Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)

– За месяц, – напомнила Глаша. – Я не могу...

– А как я тебя отправлю, если золото не намоется? Хоть бы золотник со ста пудов, и то я ожила бы. Всем бы вам помогла. Но не получаем золотника-то, – развела руками мать. – Проживешь до осени, там будет виднее.

– Ой!.. – Глаше снова вспомнился Иван: уже сейчас сердце ноет... Вспомнилось последнее письмо Надежды Константиновны: "Искру" собираются сделать ежемесячной, а финансы у них плохи, нельзя поставить дело так широко, как хотелось бы. Им там нужны деньги, деньги и деньги. Надо хоть чем-нибудь помочь, а она тут, похоже, застрянет. – Я, мамуша, не могу. Понимаешь, не могу, чтобы обо мне худо думали. Денег не будет, так я пешком...

– Пешком ты не пойдешь, – твердо сказала мать. – И загадывать пока не станем. Пей чай.

И вечером, в постели, опять вспомнился Иван: "Не могу иначе..." Какие неотступные слова!..

"Ой, да ведь это же, в самом деле, у Толстого! – Глаша, отпрянув от подушки, села в кровати и приложила пальцы к щекам, вмиг налившимся жаром. – Вронский говорит Анне... В морозную вьюгу... На какой-то станции... Теперь ясно помню: "Я не могу иначе". Неужели Ивану вспомнились эти слова? И он любит... Ой, даже сердце замирает... А вдруг это только совпадение слов? Простое внимание... И больше ничего?.."

Глаша спрыгнула, зажгла свечу и на цыпочках пошла в соседнюю комнату, где одна полка в книжном шкафу была отведена Льву Толстому.

Приехал Алеша, старший сын Окуловых.

Сибирь он покинул шесть лет назад: обострившийся туберкулез заставил его красноярскую гимназию сменить на киевскую. Там он почувствовал себя здоровым и вскоре стал одним из самых деятельных участников гимназического социал-демократического кружка. К той поре все города юга уже клокотали гневом. В Киев слетелись делегаты юношеских кружков из двух десятков городов, и Алешу Окулова избрали председателем съезда. Через день начались провалы. Ему, к счастью, удалось избегнуть ареста. Окончив гимназию, он уехал в Швейцарию: Женева манила его как центр свободной русской политической мысли. Там он прижился, вошел в клуб русской молодежи, учившейся в университете. И в Россию не вернулся бы, если бы не приближался срок выполнения воинской повинности. Он, страдавший близорукостью, надеялся, что его не забреют, и он, сохранив легальность, уедет в Москву. Там попытается поступить в школу Художественного театра.

По вечерам мать и сестра расспрашивали о Швейцарии. Алеша восторженно рассказывал о прогулках на пароходе по Женевскому озеру, о пеших походах по горам, об альпийских лугах, так похожих на полюбившиеся с детства Саянские высокогорья, но случалось как-то так, что всякий раз его рассказ склонялся к знаменитому женевскому россиянину Георгию Плеханову.

– Ты бывал у самого Плеханова?! – всплеснула руками Глаша, когда впервые услышала об этом. – Как тебе, Алеха, повезло!

– А я от политиков слыхала, – заговорила мать, – что Плеханов сильно гордый и высокомерный.

– Может, с гордыми и он гордый. Не знаю. А нас, молодых, принимал просто и приветливо. Часами расспрашивал о родине, о настроении народа. Чувствовалось: натосковался там, в оторванности от революционного движения. И о России ему было интересно знать елико возможно больше. Он даже согласился председательствовать в нашем клубе молодых россиян. Беседовал с нами запросто. Выступал у нас с рефератами. И я бывал у него как свой человек, – рассказывал Алексей без хвастовства. – Часами рылся в его богатейшей библиотеке. Некоторые книги читал тут же у него, а некоторые он позволял брать к себе на квартиру. Советовал, что мне необходимо прочесть. Это было лучше всякого университета.

– Хорошо, что пожил возле таких людей, – сказала мать. – В жизни все может пригодиться.

По утрам заседлывали коней. Первый раз Алексей хотел было помочь Глаше, но она оттолкнула брата:

– Не мешай. Я умею не хуже тебя... – Подтягивая подпругу, прикрикнула на оскалившегося Гнедого: – Не балуй! – Поставив ногу в стремя, легко взметнулась в седло и с гиком понеслась по равнине. – Догоняй, Алеха!..

Иногда они переезжали вброд Тубу и, выбирая пологие склоны, подымались на Ойку. Там Алеша срывал с себя фуражку и, взмахнув руками над простором, кричал:

– Эге-еге-ей!.. У меня, Глашура, на горах душа поет!.. Хочется лететь по-орлиному.

Глаша собирала цветы. Домой всякий раз привозила чуть ли не целый сноп. Сушила в книгах, в горячем песке. Потом раскладывала на картонки, прикрывала стеклом и вешала на стену. Брат любовался ее композициями, а она думала: "Если бы Иван..."

Всем сердцем Глаша рвалась в Москву. Кате в Киев написала:

"У меня настроение такое, такое тяжелое, что ни писать, ни читать, ни вообще что-нибудь делать не хочется. Жизнь наполнена, как выражается Алеша, ароматной пустотой. Одна отрада – поездки на Ойку.

По вечерам долго лежу с закрытыми глазами. Все думаю и думаю. Всякий человек может быть большим на своем месте. Если я вообще могу быть большой, то только там, в той области, где мое прошлое и где будет мое будущее, – у меня одна дорога.

Как бы я хотела уехать в Германию. Может, там была бы более полезной нашим общим друзьям. Но жена Старика пишет, что ждут от меня работы в России. И я чувствую: могла бы развернуться. Да вот застряла здесь...

На Ойке деревья уже одеваются в багрянец. Слов нет, красиво! Но здешняя красота уже набила мне оскомину. Алеша собирается в дорогу, а я, наверно, прокукую до санного пути..."

В последний вечер перед расставанием сидела с братом на скамейке у Тубы. На воде колыхались золотистые отблески зари. Алеша хлопнул сестру по плечу:

– Счастливая ты, Глаха! Твой путь определился. Хоть немножко, да причастна к "Искре". Теперь у них, вероятно, вышел уже шестой номер. Зря ты пятый для меня не сохранила. Мне Георгий Валентинович давал читать только первых два. Я спрашивал, где печатают ее, он помедлил с ответом: "В одном городе... России". Я понял: всем интересующимся без особой надобности нужно отвечать так. А оказывается...

– Ты не проговорись кому-нибудь недоброму.

– Не учи, Глашура, ученого. Я хотел сказать: оказывается, там твои знакомые. Расскажи о них.

И Глаша рассказала брату о встречах с Владимиром Ильичем, о своей поездке к Надежде Константиновне в Уфу и о ее письмах из редакции "Искры".

– Счастливая! – повторил Алексей.

Отец Окуловых был приписан к Екатеринбургу, и Алексею по воинской повинности надлежало явиться туда на призыв. Мать с трудом наскребла ему денег на дорогу, сказала:

– Не обессудь... Там уж, сынок, как-нибудь...

– Не тревожься, мама, – сказал Алексей. – Если не забреют, пойду в редакцию газеты. Что-нибудь заработаю. И махну в Москву.

– А тебе, Глафира, придется подождать. Завтра поеду на Чибижек. Что намоется – твое.

И Глаше пришлось скрепя сердце остаться в Шошино до глубокой осени.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Побелели Альпийские предгорья, дни шли на ущерб, и Ульяновы все реже и реже выходили на загородные прогулки. Послеобеденные часы Владимир Ильич отдавал своей брошюре. Она разрасталась в книгу. Надежда Константиновна была занята письмами – доктор Леман приносил их целыми пачками. С каждой неделей у "Искры" появлялись в России все новые и новые агенты. Они развозили газету по промышленным районам, создавали уже не кружки партийные комитеты.

Огорчало и тревожило лишь то, что из старых друзей, коротавших вместе ссылку, по-прежнему подает голос только Лепешинский. Даже Глеб молчит. И Зинаида Павловна не пишет. А ведь всегда была деятельной, непоседливой. Где они? Если в Тайге, могли бы там двинуть "Искру" по всей великой Сибирской магистрали.

И Степан Радченко будто притаился в Питере. Вероятно, по своей обычной сверхосторожности. Решили напомнить ему о себе.

"Как поживаете? – спросила Надежда Константиновна в очередном письме. – Видали ли последние новинки? На днях выйдет 6-й номер "Искры", печатается 2-й номер "Зари". Наши дела двигаются понемногу... – Упрекнула за то, что не ответил на последнее письмо, и попросила писать чаще. А в конце – о Кржижановских: – Была ли у Вас Булка? Чего это они ни словечка? Что с ними? Дайте их адреса, если знаете".

Попросили младшую Окулову связать их с Сусликом, как звали Глеба Максимилиановича, но и от нее ответа не дождались: не знали, что Глаша сама на время укрылась в родных местах.

Теперь уже приходили корреспонденции из всех промышленных городов, даже из далекой Сибири, и Владимир Ильич мечтал о превращении "Искры" в двухнедельник. Только при этом она будет в подлинном смысле газетой. Но во многих городах России подпольщики были одержимы кустарничеством: затевали выпуск своих газет. А газеты их, как и следовало ожидать, оказывались недолговечными: чаще всего после второго или третьего номера зубатовские ищейки выслеживали подпольные типографии.

– Какая узость! Вопиющее местничество! – возмущался Владимир Ильич. Питерец забывает о Москве, москвич – о Питере, киевлянин – о всех, кроме своих земляков. Вместо общерусского дела и общероссийской социал-демократии пытаются развивать какую-то пошехонскую социал-демократию. Забывают, что в местном органе всегда будет страдать общеполитический отдел.

О необходимости борьбы с таким кустарничеством он писал в многочисленных письмах, которые Надежда каждый день отправляла по условным адресам. Но урезонить было нелегко. Особенно поражали своим безрассудным упрямством вильненцы. Там Сергей Цедербаум, младший брат Мартова, и еще двое таких же увлекающихся молодцов задумали выпускать свой местный печатный орган! Что-то невероятное! Ради чего? В лучшем случае ради каких-нибудь убогих и ограниченных двух-трех номеров в год для одного города!

Талантов у младшего брата пока незаметно, а самомнения еще больше, чем у старшего. С молодым зазнайкой нечего церемониться. Хотя вначале и не мешает извиниться за слишком резкие слова, если они проскользнут в письме. И резкие слова не могли не вырваться:

"Нелепо и преступно дробить силы и средства, – "Искра" сидит без денег, и ни один русский агент не доставляет ей ни гроша, а между тем каждый затевает новое предприятие, требующее новых средств. Все это свидетельствует о недостатке выдержанности".

А подействуют ли эти слова на горячую голову? Покажутся ли убедительными? Пожалуй, полезно будет сослаться на Плеханова. И Владимир Ильич приписал в конце:

"Это письмо выражает мнение не только нашей группы, но и группы "Освобождение труда".

К бесчисленным заботам о газете добавлялись беспокойные думы о родных. Не проходило дня без того, чтобы не сверлили мозг тревожные вопросы о Маняше и Марке. Что там с ними? Неужели все еще не водят на допрос? Похоже, долгонько продержат их в темницах, как называет зять одиночки Таганской тюрьмы.

Судя по письмам матери, Марк исхудал, начал кашлять. Анюте об этом не сообщают, и он, брат, тоже промолчит, а то она, чего доброго, рискнет поехать домой. Там ее сразу упрячут в кутузку. Матери придется носить по три узелка к тюремному окошку.

Нет, нет. Ни в коем случае не сообщать. Пусть Анюта по-прежнему живет в Берлине. Понятно, тревожится за судьбу мужа и сестры. И за здоровье матери. Но что делать? В Германии для нее все же безопаснее. Если не выследят шпики да царская полиция не потребует выдать "преступницу".

Анюта осмотрительная. Сумеет вовремя скрыться, скажем, в Швейцарию... А подбодрить сестру необходимо. Но, первым делом, мать. Она всех с детских лет приучала к пунктуальности и отсюда так же, как, бывало, из сибирской ссылки, ждет от него писем в определенные дни. Считает часы, оставшиеся до прихода почтальона...

И на листок почтовой бумаги ложилась строка за строкой:

"Дорогая мамочка!.. Ужасно грустно было узнать, что дела наших так печальны! Милая моя, я не знаю уже, что тут и посоветовать. Не волнуйся, пожалуйста, чересчур, – вероятно, придирки к нашим со стороны прокуратуры представляют из себя последние попытки раздуть "дело" из ничего, и после неудачи этих попыток они должны будут их выпустить. Может быть, не бесполезно было бы тебе съездить в Петербург, если только здоровье позволяет, и пожаловаться там на такую невиданную вещь, как отсутствие допроса в течение шести месяцев. Это представляет из себя такой точно определенный и явно незаконный факт, что именно на него всего удобнее направить жалобу... Но есть, конечно, и соображения против поездки, результаты которой сомнительны, а волнения она причинит очень и очень немало. Тебе на месте виднее, стоит ли предпринимать что-нибудь подобное... Вот на отказ в свидании Маняши с Митей тоже следовало бы пожаловаться, потому что это, в самом деле, нечто из ряда вон выходящее.

Крепко, крепко обнимаю тебя, моя дорогая, и желаю быть бодрой и здоровой. Помнишь, когда меня держали, ты тоже представляла себе дело гораздо более серьезным и опасным, чем оно оказалось, а ведь по отношению к Маняше и Марку не может быть и сравнения никакого с моим делом! Что держат их столько, – это отчасти зависит, вероятно, от того, что арестованных масса и в деле все еще не могут хорошенько разобраться...

Еще раз целую тебя. Твой В. У л.".

2

– Володя, смотри в окно! Вон, вон переходят улицу Сюда направляются. Определенно – наши!

– Они!.. Грызуны!..

И Владимир Ильич так же, как когда-то в Шушенском, не успев надеть пиджак, бросился навстречу. За ним застучали по лестнице тонкие каблуки Надежды.

– Булку я сразу приметила... И по сердцу... будто электрическим током!

Гости уже успели войти в подъезд. Впереди полной, круглолицей и краснощекой, пышущей здоровьем дамы шел невысокий худощавый мужчина с маленькой, аккуратно подстриженной бородкой и крупными выпуклыми темно-карими глазами. По его смугловатому лицу разлилась безудержная улыбка, и он широко раскинул руки. Владимир Ильич, тоже с раскинутыми руками, метнулся к нему.

– Глебася!.. Дружище!..

– Володя!.. Здравствуй!..

Они обнялись и, похлопывая друг друга по спине, расцеловались.

А Зинаида Павловна, обняв подругу, закружилась с ней, словно в вихревом танце. Остановившись, они стали осыпать одна другую поцелуями, захлебываясь от горячего хохота.

– Зинушка, как я рада... Миленькая моя!.. Волжаночка!..

– И у меня сердце поет!.. Надюшенька!..

Они опять обнялись и закружились в тесном подъезде.

– Наконец-то, приехали... Позволь, Наденька, и мне поздороваться, Владимир Ильич обеими руками схватил полную, сильную руку гостьи. – А мы заждались... Тревожились... Думали: здоровы ли?

– Всякое было... – вздохнула Зинаида. – Глебушка в Тайге прихварывал...

– Извините, мы по-русски называем, – спохватился Кржижановский, выпуская руку Надежды Константиновны и снова повертываясь к Владимиру Ильичу. – И так громко... Это от радости. А у вас, вижу, и тут конспирация. Ты даже бороду подстриг, усы подкрутил.

– Так потребовалось для паспорта, – объяснил Владимир Ильич.

– Мы с трудом, с трудом вас отыскали, – звенела Зинаида Павловна. Хорошо, что в Берлине раздобыли адрес в Штутгарт к издателю "Зари", тот встретил не особенно любезно, с какой-то настороженностью. Но все же направил сюда, к доктору Леману...

– Пойдемте, пойдемте, другари! – Владимир Ильич подхватил под руку Зинаиду Павловну и пропустил вперед Надежду с Глебом. – До нашей кышта. Мы здесь живем по-болгарски.

В тесной передней помог гостье снять пальто. Она говорила, заливаясь смехом и повертываясь то к Ильичу, то к мужу:

– Куда мы с тобой, Глебушка, попали?! Как будем объясняться с болгарами? Я же – ни бум-бум.

– И я ни бельмеса, – рассмеялся Кржижановский; приподымаясь на цыпочки, повесил пальто на крючок простенькой вешалки.

– Ничего, другар Глебася! – Владимир Ильич хлопнул гостя по плечу, поклонился Зинаиде Павловне. – Ничего, другарка Зина! Как-нибудь. Я тоже исчерпал свой запас болгарского лексикона.

– Ну, а как же тебя, болгарин, звать-величать? – спросил Кржижановский. – И другарку как?

– Марица Йорданова! Прошу любить и жаловать! – представил жену Владимир Ильич и, прижимая руку к груди, полушутливо поклонился: – Доктор юриспруденции Йордан Йорданов из Софии к вашим услугам!..

– Йордан по отцу Костадинов, – добавила Надежда.

– Ой, как интересно! – вырвалось у Зинаиды Павловны. – Двое Константиновичей!

– Твои, Володя, клички... извиняюсь – псевдонимы нелегко пересчитать: пальцев на руках не хватит!

– Что ж поделаешь?.. Приходится из-за наших полицейских башибузуков.

– Небось еще какой-нибудь придумал?.. Хотя я тебя по стилю всегда узнаю. А все же?

– Письма подписываю: Иван Петров, иногда – Фрей.

– По секрету могу сказать, – снова вступила в разговор Надежда не без гордости за мужа, – скоро выйдет новый номер "Зари" со статьей, подписанной Н. Ленин. Не знаю только – Николай или Никита. А может Никодим?

Владимир Ильич беззвучно смеялся. Кржижановский по-дружески тряхнул его за плечи:

– Конечно, Николай. По дедушке. Но, Володя, почему же все-таки Ле-нин?

– Не знаю... – Владимир Ильич пожал плечами. – Так уж получилось...

– Ведь никакой Лены у тебя среди родных нет. Да по имени родных и рискованно.

"Может, потому, что Плеханов – Волгин", – подумала Надежда, но промолчала о своей догадке.

– Будем знакомы! – шутливо сказала Зинаида Павловна. – Запомним новую фамилию.

И никто из троих не подозревал, что среди множества псевдонимов Владимира Ильича этот будет главным, громким и любимым не только друзьями и деятелями революции – пролетариями всех стран. Пройдет каких-то полтора десятка лет, и это имя революционным набатом зазвучит на весь мир, и их друга назовут вождем боевой марксистской партии в России и основателем первого социалистического государства рабочих и крестьян. Перед ними был по-человечески простой, обаятельно милый, подчеркнуто ничем не выделявший себя среди товарищей, энергичный, подвижный, работящий человек, которого уже многие привыкли называть по-свойски уважительно Ильичем, как называли в российских деревнях пожилых людей, чье слово по-особому весомо и дорого для всех сверстников и единомышленников.

Из-за двери дальней комнаты время от времени доносился глухой кашель Елизаветы Васильевны, уже успевшей где-то в эту раннюю осень схватить инфлуэнцу, как называли в те годы грипп.

Надежда пошла купить сосисок к завтраку, мужу сказала, чтобы присмотрел за чайником на керосинке и заварил чай из пачки, недавно привезенной им в подарок из Москвы, а то здешний кофе небось друзьям уже изрядно надоел.

Гости сидели в тесной комнатке с единственным окном на улицу. Владимир Ильич поспешно прибирал на столе, до половины заваленном папками, книгами, газетами, журналами и выписками на узеньких бумажках, отодвинул простенькую чернильницу, какие покупают для школьников, и тонкую, словно карандаш, ручку, на стальном пере которой (мать прислала с Надей целую коробочку его любимых перьев) едва успели высохнуть чернила, но Зинаида Павловна, уже заглянувшая в кухоньку, остановила его:

– Лучше бы там... Вы же там завтракаете... Ну и мы с вами по-домашнему...

– Правда, Володя. Не нарушай свой порядок на столе.

– Порядок у меня относительный...

– Вижу – рукопись большая! Новая книга?

Владимир Ильич кивнул головой. В эту секунду он, спохватившись, подумал: "А что же они об Эльвире Эрнестовне ни слова? Ни поклона, ни привета. Уж ладно ли с ней?" Спросил о ее здоровье.

– Покинула нас мама... – тихо проронил Глеб Максимилианович.

– Сочувствую... Всей душой... – Владимир Ильич, понизив голос до полушепота, участливо спросил: – Долго ли болела?.. И давно ли?..

– Все на Волгу просилась, – начала рассказывать Зинаида Павловна. – В родную земельку хотелось... Глебушка взял отпуск. Поехали втроем. Думали: квартиру присмотрим, переберемся на постоянное жительство...

– В Тайге оставаться надолго было для меня довольно рискованно, продолжал Кржижановский, провел рукой по кустистым бровям. – Присматривать стали за мной. Я уж не говорю о Зине... Вот мы и поехали... А мама в Самаре через каких-то три дня... Похоронили и... к вам.

– Тяжело нам было там...

– Понятно... Такая потеря... – Владимир Ильич задумчиво погладил бородку. Ему вспомнился Петербург. Две матери носили узелки с передачами в Предварилку. Одна – Глебу, другая – ему. Так и познакомились у тюремного окошечка. А когда сын оказался в ссылке, Эльвира Эрнестовна, не раздумывая, поехала к нему в Сибирь. Делала все для того, чтобы сыну жилось легче.

В кухне зазвенел крышкой чайник, и Владимир Ильич поспешил туда. Чай заварил в эмалированной кружке, накрыл квадратиком картона.

Вернулась Надежда, посмотрела на гостей, на мужа: "Отчего они переменились? Какие-то пасмурные". Спрашивать не стала – сами скажут. А они промолчали. Кржижановские не могли еще раз прикасаться к своей свежей душевной ране, а Владимир Ильич решил: "Расскажу Наде и Елизавете Васильевне позднее".

...Первое время после приезда в Мюнхен Надежда, вынужденная до предела сокращать расходы на питание, покупала к завтраку семь сосисок. Хотя Владимир пытался седьмую делить на три части, Надежда оставалась непреклонной: "Нет, нет, тебе три". И Елизавета Васильевна подхватывала: "Тебе это необходимо. А для меня и двух многовато". И ему, при всей его деликатности, пришлось на некоторое время уступить. Но уже в половине июня, когда издательница Водовозова прислала ему чек на шестьсот марок, он предупредил: "С этого дня – для всех по три. Иначе я отказываюсь завтракать". Елизавета Васильевна потянулась к коробочке с привезенными из Питера гильзами Катык, которые она сама набивала табаком: "Да я же тебе, Володенька, говорила: трех для меня много – мне нельзя переедать, тем более мясо". – "В таком случае вам еще кефир", – настоял Владимир Ильич.

Сегодня Надежда купила для всех по три сосиски и по бутылочке кефира. Кухонный столик отодвинула от стены. Гости втиснулись на стулья, Владимир Ильич примостился на кромку плиты.

Разливая заварку, а потом и кипяток, Надежда с легкой усмешкой указала глазами на жестяной чайник:

– Это вам не Россия!.. Помните, в Сибири вокруг самовара?..

– Самовар изобрели не россияне, – заметил Владимир Ильич. – На раскопках Помпеи нашли нечто подобное.

– Вот именно – подобное, – возразила Зинаида Павловна. – Лучше туляков никто самовара не сделает. И до чего же хорошо, когда он на столе! Догорают последние древесные угольки, пахнет приятным жаром. А самовар полнешенек, отфыркивается и что-то тихонько бормочет. И до последней капельки льется не теплая водичка, а крутой кипяток.

– Самоварная идиллия! – вырвалось у Кржижановского с легким смехом. Да это же – купчихи! С блюдечка на растопыренных пальцах. Сахар вприкуску.

– Не спорь, Глебушка. – Зинаида толкнула мужа локтем. – Да у всех рабочих... И у самого последнего бедняка – самовар. Какой-нибудь старенький, в заплатках. И за недоимку подати сначала описывают и продают с торгов корову – самовар в последнюю очередь.

– А ты всегда пил внакладку? Богач! – расхохотался Владимир Ильич. У нас в семье предпочитали вприкуску. – И вдруг, наклоняясь к гостю, спросил: – Помнишь, как из вашей Теси ездили на озеро? После ухи вскипятили в том же котле, на заварку – брусничник! И без сахара.

– Все равно было хорошо! Чаек попахивал дымком.

– Вот-вот. Луна катилась от вершины одной сосны к другой, а через озеро прокладывала золотистую тропу. Ты в тот вечер раскалывал тишину азартными дуплетами. А Старков изредка, расчетливо и наверняка, бил по сидячим уткам. Как молотом по наковальне. Кстати, где он? Как Антонина? Они совсем забыли нас. Ни одного словечка.

– Они и нам не пишут, – сказала Зинаида Павловна; управившись с сосисками, выпила кефир и принялась за чай. – Тоня, кажется, прихварывает.

– На цементном заводе они, в Калужской губернии, – ответил Глеб Максимилианович. – Базиль там инженером.

– Н-да. Только ин-же-не-ром. Для Старкова этого мало.

– Володя, у тебя и сосиски и чай – все остыло.

– Ничего, ничего. Чай успеется. – И Владимир Ильич, не отрывая глаз от друга, укоризненно качнул головой. – А помнишь, уговаривались поддерживать связь, помогать "Искре"?

– Я-то помню.

– И от тебя мы ждали многого. Нам было трудно без поддержки старых друзей. Пришлось искать новых агентов.

Кржижановский, отодвинув пустую чашку, встал и, извинившись, с папиросой в руках направился в переднюю. Владимир Ильич окликнул его:

– Курил бы здесь.

– Ты же вроде старовера! Табачный дым тебе как бесу ладан! – шутливо бросил Глеб Максимилианович, полуобернувшись в дверях. – Нет, не буду доставлять тебе головную боль.

За столиком продолжался разговор о друзьях по сибирской ссылке. Первым делом вспомнили Оскара Энгберга. Он, как и уговаривались, поселился в Выборге. Токарь на заводе. Отвечает на письма. Съездил в Кенигсберг за "Искрой". Жаль, что Шаповалова подсек ревматизм. Кажется, надолго. И всего обиднее, что так быстро "влетел" в Тифлисе Курнатовский. Видать, не поберегся. Да с его характером это, пожалуй, и невозможно: рысаку нелегко возить телегу тяжеловоза. В каких условиях он сидит – никто не знает. Недавно еще раз написали кавказским друзьям, чтобы помогли ему. При его здоровье это безотлагательно необходимо. А вот с Лепешинскими в Пскове хорошо: верны слову, активны.

– В последнее время что-то и они приуныли, – досадливо проронила Надежда.

– Уверен – это временно. Так, легкая хандра. – Владимир Ильич отпил глоток чая. – Лапоть не подведет.

– И мы не сидели без дела. – Зинаида Павловна, отодвинув чашку, выбралась из-за стола. – В Томске – прокламации, уличная манифестация. Представьте себе – три тысячи человек! Полиция даже в набат ударила!

– Об этом мы уже напечатали в "Искре". Для Сибири – большое событие. А Глеб Кржижановский прислал нам одну-единственную корреспонденцию о жуликах на Сибирской магистрали, разворовавших миллионы! – Владимир Ильич ткнул пальцем в сторону передней, где курил гость. – Единственную заметку! На большее, видите ли, не хватило времени. – И, улыбнувшись, смягчил голос: – Это я ему по-дружески.

– Узнаю тебя, Брут! – крикнул Глеб Максимилианович из передней. – И на правду не обижаюсь. Но дай, Володя, срок.

– История нам не дает большого срока. Это, Глебася, надо помнить.

– Сибиряки еще покажут себя! – продолжала Зинаида Павловна. – В Томском университете до самых каникул шумели беспрерывные сходки.

– О студентах я пришлю письмо одного волгаря, – пообещал Кржижановский, входя в кухню. – Может, пригодится для газеты. Он там описывает, как через Самару проследовало вагонов двадцать пять со студентами, высланными в Сибирь. Это взбудоражило город. А одна партия подъехала к Челябе с красным флагом на крыше вагона!

– А какую песенку они распевали! – подхватила Зинаида Павловна и потрясла кулаком. – Про то, как министру просвещения Боголепову влепили пулю. Ты же поэт – должен помнить. Читай.

– Сейчас, сейчас, – Кржижановский встал. – Начало не помню. А второй куплет такой:

В министерскую траншею

Залетел снаряд

И попал министру в шею,

Это за солдат.

Ордена, чины и ленты

Целый воз наград.

Вот награда от студентов,

Я ужасно рад!

– Непременно пришли, Глебася, полностью, – попросил Владимир Ильич.

В передней залился звонок.

– Это Мартов, – сказала Надежда и пошла открывать дверь.

3

Осень оборвала с каштанов ржавые листья. Дворники смели их в кучи на асфальтовых тротуарах.

Ульяновы и Кржижановские шли по улице прогулочным шагом. Навстречу им шел веснушчатый мальчуган с ранцем за плечами; поравнявшись с кучей, слегка разметанной ветром, обошел вокруг нее, ногой пододвинул крайние листья в ворох. Направился к следующей куче. Все четверо оглянулись на него. Он и ту подворошил.

– Не распинал, – заметила Зинаида Павловна. – Немецкая аккуратность! С детских лет!

– Педагогам есть о чем подумать, – отозвался Владимир Ильич, перекинув взгляд с Кржижановской на свою жену.

Вот и последние дома предместья. Прямая дорога, проложенная между шеренгами пирамидальных тополей, еще не утративших зеленого наряда, вывела за околицу. По одну сторону в просветах между тополями виднелись сады с румяными яблоками на ветках, по другую – поля с желтыми квадратами пшеничной стерни, с малахитовыми клеверищами. Далеко впереди в сизой дымке дремали горы, принакрытые снежными одеялами.

– Манят они к себе, – сказала Надежда. – Как Саяны из нашей Шуши. Где-то там Тироль. Хочется съездить. В жизни не видала горы вблизи.

– Дай срок – съездим, – пообещал Владимир Ильич, широким жестом указал Кржижановскому на окрестности дороги. – Обычно мы гуляем вот здесь. Стараемся уйти за фруктовые сады, забраться подальше в лесок, где подичее и народу поменьше. Иногда хочется развести костерок, как бывало в Сибири, а нельзя. Строгости. Частные земельные владения, черт бы их побрал. Тут, Глебася, чай не вскипятишь – приходится всухомятку обходиться, бутербродами. Или запивать пивом из горлышка бутылки. Пиво у них, надо отдать должное, везде отличное. Да мы сейчас отведаем.

И он, тронув Кржижановского за локоть, повел гостей к загородному ресторану, приютившемуся среди садов неподалеку от дороги.

– Примечательное место! Мы его узнали во время знакомства с демонстрацией по-немецки!

– Демонстрация была не какая-нибудь своевольная, а с разрешения полиции!

– Полиции?! – переспросил Кржижановский. – Это как же так?

– А вот так! Немецкий Maifeier!* – Под рыжеватыми усами Владимира Ильича плеснула саркастическая усмешка. – Прочитали мы в газетах про эту маевку – пошли посмотреть. Восторженные, приподнятые: наш первый праздник за границей! Сейчас, думаем, увидим, как полощутся на ветру красные знамена, полотнища с лозунгами, услышим радостный песенный поток. Чему-то научимся – в "Искру" напишем. И вместо боевой демонстрации увидели... обывательщину! Идут вразвалку тихие бюргеры. С женами, с детишками. Будто к теще да к бабушке в гости. Поджаренных колбасок откушать!

_______________

* Майский праздник.

– Понимаешь, Зинуша, идут и молчат, как рыбы! Видимо, полиция так велела!

Та молчаливая демонстрация напомнила Ульяновым прогулку глухонемых и пробудила недоумение. До того дня им думалось: немецкое социалистическое движение выросло и окрепло. Рабочее движение давнее. Так где же революционные ветры? Где же борьба с бернштейнским реформизмом? А ведь у них есть Бебель, которого Энгельс называл самой ясной головой во всей ненецкой социал-демократии. Есть Клара Цеткин, многое воспринявшая от Энгельса. Есть молодой Карл Либкнехт. Светлые умы. Энергичные деятели. Им удалось создать миллионную партию, которая держится за десяток своих испытанных политических вождей, ценит их. Это большой плюс. Есть чему поучиться. Но уж очень немцы увлеклись парламентаризмом. И даже Бебель как-то обронил слова против баррикад, опасаясь, что в век скорострельных пушек в нового типа ружей восставшие будут "перестреляны, как воробьи". А дело-то в тех, кто стоит у замков пушек. Пушки могут стрелять и со стороны баррикад...