Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 44 страниц)

Во время этого разговора с друзьями, продолжавшегося уже за столиком в дальнем углу полупустого ресторана, Ульяновы сожалели, что у них нет непосредственных впечатлений от немецкого рабочего класса. Вынужденные всячески оберегать тайну издания "Искры" в Германии и жить нелегально, они опасались встречаться с кем-либо из местных социал-демократов и удерживали себя от посещения рабочих собраний. И, в свою очередь, их, русских эмигрантов, никто не навещал. Лишь однажды побывала у них Роза Люксембург, жарко вспоминавшая родную Польшу.

– Чинно и благородно прошли эти, так сказать, демонстранты по улицам и направились за город. Многие – сюда! – продолжал рассказывать Владимир Ильич, и голос его, хотя и приглушенный теперь, накалялся возмущением. Завидев ресторан, прибавили шагу. И откуда у них прыть взялась! Чуть ли не вперегонки: пиво пить! С собой взять в лесок. На этом все и кончилось.

– У нас будет по-иному! – задорно воскликнул Глеб. – С песнями, с флагами! Так, Володя?

– Безусловно. Наш народ натерпелся от царизма, оберегающего фабрикантов да помещиков. Ведь не случайно центр революционного движения переместился к нам. Накопился гнев. И не только в промышленных районах крупных городов, но и среди деревенской бедноты. А схватка рабочих Обуховского завода? Это же была прямая политическая борьба в уличной битве. Настоящая баталия! Хотя у рабочих и не было ничего, кроме камней. Но и при этом они доказали, что являются грозной силой. А завтра у них будет оружие, и партия подготовит их, сплотит.

– Мы читали твою статью "Новое побоище". Узнали по стилю, – сказал Кржижановский. – Боевая статья. Только я бы назвал иначе. "Рукопашное сражение рабочих" – вот достойное заглавие.

– А давно ли дошел до вас пятый номер?

– Да еще летом. И в Тайге, у нас, и в Томске – все номера. Перед отъездом получили седьмой.

– Очень хорошо.

– А ты знаешь, что после этой баталии питерские рабочие выпустили листовку с призывом: "Долой самодержавие, долой царящий над нами произвол"?

– Ты не привез? Жаль. Мы всех просим присылать каждый листок.

Усатый кельнер принес по высокой кружке светлого пенистого пива и эффектно опустил на толстые картонные подставки с надписью по кругу: "Kaiserbier". Кржижановский первым отпил глоток, почмокал с удовольствием:

– Хотя и кайзеровское, а приятное, с легкой горчинкой.

– Что говорить, пивовары они на весь мир знаменитые, – напомнила Зинаида, но, когда отпила глоток, вскинула голову: – А все же сибирская медовуха лучше! Помнишь, Надя? Хотя ты ведь трезвенница.

– В Шушенском пробовала. Степановна угощала.

– С медовухи песни сразу запоешь. С одного стаканчика запляшешь!

– Песни хорошо бы! – Кржижановский отпил еще несколько глотков, пристукнул дном кружки по картонной подставке. – Жаль, Базиля нет.

– По русским песням, Глебася, и мы соскучились.

– Может, споем, Володя? Не здесь, понятно. Где-нибудь в лесу.

– Да не отыщется тут укромное место...

Положив монетки на стол, вышли из ресторана; по тропинке между садов направились в сторону буковой рощицы, видневшейся невдалеке.

Им то и дело встречались баварцы в лоснящихся от времени замшевых шортах, в кургузых шляпах с перышками тетерева на правой стороне тульи. Одни шли с пустыми фляжками из-под пива, другие возвращались с ружьями за плечами. Где-то впереди изредка гремели дуплеты. Удачливые охотники уже направлялись к ресторану, чтобы попировать "на крови". В их нарядных ягдташах болтались серенькие дрозды с коричневыми крапинками на груди, и Кржижановский указал насмешливыми глазами:

– Невелика дичина!.. Хотя наша перепелка еще меньше.

– Но перед отлетом с шушенских полей перепелка, Глебася, сплошной комочек жира!

– Этак они и воробья скоро посчитают за дичь! – засмеялась Кржижановская.

– Не смейтесь – у них есть фазаны. Красавцы! Чуть позднее спустятся даже в здешние сады... А я, знаете, часто вспоминаю, как в Теси Глеб вернулся с охоты. Это было еще в первый год ссылки до вашего, Зинаида Павловна, приезда. В тот день он привез вот такую, увесистую, – Владимир Ильич покачал руками, повернутыми ладонями вверх, – как речной валун, копалуху. Рябенькую, с красными бровями. Все любовались...

Припомнив, что это было при Эльвире Эрнестовне, Владимир Ильич умолк и глянул на друга: не разбередил ли его душевную рану?

На секунду задумался: доведется ли ему еще когда-нибудь побывать на охоте? Пострелять влет тетеревов?.. Пожалуй, только после победы...

Под ногами шуршали сухие листья, и некоторое время все шли молча, прислушиваясь к их минорному шелесту.

И вдруг Зинаида встрепенулась от радости:

– Смотрите – березка!

Тоненькая, грустная, нагая, рано обронившая все, до последнего листочка, березка сиротливо притулилась к угрюмому дубу, черная кора которого была исполосована трещинами, словно щеки древнего старика морщинами. Тонкие ветви березка, будто плакучая ива, приопустила к земле. Зинаида схватила ее за ветку, как за руку:

– Здравствуй, родная! И бодрись. Хотя тебе тут и невесело одной. И этот старый дядька подкинул тебе черноты в одежку. Но над головой у тебя все же солнышко.

И опять все заговорили о Сибири: на Думной горе у березок стволы белее: тронешь – на руке останется след, как от тончайшей пудры. Легкие шелушинки словно лебяжий пух. Зимой в солнечный денек их голые стволы на фоне синеватого снежного простора слепят глаза неповторимой белизной.

Кржижановский сказал:

– Трудновато было там. И морозы злющие, и снега глубокие, и слывет Сибирь тюрьмой без решеток, но там прошли молодые годы, и вспомнить есть что. Верно, Володя?

– Да. Например, нашу Журавлиную горку.

– Вот-вот. Какая даль открывается с нее! До самых Саян!

– А помнишь, Глебася, осеннее пиршество красок? Золотистые березы, огненные осинки, багровая рябина... А в небе высоко-высоко кружатся журавли, сбиваются в стаю для отлета. Роняют на землю звонкое и грустное: кур-лы, кур-лы.

– В тебе заговорил поэт!

– Издалека все кажется прекраснее. А мы здесь соскучились по всему родному, что с детства, с молодости вошло глубоко в сердце.

Они шли и шли по тропинке, перебивая друг друга: "А помнишь?.. Помнишь, пели вечерком?.." Посматривали по сторонам, но укромной полянки, где можно было бы расположиться кружком и спеть что-нибудь любимое, будоражащее душу, так и не отыскали.

4

На следующий день Кржижановские пришли после обеда. Зина, словно при первой встрече, обняла подругу изо всей силы:

– Ой да и соскучилась же я по тебе, Надюшка!

– И я по тебе не меньше... Да ты кости мне поломаешь! Силушки-то у тебя – на пятерых с избытком! Даже дух захватило...

– Чтобы помнила подружку!

Высвободившись, Надя шевельнула занемевшими плечами и так же, как вчера, окинула гостью восторженным взглядом:

– Ты там в своей Тайге стала еще круглее. Настоящая сдобная Булочка!

– Ну что ты. Я похудела. Смотри, – Зина обеими руками подергала платье на боках. – Висит, как на колу!

Надя расхохоталась, шлепнула подругу по плечу. Та продолжала:

– Что, скажешь, неправда?.. И не Булка я теперь. Запомни – Ланиха.

– В самом деле, похожа на сытую лань. – Надя провела пальцами по ложбинке на широкой спине Зины. – Я рада за тебя. Но...

– По-твоему, и Ланиха не годится? Тогда зови меня в письмах... Ну, хотя бы Улиткой.

– Ладно. Улиткой так Улиткой.

Им никто не мешал. Глеб и Мартов ушли навестить Потресова, только что вернувшегося из какого-то маленького итальянского городка, где он лечился от застарелой чахотки. Засулич, уже умудрившаяся простудиться, не появлялась второй день. Елизавета Васильевна, почувствовав облегчение, вышла подышать свежим воздухом, и подруги сели на кровать, обнялись как девчонки.

Владимир Ильич, обрадованный свободным часом, занялся своей рукописью. Было слышно, как он за стенкой ходил по комнате. Через несколько секунд присядет к столу, поджав под себя левую ногу, словно непоседливый школьник, набросает несколько строчек и опять начнет ходить от окна до двери. Потом снова скрипнет под ним стул, купленный по дешевке...

Чтобы не мешать ему, подруги разговаривали вполголоса:

– А писать мне теперь ты, Надюша, можешь без особой опаски.

– Думаешь, оставят в покое? Гласный надзор сняли, но негласный-то могут оставить.

– Знаю. Но все же вольготнее. И я обещаю писать аккуратно. О всех делах и событиях. От себя и от Глеба. У него, бывает, настроение меняется. То мажор, то минор из-за каких-нибудь пустяков. Иной раз надо написать вам, а он из-за неожиданной хандры возьмет да и отложит. Так я уж лучше сама.

Они условились о новом шифре. Потом Надежда, глядя в круглые красивые глаза подруги, спросила:

– Ну, а как ты доживала срок в Сибири? Мы ведь не виделись больше двух лет. Как ты коротала последние поднадзорные месяцы?

– И не говори... – махнула рукой Зина. – Часы считала. И до того мне опротивела кирпичная надзирательская морда, что меня всю передергивало. Шагов его не могла слышать – сапожищи с подковками. Бр-р!.. Поверишь ли, как великого праздника ждала последнего дня.

– Мы с Володей вот так же в Шушенском... Но молодость брала свое, скрашивала жизнь. Молодоженами были!

– Да, одна была отрада. Глеб и сейчас во мне души не чает, будто мы вчера поженились. Даже не знаю, как ссорятся. Правда. И ты ведь тоже... Зина снова обняла подругу и продолжала рассказывать: – И пришел этот счастливый день – последний раз расписалась в проклятущей надзирательской книге. Будто у меня сразу крылья выросли. Почувствовала себя птицей, выпущенной на волю, и махнула на Волгу. Соскучилась по ней, как по матери родной. Видела я теперь Шпрею в Берлине, Эльбу в Дрездене – малютки. То ли дело наша красавица! Ширь, простор – петь хочется. Про Степана Тимофеевича, буйную головушку. А поднялась в родной свой город да с Откоса глянула на Заволжье в синей дымке – на душе как масленица! И уж я помчалась по знакомым улицам, пока ноженьки не стали подламываться.

– Какая ты счастливая, Зинуша! Я бы тоже походила по приволжским городам. А Нева мне, знаешь, даже снится. Что-то вроде Шлиссельбургского тракта... Помнишь нашу вечерне-воскресную школу?..

– Еще бы!.. И школу, и рабочие кружки... А Нижний мне особенно дорог – там я делала первые шаги. И в жизни, и в работе. Посмотрела на дом, где топала босыми ножонками. Не отрывая глаз от окон, тихонечко прошла мимо нашей женской гимназии, вспомнила девчонок. Все дорого, все мило до слез. Отчего это, Надюша? Стареть мы стали, что ли?

– Тоже мне нашлась старушка!.. Да тебя, милая, еще полсотни лет в ступе не утолчешь.

– Полсотни? Хорошо бы. Жизнь-то какая будет тогда! Даже воображенья не хватает. Светлая, кипучая, радостная для всех. Во имя этого и живем, от проклятущей полиции напасти терпим. Они нас согнуть хотят, а у нас хребет стальной. Зубатов с помощью божественной своры пытается оболванить рабочих, а они себе на уме. И не удастся ему. Я опять же сужу по нашему Нижнему. Прошла мимо дома, где собирался кружок, глянула в полуподвальное оконышко. Прошла мимо квартиры Буревестника, мысленно пожала ему руку и как бы снова услышала его волжский говорок. Слова у него какие-то круглые, душевные: "Хо-ро-шо, до-ро-ги-е мои волгари, готовьтесь к драчке!"

– Так он и говорит? "Драчка". Ты знаешь, Володя очень любит это слово.

– Они же оба – волжане!.. И Глеб тоже... А наш Нижний еще прогремит на всю Россию-матушку. Я, конечно, не утерпела – съездила в Сормово. Там у меня есть давний знакомый. Слесарь. Крепыш. Борода как смоль. Одним словом, Микула Селянинович. Успел закалиться в пролетарском горне. Я еще гимназисткой была, а он уже к сестрам Рукавишниковым, знаешь, к тем, которых Анатолий Ванеев кузинами звал, в кружок ходил. Потом, когда на наших заводах появились десятки, у него был центральный десяток.

– И теперь такой же десяток?

– Сейчас я точно не успела узнать.

– А надо бы, Зинуша. Надо. – Надежда не замечала, что повторяет интонации мужа. – Время старых центральных десятков миновало. Теперь на их месте должны возникнуть комитеты из профессиональных революционеров. Володя считает, что в последние годы мы на Руси уронили престиж революционеров. Надо его поднять. Он пишет об этом в "Что делать?".

– "Что делать?", – повторила Зина. – Как у Чернышевского! Под его влиянием?

– Ты, наверно, сама замечала – Володя с молодых лет увлекается Чернышевским. Это пошло еще от Александра Ильича. А позднее Володя с карандашиком перечитал роман Николая Гавриловича. И мне говорил: "Он меня всего глубоко перепахал. Заряд на всю жизнь".

– И много уже написано?

– По-моему, больше половины. Сужу по тем главам, которые успела переписать для набора. А последнюю главу еще не читала. Он только пересказывал. В ней о профессиональных революционерах, которые будут держать в своих руках все конспиративные связи. – Надя положила руку на плечо подруги. – Извини, что перебила. О Нижнем нам нужно знать как можно больше.

– У нас и тогда, при центральном десятке, все конспиративные связи находились в своих руках. Я ходила с беседами. И мой знакомый Микула Селянинович от меня, – он тогда жил в Нижнем, – нелегальщину на завод носил. Шифрованную переписку мы с ним завели. Правда, примитивную – в газете точками. И один раз он чуть было не влетел. Опустил "Нижегородский листок" в наш почтовый ящик со своей шифровкой, позвонил у парадного, чтобы поскорее взяли, и сам – наутек. А за нашим домом уже следил дворник с другой стороны улицы, окликнул: "Эй, господин! Куда же вы? Позвонили, так ждите. Вам откроют. Куда бежите?" И бросился вдогонку. Рассчитывал, что слесарь оглянется, лицо свое покажет. А тот как заяц, дай бог ноги. Убежал. Потом во время маевки на Моховых горах рассказал мне. Смеялся до слез. Кличку я его запамятовала, а имя помню. Петр. Фамилия приметная Заломов.

– Жаль Володю отрывать. А ему о таких рабочих все интересно.

– После расскажешь. У этого крепыша и мать при нашем деле: возила прокламации в Иваново-Вознесенск. Целый тюк в рогоже. И представь себе, я его встретила. На Сормовском у них большая организация наших: "Искру" читают. Говорит, Май собираются праздновать по-другому: не в лесу, а на улицах. Выйдем, говорит, с красным флагом. Я, говорит, сам, как смогу, напишу: "Долой самодержавие!" И сам понесу. И я уверена – понесет. Такие люди ни перед чем не дрогнут.

– Из таких людей, Зинуша, вырастут профессиональные рабочие-революционеры. Володя как раз об этом пишет в брошюре. И вы с Глебом счастливые – можете быть в самой гуще таких людей. А мы живем только письмами да вот такими рассказами.

5

Над Мюнхеном расстилался горьковатый дымок: в Английском саду тихо горели влажноватые кучи листьев. На улицах торговки жарили каштаны. Зина чихала в платок. Надя едва успевала говорить "Будь здорова" и тоже доставала платок из узкого рукава темного полушерстяного платья, купленного в заурядном магазине. И Зина, чтобы ничем не выделяться на улице, успела одеться во все здешнее.

После сада подруги направились в старую часть города, где не было ни одного деревца и куда не проникал дым горящих листьев. Дома там притиснуты один к другому, как бы сплюснутые неведомой силой, узенькими окнами смотрят на каменные щели, и россиянкам казалось: вот-вот распахнется окно над головой и кто-то пожмет руку человеку, живущему по другую сторону улочки.

– Ну и теснотища! – дивилась Зина. – Ну и ну!

– Заблудимся – не ругай: я здесь в первый раз, – сказала Надя. – Мы с Володей тут стали порядочными неподвигами и всего города по-настоящему не знаем.

– До того ли вам. Этакая уймища работы! Вот уж воистину ни дня, ни отдыха! Помню твоего Володю по Питеру, помню по Шушенскому, по Минусинску. И там он был непоседливее, горячее всех, будто у него ртуть в жилах. Но там, ты сама знаешь, был и отдых: хотя бы та же охота, прогулки по лесу. За грибами, за цветами. Зимой – коньки. А здесь? На чем отдохнет мозг?

– Не до отдыха, Зинуша.

– Да знаю, знаю. Перед схваткой дорога минута, в схватке – секунда. Ко всему надо быть готовым. Но, милая Надюшка! – Зина, подхватив подругу под руку, тряхнула ее со всей силы. – Ты должна, ты обязана придумывать что-то для отдыха. Наши нервы – тетива лука. Если все время держать тетиву оттянутой, то и рука онемеет, и лук ослабнет.

– Не такие уж мы... Мы все же ходим кое-куда. Были как-то в Старой Пинакотеке.

– Все же выкроили часок! Вот за это хвалю! – Зина опять тряхнула подругу. – Ну веди туда. И рассказывай, рассказывай. Что там больше всего понравилось?

– Ну, как тебе сказать?.. Небогато. Хотя есть и Леонардо да Винчи, Рафаэль. Есть Рубенс: "Пьяный Силен", "Два сатира". Помню еще "Автопортрет с женой".

– Рубенсом полны все музеи Европы. Я восторгалась им в Дрездене.

– У этого неистового фламандца так и брызжет с полотен неудержимая сила, веселость, здоровье, жажда жизни. Но суровой правды нет. Такие у него раскормленные и дебелые бюргерши. Кровь с молоком! – Надя глянула на подругу и рассмеялась. – Жаль, ты опоздала родиться: могла б ему сойти за натурщицу. В костюме Евы! И Тициану могла бы! Сдобная булочка!

– Боже упаси – не сдобная. Ржаная. – Зина тоже рассмеялась, и на ее полных щеках заиграли ямочки. – Ну, веди-веди в Старую Пинакотеку. К Рубенсу! Интересно, что твой Володя говорит о нем, о здешнем?

– Он видел Рубенса не только здесь. В венском музее изобразительных искусств бывал. Там, говорит, гораздо богаче. А ценит он из прекрасного то, что перейдет в наследство рабочим и крестьянам. Все правдиво и талантливо отображающее жизнь.

– А мне, Надюша, из последних веков более всего по душе наша русская живопись: Репин, Суриков. Неповторимые гиганты! А наша литература? Созвездие гениев! А наша волжская песня?!

– И Володя обожает... Нет, не то слово... У Володи волжская народная песня – в душе. Он говорит: корни искусства – в народной толще. Там чистый родничок. Оттуда оно появляется на свет, как Волга-матушка, и разливается во всю ширь. Вот, говорит, о чем надо писать профессорам, мыслящим по-марксистски. Если бы у него доходили руки...

– Дойдут... Еще напишет... Ну, а где же эта галерея?

– А я теперь уже и не разберусь в таком лабиринте улочек. Придется у кого-то спросить.

– Спрашивай. Ты небось успела освоить баварский диалект?

– Немножко. А по-русски, пожалуй, лучше нам не разговаривать. И поглядывать – не увязался бы за нами какой-нибудь подозрительный тип.

6

Елизавета Васильевна присматривала за кастрюлей, в которой варился суп; между делом набивала табаком гильзы Катык. Кржижановский вошел к ней с дымящейся сигаретой.

– И как вы можете курить такую дрянь? – Елизавета Васильевна повернулась к нему с готовой папиросой в руке. – Берите вот, а эту гасите. Я сигарет не выношу – какие-то все пресные. И без мундштука их нельзя. А с мундштуком женщина как чиновник из департамента.

Она взяла папиросу, слегка сдавила бумажный мундштук, не скрывая предстоящего удовольствия. Кржижановский, успев погасить сигарету в пепельнице, поднес ей горящую спичку, а потом закурил сам. Они встали к открытому окну.

– Вот докурю последнюю тысячу и – домой. Не могу я здесь жить. Все вокруг – чужое, и у меня подкатывает к сердцу эта... как ее?.. тоска по родному краю.

– Ностальгия.

– Я раньше о ней только в романах читала: человек места себе не находит от щемящей тоски по родине. А теперь сама мучаюсь. Выйду на улицу – деревья не наши. Даже колокольный звон и тот не наш. Уеду!

– А Надежда с Владимиром как же тут без вас?

– У них – дело. Нельзя газету бросать. Я же вижу: на них все держится. Даже на неделю и то не смогли вырваться в горы.

– И ностальгия к ним не подступится?

– Как сказать... Тоже тоскуют. Только не говорят. Крепятся. И живут письмами из России. От друзей, от агентов "Искры", просто от рабочих-революционеров. Теперь письма-то к ним, как голуби, летят со всех сторон. Ну, а мне Питер снится, и зима здесь покажется мучительной. Вот и решила – домой...

Покурив, Глеб Максимилианович направился в соседнюю комнату, шагал легко и осторожно, чтобы не стучали каблуки и чтобы ничем не помешать Ильичу, мысленно говорил себе:

"Ему необходимо закончить брошюру, елико возможно, быстрее. Она нужна всюду. Безотлагательно необходима".

Нетерпеливо припал к рукописи, будто утолял жажду. То и дело подтверждал кивком головы: "Правильно, Володя!.. Верно!"

Читая острую полемику с "экономистами", извращающими марксизм, поклонниками стихийности и доморощенными тред-юнионистами, сжимал кулаки и как бы подбадривал в схватке: "Так их!.. Так!.. – И, переводя дух, тряс головой: – Эх, если б я мог этак!.. С накалом высокой мощности... Тут же в каждой главе – электрический заряд!.."

Многие страницы он перечитывал, стараясь сохранить во взбудораженном мозгу каждое слово. В особенности взволновал его раздел "Организация рабочих и организация революционеров". Да, борьбу должно возглавлять стойкое ядро профессиональных революционеров, отдающих делу партии не какие-то там свободные часы, а все свое время, все силы, находчивость и умение. И рабочие-революционеры должны выковать из себя профессиональных революционеров. Готовиться изо дня в день, вышколить себя не меньше царской полиции, централизовать все конспиративные связи, порывать с раздробленностью и местничеством, работать для общего партийного дела. Все во имя свершения политической революции.

Зубатовцы подсунули знамя легализации, пытаются заманить рабочих в ловушку, чтобы высмотреть "людей с огоньком". Революционеры обязаны помочь рабочим разобраться, где их друзья и где враги, уберечь от ловушек, поставленных жандармами, попами и либералами, прекратить развращение рабочих "струвизмом", открыть им глаза на вредную болтовню о "мирном сотрудничестве классов", которого никогда не было и не будет. Да, Володя прав: пришло время вырывать плевелы, чтобы не мешали расти пшенице. Пришло время "готовить жнецов, которые сумели бы и косить сегодняшние плевелы, и жать завтрашнюю пшеницу".

– Хорошо!.. Отлично!.. – шептал Кржижановский. – А я-то у себя там... как сурок в воре. А ведь тоже мог бы...

У него пересохло горло. В груди горело. Кровь приливала к вискам. Ему перед самим собой было стыдно за потерянные месяцы. Если б следовал тому уговору, который состоялся в Минусинске... Мог бы сделать что-то значительное... И не только в одной Тайге, не только в Томске – по всей Сибирской магистрали... Зина иногда тормошила: "Пора нам начинать..." А он?.. Как больной гусенок в дождь – опустил крылья... Больше этого не будет, он постарается наверстать упущенное! А Зина у него первая помощница во всем. С огоньком в душе! Про таких писал Некрасов: "Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет". И они, Кржижановские, еще покажут себя. Им не придется стыдиться перед друзьями. Они оправдают доверие Ильича, его слова о профессиональных революционерах!..

Перевернув страницу, Глеб Максимилианович продолжал читать о жалких кустарях, уронивших престиж революционера на Руси:

– "Пусть не обижается на меня за это резкое слово ни один практик, ибо, поскольку речь идет о неподготовленности, я отношу его прежде всего к самому себе. Я работал в кружке, который ставил себе очень широкие, всеобъемлющие задачи, – и всем нам, членам этого кружка, приходилось мучительно, до боли страдать от сознания того, что мы оказываемся кустарями в такой исторический момент..." – Да, всем до боли, – подтвердил про себя Глеб Максимилианович. – А теперь в особенности мне. – И впопыхах читал дальше горячие строки: – "...в такой исторический момент, когда можно было бы, видоизменяя известное изречение, сказать: дайте нам организацию революционеров – и мы перевернем Россию!"

Дальше Кржижановский не мог читать – побежал в соседнюю комнату:

– Володя!.. Ты прав! Тысячу раз... – И обнял друга, недоуменно поднявшегося от стола.

– Что ты? Что ты, Глебася?.. В чем я прав?

– Во всем, что написал. И ты меня знаешь не первый год. Если я сказал...

– Знаю, знаю давнего друга.

– Я взволнован. Не мог читать спокойно: слова как пылающие угли. Я так понимаю: точка опоры – партия, рычаг – рабочее движение. Очень к месту ты вспомнил Архимеда! Жалею, что читал один. Но Зине все перескажу... Извини, что оторвал тебя... Пойду покурю с Елизаветой Васильевной...

Папироса помогла успокоиться.

Глеб Максимилианович, не торопясь, дочитал последние строчки раздела и понес рукопись Ильичу:

– Печатай скорее. Все ждут такое боевое слово. А на нас ты можешь рассчитывать. Мы с Зиной будем помогать, как у тебя тут написано в конце, "п о д н и м а т ь кустарей до революционеров". И, конечно, сами перестанем быть кустарями.

Владимир Ильич пододвинул другу стул:

– Садись, Глебася. – Испытующе взглянул в глаза. – Как тебе показался стиль? Доступен рабочим?

– Вне сомнения.

– Это самое главное. Важно, чтобы книжка пошла широко среди рабочих. А ты потом напиши мне, что о ней будут говорить. Непременно напиши.

Кржижановский хотел было подняться и уйти, чтобы не отрывать больше друга от работы, но Владимир Ильич, сидя лицом к нему, придержал его за пуговицу:

– У меня для тебя есть еще одна рукопись. Необыкновенная! Сегодня получили. От кого бы ты думал? От Ивана Васильевича Бабушкина! Большущая статья!

– Да ну?!. Я рад слышать о Бабушкине. О чем же он пишет?

– А ты за "Русским богатством" следишь? Полемику с народническим либералом Дадоновым читал?

– Не-ет еще...

– Многое потерял. Чтобы бить врага, батенька мой, надо досконально знать все его диспозиции, предугадать все уловки. Да, да. О предыстории скажу кратко: Дадонов тиснул в журнале "богатеев" статью, оклеветал иваново-вознесенских рабочих. Твой свояк Сергей Шестернин с достоинством ответил ему, уличил во лжи... Как, ты и статью свояка не читал?! Ну, Глебася, это уже совсем непростительно.

– Я удивляюсь, Володя, когда ты успеваешь...

– Для знакомства с такой полемикой нельзя было не найти время.

– Сергей-то, как никто другой, знает Иваново-Вознесенск. Столько лет судьей там работал!

– А ты думаешь, посрамленный Дадонов унялся? Ничуть не бывало. Настрочил ответ. "Богатеи" хотели на этом полемику закончить. В свою пользу! А мы тут посоветовались и решили дать бой клеветникам. И лучшим автором нам представился Бабушкин. Сам рабочий! Агент "Искры"! Он быстренько отозвался. И написал так, что любой журналист позавидует. Острейшая полемика! Положил на лопатки! Я бы мог тебе дать и Дадонова, и Шестернина, но... у Бабушкина все сказано. Он – наш первый рабочий корреспондент!

– И, я вижу, профессиональный революционер, как у тебя написано в рукописи.

– Представь себе, когда я писал о рабочих, подымающихся до профессиональных революционеров, я думал именно о нем. Ценнейший человек! Энергичный, преданный. Он, вот увидишь, станет гордостью партии. Да, да. Я не боюсь употребить громкие слова. Он не теряет времени. Страстно учится. Работает с завидным усердием. Будущий русский Бебель. Одним словом, чудесный человек! Держи. Прочтешь с интересом. Статья, как видишь, большая, и мы думаем дать ее в виде приложения к девятому номеру.

7

Пока не завершена брошюра, Владимиру Ильичу хотелось до конца выяснить позиции "экономистов" из "Рабочего дела". Не удастся ли в чем-нибудь, хоть немножко, подвинуть их к марксизму? Не удастся ли договориться о каких-то совместных действиях? С этой целью редакторы "Искры" и "Зари" выехали в Цюрих на объединительный съезд. Чтобы еще раз подчеркнуть для соглядатаев, что "Искра" издается в России, они ехали под видом представителей Заграничного отдела редакции. С ними отправились в Цюрих и Кржижановские.

Поезд врезался в Альпы, и путешественники не отрывались от окон.

– Мариценька, смотри, какая прелесть! А вот здесь еще красивее! Зина схватывала Надю то за руку, то за плечо. – Посидеть бы на камушке возле этой речки! Вон на том. Правда? Или – на этом.

– Нам хотелось нынче в горы – не удалось.

– А я бы все бросила. Хоть на неделю.

Горы сияли в своем радужном осеннем одеянии, смотрелись в зеркала озер: изумрудные пятна перемежались с золотистыми, малахит соседствовал с бирюзой. И Зинаида Павловна полушепотом, чтобы не обращать на себя внимание соседей по купе, подзывала Засулич:

– Велика Дмитриевна, идите полюбоваться.

– Это вам в невидаль, – отзывалась та, не отрываясь от французского журнала, – а мне за двадцать-то три года здешние красоты осточертели. Лучше бы луг с белыми ромашками до самого горизонта. То действительно была бы красота неописуемая!

Мартов, сидя в купе лицом к лицу с Кржижановским, хрипловато, вполголоса читал свой "Гимн новейшего русского социалиста", недавно напечатанный под псевдонимом "Нарцисс Тупорылов".

Медленным шагом,

Робким зигзагом,

Не увлекаясь,

Приспособляясь,

Если возможно,

То осторожно,

Тише вперед,

Рабочий народ!

– Остро! – похвалил Глеб Максимилианович. – Не в бровь, а в глаз этим самым рабочедельцам! Вот бы прочитать перед ними. И во весь бы голос.

– Опасно – бороду выдерут!

Владимир Ильич, посмотрев в окно купе, отправлялся в коридор:

– Ну, что у вас тут? Опять озеро? А на той стороне уже снежные вершины! Горят под вечерним солнышком!

И Надя с Зиной спешили к тому окну. Потом возвращались в коридор: не упустить бы что-нибудь сверхкрасивое.

В Цюрихе их поджидал Плеханов. Владимир Ильич обрадовался: в борьбе с "экономизмом" они оставались твердыми единомышленниками. Сил прибавилось дискуссия облегчится.

Но Георгий Валентинович был чем-то озабочен. Что с ним?

– А вы еще не знаете? – спросил тот и достал из внутреннего кармана сюртука десятый номер "Рабочего дела". – Так вот, полюбуйтесь: два выстрела в наш стан! Из крупнокалиберных мортир!

Авторы двух статей, яростно нападая на "Искру", крикливо отстаивали все ту же "свободу критики" марксизма, восхваляли бернштейнианцев и доморощенных "экономистов", отстаивали свою беспочвенную теорию стихийности рабочего движения. И Георгий Валентинович сказал, что они, искровцы, приехали сюда зря, что ни о чем договориться не удастся.

А не встретиться с рабочедельцами они не могли. Пошли в кафе, где заранее был снят отдельный кабинет. По пути туда увидели профсоюзный спортивный зал, в котором рабочие учились фехтованию. Они были вооружены бутафорскими шпагами и щитами.

– Вот и мы будем так же, – усмехнулся Плеханов. – Понятно, в будущем. После полной победы.

– А сейчас придется скрестить идейные рапиры, – сказал Владимир Ильич.

– Да, уж как водится, – отозвался Плеханов.

Искровцы не были одинокими – статьи "Рабочего дела" возмутили представителей революционной организации "Социал-демократ", они-то и начали разговор. Рабочедельцы возражали шумно и запальчиво. Им с не меньшей запальчивостью отвечал Мартов. Он так кипятился, что даже сорвал с себя изрядно потрепанный галстук. Плеханов сидел, скрестив руки, и окидывал всех неторопливым орлиным взором.