Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)

Повидался Ильич с латышами, договорился о сотрудничестве в "Искре". Потом, в пасхальный день, когда Сильвину дали увольнительную из казармы, навестил на квартире его жены. Михаил Александрович не скрыл удивления, когда узнал, что Ильич уезжает за границу на продолжительное время. Он ведь так нужен здесь, в России. А там? Там он почувствует себя оторванным от родной страны, от российского революционного движения.

– Не тревожьтесь, – ответил Владимир Ильич, – мы будем поддерживать постоянную связь с друзьями и единомышленниками во всей стране.

Сильвин решил прибегнуть, как он думал, к самому сильному доводу:

– Посмотрите на группу "Освобождение труда", – она в конце концов стала для нас в организационном отношении почти ничем.

– Нам это не угрожает. Да и ждать теперь уже недолго.

– Может, все же лучше здесь основать газету?

– Выследят. И через два-три номера прихлопнут. А с нас достаточно одной ссылки, – усмехнулся Владимир Ильич. – За границей же безопаснее для дела. И пользы будет больше...

– На этом мы и расстались, – рассказывал Михаил Александрович. – И я все поджидал газету. Латышских товарищей спрашивал. Но так и не дождался. Жандармы, проклятые аспиды, прознали, что ссыльный "государственный преступник" Сильвин служит солдатом в таком городе, как Рига! Пришли в ярость. И меня, раба божия, снова турнули в Сибирь. Пусть, дескать, дослуживает срок в краю каторги и ссылки. Побывал наш полк в Забайкалье, где золото роют в горах. А теперь вот здесь. На строительстве военного городка. Грамотных не хватает, так меня писарем поставили. Могу, как видите, в город отлучаться. С комитетом связь держу. "Искру" здесь увидел. И понял, что Ильич был прав, когда решил уехать. Хорошая газета. Боевая. У вас, случаем, нет нового номера?

– Для вас найдется.

Глаша достала из чемодана складное зеркало, приподняла донце футляра и подала аккуратно сложенную газету. Пятый номер. Сильвин отодвинулся со стулом в угол, подальше от окна, просмотрел заголовки, остановился на письме из Петербурга. О схватке на Обуховском заводе. Прочел: "Жаль, что знамени не было. В другой раз и знамя будет, и пистолетов достанут". Верно! И посерьезнее оружие достанут! Сказал приглушенным голосом:

– Здесь тоже как на вулкане. Вот-вот польется лава.

В горницу поднялась Клавдия Гавриловна, сказала, что чай готов. Сильвин, прежде чем отправиться за самоваром, сунул руку за голенище, где солдаты обычно хранят ложку, и достал листовки, свернутые трубочкой, одну подал Глаше, остальные запрятал на прежнее место:

– Прочитайте здешнюю...

– Новенькая?! – Клавдия Гавриловна подошла поближе. – Надо деколоном спрыснуть. Чтобы краской не пахло. Сейчас принесу. – Приостановившись, добавила: – Листки-то у нас спервоначалу были синенькие, от руки писанные, а нынче и вот эдакие появились. Из настоящей типографии! Ох, смелые головушки!.. Пойду у Валюшки возьму деколон.

Глаша, разгладив рукой тонкую бумажку, про себя читала:

"К войскам красноярского гарнизона. Братья солдаты и сибирские казаки! Поймите и запомните. Со дня на день вас могут послать сражаться против борцов за свободу и справедливость для трудового народа. Не враги они вам, а ваши товарищи. Не против них, а за них должны вы сражаться! Не в них должны вы стрелять, а в тех негодяев, которые решаются приказывать вам стрелять в своих братьев".

– Ой, как это своевременно! – тряхнула головой Глаша. – Кто бы мог подумать, что наши красноярцы так развернутся!

5

За Енисеем синели отроги Саян. Там среди густых хвойных лесов высоко вздыбились причудливые гранитные утесы – Столбы. Веками их обтачивали ветры, умывали грозовые ливни.

Глаша помнила тот причудливый уголок тайги, могла по памяти нарисовать не только ближние, но и дальние столбы. И хмурого Деда, и задумчивую Бабушку, и Дикаря, и Голову Манской бабы, и Кабаргу. Кто-то придумал меткие названия. Гладкий, чуть-чуть поросший темно-серым лишайником гранит в самом деле походит на безрогого оленя. Глянешь на него издалека, с другого столба, и вдруг покажется, что на синем небосклоне настороженно шевельнулись кабаржиные уши-лодочки.

А восход солнышка на столбах она не видела. Говорят, неописуемо красиво. Тайга на востоке взбудоражена, как море в шторм. В низинах залегли седые туманы, гребни гор напоминают грозные валы. На краю небосклона колышется оранжевое опахало, подымается все выше и выше. И вот, наконец, показывается огненная краюшка солнышка, будто раскаленный кусок железа у богатыря-кузнеца на наковальне... Рассказывают: столбы становятся розоватыми, туманы – перламутровыми... Прелесть!.. Чудо из чудес!.. Жаль, что нет здесь Ивана. Полюбовались бы вместе...

Их было десять – веселая компанийка, и никто из них не знал, что у жандармов Столбы уже прослыли "неблагонадежной местностью". Шли подруги Валюшки и три столбиста, дюжих и, как рыси, ловких да цепких парня. Такие не остановятся перед самым трудным ходом, как называют лазы на Столбы. На ногах у них новенькие калоши, вместо пояса у каждого своеобразный кушак аршин пятнадцать кумача, обмотанного вокруг тела. Помогут им, девушкам, подняться на нелегкую вершину. А сами напоказ взберутся на острые, как бы с высоты вонзившиеся в землю, гранитные Перья по самому рискованному ходу Шкуродер. Полетят оттуда вниз, упираясь ногами в противоположные стенки, и они, девушки, ахнут: как бы парни не ободрали себе шкуры. Слух был: отчаянные девушки пытались взобраться... Но им, семерым, туда незачем: они ведь не мечтают об альпинизме. А солнышко горожане обычно встречают на довольно легком Четвертом или на одной из двух вершин Первого столба. Туда потруднее. И там и тут удобные площадки, – хватит места для нескольких компаниек. Завтра – канун праздника столбистов. Заиграют гармошки, зазвенят струны гитар, польются песни, первым делом свои, сибирские: "По диким степям Забайкалья" и "Глухой неведомой тайгою". Там не боятся петь даже "Смело, товарищи, в ногу". А в таежной избушке, приюте столбистов, говорят, можно найти на подоконнике листовки...

Через Енисей плыли на большой лодке. Столбисты дружно загребали воду распашными веслами. Девушки пели: "Пташки-певуньи, правду скажите..." За железнодорожным мостом пошли по правому берегу в сторону теснины, где Енисей, будто сказочный богатырь, прорвался сквозь горы, преградившие путь на север. С высоких Саянских отрогов спешила к нему, как девушка на свиданье, речка Базаиха. На ее берегах крепко вцепились в землю казацкие курени – крестовые дома, обнесенные высокими заплотами из толстых лиственничных плах. Что ни двор, то крепость с массивными воротами под двускатными крышками. Во дворах мелькали фуражки с желтыми околышами: чубатые казаки седлали коней. Похоже – по команде. Куда они снаряжаются? Неужто в город? Опять "наводить порядок"? И у Глаши тревожно заныло сердце.

Но она уже умела сдерживаться, никому не сказала ни слова, только многозначительно переглянулась с Валюшкой.

От Базаихи к Столбам пролегла Манская тропа, уводившая куда-то далеко-далеко в глухую горную тайгу. Столбисты предпочитали другую тропу по долине речки Лалетиной к ее истоку, где вздымались ближние Столбы, издавна облюбованные скалолазами, и компанийка пошла туда.

В густых зарослях черемухи без умолку журчала речка, а когда тропа отдалялась от нее, было слышно, как среди березовой чащи посвистывали иволги. Ни разу не каркнула ворона, не кашлянул бурундук, и Глаша не сомневалась – погода будет ясная, сухая. Ничто не помешает полюбоваться на каком-то из столбов восходом солнышка.

Куда ни взглянет она, всюду горный склон манит красотой. Неподалеку от тропы стоят елочки-подростки в зеленых кринолинах, в мягких ложбинках у реки, где долго держался снег, полыхают троллиусы, прозванные жарками. Нигде нет таких огненных цветов, как на ее родине! По ту сторону Урала Глаша видала их братьев: какие-то худосочные, желтенькие, будто тронутые бледной немочью. То ли им не хватает ярых соков земли, то ли солнечного пламени? А здесь пылают неуемно. Не зря назвали жарками!

Чем выше, тем прохладнее. И тем богаче россыпь цветов в таежном большетравье. Вон на полянке из густой травы моргнул ей розоватый цветок егорьево копье, вон из-за елочки махнул крупными, тончайшими, как папиросная бумага, малиновыми лепестками лесной пион – марьин корень. Валюшка невольно метнулась туда, чтобы сорвать цветок, но Глаша схватила ее за руку:

– Не надо. Они же у нас завянут.

У Пыхтуна – крутого подъема – парни взяли девушек за пальцы, – так им легче. Глаша шла одна, шагала размеренно, закинув руки за спину.

Речка отступила в сторону, затерялась где-то глубоко в кустах. Тропу стиснуло густолесье. Между тяжелых, как бы литых из меди, стволов лиственницы белели робкие березки. Беспокойно трепетали круглые листья на осинах. Откуда-то из глубины горной тайги будто вышли навстречу пешеходам мохнатые великаны кедры, как бояре в шубах. Потом сквозь зеленую густоту прорезались причудливые громадины первых столбов, взгроможденных в небо. Глаша узнавала. Прадед, Дед, Бабушка...

– Этот хмурый Дед, – заговорил, приостановившись, столбист с маленькими усиками, – видите – он в тулупе, с палкой... Обижал Бабушку. Вот она и ушла от него в дремучую тайгу.

– А может, Бабушка сама была виновата? – рассмеялся другой столбист. – Однако, была неласковая...

– Но и Манская баба не захотела Деда приголубить: недостойно себя вел. Тоже убежала далеко, – напомнил вторую легенду столбист с маленькими усиками.

Пошли дальше. В конце Пыхтуна Глаша вырвалась вперед. В просветы между деревьями уже виднелись заманчивые нагромождения Первого столба, поднятые ввысь на добрых пятьдесят саженей.

Вот и знакомая площадка у подножия столба, как бы нарочито усыпанная мелкой гранитной дресвой. Справа прорезала землю скала Слоник, бурый бок которой отшлифован подошвами скалолазов. Незнакомые новички пытались взбежать на нее, но под разливистый хохот опытных столбистов скатывались вниз.

– А ну, девушки, наверх! – скомандовал старший из столбистов. – Тут вам будет хорошая разминка. Победительница получит премию: чарку... ключевой воды.

– Где тут отыщется вода?

– Есть у нас таежный родничок!

Валя, придерживаясь всеми десятью пальцами о гладкий склон, попыталась вскарабкаться на хребет Слоника, но вскоре покатилась вниз. И Глаша, успевшая позабыть о едва заметных морщинках в камне, тоже сорвалась и чуть не ободрала себе кожу с пальцев.

– Ничего, ничего, девушки. Не отчаивайтесь, – подбодрил столбист с маленькими усиками. Придерживаясь поближе к малоприметному уху Слоника, ловко и легко поднялся на хребет, прошелся там два раза; размотав кумачовый кушак, один конец его кинул вниз. – Хватайтесь там. А ногами ему в бок. Будет легко, как по лесенке.

Тем временем остальные два столбиста бросили с хребта Слоника концы своих кушаков:

– Всех поднимем!

– Никого внизу не оставим!..

А спустя полчаса все они сидели в тени, под каменным козырьком Первого столба и пили холодную воду, принесенную из ложбинки Медвежья Рассоха, где едва слышно журчал в большетравье родничок Беркутенок.

После отдыха они, перешагивая через валежины, поросшие зеленым мхом, прошли таежный распадок и поднялись на крошечную полянку перед Третьим столбом, где чернел небольшой бревенчатый приют столбистов с одним оконышком, широкими лавками, лиственничным столом и чурбаками вместо табуреток. На подоконнике лежали мешочки с солью, сухая береста для разжигания костра и спички, еще не успевшие отсыреть. Вместо листовок девушки нашли в ящике стола толстую измызганную тетрадь с записями о восхождениях на все окружающие столбы. В каждой записи были названы наитруднейшие ходы, поименованы победители.

Парни быстро вскипятили чай в котелках, девушки расстелили клеенку на столе, нарезали хлеба, колбасы и домашних котлет...

Пообедав, направились по извилистой тропинке к Четвертому столбу, вздымавшемуся неподалеку. Там по относительно легкому ходу стали подыматься с валуна на валун, с одного крошечного уступа на другой. На трудных участках столбисты подавали сверху девушкам руки и подбадривали:

– Смелее! Гоп, гоп!

Во время прыжков через трещину предостерегали:

– Осторожнее. Этот камень называется Поцелуй. Поскользнетесь поцелуетесь с ним. Вот сюда полегче!

Наверху – ровная площадка: хоть танцуй на ней. Можно и отдохнуть на камне, привалившись как бы к спинке дивана.

Но никто не сел. Все любовались всхолмленной таежной далью, знатоки показывали руками:

– Вон Кабарга! Вон Заяц! Глядите – прижал уши. Очень походит. А правее – Голова Манской бабы!

Повернулись в другую сторону и невдалеке за лесистым распадком увидели громадину Второго столба, самого величественного во всей округе. И в тот же миг ахнули от удивления:

– Смотрите, смотрите!.. Человек там пишет!..

На красноватой отвесной скале под самой вершиной, как бы на лбу столба, сияли белизной огромные буквы: "СВОБОД..."

– "Свобода"! – Глаша обняла Валюшку и, от восторга притопывая ногами, поцеловала в щеку. – Он дописывает!.. Молодчина!..

– И слова-то в рост человека!

– На чем он только держится?!

– Там есть маленький уступ, отсюда незаметный.

– И как у него голова не кружится?! На такой выси!..

– Ой, батюшки!.. Ведь может оборваться...

Смелости и отваге скалолаза дивились даже бывалые столбисты:

– Ну, ловкий парень!.. Рисковый!..

– Тот ход называют Сумасшедшим!.. Живым оттуда спустился один-разъединственный паренек...

– А если и этот?.. Не орел же он...

– Дописал последнюю букву!.. Теперь бы ему крылья!..

– Интересно, кто там из отчаянных столбистов? Может, знакомый. Повидать бы надо...

Спускались торопливо по противоположному склону. Там было легче и безопаснее. Глаша в одном месте придержалась за ветку кедра, обхватившего валун корнями, словно птица когтями, в другом – за гибкую березку, выросшую в расщелине. А снизу один из столбистов уже махал ей рукой: "Скорей, скорей!" – и предостерегающе кивал головой в сторону Третьего столба. Оттуда доносились грубые мужские голоса. Явно не молодые люди нагрянули, не столбисты.

Спустились все. На минуту замерли, прислушиваясь: о россыпь камней постукивали каблуки. Похоже – с подковками. Столбисты в такой обуви не ходят.

– Полиция?.. – настороженно переглянулись.

В одном из просветов между елками мелькнул голубой мундир.

– Жандармы! – Валюшка прикусила нижнюю губу.

– Наверно, в избушке шарились*, – шепнула Глаша. – Даже в лесной глуши нет от них покоя. Ироды!

_______________

* В 1906 году жандармы сожгли избушку во время очередного налета на Столбы.

– Однако, ищут тайную типографию, – сказал полушепотом столбист с маленькими усиками и, сложив пальцы фигой, ткнул рукой в сторону тропы. Вот им! Наши научились хорониться.

Девушки метнулись было в чащу, но он властно остановил их:

– Только без паники... И надо же о тех подумать... о наших.

Глаша первой побежала по тропке к распадку, за которым возвышался Второй столб. За ней, опасливо оглядываясь, побежали остальные. Замыкал вереницу столбист с маленькими усиками.

Они, запыхавшиеся, вовремя взбежали на пригорок, к подножию столба, когда два молодых человека, по-альпинистски подстраховывая друг друга, только не веревкой, а длинным кумачовым кушаком, уже заканчивали спуск по Сумасшедшему ходу. Внизу их поджидал беспокойный пожилой человек в брезентовой приискательской куртке. Один ус у него сивый, другой совершенно белый.

"Да это же он!.." Глаше вспомнилась частушка, вырезанная на стволе тополя в отцовском шошинском саду:

Все колеса да пружины,

Лишь умей их заводить,

Не придумают машину,

Штоб работника кормить.

Повертываясь, мужчина слегка откинул в сторону негнущуюся ногу.

"Он! – уверилась Глаша. – Кочегар Ошурков!.. За книжками ко мне ходил. Вот уж действительно только гора с горой не сходится... Да как же он сюда при его-то ноге?"

Ошурков узнал ее, дружелюбно рассмеялся:

– Вот где довелось свидеться!..

– Там – жандармы!

– Голубые дьяволы! – спешили предостеречь его прибежавшие девушки.

– Знаю, – спокойно отозвался Ошурков. – Мои молодцы сверху разглядели. И мы успеем. Одна минута, и – след простыл. Сами-то поберегайтесь.

Той порой незнакомые столбисты спустились на землю и, подхватив Ошуркова под руки, исчезли за деревьями.

"На Манскую тропу направились, а там... – Глаша вспомнила казаков, седлавших лошадей. – Может, наши успеют скрыться... Проведут день-два где-нибудь за Дальними столбами. Или спустятся к Мане-реке".

Три столбиста, оберегая девушек, юркнули вместе с ними в лесную гущину. Им тут был знаком каждый камень, каждый таежный распадок на добрый десяток верст.

Не доходя до Манской тропы, все по знаку руки старшего залегли между разлапистыми кедрами. Затаили дыхание. И вскоре услышали: за крайними деревьями стучат о камень копыта, фыркают кони, обеспокоенные назойливыми оводами. Потом в просвете мелькнули фуражки с желтыми околышами. Казаки!

Вон куда их черт понес! За Дальние столбы!

Переждав, парни и девушки украдкой перебежали через тропу, ушли в глубь тайги и там ночевали на сухой хвое под надежными пологами старых кедров. Костер не рискнули развести.

Утро провели в укрытии. И вышли только тогда, когда, по их расчетам, к Столбам на праздник должны были хлынуть толпы горожан.

"А где же те? – тревожилась Глаша, вспомнив об Ошуркове и его товарищах. – Успели ли укрыться от казачьего разъезда?"

Спускаться по Манской тропе не решились, ведь она приведет в станицу. Вышли на ту же Лалетинскую, когда возле каждого родника уже горели костры, звенели песни, а на Столбах алели кушаки ранних скалолазов.

От Четвертого столба вместе с удивленными горожанами еще раз взглянули на Второй: на недоступной орлиной высоте сияли саженные буквы: "Свобода". И никто туда не взберется, никто не закрасит, не сотрет. Среди столбистов жандармам не отыскать предателя. И даже из пушек не смогут расстрелять это гордое слово.

Сегодня не видно жандармов. Не вознамерились разгонять народ. В тайге это непосильно им. Да и самих могут из-за деревьев побить камнями. Тут отчаянных – тысячи.

Возле каждого столба, в каждом распадке слышится:

– Молодчаги наши столбисты!

– Смелые головушки!

"А Ошурков-то, Ошурков! – продолжала восторгаться в душе Глаша. – Кто бы мог подумать!.. Таких парней подыскал!.. Горит над тайгой огненное слово!"

Девушки обо всем рассказали Клавдии Гавриловне. Та поохала, похлопала руками по юбкам, а потом заговорила о своей печали:

– Сердце болит за Михаила Александровича. Обещал наведаться – не пришел.

– Значит, не мог. Солдат себе не волен.

– Так-то оно так. Но не стряслась ли с ним беда?

– Ну уж ты, мама, сразу в панику. Так что-нибудь... Может, сквозняком прохватило...

– Вот-вот... Только неизвестно каким. А у меня сердце вещует.

Они, понятно, не знали, что после очередной отлучки в город Сильвина вызвал командир полка, предупрежденный жандармами, и объявил, что он отчисляет его из писарей, приказывает вернуться в строевую роту и лишает увольнения в город до конца срока службы.

6

До чего же хороша родная река! Шумит, играет Енисей на перекатах, мечется от берега к берегу, пытаясь пошире раздвинуть утесы. С обеих сторон жмутся к реке лесистые сопки, словно отыскивают тихие плесы, чтобы посмотреться в них, как в добротные зеркала.

Почитай, двадцатый раз Глаша плывет на пароходе, а наглядеться на реку не может. И всякий раз Енисей кажется иным. То он светлый и задорный, то угрюмый я грозный, но всегда могучий, напористый. Пароходы дрожат, дымят во все тяжкие, шлепают плицами по воде изо всех силенок, но едва-едва перебираются через буйные шиверы. А в этот рейс "Дедушка" еще взял на буксир длинную баржу – совсем изнемогает старик от усталости.

Глаша целые дни проводит на палубе. С правого борта посмотрит на берег и тотчас же спешит на левый, чтобы полюбоваться заводью или отвесной скалой.

На ней простенькая белая панамка, сиреневое платье с рукавами выше локтей. Руки у нее стали бурыми. А лицо? Посмотрелась в зеркало: тоже потемнело от загара. Если бы увидел Иван, пожалуй, не узнал бы. Хотя по волосам мог бы. Не выгорели. Все такие же светлые, волнистые...

Июль – самый жаркий месяц – она проведет в деревне, и загара еще прибавится. Такой – шоколадной – и приедет из Сибири в Москву. Пусть Иван дивится!

На каждой пристани Глаша выходила на берег, покупала землянику в берестяных бурачках. Когда "Дедушка" подавал отвальные гудки, смотрела с палубы на пассажиров, сгрудившихся к трапу. И на первой же пристани заметила хромого в брезентовой приискательской куртке, в мятом картузе, с котомкой за плечами. И чуть не встрепенулась от радости: "Здесь он! Уцелел!"

Когда "Дедушка" снова двинулся в путь, спустилась вниз, заглянула в каждый уголок, где ютились палубные пассажиры с мешками и корзинками, но Ошуркова нигде не было видно. Стреляный воробей! Схоронился где-то в надежном месте.

И не зря поопасался: "Дедушку" посередине реки остановил дозор. Дородные, раскрасневшиеся от жары и испарины полицейские, стуча ножнами шашек, поднялись из лодки на палубу, обшарили весь пароход. И спустились не солоно хлебавши. Кого они искали? Может, бродягу, убежавшего с каторги. Может, "политика", исчезнувшего с места "водворения". А может, им были даны приметы Ошуркова.

На следующий день Глаша поднялась на рассвете, накинула платок на плечи, пробежала по палубе. Глянула на нос парохода. Ошурков сидел на бухте толстого каната и разговаривал с вахтенным матросом. Из рубки раздался отрывистый свисток. Матрос взял наметку с полосатыми отметинами и, опустив за борт, крикнул наверх:

– Не маячит!

Ошурков поднялся, чтобы немного размяться; увидев Глашу наверху, шевельнул сивыми бровями. Дескать, рад, что на Столбах тогда они успели улизнуть от жандармов. Глаша улыбнулась в ответ и чуть заметно качнула головой. Он поймет: "Рада видеть на воле".

Ей не терпелось поговорить с Ошурковым. Днем несколько раз принималась искать его, но он снова исчез. Вероятно, успел найти общий язык с кочегарами парохода, и те приютили его в укромном местечке.

Прошел еще день, и Ошурков вдалеке от города таился уже меньше, чем в начале пути. Раза два Глаша видела его на палубе, и он кивал головой с явным задором и надеждой на разговор.

В сумерки "Дедушка" пришвартовался к берегу, где желтели бесконечные поленницы. Матросы занялись погрузкой лиственничных дров, а истомившиеся пассажиры посыпались с парохода, как муравьи с муравейника, устремились навстречу торговкам, спешившим из деревни, видневшейся на высоком яру. Глаша тоже сошла на берег, купила три яйца. И тут в толпе столкнулась с Ошурковым. Он держал на широком листе ревеня вареную картошку.

– Соль у вас, землячка, есть? – спросил полным голосом, а у самого в глазах прыгнули задорные светлячки. – Найдется? Я знаю: шошинские запасливые!

Шаг за шагом они незаметно отошли в сторонку, за высокую поленницу, и Глаша нетерпеливо сказала:

– Отчаянный вы человек! И сумели подобрать столбистов для доброго дела!

– Значит, вы наше слово видели?! – Ошурков перешел на полушепот. Теперь жандармы-шельмы, однако, с ума сходят! По городу рыскают. И на Столбах, говорят, людей подкарауливают. Среди столбистов стараются отыскать сукиных детей. А столбисты им – фигу. Никто не возьмется закрашивать. И дождем не смоет: краска крепкая. Придется из пушки по скале стрелять. А што? И до такой дурости додумаются!.. Только ты, деваха, Ошурков погрозил крючковатым пальцем, – ни гугу. Ни одной душе.

– Вы же меня знаете.

– Потому и разговариваю, что надеюсь.

Глаша поинтересовалась, далеко ли едет кочегар, а у того опять прыгнули в глазах задорные светлячки:

– На Сисим! На прииск вашей матушки путь держу! Каково, а? Не возражаете?

– Нет, конечно.

– Чудная! Да мы же под матушкин прииск, можно сказать, динамит подкладываем.

– Ну и действуйте. Как надо. А мама, как только самых младших на ноги поднимет, сама с прииском распростится. Работу себе найдет.

– Вот как! Значит, тоже понимает, куда ветер клонит? Ну, ладно. Вам верю.

В последний день вот так же на берегу Глаша передала Ошуркову "Искру". Взглянув украдкой на первую страницу, кочегар обрадовался. Пятый номер! А в Красноярском комитете ему дали только четвертый. Уложив газету в кисет и запрятав его в карман широких лоснящихся брюк из крепчайшей "чертовой кожи", Ошурков заговорил о Сисимском прииске:

– Весной до Минусинска слух донесся, будто бы у Окулихи приискатели нелегальщину читают. Теми же днями нагрянула полиция. Всех перетрясли. Везде носы свои сунули. Даже в старых отвалах рылись – ничего не нашли. Уехали с постными рожами. Прошла туча мороком. Теперь большой опаски нет. Буду читать друзьям-товарищам. – Поправил картузик. – Спасибо вам!

7

Ямщика Глаша наняла без колокольчиков. Пусть для матери все будет неожиданным. Она подъедет тихо; легко переставляя ноги, поднимется на крыльцо, войдет в дом и позовет приглушенным голосом:

– Мамуша!.. Я приехала!..

На пригорке нетерпеливо приподнялась в ходке, глянула вдаль. Впереди чистая, как пустая столешница, равнина, справа зеленая кромка бора, слева за Тубой – гора Ойка. В конце равнины чернеют окраинные избы деревни Шошино. Немного ближе их – высокие кроны тополей: отцовский сад! Теперь отца там нет. Обанкротившись, старик укрылся от кредиторов в Петербурге, живет в каких-то меблированных комнатах. Дети разлетелись из родительского гнезда. Старшие уже зарабатывают себе хлеб уроками. Дома – одна мать.

Усадьба все ближе и ближе. Как изменилась она! От сгоревшей паровой мельницы остался лишь фундамент, старый двухэтажный дом продан на слом... И только густая листва тополей по-прежнему кипит под легким ветерком высоко в небе.

Ямщик придержал коней, и Глаша выпрыгнула из ходка; распахнув калитку, побежала к дому. На крылечке, сложив усталые руки на коленях, грелась на солнышке старая бобылка.

– Агапеюшка! – вырвалось из груди девушки. – Здравствуйте, родненькая!

– Глафирочка-а! – Старая женщина поднялась навстречу, утерла глаза обеими руками. – А мне быдто сердечушко вещало: беспременно кто-нибудь приедет, окромя вашей матушки.

Глаша обняла свою няню за плечи, поцеловала в морщинистую щеку; узнав, что мать уехала на дальний прииск в горах, с сожалением вздохнула и тут же юркнула в дом. Заглянула во все комнаты, выбежала в сад и, запыхавшаяся, остановилась на берегу реки:

– Здравствуй, Туба!.. Ты все такая же красавица!..

А вот сад изменился. Все аллеи позаросли зеленой проволокой пырея, высокой крапивой да ползучей повиликой. Глаша шла и пинками разрывала цепкие нити, сбивала пух с одуванчиков.

Присела на покосившуюся скамью. Сколько приятнейших часов было проведено на ней в разговорах с друзьями-"политиками". Из села Тесинского приходили Кржижановский и Старков, Шаповалов и Барамзин, из Курагино Курнатовский, самый частый гость. Виктор Константинович, чудесный кристальный человек, железный революционер, к огорчению Кати, засматривался на нее, Глашу. И бедняга Шаповалов засматривался. А она? Ну, что она могла сказать им? А огорчить не хотелось. Должны бы сами почувствовать, что у нее в сердце холодок. Чаще всего уходила, оставляя с Катей. Однажды на этой скамье весь окуловский "выводок" сфотографировался с друзьями. Катя – рядом с Курнатовским... Но, видно, не судьба...

Глаша брела по траве в глубину сада и там неожиданно для самой себя оказалась перед толстым стволом тополя, на котором когда-то Ошурков вырезал свою частушку. Буквы наполовину заросли свежей корой. Если бы приехал Иван, обязательно привела бы его сюда и сказала: "Читай". А сама бы тихонько посмеивалась: ведь не разберет ни слова. Медленно провела пальцами по буквам, как слепец по своей книге. Время залечило тополь. Вот так же и на сердце зарастают душевные раны. Виктор Константинович, истомившийся в тифлисской тюрьме, постепенно забудет о здешних встречах. И Катино сердце с годами успокоится...

Затявкал лохматый Казыр. Глаша выбежала на крыльцо. Сивобородый конюх, успев спешиться, открыл ворота. Во двор въехала на взмыленном чубаром иноходце небольшая женщина в плисовых шароварах и легкой жакетке. На голове у нее была простенькая фетровая шляпа, на шее белый шелковый шарф, завязанный пышным бантом. В ушах блестели серьги – бирюзовые капельки. Ей было под шестьдесят. В уголках сухо очерченных губ прорезались складки, меж строгих бровей – две глубокие морщины. В седле она, с детства привыкшая к верховой езде, держалась прямо и свободно, как наездница.

Девушка метнулась навстречу матери. Екатерина Никифоровна, забыв снять с руки темляк плетки, ловко спрыгнула на землю, будто проехала по горам не шесть десятков верст, а какую-нибудь одну версту, и обняла дочь:

– Глашурочка!.. Драго... ценность моя! – И вдруг, чтобы не расплакаться от радости, стиснула зубы и уткнулась лбом в грудь дочери.

– Мамуша! – Девушка приподняла голову матери и сдержанно поцеловала ее. – Только без дождика, мамуша. Я же приехала на целый месяц!

– Откуда ты взяла, что я плачу? Просто – неожиданность. Я ведь уже потеряла надежду... – Екатерина Никифоровна сорвала с руки темляк плетки и повесила ее на луку седла. – На месяц, говоришь? Ну, об этом мы еще потолкуем.

– Меня будут ждать.

– Кто же? Интересно бы узнать, хотя бы имечко.

– Друзья.

– Ах, эти!.. А я-то думала... Тебе ведь, Глашенька, двадцать три годка!

– Я помню, мама. И твою поздравительную открытку храню.

– Хотя что я?.. Так вырвалось, нечаянно. Пойдем в дом. – Подымаясь на крыльцо не по-женски твердым шагом, Екатерина Никифоровна позвала: Агапеюшка!.. Самоварчик бы нам.

Спустя полчаса мать, успевшая умыться и переодеться, разливала чай. Глаше полчашки налила из заварника:

– Ты всегда любила крепкий. А вот Катенька – наоборот... Ты давно ли виделась с сестрой-то? Как она там, одинокая горлинка? Будто в Киеве нет парубков.

– Не до парубков, мама. Время такое...

– Время, сама знаю, неспокойное. А годы-то девичьи идут. И не повторятся. – Екатерина Никифоровна откусила уголок от кусочка сахара, отпила чай из блюдца. – Я не осуждаю, – делайте что надо. Только не забывайте прислушиваться к сердцу.

– Не надо, мама. Лучше расскажи, как тут зиму коротала.

– Как медведица в берлоге. Политики, кончив срок, разъехались. Навещать меня было некому. Только отец Митродор приходил: помог с елкой для деревенских ребятишек. Пришли с родителями. Больше ста человек. Песни с ними пела, чаем поила. А потом опять как в берлоге. Летом мне легче: в заботах дни мелькают, как гуси перелетные. То на Сисим еду, то – на Чибижек. Правда, везде одно огорчение: золото истощилось. Денег едва хватает с рабочими рассчитываться... Пей чай-то. Не студи. И ни о чем не думай. Пусть у тебя голова отдохнет, проветрится за лето.