Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 44 страниц)

Политики, неразумные головы, сеют среди рабочих смуту, подводят их под тюрьму да ссылку. А оказалось, жизнь-то можно облегчить по-доброму: ежели хозяин упрется, откажется дать прибавку, так полиция заступится. И бастовать ни к чему. Бороться за восьмичасовой рабочий день – лишняя затея. Царь-батюшка, когда приспеет время, сам дарует такой день. А хозяева-то, ясное дело, не посмеют ослушаться.

Эти пакостники из "Искры" бранятся, называют зубатовцами. Только зря бумагу портят. Брань-то ихняя не дым, глаза не выест. А газеткой-то в охранном отделении печки растопляют. Их самих, хотя они и за границей прячутся, даст бог, словят.

Зубатов – голова! Не зря его перевели в Петербург, поближе к царскому престолу. И вот он вспомнил о московских подопечных, позвал к себе. Не только его, Слепова, и других председателей да секретарей обществ.

Приехали туда. Чиновник из департамента встретил на вокзале, отвез в гостиницу.

Через час явились в департамент. Сергей Васильевич со всеми за ручку поздоровался. Так и так, говорит, будете петербургским мастеровым рассказывать о своих обществах. Начнете, говорит, с трактира "Выборг"...

Там все прошло чинно. Для начала всех осенил крестом священник по фамилии Гапон. Слушали тихо, расспрашивали...

А на другой день собрались путиловские. Те как шершни с ядовитыми жалами. Не приведи господь еще раз встретиться с такими. Едва он, Слепов, упомянул покойного императора Александра-миротворца, который любил говорить, что "Россия для русских", как из всех углов закричали:

– А Питер для питерцев! Не для московских полицейских холуев!

– Долой их!

– Вон отсюда!

Пришлось уйти. Но и тем смутьянам не поздоровится. Закоперщиков, конечно, на заметку взяли. Сергей Васильевич промашки не даст.

Зато следующий день обернулся праздником. Привезли всех в "Русское собрание". Таких людей, как там, отродясь и не видывали. От золотых эполет да звезд даже глаза слезились. Генералы, полковники, графы, протоиереи, профессора да редакторы благопристойной печати... Все истинно русские люди! И они, московские посланцы, имели честь докладывать почтенному собранию о положении дел в рабочем мире старой столицы. Члены "Русского собрания" с особым сочувствием отнеслись к вопросу о правительственном кредите кассам взаимопомощи рабочих...

...Расчувствовавшись, Слепов по возвращении из Петербурга написал об этом собрании в "Московские ведомости" и закончил статейку призывом ко всем, кто предан заветам старины, положить свои силы на алтарь отечества и поставить непреодолимую преграду неправде и злу на Руси.

Владимир Ильич не мог пройти мимо такого опуса. Перепечатывая в "Искре" целиком письмо Слепова, он во вступлении к нему решил "поощрить нашего почтеннейшего "собрата по перу", г. редактора "М. Вед." Грингмута, поместившего столь интересный документ. А в поощрении г. Грингмут, несомненно, нуждается, ибо его высокополезная деятельность по доставлению (и освещению) материала для революционной агитации за последнее время как-то ослабела, потускнела... задора стало меньше". И Владимир Ильич саркастически воскликнул: "Стараться надо больше, коллега!"

А о Слепове написал: "...и попалась же такая удачная фамилия!" После фразы о заседании "Русского собрания", на котором "представители рабочих Москвы" и он, Слепов, "имели честь присутствовать", Владимир Ильич поставил в скобках вопросы: "не правильнее ли было сказать: представители московского охранного отделения? Не на полицейские ли денежки и съездили Вы с Вашими товарищами в Питер, г. Слепов?" Так всю статью Ленин переслоил в скобках своими разящими наповал стрелами. А после подписи Слепова предостерег рабочих от зубатовского обмана:

"На открытых собраниях ни один разумный рабочий не станет говорить то, что он думает, – это значило бы прямо отдаваться в руки полиции. А посредством с в о и х газет, с в о и х листков и с в о и х собраний мы можем и должны добиться того, что новый зубатовский поход весь пойдет на пользу социализму".

4

Не первый год печалился самодержец российский – нет наследника престола. Алиса одаривала дочерьми. А хотелось, чтобы после его кончины государственный скипетр и держава оказались в руках императора, беспредельной властностью и крепостью характера похожего на его прапрадеда, светлой памяти Николая Павловича. Только такой повелитель сможет навсегда избавить государство от зловредных революционных веяний и брожений. Един бог на небесах, единственный повелитель должен царствовать на Руси.

Доктора оказались бессильными, и во дворец пригласили из Чехии прославленного медиума Филиппа. В ночном мраке царствующие особы садились за стол вместе с императрицей-матерью. Вызывали покойного родителя Александра Александровича, тревожили давно усопших бабушек и дедушек, включая Николая Павловича. Терпеливо ждали – духи являлись не во всякую ночь. Почему? Это было овеяно священной тайной. А когда духи еле заметным движением стола или тихим звоном блюдечка уведомляли о своем появлении, царствующие особы задавали вопросы: что им делать, как подавить смутьянов и укрепить на Руси святое благоденствие? Когда ждать наследника и какого праведника молить об этом? Медиум от имени потревоженных духов отвечал: посещать святые обители и старые храмы, припадать к мощам чудотворцев.

Молились усердно. Ставили пудовые свечи перед иконами святых угодников. Смиренно склоняли головы, принимая благословение преосвященных. Но наследника бог по-прежнему не даровал. Оставалось терпеливо ждать.

Накануне пасхи царский поезд прибыл в древнюю столицу. Над Москвой полоскались трехцветные флаги, разливался благовест со всех колоколен.

На улицах переодетые городовые, затерявшись среди обывателей, первыми кричали "ура" и махали картузами.

А во дворе городской думы, рядом с Иверской часовней, сотня казаков на всякий случай не отходила от коней.

Из Кремля навстречу царской чете вышло духовенство в полном облачении, в сопровождении хора певчих. Над головами покачивались золотистые хоругви с ликами Николая-угодника и Георгия-победоносца.

Царь и царица присутствовали на пасхальной заутрене, по завершении священнодействия христосовались, троекратно целуясь, с протопресвитером, своим духовником. А торжественную трапезу благословил высокопреосвященный Владимир, митрополит Московский и Коломенский.

Через день начались приемы. Царю верноподданнически представлялись помещики, заводчики и фабриканты, купцы всех трех гильдий. Последними он соизволил принять представителей рабочих обществ взаимного вспомоществования.

Но прежде, чем повести их в Кремль, депутацию собрали в охранном отделении. Переписали, сфотографировали. Для напутствия пришел из соседнего здания сам обер-полицмейстер Трепов.

– Братцы, вам выпала великая честь! – начал он торжественно, но тут же по привычке сжал кулак. – Ведите себя перед очами царя-батюшки смиренно и благолепно. Как в храме божием. Не кашлять. Не сморкаться. Вопросов не задавать, а не то мы вас... Впрочем, сами знаете, чем наказуется всякое нарушение. Хлеб-соль поднесет Слепов. Говорить только одному ему, остальным – кланяться. Господин Слепов, никаких своих слов не добавлять. Предупреждаю вас. А теперь повторяйте за мной: "Ваше императорское величество, рабочие Москвы смиренно припадают к стопам вашим..."

Всю дорогу Слепов бормотал, заучивая фразы, произнесенные Треповым. Не ошибиться бы. Не забыть бы какое-нибудь словечко...

Царя он представлял себе высоким, как праведники на иконах золоченых алтарей. С широкими плечами. С мудрыми глазами, самим богом наделенными прозорливостью. Он ведь помазанник господний и его наместник на земле. Для народа отец родной.

А вышел в сопровождении, пожалуй, целого десятка сановников маленький человек в мундире пехотного полковника. Бородка чуток поменьше, чем у Николая-чудотворца. Каким-то усталым голосом сказал:

– Христос воскресе, господа мастеровые!

– Воистину воскресе! – вразнобой гаркнула депутация.

У Слепова вдруг перехватило горло. Он ведь стоит перед самим царем! Перед самодержцем! И вдруг не только лицо – спина и та взмокла от пота, а в ногах задрожали поджилки. В душе укорил себя за то, что подумал умалительно о внешности царя, – он, заступник божий, велик своим духом!

Казалось, увесистый каравай сквозь полотенце жег ладони. На протянутых трясущихся руках поднес царю с неловким поклоном.

Правильно ли проговорил заученные фразы, Слепов не отдавал себе отчета. Помнил только, что иногда голос срывался до полушепота. Но никто из сановников бровью не повел, не переглянулся с другими. Значит, сказано, слава богу, все, как велено.

А царь и не отведал хлеба. Какой-то придворный вмиг подхватил каравай и передал куда-то дальше.

Государь равнодушным голосом спросил фамилию, и глава депутации, вытянувшись, ответил:

– Слеповым зовусь...

– Не ты ли, братец, статейки в газеты пописываешь?

– Ага... Мы...

– Спасибо. Пиши в том же духе.

Слепов ждал, что вот сейчас царь спросит о жизни рабочих, об обществах вспомоществования, а он пошел куда-то в сторону, и сановники заслонили его. Слепов поднялся на цыпочки, но даже макушки не увидел.

Появился какой-то высокий щекастый человек в расшитом мундире, отсчитал Слепову для всей депутации по пять рублей на человека и рекомендовал пообедать в ресторане "Славянский базар".

...Перед отбытием из Москвы царская чета склонила головы под благословение митрополита. Тот, напутствуя, посоветовал совершить паломничество в Саровскую пустынь и поклониться мощам преподобного Серафима.

"Да, летом совершим, – мысленно согласился Николай. – Бог даст, после посещения святой обители Алиса разрешится мальчиком".

По стране прокатывались народные грозы. То в одном, то в другом городе реяли красные флаги: "Долой самодержавие!" А ему по ночам снился наследник.

5

Екатерина Никифоровна Окулова собиралась на свидание в Таганскую тюрьму. Свидание предстояло необычное. Она уложила в корзину коробку с белым подвенечным платьем и фатой, свертки с колбасой и сыром, кульки с конфетами да яблоками и бутылку шампанского...

...Глаша седьмой месяц сидела в одиночной камере. Следствие, как видно, подходило в концу. Но в руках жандармов была единственная улика крошечный флакончик, найденный в ее маленьком ридикюле, который она прятала в муфту. Когда составляли протокол обыска, сказала – духи. Жандармы отправили на анализ – оказались бесцветные чернила для тайнописи.

Все ее связи с членами Московского комитета, которые теперь сидели в той же тюрьме, подтверждались только филерскими проследками, неприемлемыми для судебного дела. Ей показывали одну за другой карточки, снятые в тюрьме:

– Знаком вам этот человек?

Глаша отвечала без запинки:

– Первый раз вижу.

– А вы присмотритесь. В ваших же интересах.

– Нет, не встречалась с таким.

Но когда положили на стол карточку Яна Бронислава Теодоровича, она, хотя и знала, что он сидит в той же тюрьме, не могла сдержаться: чувствовала – кровь прилила к щекам, губы невольно шевельнулись.

– Ну-ну, назовите! – обрадованно настаивал жандарм. – На этот раз отрицать не сможете. Такой знакомый человек...

– Да! – обозленно крикнула Глаша и сама не знала, почему у нее вырвалось из груди: – Если хотите, мой жених. Иван Теодорович.

– Обычная уловка. Все такие, как вы, объявляют себя невестами.

Глаша не знала, догадается ли и пожелает ли Иван подтвердить, что она его невеста, и у нее горело лицо, горели уши. Нет, она больше не проговорится. Не даст для дознания ни одного неосторожного словечка. Ей называли явочные квартиры, где встречалась с товарищами по комитету, – она отрывисто бросала:

– Не бывала. Думаю, что и Теодорович не бывал. Каждый вечер гулял со мной по бульвару.

– Напрасно упорствуете. Чистосердечное раскаяние смягчит вам приговор. Он ведь явится для вас вторым. Подумайте.

А Глаша уже догадывалась, что суда над ними не будет. Все решится просто: по окончании дознания министр доложит царствующему олуху, и тот соизволит повелеть – таких-то и таких-то сослать в Сибирь. Наверняка в Якутскую область. Дальше уж некуда! Ну и что же, и там живут люди. Лишь бы доходили книги. А революция освободит. И ждать уже недолго.

Она не умела скучать. Всюду находила себе дело. Мать, примчавшаяся в Москву, передала шелковое полотно да разноцветные нитки, и Глаша начала вышивать скатерти: одну в подарок матери, другую – сестре Кате. А когда разрешили передавать книги, Алеша доставил томики Ибсена. Первым делом перечитала пьесы, поставленные художниками. Восторгалась смелыми репликами непреклонного доктора Штокмана. Эх, посмотреть бы этот спектакль! Алеха говорит – Станиславский в роли Штокмана великолепен!

Мать и брат приходили на свидания. Хотя и через решетку, а все равно праздник.

Из Киева примчалась старшая сестра, но ей в свидании отказали. Понятно, из-за того, что уже отбывала ссылку. И Глаша написала ей:

"Моя дорогая, милая Катюша, мне так бесконечно больно, что тебя выделили изо всех и не пустили ко мне. Мне больно еще и потому, что с ними ничего не сказала специально для тебя, что-нибудь такое теплое, хорошее. Свидание это – какой-то сон. Теперь у меня в голове остались только отдельные фразы да печальные лица. Лица были почему-то очень печальны. Я себя знаю и теперь буду ужасно терзаться тем, что ничего не сказала им для тебя. Если бы ты только знала, как я тебя люблю и как всякое твое горе мучит и меня! Голубочка, мне так хочется, чтоб ты чувствовала себя хорошо... Мое сидение – это такое маленькое, совсем ничтожное горе в сравнении с другими многими горями..."

При раздумье о старшей сестре Глаше тотчас же вспомнился Курнатовский. Где он? Что с ним? Все еще в тифлисском тюремном замке или уже снова шагает по этапу в Сибирь? Глухой, нездоровый... Даже подумать больно... А его сердце? Все еще ноет от тоски? Может, время уже залечило напрасную душевную рану. Может, понял, что мы разные люди? Пройдут годы, а нам так и не доведется встретиться вновь...

А Катюха как? Неужели по-прежнему думает о нем да ждет счастливой встречи? Напрасно. У него к ней холодок в душе. Вернее, он запирает свою душу на семь замков: до победы революции не обзаводиться семьей. Катюша это знает. Бедная, горемычная...

Зима переломилась. Солнышко все выше и выше взлетало в ясное небо. В камере стало светлее, и в какой-то из щелей пробудилась муха. Глаша обрадовалась жужжанию ее крыльев. Следила за полетом.

Во время обеда муха села на стол. Глаша осторожно, чтобы не спугнуть ее, пальцем подвинула к ней крошку хлеба, обмакнутую в суп. Муха уткнула хоботок.

Вот она и не одинока в камере!

Кате написала:

"В этой открытке моя маленькая муха вместе со мной пишет: если я буду сохранять бодрость духа, то и она будет чувствовать себя неплохо. Значит, дело в шляпе – у меня неистощимый запас веселости. Правда, я сама удивляюсь. Последние дни я все время хожу заряженная веселостью, которой, к сожалению, некуда разрядиться, – очевидно, атмосфера, окружающая меня, является плохим проводником веселительной энергии..."

А развеселила ее как раз изменившаяся "атмосфера" – надзиратель передал ей коротенькую записочку: "Сердечный привет лесной Зверушке от преданного Яся". Это он! Ян! По-нашему Иван! А написал так коротенько потому, что не был уверен, передаст ли надзиратель его записку.

Свой ответ подписала – Зайчик. Если записка попадет в руки жандармов, не беда. Теперь уже нет надобности таиться: жандармы расшифровали ее псевдоним. Зайчик ждет встречи. Где и когда? Когда их отправят по этапу? А если не одновременно? И в разные углы Сибири?.. Надо что-то придумать. Но придумать она ничего не могла. И, чтобы отвлечься от тяжелых дум, писала в письмах к родным, что она весела, и заставляла себя вчитываться в мудреные строки философских книг, которые принес Алеша. Сестре написала: "Миросозерцание в тюрьме приобретает более целостный и стройный характер".

На дворе стало тепло. Через открытую форточку ветерок доносил пряный запах лопнувших тополиных почек. Спасибо доброму ветерку!

Скоро решится судьба всех, кого схватили в связи с провалом Старухи. А как решится?..

Теодорович прислал новую записку: "Солнышко ясное!" Глаша разулыбалась. Ясным солнышком в родной деревне Шошино ее называли ссыльные друзья. Курнатовский и Шаповалов, оба влюбленные в нее. И вот теперь Ясь. О чем он там дальше? Теодорович писал, что все тюрьмы переполнены и, вероятно, их отправят, не дожидаясь высочайшего повеления. Могут в разное время, в разных вагонах, в разные края. Лет на пять. За это время много в реках воды утечет, многое в личной жизни изменится. Страшно подумать, что они могут никогда не встретиться. В сибирских погребах нелегко ведь выжить, тем более одинокому. Если Глашура... Девушка на секунду зажмурилась от радости. Откуда он знает, что такое имя ей особенно близко к сердцу? Так называет ее только мамуля. Дальше Ясь писал, что они могут обвенчаться в тюремной церкви. Тогда их отправят вместе. Единственным препятствием оставалось только то, что он крещен в костеле, но тюремный священник – были бы деньги – согласен до венчания заново окрестить его, перевести в православные.

Какой же Ясь умница! Какой хороший, милый, дорогой!.. И Глаша с запиской в руках закружилась по камере, словно в вихре вальса, своего любимого танца. Он еще спрашивает! Да она готова тысячу раз написать в ответ: "Согласна, согласна, согласна..."

Екатерина Никифоровна, услышав об этом от дочери во время личного свидания в тюремной конторе, прижала ее к груди и на минуту зажмурилась, чтобы сдержать слезы.

– Я рада... Желаю большого счастья, – говорила, осыпая лицо дочери поцелуями.

В тот же день она написала мужу, все еще скрывавшемуся от кредиторов в Петербурге:

"Ну, друг мой, благослови свою дочь Глафирочку на вступление в брак. Жених ее разделяет ее участь, то есть сидит в той же тюрьме. Он – поляк Иван Адольфович Теодорович, по словам Глаши, очень хороший человек. Но кто он – студент или кто, – спросить забыла. Знаю только, что брат его в Смоленске присяжный поверенный.

Глафира, конечно, напишет тебе сама, но письмо может долго пропутешествовать. Ты напиши ей благословение скорее, потому что на этих же днях будут и венчаться.

Не знаю, как ты, а я радуюсь счастью Глаши – она верит в свое счастье. А мы будем счастливы их счастьем.

Им нужно спешить, а то их могут разъединить. Я уже купила почти все. Куплю еще кольца и шляпу. Цветы будут живые, хочется белые розы – не знаю, найдем ли.

Он сказал Глаше: "Я люблю твою маму пока только за то, что у нее такая чудесная дочь". А я попрошу с ним свидания, когда он сделается мужем Глаши".

И белые розы мать нашла...

Уложив все в большую корзину, она взглянула на новенькую икону богородицы владимирского письма. Купила для благословения. Глашуре на всю жизнь. Но... Вздохнув, поставила икону на божничку. Не примет Глашенька...

"Благословлю просто, – решила мать, – своей рукой. И венчание-то, знаю, ей поперек сердца. Но без этого нельзя. Жить должны в законном браке".

Извозчик ждал у калитки. Екатерина Никифоровна, перекрестившись перед иконами, взяла переполненную корзину и направилась к выходу.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

В апреле простились с Лондоном. Для этого было несколько причин.

Плеханов по-прежнему был недоволен тем, что уехали далеко от него, и даже считал себя оскорбленным. Аксельрод и Потресов отказывались хотя бы на несколько дней приехать в Англию. Вера Ивановна тяготилась тем, что мнение Георгия Валентиновича по тому или иному вопросу могла узнавать только из его писем.

Приближался съезд. Подготовка к нему требовала участия всех соредакторов.

К тому же из Лондона их гнали недуги. От зимней сырости и холодов в квартире у Елизаветы Васильевны ныли суставы, и она большую часть времени проводила в постели, обложившись грелками. А потом расхворался и сам Владимир Ильич. Нелады с Плехановым подорвали его нервы. Болела грудь. Болела кожа. Что делать? Обратиться за помощью к английскому врачу? Но доктора в Лондоне дороги, за визит надо платить гинею*. А денег и без того не хватает на самое необходимое. И Надежда пригласила Тахтарева, когда-то учившегося на медицинском факультете. Тот поставил диагноз – "священный огонь", тяжелая болезнь, при которой воспаляются кончики грудных и спинных нервов.

_______________

* Гинея состояла из двадцати одного шиллинга – на один шиллинг больше фунта стерлингов.

Надежда, по совету Тахтарева, вымазала мужа йодом. Ему стало еще тяжелее. Он метался от боли.

Так больным и привезли его в Женеву. Там, в пансионе мадам Рене Морар, где частенько живали российские эмигранты, он окончательно свалился.

Но апрель одарил Женеву солнечными днями, и силы к больному стали возвращаться. Через две недели он уже был на ногах.

Гуляя по берегу озера, спорившего синевою с небом, Ульяновы любовались альпийскими высотами. На юге зеленели мягкие сопки, одетые лесами. За ними голые вершины были прикрыты легкой голубой дымкой. А дальше вздымалась ледяная громадина Монблана, в полдень серебристая, вечером розовая. Пансион – в шестиэтажном доме, на левом берегу Роны, вытекающей из озера. Почти в центре города. И комнаты довольно уютные. Но дорогие. И перед окнами шумная площадь, куда съезжались крестьяне на базар и где останавливались бродячие циркачи. А для работы хотелось тишины. Лучше бы найти квартиру где-нибудь на окраине – там подешевле. И со своей кухней. Ульяновы направились на правый берег Роны и прошли дальше ее истока, в рабочее предместье Сешерон. Там на тихой улочке удалось найти двухэтажный домик с деревцами перед окнами. Район – приятнее не сыскать: по одну сторону обширный ботанический сад, по другую – старый парк до самого озера.

В нижнем этаже просторная кухня с каменным полом, за ней комната, которую сразу же облюбовала себе Елизавета Васильевна. Наверх деревянная лестница. Там три комнатки, похожие на рабочие каморки, хорошо знакомые по Питеру.

– Отлично! – сказал Владимир, осмотрев их. – Третья у нас будет для приезжих россиян. – Посмотрел на жену. – Ты согласна? Тебе нравится?

– Очень хорошо, Володя! Как раз то, что нужно нам.

Первым делом купили столы, матрацы и подушки. Пледы, заменявшие одеяла, были все те же, подаренные Марией Александровной. Пока не обзавелись кроватями, спали, расстелив матрацы на полу.

Стулья временно заменили ящиками из-под книг и принялись за работу на новом месте. Владимир до появления делегатов съезда спешил написать проект устава партии, чтобы с ним могли не спеша ознакомиться все соредакторы "Искры", Надежда, снова наладив связи с агентами и партийными комитетами на родине, начала писать доклад "Искры" съезду об организаторской работе в России.

Как всегда, работали увлеченно. А здесь все располагало к тому: через открытые окна вливался чистый воздух, полный ароматов цветов и молодой листвы деревьев парка.

Владимир Ильич время от времени спускался вниз, где кипел на плите эмалированный чайник.

– Вот хорошо – есть чаек! – С удовольствием потирал руки. Налейте-ка, Елизавета Васильевна, горяченького.

– Хорошо-то хорошо, только... – теща сдерживала вздох, – не из самовара. Как ни заваривай, все равно не тот чай.

– Погодите, вернемся в Питер – отведете душу.

– Да уж почаевничаю!.. Только скоро ли?

– Скоро.

2

– А у нас гость! – сказала, подзадоривая улыбкой, Елизавета Васильевна, когда Ульяновы вернулись с воскресной прогулки на гору Салэв. – Отдыхает наверху.

– Митя?! – обрадовался Владимир, взбежал по крутой лестнице. – С приездом!

– Володя!

Братья обнялись.

Надежда подымалась медленно, придерживая подол длинного платья. Дмитрий бросился к ней навстречу, дважды поцеловал руку, сказав, что второй раз по поручению жены.

– А карточку ее привез? – спросил Владимир.

– Нет. – Дмитрий кашлянул, прикрывая рот рукой. – Я ведь нелегально. Делегатом от Тульского комитета.

– Знаю. А ты где-то среди лета умудрился простудиться.

– На границе речку вброд переходил. Вода была холодная, быстрая, чуть не сбила с ног. Но это ничего, пройдет.

Надежда, извинившись, спустилась на кухню, чтобы поговорить с матерью об ужине. Елизавета Васильевна сказала, что уже успела купить белых булочек, колбасы и сыра.

Братья перешли в третью комнату наверху, и Владимир сказал:

– Я думаю, тебе тут будет удобно. Кровать завтра купим. А пока... Матрац и одеяло есть, простыни у Нади найдутся.

– А подушка у меня своя. – Дмитрий, улыбаясь, указал глазами в угол комнаты, где стояла его корзина из тонких ивовых прутьев, к крышке которой была привязана крученым шнурком подушка в плотной парусиновой наволочке. Я по-дорожному. По-российски...

Сели на ящики, и Владимир принялся расспрашивать сначала о матери и Маняше, потом об Анюте, тайно вернувшейся в Россию, и под конец о Марке. Как он там, в далеком Порт-Артуре?

– Пишет, что здоров. У него хорошая работа на железной дороге... Ну а вы как тут? Елизавета Васильевна рассказала – ты болел.

– Нервы подвели. Но, как видишь, все прошло.

– Ты же совсем не отдыхаешь.

– Нет, мы каждое воскресенье уходим в горы. Чистый воздух. Прекрасный отдых!

– Но тебе надо по-серьезному. Хотя бы недели на две. Как врач, советую...

– Ишь ты! – Владимир, вскинув голову, расхохотался. – Уже с врачебными прописями!.. – Встал, прошелся по комнате. – Нет, Митя, нынче нам не до отдыха. Такое сложнейшее, архисерьезное дело!

– Ты думаешь, съезд пройдет не гладко? Будут противоречия?

– Очень большие. Предстоит борьба. Серьезная борьба за чистоту марксизма!

– Вон что! А я-то думал...

– Видишь ли, Митя, мы прилагали все усилия к тому, чтобы на съезд приехали сторонники "Искры", но... – Владимир сожалеюще развел руками. Приедут и недобитые "экономисты", и "рабочедельцы", которых – ты знаешь я критиковал в "Что делать?". Явятся бундовцы, а это трудная публика.

– Я слышал, не будет Кржижановского...

– Да, к нашему глубокому сожалению, Глеб не может приехать. В Самаре комитет работает меньше года и по положению не правомочен выбирать делегата.

– Странно.

– И еще жаль, что по той же причине не приедет Ленгник. Это крепкий человек!.. Но мы, Митя, не предаемся унынию. У нас будет, – Владимир сжал пальцы в кулаки, – искровское большинство! И победа будет за нами. Правда, искровцы тоже разные. Да, да, не удивляйся. Есть "твердые", последовательные марксисты, есть и такие, которых я бы назвал "мягкими", склонными к вилянию. Кроме искровцев и антиискровцев будут еще колеблющиеся, этакое "болото". Их предстоит убеждать, перетягивать на свою сторону. Хорошо, что ты приехал, – одним голосом больше.

– Я поспешил, чтобы разобраться во всем.

Поднялась наверх Надежда, пригласила к ужину.

– Мы с тобой, Митя, успеем обо всем поговорить, – сказал Владимир, спускаясь по лестнице вслед за братом. – Пойдем в парк, на берег озера. Вечер тихий, теплый...

– А в шахматы сразимся? – спросил Дмитрий, спустившись в кухню, где был накрыт стол для ужина.

– Если удастся выкроить свободный часок... Ты знаешь, отцовские шахматы я вожу с собой, а не играл уже больше года.

Чай разливала Елизавета Васильевна; Дмитрию, наливая покрепче, сказала:

– В Питере я угостила бы вас чайком с малиновым вареньем – весь бы кашель как рукой сняло.

Ленин мчался на велосипеде: спешил в библиотеку. Но ему навстречу шел Мартов с высоким, крепко сложенным молодым человеком. Лицо у незнакомца белесое, лоб широкий, глаза светлые, кончики усов закручены шильцами. Несомненно, делегат. А от какого комитета?

Мартов был бледнее обычного, щеки ввалились, костюм висел, как на тонком манекене, и Владимир Ильич подумал:

"Здоров ли Юлий? После съезда нужно настоять, чтобы отдохнул в горах".

Притормозив, соскочил с велосипеда; заговорил раньше, чем Мартов успел представить делегата:

– Я – Ленин. А вы?

Шотман назвался.

– Александр Васильевич? – переспросил Ленин, не выпуская его руки. Для съезда – Горский? Очень хорошо, что приехали загодя. Познакомитесь со всеми. А от какого вы Питерского комитета?.. От Вани? Значит, мы единомышленники!

Еще раз пожав руку Шотмана, Владимир Ильич повернул велосипед и жестом пригласил к себе:

– Тут рядом...

– Ты куда-то спешил? Если за газетами, то я запасся. – Мартов указал глазами на свои карманы, из которых торчали утренние местные газеты и рукописи для "Искры".

Владимир Ильич сказал, что в библиотеку он еще успеет, а поговорить им необходимо сейчас же. Мартов был рад, что разговор пойдет в его присутствии. Теперь, накануне съезда, его особенно интересовали все малейшие нюансы воззрений и намерений Ленина.

В ожидании чая, которым занялась Елизавета Васильевна, Владимир Ильич, навалившись грудью на кромку стола, расспрашивал Шотмана, сидевшего по другую сторону. Александр Васильевич рассказал, что он был партийным организатором Выборгского района, работал токарем на заводе Нобеля.

– Великолепно! – Ленин, коснувшись пальцами правой руки своей груди, сделал широкий жест в сторону собеседника, как бы одаривая его радостью. На съезде будет три токаря: один из Киева, другой из Тулы и вот вы. Хорошо! Но и при этом нельзя не пожалеть, что мало рабочих.

"А чего же тут жалеть? – мысленно возразил Мартов, покуривая у открытого окна. – Все равно их роль сведется к молчаливому голосованию, а решающее слово будет принадлежать нам, интеллигентам, теоретикам".

– Было бы больше делегатов-рабочих, – продолжал Владимир Ильич, если бы не провалы. – При этом он вспомнил Ивана Бабушкина и Петра Заломова. – Весьма огорчительно, что вторым делегатом из Питера явится... знаете кто? Заядлый "экономист"! Лидия Махновец, бойкая сестрица небезызвестного Махновца-Акимова. Вот с кем предстоит война! Едва ли не столь же острая, чем с пресловутым Бундом.

– А их зачем пригласили? – спросил Шотман.

– Их, к сожалению, там, в России, избрали. Думаете, лучше без них? Спокойнее?.. А по-моему, лучше идейного противника разгромить в открытой схватке на поле боя, чем позволить ему действовать против нас исподтишка, – сказал Владимир Ильич и неожиданно оглянулся на Мартова. Не так ли, Юлий Осипович?

– Да... Принципиально говоря... – Мартов для чего-то снял пенсне и тотчас же снова нацепил на нос. – Но послушаем на съезде бундовцев...

– Конечно, выслушаем. Пусть выговорятся до конца. Хотя мы-то с тобой знаем их песни. Да и Александр Васильевич, мне кажется, имеет о них представление.

– Наслышан достаточно.

– Тем лучше для съезда.

Мартов подошел к Елизавете Васильевне, поджидавшей, когда закипит чайник, и попросил папироску ее набивки:

– Табачок у вас всегда отменно ароматный.

– Уже все. Гильзы кончились, – развела руками Крупская. – Сама, батюшка, перешла на здешние сигаретки.