткий тент. А кэбмен взгромоздился на высокое сиденье позади кузова; понукая коня, неосторожно хлестнул ременными вожжами по тенту.

Николай Александрович, словно опытный гид, принялся рассказывать, что они могли бы проехать через знаменитый Трафальгар-сквер, где бронзовые львы сторожат колонну адмирала Нельсона, но в такой смог ее невозможно разглядеть.

– На той же площади, – продолжал он, – Национальная галерея. Там, помимо своих мастеров, и Рембрандт, и Веласкес, и Рубенс. Много итальянцев. Словом, есть что посмотреть. Завтра она будет открыта.

– Галерея – для Плеханова, – добродушно улыбнулся Владимир Ильич. Он в какой город ни приедет, первым долгом – в музей. А у меня почему-то не хватает времени. Но, конечно, посетим. Посмотрим. Правда, Надюша? Я так и думал, что ты согласишься. А скажите, – снова повернул лицо к Алексееву, – вы куда нас везете? Если в отель, то в самый дешевый: мы живем пока что на весьма и весьма скромные деньги партийной кассы.

– Понятно. У кого из нас, эмигрантов, водятся деньги? Я на первое время нанял для вас одну спальню. Так здесь называют недорогие меблированные комнаты. Небогатые квартиранты их сдают от себя. Тут недалеко. Возле Риджент-сквер. Район удобный. А осмотритесь – найдете квартиру.

– Спасибо за все ваши заботы. А писем для нас нет?.. Странно. По дороге мы останавливались в Кёльне и Льеже, заезжали в Брюссель. На это ушло четыре дня. Ваш адрес я сообщил в Берлин, сестре, – должна бы уже написать.

Надежда Константиновна слышала, но теперь забыла о левостороннем движении в Англии, и ей казалось, что кэбмен по ошибке придерживается левой стороны, оттого встречные вынуждены объезжать его тоже слева и в тумане они вот-вот столкнутся. Но кэбмен как будто боялся отклониться от левого тротуара. Только на перекрестках подавал голос, чтобы не столкнуться с каким-нибудь экипажем.

– Почту вам буду приносить, – пообещал Николай Александрович. – Нет, меня не затруднит, я живу буквально в двух шагах. А утренняя прогулка всегда приятна. Понадобится – могу дважды в день.

– Только не в такую непогодицу.

– А я уже привык. Вернее сказать, притерпелся.

– Ну, а как наше дело? Успели что-нибудь?

– Все в порядке. Был у Квелча. Передал письмо Веры Засулич. Он весьма любезен. Ждет нас завтра после ленча*.

_______________

* Л е н ч – второй завтрак.

– Очень, очень хорошо! Люблю такую аккуратность!

На улицах загорелись фонари с какими-то оранжевыми стеклами. Алексеев объяснил: от таких свет яснее пробивается сквозь туман. Но и они едва были видны в раннем сумраке. Очертания домов расплывались, как акварельный рисунок, опущенный в воду.

Надежда Константиновна сняла перчатку, и руку сразу обволок прохладный, как бы липкий туман.

Кэбмен придержал коня возле одного массивного входа, по обе стороны которого стояли невысокие полуколонны. Алексеев, спрыгнув, три раза стукнул молоточком о медную пластинку; пожилой женщине в кружевной наколке, открывшей дверь, сказал:

– Принимайте ваших гостей. – И назвал Ульяновых супругами Рихтер. Из Берлина.

Когда все по узенькой лестнице поднялись в комнату и англичанка, показав на кровати, где сверху покрывал лежало по две пустых грелки, вышла, Николай Александрович усмехнулся в вислые усы.

– Привыкайте по-аглицки. Кипяток для грелок вам дадут. Так уж здесь заведено – с грелками под боком! И ничего живут! Но мы, россияне, не завидуем.

Надежда Константиновна, оставшись в одном платье, поежилась от прохладной сырости.

– Брикеты вам могут дать, – Алексеев кивнул на камин, – но – увы! за отдельную плату.

Владимир Ильич сунул руку под одеяло – простыня влажноватая. И ему опять вспомнился Потресов: "Нет, Александру Николаевичу перебираться сюда было бы сверхрискованно".

Когда остались вдвоем, раскрыл чемодан и накинул теплый платок на плечи жены.

– Спасибо, Володя.

Поджав руки, Надежда косо посмотрела на пустой камин. Дома они разожгли бы печь. Да березовыми дровами...

– Ничего, Надюша, проживем. Впереди весна, лето.

Владимир прошелся по комнате, опять подумал о старшей сестре. Почему от нее нет ни слова?

Надежда взяла мужа за руки, посмотрела в глаза.

– Не волнуйся. Просто Аня не успела написать. А может, почта запоздала...

– Нет, тут что-то иное. Анюта успела бы. Непременно сообщила бы, есть ли у нее письма из Самары. Она знает, что я не могу не тревожиться о маме. Из Швейцарии тоже могли бы уже написать. Если не Юлий, так Павел Борисович. Что там у них? Есть ли вести о Блюменфельде? Опасаюсь за него. Не провалился ли? Ведь уже больше месяца. Пора бы возвратиться... Здесь Блюм нам теперь очень нужен.

– Он не впервые через границу. Опытный, осторожный...

Внизу постучали. Два удара молоточком – это им, Рихтерам. Кто бы мог быть? Ленин быстро спустился, открыл дверь. Оказалось, вернулся Алексеев. С маленьким свертком в руках.

– Вам на ужин. Вы же еще не знаете, где и что можно купить.

Владимир Ильич уговорил гостя подняться в комнату и поужинать с ними.

В свертке кроме двух бутылочек пива оказались сэндвичи – тоненькие, как вафли, ломтики хлеба с тончайшей прослойкой из сыра. И Николай Александрович опять усмехнулся.

– Привыкайте к здешнему рациону. – Шутливо поднял руку с простертым указательным пальцем. – А я уже могу засвидетельствовать: жить можно.

2

С рассветом туман рассеялся. Сквозь рваные облака изредка проглядывало солнышко.

Владимир Ильич вышел посмотреть ближайшие кварталы. Надо же знать, где они живут. С тротуара оглянулся на дом. Четырехэтажный, длиной во весь квартал, он был полосатым, как зебра. Через каждые два-три окна – дверь с полуколоннами по сторонам. Над притолокой – свой номер. Так вот почему в почтовых адресах не пишут номера квартир! В одном доме – больше десятка "домов". У каждого свой вход. И каждый хозяин выкрасил свой "дом", вернее – свою секцию в большом здании, той краской, какая ему нравится. Один – серой, другой – коричневой. Но больше всего черных и белых полос. И вон полуколонны у подъездов соседи разделили пополам: одна половина выкрашена сажей, другая – белилами.

"Мой дом – моя крепость!" – усмехнулся Владимир Ильич, припомнив английскую поговорку. Что, дескать, хочу, то и делаю. Даже вопреки здравому смыслу. Дикий пример крайнего индивидуализма!

Улица была пустынной.

Владимир Ильич шел, присматриваясь ко всему. И прежде всего приметил: возле каждой двери, порой прямо на тротуаре, – пустые бутылки. Большие, несомненно, из-под молока, маленькие – из-под сливок или сметаны. Пинта и полпинты. Выставлены так же, как в отелях выставляют в коридоры обувь для чистки. А кто собирает пустую посуду? Молочник?

За углом кто-то насвистывал веселую песенку. Все слышнее и слышнее. Может, идет человек на работу. Едва ли. Идет не спеша. Насвистывает беспечно. Не повернет ли в эту улицу? Но свист оборвался. И тотчас же что-то звякнуло, стукнуло. Вошел в дом? Нет, свист возобновился. Стал еще слышнее.

Владимир Ильич дошел до угла и в переулке увидел фургончик на колесах с шинами, похожими на велосипедные. Его катил, подталкивая одной рукой, молодой человек в темно-синем фартуке с широкими лямками и карманами. И продолжал насвистывать все ту же песенку. Вот он остановился возле подъезда, открыл дверку, из легких проволочных гнезд достал три бутылки одну большую, две маленьких, – поставил возле входа, а пустую посуду убрал в фургон и покатил его к следующей двери.

"Англичанин-мудрец придумал неплохо! – Владимир Ильич направился к молочнику. – И все у него на доверии. Деньги, как видно, собирает по субботам".

Подошел, поздоровался, сказал, что только вчера приехал в Лондон, живет неподалеку и хотел бы каждое утро иметь пинту молока. Из-за незнакомого акцента и неправильного произношения молочник понял далеко не все. Пришлось повторить, даже прибегнуть к жестам: дом, где я живу, за этим углом; нам каждое утро одну пинту.

– Иэс, – улыбнулся молочник. – Уан пинта. Вэри гуд.

Он катил свой фургон как раз в ту сторону. Остановившись у подъезда, где была "спальная комната" Ульяновых, обменял выставленную за дверь пустую посуду на молоко и сливки, добавил туда пинту и, записав себе в книжечку немецкую фамилию нового клиента, кивнул головой:

– Тсэнк ю!*

_______________

* Благодарю вас!

Возвращаться еще не хотелось, и Владимир Ильич направился на соседнюю улицу. Там преобладали такие же каменные зебры. Один дом был с эркерными окнами и напоминал растянутый мех гармошки.

И вдруг улицу стиснула литая чугунная решетка, от мостовой оставалась узенькая полоска, на которой двум кэбам нелегко разминуться. Решетка примыкала к большому белому дому на противоположной стороне, а за ней между высокими платанами широко разрослись кусты сирени, дальше виднелись зеленые пятна газончиков и круглая, обрамленная мраморными плитками клумба с крупными бутонами тюльпанов. Служанка приоткрыла дверь, и в сад, разминаясь, вышел желтоватый клыкастый бульдог. Бока у него лоснились, на короткой шее кожа в тугих от жира складках. Он пробежался вокруг клумбы по дорожке, посыпанной крупным песком, оставил возле деревьев свои собачьи отметки и, укладываясь на скамейке, сладко позевнул.

Со стороны улицы была калитка, через которую, как видно, время от времени вывозили мусор. Теперь она была закрыта на замок, и на ней висела табличка "Private" – частное владение! Земля куплена хозяином большого дома, а горожане пусть довольствуются узенькой полоской улицы. Для плебса и того достаточно!

На углу длинной и прямой улицы киоск с пухлыми – по двадцать да по двадцать четыре страницы – утренними Газетами, от начала до конца прослоенными рекламой. Там, быть может, удастся отыскать объявление англичанина, желающего брать уроки русского языка в обмен на разговорную практику в английском. Но главное – новости. Купил бы все газеты, если бы не крайняя стесненность в деньгах. Ничего. Говорят, есть читальни маленькие комнатки, где на стойках для чтения прикреплены свежие газеты. Заходи прямо с улицы и просматривай. Алексеев скажет, где их найти. Надо непременно сходить сегодня же. А пока... Владимир Ильич достал часы, откинул крышку. Ого, уже время брэкфеста! И им тоже пора бы завтракать.

Надя, вероятно, заждалась.

Купив две булочки, Владимир Ильич поспешил домой. На узких тротуарах теперь было тесновато от пешеходов. Клерки спешили в свои офисы, кухарки в магазины за продуктами. Возле тротуара медленно вышагивал старик с одутловатым лицам, через его плечи перекинуты на лямках щиты с плакатами: на груди – квадратный, на спине – длинный, фута на два выше головы. "Сэндвич"! Реклама с живой начинкой! Измученный раб торговли! Владимир Ильич прочел адреса магазинов. Один торговец зазывал к себе любителей виски "Белая лошадь", другой хвастался большим выбором колониальных товаров. "Сэндвич" потоптался у входа в гастрономический магазин, вдыхая соблазнительный аромат свежекопченой колбасы, и, медленно повернувшись, побрел в противоположную сторону. Вот так, бедняга, как заезженная понурая лошадь, будет ходить по улицам до самого вечера. И до конца своих дней.

Надя, наверно, уже отодвинула занавеску и смотрит в окно. Тревожится: уж не случилось ли что-нибудь недоброе?..

Владимир Ильич прибавил шагу, но на шумном перекрестке его приостановили жалобные звуки флейты. Играл сутулый старик, лицо которого было исполосовано глубокими морщинами, прохладный ветерок шевелил тощие пряди седых волос музыканта. Когда-то он, надо думать, играл в оркестре, а теперь... Но нет, он не нищий. В благопристойной Англии попрошайничество запрещено. Он "работает"! Вон в ветхой, давно выцветшей и помятой шляпе, опрокинутой на тротуар, лежит отнюдь не подаяние, а заработок полупенсовая монета. Сколько же часов придется ему простоять на этом и еще на каких-то других, более счастливых перекрестках, чтобы заработать хотя бы на один сэндвич для запоздалого брэкфеста...

"Вот они, ужасные лондонские контрасты!" Владимир Ильич положил монетку в шляпу музыканта.

А Надя ждет... Больше он нигде не будет задерживаться. И дом уже недалеко.

У двери осталась единственная бутылка с молоком. Пинта на двоих. Не богато. Но ведь брэкфест и не должен быть обильным...

Еще не успев перешагнуть порог, сказал:

– Извини, Надюша, за невольную задержку. Держи наш первый лондонский завтрак. И, знаешь, мы с тобой уже имеем кредит... у молочника!

– Вижу, прогулка была приятной. У тебя щеки порозовели.

– Природа как бы извинилась за вчерашнюю непогодицу, за мразь, как ты сказала. – Снял шляпу, скинул пальто, отнес на вешалку. – А впечатления разные. От приятных до ужасных. Сначала порадовал свежий воздух, веселый молочник, видать, хороший парень.

Владимир начал с той же оживленностью рассказывать про "сэндвич", про флейтиста на перекрестке улиц, но Надежда перебила:

– Садись за стол. Молоко хорошее. И булочки свежие.

– Да, на каждом шагу вопиющие контрасты! А молочник мне определенно понравился. Жаль, что я не знаю слов его веселой песенки. Ничего. В субботу, когда он придет за деньгами, обязательно расспросим. Что поет простой народ, полезно знать. Даже необходимо. И при первой же возможности поедем в пролетарский район. Быть может, удастся побывать на рабочих собраниях.

3

Вскоре после брэкфеста пришел Алексеев. Письмами опять не порадовал, но зато принес еженедельную социал-демократическую газету "Джастис"*.

_______________

* "Справедливость".

– Свежий номер? Вот спасибо!

Владимир Ильич знал, что "Джастис" издается около двух десятилетий, что ее давно редактирует Гарри Квелч, известный в стране публицист и оратор. Сейчас, перелистывая газету, приятно пахнущую типографской краской, Ленин обращал внимание не столько на содержание статей и заметок (внимательно прочтет позднее), сколько на шрифты и мастерство печатников:

– Пожалуй, не уступают немцам. Даже нонпарель читается легко. Дело за тончайшей бумагой. – Положил газету на стол и опустил на нее ладонь. Здешние номера "Искры" ничем не должны отличаться от мюнхенских. Пусть жандармы думают: печатаем в той же типографии.

Алексеев принялся рассказывать о своем впечатлении от газеты Квелча. Тон у нее оптимистический. Порой даже отрываются от действительности. Не так давно прочел этакие бравые строки: социалистическая революция близка!

– В Англии?

– Там сказано в общем плане...

– В общем?! А революцию, как известно, порождают конкретные явления классовой борьбы в конкретной стране. Об Англии я пока не берусь говорить, а что касается России, сомнений нет и быть не может – революция близка! Да, да, она уже у порога. И ваша ирония – "бравые строки" – напрасна. Я не удивился бы, если бы услышал это от человека, который был принужден лет двадцать прожить здесь, в эмиграции, и оторвался от нашего российского рабочего движения. Но вы-то не могли забыть. Всего лишь два года здесь. Хотя что же я говорю? Именно за эти два года революционное движение нарастало с каждым днем, с каждым часом. Это вы могли почувствовать по нашей "Искре".

– Не всегда видел ее. Далеко не каждый номер...

– Это наша оплошность. Извините. Мы главное внимание обращали на доставку "Искры" в Россию, во все ее уголки.

Владимир Ильич встал, коснулся рукой плеча собеседника.

– Нам, Николай Александрович, ждать уже недолго.

– Доживем?

– Безусловно. Я ни капельки не сомневаюсь. Мы вот этими руками примемся за перестройку мира. Разрушить старое – это полдела, главное создать новое. И мы не выжидаем. Мы вместе с рабочими подкидываем дрова в костер.

– Да и я не в стороне. Я понимаю... Верю...

– Вот и хорошо, что мы понимаем друг друга. А теперь... – Владимир Ильич достал часы. – К Квелчу, правда, еще рано...

– А мы пока что посмотрим город. Поездим.

– Вот об этом я как раз и хотел вас попросить. Будьте моим чичероне.

На улице подождали омнибус, пестрый от рекламы. Его везла рысцой пара дюжих вороных с коротко подстриженными хвостами.

Внизу на боковых скамьях свободных мест не оказалось. Алексеев и Ульянов по узенькой лестнице поднялись на империал. И не пожалели: сверху можно смотреть во все стороны.

Через какое-то время выехали на парадно-богатую Оксфорд-стрит. Навстречу омнибусу один за другим мчались молодые всадники в белых замшевых брюках, в нарядных куртках и блестящих цилиндрах. У каждого модные бакенбарды, в руке желтоватый стек. Денди спешили на прогулку в Гайд-парк.

Омнибус плавно покачивался. В глазах рябило от витрин: шляпы, галстуки, перчатки, яркие платки, разноцветные туфли, атласные бюстгальтеры, золотые серьги с каменьями, браслеты, ожерелья, диадемы, белые, как морская пена, платья для невест... Роскошные манекены заманчиво протягивали руки, будто уговаривали: купите все, что на меня надето.

Но вскоре навязчивая роскошь уступила место строгой деловитости. Исчезли жилые и торговые дома. Улицы, стиснутые черными громадинами, напоминали ущелья, и Владимир Ильич понял, что они въехали в могущественный и всевластный Сити – город в городе. Не видно ни одной женщины. Только мужчины. У каждого портфель из крокодиловой кожи. Возле подъездов кареты с вензелями, лакированные коляски с кучерами, похожими на шкиперов. Бородатые, как апостолы, швейцары, поблескивая галунами ливрей, услужливо открывали дубовые двери. Медные пластины вывесок начищены до блеска: направо – банк, налево – банк, позади – банк, впереди – банк.

В Сити нет ни отелей, ни театров. Ничто не должно мешать считать деньги. Ничто не должно отвлекать от паутины, которую плетут здесь и через моря и океаны раскидывают по всем материкам. Колоссальная империя, над которой, видите ли, никогда не заходит солнце. Пятая часть суши на планете – собственность английской короны, четвертая часть человечества подданные короля. Преимущественно колониальные рабы. По десятку на обитателя метрополии. Но раб перестанет тянуть ярмо. В прошлом году кончилась "эра королевы Виктории". И эре империализма придет конец. Карта кичливой Британской империи сузится до little England*. И солнцу укоротится путь в десятки раз: будет всходить из Ла-Манша, скрываться в Атлантике.

_______________

* Маленькая Англия.

Мрачное ущелье как бы вытолкнуло омнибус на Трафальгарский сквер. Тут уж не усидишь. Скорее, скорее вниз – на серую брусчатку, до блеска отшлифованную подошвами ботинок трудового люда, побывавшего здесь в часы митингов. Теперь на площади тихо. Из-за непогожей весны еще не плескались струи фонтанов. Никто из митинговщиков еще не взбирался на загривки бронзовых львов у колонны Нельсона. И на всей площади только две сердобольные старушки рассыпали из бумажных пакетов крупу для голубей.

За сквером вздымался торжественный портал Национальной галереи с ребристыми колоннами, впервые придуманными древними эллинами. А перед парадной лестницей, неловко поджав ноги, сидели на тротуаре давно не бритые, одетые в лохмотья мужчины с воспаленными веками и глазами, полными безнадежности. На гладкой, как грифельная доска, асфальтовой поверхности они цветными мелками небесталанно набрасывали мордочки собак да кошек. Кто закончил, тот рядом с рисунком клал кепчонку или берет и в ожидании присаживался на ступеньку. С обеих сторон рисунков дощечки с надписями: "Просим не топтать. Картины – наша собственность".

– Ужасно! – вырвалось у Владимира Ильича. – Какая горькая ирония! К вечеру прохожие все равно затопчут. Эфемерную собственность унесут на подошвах ботинок.

– Завтра художники нарисуют снова...

– И это в богатейшей столице богатейшей Британской империи!

Любители живописи, спешившие в Национальную галерею, даже не приостанавливались возле рисунков на тротуаре, и редко кто бросал медную монетку с профилем сытой и самодовольной королевы Виктории (с профилем Эдуарда VII еще не успели отчеканить) на одной стороне и Владычицей морей на другой.

– Лондонцы уже привыкли к таким контрастам, – Алексеев кивнул головой на уличных художников.

– Привыкли? Пожалуй, только те, у кого рыбья кровь...

Голуби, склевав зерно, взлетали на крыши окрестных домов, садились и на бронзовую, от времени позеленевшую фигуру Нельсона. С пятидесятиметровой высоты адмирал равнодушно смотрел поверх города в туманную даль. Над ним нависали аспидные тучи.

В полдень пришли на крошечную площадь Кларкенвилльгрин, приостановились напротив типографии газеты "Джастис". Неказистый и довольно старый двухэтажный дом был стиснут узенькими трехэтажными.

– Вверху наборный цех, – Алексеев указал на пять окон с частыми крестовинами рам, – внизу – печатный. – И с журналистской осведомленностью добавил: – Строили дом для детского приюта. Для подкидышей и сирот. А позднее в нем, говорят, располагался клуб радикалов с небольшой кофейней.

Позади типографии воткнулась в тучи четырехгранная колокольня с черным циферблатом. Медные стрелки показывали четверть первого. Входить еще рано – редактор, несомненно, все еще занят вторым завтраком.

Несколько раз прошли мимо дома. Когда время ленча миновало, поднялись на второй этаж и постучались в дверь редакторского кабинета.

Квелч, приветливый, по-спортсменски подтянутый, поднялся навстречу; здороваясь, извинился за тесноту. Комната малюсенькая, с единственным окном, за которым чернела глухая стена соседнего здания. Полка с книгами, над ней портрет Маркса. Письменный стол, простенькое кресло с гнутой спинкой да стул для посетителя. Для второго стула места не было.

Разговаривали стоя. Квелч, еще раз извинившись за тесноту, стал расспрашивать о рабочем движении в России, о тюрьмах и каторжных централах, о бесчисленных опасностях, подстерегавших транспортеров "Искры" на каждом шагу. Владимир Ильич попробовал отвечать по-английски, но из-за его ломаного и порой неточного произношения Квелч многого не понимал, часто переспрашивал. Даже помощь Алексеева не облегчала беседы. И они перешли на французский, которому маленького Володю еще задолго до гимназии учила мать. Теперь он отвечал без запинок, живо и горячо, с подробностями, неизвестными на Западе, и вскоре заметил огоньки в глазах собеседника. А когда упомянул о демонстрациях у Казанского собора, где когда-то выступал молодой Плеханов, Квелч вскинул голову и широко улыбнулся.

– О-о, Плеханов! Мне о нем много рассказывала Вера Засулич, которую, я помню, Энгельс именовал героической гражданкой.

– Вы так близко знали Фридриха Энгельса?

– Да, мне выпало такое счастье. Я оказывал нашему учителю известное содействие в публикации трудов его гениального друга. Между прочим, сам Карл Маркс когда-то выступал в этом доме*.

_______________

* Теперь на фронтоне здания написано: "Дом Маркса. Марксистская мемориальная библиотека".

– Вот как! Весьма примечательно!

– Фридрих свободно читал по-русски. Ваш язык ему нравился. Плеханова он высоко ценил, называл запросто Георгием, а Засулич – Верой.

– Она скоро приедет сюда. Как соредактор нашей газеты.

– Приятно слышать. Буду рад встрече.

Тут Владимир Ильич и напомнил об их общей просьбе. Хотя Квелч ждал этого вопроса, но не мог скрыть короткой задумчивости; пощипывая ус, заговорил поблекшим голосом:

– Мы с большим бы удовольствием... Но есть немало затруднений. Пожал плечами. – Не знаю, удастся ли их преодолеть. Видите, как мы ютимся. А вам, редактору, я понимаю, нужен уголок для чтения корректуры.

– Мы были бы весьма признательны.

– Наша теснота не главное затруднение. А вот шрифт... У нас русского нет.

– В Лондоне да не найти нужного шрифта! – не сдержал удивления Алексеев. – Вы, насколько я знаю, бывший наборщик. Спросите у старых коллег.

– Допустим, мы нашли бы шрифт...

– А о русском наборщике наша забота, – поспешил заверить Ленин. Приедет из Женевы.

– Ну, если так... Наши печатники пойдут навстречу. И все же потребуется некоторое время...

Ленин, поблагодарив, спросил, когда они могут рассчитывать на новую встречу. Квелч назвал день и проводил гостей до лестницы.

– Английская неторопливость! – сказал Владимир Ильич, когда вышли на улицу. – Все обдумать, все взвесить... Но надежда, мне кажется, есть.

Погода резко ухудшилась. Набухшие тучи уже задевали за каминные трубы. Опять запахло дымом, смешанным с сыростью, и дышать стало тяжелее.