Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)

– Я в Дрездене позавтракал на вокзале.

– От Дрездена путь не близкий. Садитесь вон на тот стул – я люблю смотреть в глаза. Ну какой же безобразник вас так... Ильичей напугаете! Вы в Дрездене обязательно покрасьтесь снова.

Калмыкова подала гостю чашку кофе, подвинула поближе масло, хлебницу с булочками.

– Рассказывайте все по порядку: где вас схватили, как удалось бежать...

Слушая, время от времени нетерпеливо перебивала:

– А там кого видели из наших? Кто явку дал? – И подбадривала: Продолжайте. Мне все-все интересно. Обо всех. За границей я, быть может, десятый раз, а никогда прежде не думала, что так буду скучать по России. Оно и понятно – родина накануне больших перемен.

Александра Михайловна, вслушиваясь в каждое слово гостя, отмечала: речь его стала чистой, вполне грамотной. Не напрасными были их школьные уроки!

Перейдя к своим скитаниям по Германии, Бабушкин проговорился, что во время работы в лесу немножко научился разговаривать по-немецки, поломал язык на самых необходимых фразах.

– Хвалю, хвалю! – обрадовалась Калмыкова. – А потом проэкзаменую. Без поблажек. Как в нашей школе. – Шутливо погрозила пальцем и тут же, одобрительно улыбнувшись, провела рукой по щеке, на которой еще не угас румянец. – Помните, у нас говорят: "Язык до Киева доведет". А здесь ваш немецкий, хотя еще и очень плохой, доведет до Гамбурга.

– Меня уже заманивали в Гамбург! – рассмеялся Бабушкин. – В Америку хотели увезти!

– Можно и через Францию. Кто знает языки, даже проще. Но вам я напишу на отдельных бумажках, где какой билет покупать. Доберетесь до Кале, а там – через Ла-Манш.

Услышав знакомое по урокам географии в вечерне-воскресной школе слово, Иван Васильевич кивнул головой:

– Доберусь! Вы не сомневайтесь.

– Нисколько не сомневаюсь. Уж если вас никакие тюремные замки не держат, так европейские дороги не явятся препятствием. А за Ла-Маншем поезд прямо в Лондон. Там придется снова поломать язык.

По привычке Калмыкова встала, как учительница перед классом:

– Немецкую фамилию Рихтер они произносят Ричтер. Повторяйте за мной: Рич-тер. Буква Р – неясно. Кончик языка к нёбу. Повыше. Вот так. Улица Холфорд-сквер. Помягче р, помягче. Как бы проглатывайте. Я вам напишу. И мы с вами еще попрактикуемся. А теперь, – подошла к столику с журналами, чем бы вас занять? Да вот, – повернулась со свежим журналом в руке, – вы еще не видели "Освобождение"? – И со вздохом добавила: – Горестное для меня...

– Нелегальное издание? – спросил Бабушкин. – Почему же горестное?

– А вы почитайте – поймете мое огорчение. Садитесь вон в кресло. Там удобнее.

Бабушкин откинул обложку, перевернул титульный лист, заглянул в конец журнала и вслух прочел:

– Редактор Петр Струве.

– Да, представьте, он, – подтвердила Александра Михайловна. – Вы, вероятно, слышали – мой приемный... Ну, не буду вам мешать...

Она вернулась часа через два и с порога спросила:

– Ну, как, товарищ Богдан? Ваше впечатление?

Бабушкин встал.

– Извините, Александра Михайловна, я уж прямо...

– А иначе я не стала бы вас слушать.

– Либералом пахнет. От каждой строки.

– Да. Горькая правда. – Калмыкова, сдерживая вздох, села и указала гостю глазами на тот же стул, на котором он сидел во время завтрака, и, видя, что он готов сочувственно выслушать до конца, продолжала: – Ошиблась я в Петре Бернгардовиче. Так ошиблась, что считаю недостойным называть своим воспитанником. – Бросив косо взгляд на журнал, уронила руки на стол. – Струве выплыл на чужой берег. Вы правы – рупор либералов! Так и скажите Ильичам. Я с ними до конца. А Струве для его пресловутого "Освобождения" не дам и ломаного гроша! Он уже знает об этом. И не унывает. – Выпрямилась на стуле, возмущенно покачала головой, будто виновник разговора находился где-то неподалеку. – Чего ему унывать? Один помещик, получив богатейшее наследство, отвалил на этот журнальчик тридцать тысяч!

– Знает своих заступников!

– Да. Такой капитал!

Перестав возмущаться, Александра Михайловна поправила пряди волос возле ушей, вспомнила:

– А Владимир Ильич первым понял, какой берег манит Струве. Теперь уже приманил.

Калмыкова уговорила гостя остаться до утра. А на следующий день, провожая его до улицы, посоветовала:

– В Дрездене обязательно зайдите в Цвингер. – Тут же пояснила: – В картинную галерею. Это вам, пишущему человеку, необходимо видеть. Хотя бы на часок...

На пристани Бабушкин опустил руку во внутренний карман пиджака и удивился – там оказалось несколько хрустящих бумажек.

"Когда она успела?.. Тайком!.. Чувствовала, что сочту за подачку... Я мог бы заработать где-нибудь на погрузке... Ну что же, спасибо ей. Скорее доеду".

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Надежду Константиновну беспокоило здоровье мужа: не спит по ночам, жалуется на головную боль... Все – от нервов.

Отдохнуть бы ему. Хотя бы дней десяток. На время забыть обо всем волнующем. Ведь столько лет в борьбе. В самой напряженной. Добро бы против одних столпов да цепных псов царизма, так еще и против тех, кто причисляет себя к революционерам, а в действительности мешает рабочему движению и делу революции. Сначала борьба с либеральными народниками, потом – с "экономистами", с бернштейнианцами, извратителями марксизма... Без малейшей передышки.

А как же иначе? Разве он мог дать им передышку? Нет, до полного разгрома тех и других, до прозрения заблуждающихся и сбитых с толку...

Пробовала заводить разговор о необходимом для него отдыхе. Он пожимал плечами:

– Ты же сама, Надюша, понимаешь...

Конечно, она понимает. Но не может не тревожиться.

А тут еще вдобавок ко всему эти новые нелады с Плехановым, да такие острые... Как только выдерживают у Володи нервы?..

Вера Засулич показала Ленину письмо Плеханова: Георгий Валентинович сообщал ей, что берет "назад свои предложения о поправках", то есть о своих требованиях голосования по многим абзацам статьи об аграрной программе.

– Что же это он пишет только вам? – удивился Владимир Ильич. – В таких случаях...

– Извиняться?! – вспылила Засулич. – Но это же Плеханов!.. Впрочем, он собирается прислать вам дружеское письмо. Вам этого достаточно?

– Ради общего дела я готов забыть...

Письмо пришло с утренней почтой. Плеханов писал:

"Обидеть Вас я не хотел. Мы оба несколько зарвались в споре о программе, вот и все".

"Не хотел обидеть! – про себя отметил Ленин. – И на том спасибо!"

Невольно вспомнилось прочтенное накануне письмо Плеханова к Засулич, в котором, помимо заверения о том, что он берет назад свои поправки, было утверждение: он, Плеханов, на семьдесят пять процентов единомышленник Ленина, и различия между ними только двадцать пять процентов. Невольная усмешка тронула губы.

– Ты, Надюша, обратила внимание – во вчерашнем письме к Засулич Плеханов идентичность наших взглядов начал измерять процентами?! Этак он, чего доброго, разногласия будет взвешивать на весах!

– Но он поборол свою гордыню, – сказала Надежда. – И это, Володя...

– Надо ценить? Понимаю. И надеюсь на продолжение совместной работы.

Ленин, понятно, не знал, что их общим знакомым Георгий Валентинович рассказывал в Женеве:

– Я взял назад только форму, а не смысл своих поправок.

Не знал Владимир Ильич и того, что на столе Аксельрода лежало неотправленное письмо о выходе из редакции "Зари", в котором тот ссылался на свое "болезненное состояние" и "дальность" от Лондона. Не знал Ленин и того, что Засулич считала: "Лучше отделить редактирование "Зари" от "Искры", предоставив первую Жоржу и Павлу, чем идти на разрыв".

Владимир Ильич не хотел разрыва и, обрадовавшись примирению, ответил Плеханову:

"Дорогой Г. В.! Большой камень свалился у меня с плеч, когда я получил Ваше письмо, положившее конец мыслям о "междуусобии". Чем неизбежнее казалось нам это последнее, тем тяжелее были такие мысли, ибо партийные последствия были бы самые печальные... Я готов, конечно, теперь и еще раз обсудить с Вами желательные изменения в моей статье и для этого пошлю Вам корректуру".

И тут же перешел к содержанию ближайшего номера "Искры".

Теперь, когда деловые отношения в редакции восстанавливаются, можно и отдых себе позволить, хотя бы самый короткий. Главное – повидаться с матерью и старшей сестрой.

С дневной почтой пришло письмо из Швейцарии. Его просили выступить с рефератами против социалистов-революционеров. Задумчиво повертел письмо в руках. Надо бы съездить. Пора объявить им войну. Самую решительную. Безотлагательную. Но он устал до крайности. А тут еще необходимый реферат в Париже. На ту же тему. Письмом попросил Мартова уговорить устроителей пусть отложат. Юлий ответил: афиши уже готовы. Ну что ж, надо так надо. Но пока только в Париж. А швейцарским друзьям придется написать, что до осени, ей-ей, не сможет исполнить просьбу. И он начал письмо:

"К большому своему сожалению, никак не могу исполнить Вашу просьбу и приехать в Берн. Здоровье мое преплохо, и я, право, не знаю, справлюсь ли с рефератом в Париже: подготовиться не успел, Arbeitsunfahigkeit* почти полная, нервы никуда не годятся. Если бы можно, – увильнул бы и от Парижа, да уж надуть было бы бессовестно. Если не оскандалюсь в Париже и если поотдохну после него, – тогда постараюсь (может быть, уже осенью) непременно катнуть как-нибудь к Вам..."

_______________

* Неработоспособность (нем.).

До осени он напишет, обязательно напишет статью о "революционном авантюризме" эсеров. Может быть, даже и в дни отдыха...

А после отдыха будет ждать Плеханова в Лондоне. Если Георгий Валентинович выполнит свое обещание. Только раздобыть бы для него денег на поездку.

2

Над Ла-Маншем буйствовал жестокий норд-ост. Круто вздымались белогривые волны, тщетно пытаясь нагнать одна другую. Пароход валился с борта на борт.

Через каких-нибудь десять минут после выхода из Дувра морская болезнь угнала пассажиров в каюты, кинула на койки. Кто был повыносливее, тех матросы, укутав пледами, привязали на палубах к креслам.

Владимир Ильич ходил по верхней палубе, придерживая шляпу то одной, то другой рукой. Когда судно накренялось больше обычного, широко расставлял ноги, чтобы не упасть, и, прищуриваясь, смотрел на взбаламученный простор. Белый от мела британский берег постепенно погружался в свинцовую пучину, французский еще не проступил сквозь серую мглу.

В апреле, когда плыли в Англию, вот так же взбудоражилось море, холодными брызгами осыпало даже третью палубу. Надя, побледнев от приступа незнакомой ему морской напасти, судорожно приложила руку к горлу. Поддерживая под локоть, помог ей спуститься в каюту, уложил поудобнее; опираясь о кромку койки, сел рядом, гладил ее руку, сотрясаемую мелкой дрожью. Иллюминатор был плотно задраен круглой стальной крышкой. Чтобы взглянуть на море, приходилось подыматься на палубу. Возвращаясь в каюту, легонько касался подушечками пальцев мраморно-белой щеки жены:

– Потерпи еще немного. Начинает вырисовываться английский берег...

Теперь он ждал появления французского берега. Заботиться ему не о ком, и он до самого порта не покинет палубы. Тут свежий воздух. Со всех сторон морской простор. И каждую секунду дает о себе знать необратимая сила разыгравшейся стихии.

Жизнь его родной страны подобна этому морю. Вот так же нарастает сила гнева в заводских и фабричных районах. И деревня нынче всколыхнулась в стихийной ярости. Им, российским социал-демократам, предстоит необузданный ветер направить так, чтобы он дул в паруса революции, чтобы сокрушающая волна с каждым днем сильнее била в стены окаянной крепости уже недолговечного царизма.

В такую стихийную бурю на капитанском мостике нужна особая бдительность: малейший неосмотрительный поворот руля может отклонить судно от курса и привести в нежелательную гавань. Нелегкая пора. Даже те, кто, казалось, умудрен опытом и умеет стоять на вахте, теряют голову, впадают в панику. Недавняя трагедия Леккерта так сбила с толку двух упрямо-горячих соредакторов "Искры", что горечь долгих и острых разговоров не утихает в душе...

...Первого мая пролетарии Вильно вышли на улицу. Они не только требовали сокращения рабочего дня до восьми часов, но и стоголосой песней звали на борьбу с царем-вампиром, пьющим народную кровь. На них обрушились удары нагаек, жандармы похватали запевал. Рассвирепевший губернатор фон Вааль приказал тридцать человек подвергнуть порке. Через три дня после жуткой экзекуции двадцатидвухлетний сапожник Гирш Леккерт выстрелил в фон Вааля из револьвера. Одиннадцатого июня покушавшегося повесили. "Искра" не могла пройти мимо этого злосчастного события. Потребовалась заметка. И тут покачнулись взгляды Веры Засулич. Видимо, вспомнила свой выстрел в Трепова и начала настаивать на одобрении террористического "подвига" Леккерта. Ее горячность можно понять. И была надежда на то, что ее удастся успокоить. Но вслед за ней колебнулся Мартов и с редким упорством стал говорить даже о неизбежности террора. Никакие возражения не принимал в резон. Ему, видите ли, импонировало, что стрелял рабочий. И не социалист-революционер, а бундовец из Вильно, где он сам живал.

Было странно слышать. Очень странно. Юлий не понимает негодности террора в борьбе за рабочее дело! Неужели для него не ясно, что без массового выступления пролетариата, без народного восстания револьверные выстрелы и бомбы бессильны поколебать царизм? Убеждения не подействовали. И, чтобы не обострять отношения, пришлось пойти на некий компромисс и кое-что смягчить в заметке, осуждающей вильненский террористический акт...

Завтра в Париже его, Ленина, реферат о программе и тактике социалистов-революционеров, этих шумных "рыцарей" террора, а у него даже и набросков еще нет. Написал бы тезисы здесь, на пароходе, если бы не такая качка...

Поезд мчался по приморской равнине. За окнами расстилались пшеничные поля, умытые недавним дождем. На одиноких холмах чернели хмурые стены старых замков, полуприкрытые кущами деревьев. В маленьких городках мелькали островерхие дома, до самых крыш увитые плющом.

Но ничто не оставляло следа в памяти, – Владимир Ильич думал о завтрашнем реферате. С чего начать? Конечно, с бурных перемен последних лет. История России шагает вперед семимильными шагами. И каждый год значительнее былых десятилетий. Революционное движение растет с поразительной быстротой, и при этом необычайно ясно вырисовывается подлинное лицо отдельных деятелей и направление новоявленных организаций. Пример: эволюция господина Струве, который теперь выступает уже без маски как прислужник либеральных помещиков. И в то же время среди промежуточных слоев интеллигенции слышится: "Шумим, братцы, шумим" – таков лозунг многих революционно настроенных личностей, увлеченных вихрем событий и не имеющих ни теоретических, ни социальных устоев. Таковы "социалисты-революционеры", политическая физиономия которых становится все яснее и яснее. И пролетариату пора внимательно присмотреться к этой физиономии.

И тут – о новом повороте к террору, начиная с убийства министра внутренних дел Сипягина, о громких поединках, представляющих собой скоропреходящую сенсацию. В своей газете "социалисты-революционеры" уверяют: "Каждая молния террора просвещает ум". Этого не заметно в делах их партии.

Припомнилось смешное, чего нельзя не процитировать: "Каждый террористический удар как бы отнимает часть силы у самодержавия и всю эту силу (!) перебрасывает (!) на сторону борцов за свободу", "И раз террор будет проведен систематически (!), то очевидно, что наша чаша весов наконец перевесит". Да, да, нельзя не посмеяться над величайшим из предрассудков: политическое убийство само "перебрасывает силу"!

Когда упрочились уличные демонстрации, мы стали звать к вооружению масс, выдвинули задачу подготовки народного восстания. Они, сторонники революционного авантюризма, все надежды возлагают на поединки героев: "Стреляй, неуловимая личность".

Тут будет к месту ирония: "Не правда ли, как это удивительно умно: отдать жизнь революционера за месть негодяю Сипягину и замещение его негодяем Плеве – это крупная работа. А готовить, н а п р и м е р, массу к вооруженной демонстрации – мелкая". Да, авантюризм порожден беспринципностью.

Шумные авантюристы собрались в поход против учения Маркса о единственном действительно революционном классе современного общества пролетариате. Всю силу этой партии представляет та кучка русских интеллигентов, которые от старого отстали, а к новому не пристали.

На больших станциях Владимир Ильич выходил подышать свежим воздухом. Погуляв возле вагона, возвращался на свое место, перекидывался с соседями по купе несколькими словами о погоде и, когда возобновлялся стук колес на стыках рельсов, снова устремлял свой взгляд в окно и погружался в думы о завтрашнем реферате.

Теперь он думал о деревне, знатоками которой считают себя новоявленные революционеры авантюристического толка. Именно по крестьянскому вопросу они лживо разносят марксизм, что называется, на все корки: социал-демократы будто бы закрывают глаза на деревню, будто бы ортодоксия запрещает вести революционную работу среди крестьянства. Для авантюристов стало модой – лягать ортодоксию. А сами лягающие даже не у с п е л и наметить своей собственной аграрной программы. Кто они такие? Каков их политический облик? Поскребите социалиста-революционера, и вы найдете либерального народника со всеми его старыми предрассудками, идейными лохмотьями и нарядными заплатами модной критики марксизма. Классовую борьбу в деревне они пытаются подменить "всевозможными кооперациями".

Борьба с ними должна быть самой решительной. В публичных выступлениях, на страницах "Искры" и "Зари" – всюду.

Сегодня вечером он набросает на бумаге тезисы реферата, а завтра – в схватку. Революционному авантюризму объявляется война.

3

В Париже, кроме руководителя группы содействия "Искре", никто не знал, куда он, Ленин, уедет после реферата.

Так-таки никто? А если царские шпики присутствовали в зале и опознали в нем Ульянова? Если проследят на улице и сядут в поезд, на котором он отправится в Бретань? Испортят отдых. Не столько ему, сколько Анюте с матерью.

Сестра писала, что не получила его апрельского письма с лондонским адресом. Это не случайно. Получил кто-то другой. Ясно – царский шпик. Значит, за Анютой в Берлине следили. Пока жила где-то под Дрезденом, след могли потерять. Здесь, чего доброго, снова обнаружат. Во Франции не тронут. Но после отдыха сестра, невзирая на риск, собирается проводить мать до дома. На русской границе и без улик могут арестовать: та самая, из Московского подпольного комитета!..

"Что это я? – остановил тревожное раздумье. – От усталости нервов... Никто меня не опознал..."

И все же перед отъездом на вокзал, куда еще днем успел отвезти чемодан, решил побродить по ночному Парижу. Если не обнаружится русский шпик, можно ехать спокойно. Позвал с собой Мартова, – до реферата не удалось поговорить с ним наедине.

Шли прогулочным шагом, останавливались у витрин, рассматривали то галстуки, то шляпы, то перчатки; читали афиши синематографов; шли обратно по тому же кварталу. Свет из окон и от уличных фонарей отбрасывал тени на полупустынные мостовые.

Никто не тащился за ними, не скрывался от их глаз в укромных уголках. Можно разговаривать спокойно. Конечно, не по-русски. И Владимир Ильич по-немецки спросил Мартова о впечатлении от реферата. Почему он отмалчивается? Не согласен с какими-то частностями или вообще считает реферат неудачным?

– Нет... Почему же неудачным? – замялся Юлий. – О твоем успехе свидетельствуют шумные реплики, многочисленные вопросы... Ты многих задел за живое. Ни разу не был прижат к стенке. Наоборот, находчиво парировал выкрики и шел в наступление. Как всегда, говорил горячо. Могу добавить: почти во всем доказательно.

– Да? – Владимир Ильич приостановился, глянул Мартову в глаза, полуприкрытые табачным дымом. – А в чем же не доказательно?

– Все в том же...

– Значит, в моем осуждении выстрела Леккерта не хватало аргументов?

– Для кого как...

– Очень жаль... Ну, а если бы Плеханов...

– Жорж на твоей стороне. А я остаюсь при своем мнении.

"Отчего так застрял в его голове этот Леккерт? – спросил себя Владимир Ильич. – Ведь не первый выстрел по сановнику. И сам Юлий ранее осуждал террор..."

Они вышли на набережную Сены. Там прохаживались парочки, еще не нашедшие пристанища на час; шаркали усталыми ногами одинокие бездомные... Здесь можно без опаски разговаривать по-русски. И Мартов, отвлекаясь от неприятной темы, принялся беззаботно рассказывать о Швейцарии, откуда вернулся совсем недавно. Июнь в Женеве начался нудными дождями, Монблан почти каждый день прикрывал свой лик мохнатыми тучами, как русский купец воротником дохи. Он, Мартов, там схватил простуду и вот кашляет, как окаянный...

Не выдержав пустого многословия, Владимир Ильич спросил, как чувствуют себя их соредакторы.

– Плеханов тоже простудился. Даже больше, чем я, – сказал Мартов. – И Аксельрод чихает.

– В их благодатной Швейцарии! А нас небось все еще бранят за Лондон? Не хотят приехать из-за туманов...

– Туманы – в головах. Не могут они забыть, что мы уехали в Англию, не спросив их согласия.

– Ты сам знаешь, спрашивать было некогда. Не могли же мы рисковать...

– Они твердят одно: от Мюнхена до Швейцарии рукой подать. Взвинчены до предела. И разговаривать с ними трудно. Готовы даже пойти на полное организационное размежевание.

– В каком смысле?

– "Искра" – нам, "Заря" – им. – Мартов взмахнул рукой с дымящейся сигаретой. – Две редакционных тройки!

– Вон что! Вместо шести соредакторов – две тройки! И это серьезно?

– Было сказано в минуту раздражения. Понятно, пока не для твоего сведения. А между собой они обсуждали при помощи переписки. Были единодушны.

– Вера Ивановна, конечно, с ними?

– За ней и остановка. Не исключена возможность, что останется с нами. Если не она, то Потресов...

– Ты говоришь так, будто вопрос о тройке для "Искры" уже предрешен.

– Прикидываю, как будет лучше.

– Веру Ивановну, при всем моем уважении к ней, уговаривать не станем. Что ты скажешь на это?

– Видишь ли... – Мартов, приостановившись, достал вторую сигарету, прикурил от первой. – Мне трудно представить нашу редакцию без Веры, хотя как журналистка она... Да ты сам знаешь, весь нелегкий воз везем мы с тобой. А там она...

– И там пристяжные не натянут постромок! Пойдут налегке. А одному кореннику, даже Плеханову, не увезти воз – погубит журнал. Жаль будет "Зарю". Впрочем, до этого, я думаю, не дойдет. У Плеханова острый ум, он должен понять. Если не впадет в амбицию. А вообще же тройка – это заманчиво. – Владимир Ильич придержал Мартова за рукав пиджака. – Ты согласен?

– В принципе – да. – Мартов, сделав глубокую затяжку, вскинул голову. – Если все настоящие публицисты. Горячие. Годные и в пристяжки, и в коренники, когда понадобится.

Владимир Ильич достал часы – ему пора на вокзал; пожимая руку на прощанье, попросил:

– Пожалуйста, Юлий, поспеши в Лондон. Сам знаешь, пора сдавать двадцать второй...

– Понимаю... Хотя, откровенно говоря, Париж мне больше нравится. Но я готов... И ты можешь отдыхать спокойно.

"Да, отдых, отдых, – повторил Владимир Ильич. – Только отдых. И не думать ни о чем другом..."

Но не думать он не мог. В поезде Мартов не шел из головы.

"Почему же Юлий оправдывает Леккерта? Ранее относился по-марксистски, а теперь... В чем же дело? Стрелял не студент, а р а б о ч и й. Ну и что же?.. Уж не потому ли, что сам Юлий во время вильненской ссылки состоял в той же организации Бунда, в которую, правда, через много лет, вступил Леккерт?"

Догадка показалась неубедительной. Отбросив ее, Владимир Ильич вспомнил разговор о двух редакционных тройках. Он и сам подумывал: три работающих соредактора – это было бы отлично. Три единомышленника, поддерживающих друг друга во всем. Быстрей бы решались все вопросы.

"Ну что же, об этом следует поговорить, – подумал он, откинув голову на высокую полумягкую спинку кресла в полупустом купе вагона. – Только не теперь – на съезде. И, конечно, об одной тройке. Для "Искры" и "Зари". А пока – ни слова. Плеханов "взял обратно" свои оскорбительные пометки на рукописи – это уже благо. Будем по-прежнему работать вместе..."

4

Ветер дует со стороны моря, и в жаркий полдень пахнет вяленой рыбой да сухими водорослями. Чем ближе к берегу, тем каменистее холмы. Серые остроребрые плитки торчат на каждом шагу. И неказистые дома сложены из таких же плиток, побелены известью, как украинские хаты. Только нет возле них ни мальв, ни вишенок. Зачастую дома жмутся один к другому. Узенькие улочки – на ослах и то разъехаться нелегко – криво опоясывают холмы; одни лепятся к каменной круче, другие ведут с уступа на уступ, к заливу, еле видимому в просветы.

В маленьких двориках рыбаки, бронзовые от морского загара, вяжут сети.

Владимир Ильич подходит то к одному, то к другому, здоровается, спрашивает, как пройти к мадам Легуэн. Ему отвечают по-бретонски, он понимает не сразу, переспрашивает. Бретонцы, дымя трубками, ведут неторопливый разговор. Смеются. Когда они выходят в море, то, пожалуй, на каждой второй лодке Легуэны. У каждого жена на берегу. Какую мадам желает видеть приезжий?

– Ту, что сдает комнату на втором этаже. Пожилую. Мамашу Легуэн, отвечает Владимир Ильич. – Ее муж, говорят, погиб в море...

– И таких у нас не перечтешь. Море свое берет.

– У нее только что жил один парижанин, мой знакомый.

– О-о! Это там, внизу. Возле самого залива. Видите шпиль церкви? От нее недалеко. Как пройти? За углом налево, еще налево, потом направо...

Дом мамаши Легуэн маленький, двухэтажный, у самого выхода из лабиринта переулков. От него – спуск к заливу. Купанье близко!

Хозяйка обрадовалась привету от парижанина, провела наверх; распахнув окно, сказала:

– Тут вам будет хорошо! У меня живали русские, им нравилось. Рисовали наше море, речку Триё, скалы, лодки рыбаков...

С тех пор она запомнила несколько русских слов. Правда, трудных для произношения. Но ничего, они будут разговаривать по-французски.

– Парижанин говорил, что ваши родные, которые собираются приехать сюда, тоже знают французский.

Она и об этом осведомлена! Тем лучше. Поможет для мамы с Аней подыскать комнату поблизости. Не успел попросить об этом, как бретонка сказала – у соседки комната свободна. Совсем рядом. Одноэтажный дом стеной к стене. Будет удобно. Только море от них не видно, но ведь до берега какие-то минуты. А здесь, у нее, днем и ночью свежий морской воздух.

Глянул в окно. Горизонт терялся в серой дымке. Оттуда ветер гнал к берегу белогривые волны, и море выглядело полосатым. А к вечеру оно несомненно будет иным. И утром иным. Сколько ни любуйся, не налюбуешься. Жаль, Нади нет – ей ведь тоже необходим отдых. И едва ли меньше, чем ему. Но "Искру" нельзя было оставить без надежного присмотра. А Надя молодчина! Даже виду не подала, что ей будет трудно управляться с рукописями, письмами, корректурами – со всеми делами, которые он оставил на нее. Устанет, конечно. Но ничего, вместе они отдохнут как-нибудь в другой раз... Если представится такая возможность.

Повернувшись, окинул взглядом комнату. Белые стены, белая матица под потолком, на стенах литографии – море, рыбацкие лодки под парусами... В переднем углу стол накрыт узорчатой скатертью, видать, домашней работы, чернильница, полная фиолетовых чернил. Ручка с разноцветным орнаментом, на конце заостренная, как нож для разрезания книг. Взял ее, повертел перед глазами – перо английское, его любимое! – и бережно положил на место. Не понадобится. Отдых, отдых и еще раз отдых. Возможно, лишь к концу месяца потребуется для какой-нибудь самой неотложной заметки... А в ближайшие дни – только для писем к Наде. И даже сегодня – для телеграммы родным: в Логиви все дешево, и комната для них есть – пусть приезжают. Он ждет.

Хозяйка огорчила: в деревне нет ни телеграфа, ни почты, письма к ним привозят из соседнего селения Плубазланека. До него каких-то километров шесть полевой дороги. Шесть? Не так уж много. Будет хорошая прогулка. Но сначала надо посмотреть комнату в соседнем доме...

– Сначала я угощу вас кофе, – сказала мадам Легуэн. – Обеда у меня сегодня, к сожалению, нет. С завтрашнего дня буду готовить для вас и завтраки, и обеды, и ужины. По-бретонски, понятно. Из свежей рыбы и овощей...

– Из рыбы – хорошо. Я вырос на большой реке, богатой рыбой.

– Надеюсь, вам понравится простая бретонская еда. Мои жильцы всегда оставались довольны. А сегодня, если хотите, можете пообедать в нашем летнем ресторанчике. Там, внизу, в береговой скале. А кофе приготовлю быстро. Пока вы... – указала глазами на тазик в углу и на кувшин с водой. – Я могу слить вам воду.

Поблагодарив, Владимир Ильич решительно отказался. Он привык умываться без услуг. А когда хозяйка спустилась вниз, усмехнулся уголками губ.

"Европа! До простого умывальника не могут додуматься!.. Хотя все объяснимо: канитель с таким умыванием идет от барской изнеженности и требования услужливости во всем".

Скинув пиджак и верхнюю рубашку, склонился над тазиком. Держа кувшин в одной руке, сливал себе воду на ладошку. А снизу уже подымался приятный запах свежемолотого кофе...

...Окно открыто настежь. В комнату вливается прохладный морской воздух. Владимир Ильич спит на старой деревянной кровати, смастеренной немудреным деревенским столяром.

Море не бьет в скалы, и в бретонской деревне тишина. Ничто не мешает спокойному сну.

На рассвете сон приятен, как в детстве.

Но не долго продолжается он – поют петухи, лают собаки, с улицы врываются голоса, на кухне гремит посудой мадам Легуэн. Где-то под обрывом стучат веслами рыбаки. Они возвращаются с уловом. С богатым ли?

Владимир Ильич подходит к окну. Солнце уже раскинуло по бирюзовой глади огромного залива золотистые блики. Издалека спешит к берегу последняя лодка рыбаков.

Перекинув полотенце через плечо, Владимир Ильич спускается по скрипучей лесенке, выходит на узенькую улицу. Выбитая в камнях дорога приводит к морю. Оно уже успело залить пеструю россыпь мелких галек и подступило к серому каменному мысу.

Оставив полотенце на выступе скалы, Владимир Ильич идет в море. Оно кажется уставшим, в меру прохладным; подступает к берегу лениво, словно ему надоели эти ежесуточные приливы и отливы. Морю тоже нужен отдых. Но лучше, когда чувствуется его сила.

Вода уже до пояса, и Владимир Ильич падает на нее грудью; плывет быстро, попеременно взмахивает руками, загребая воду под себя. На Волге такие взмахи называют саженками.

Возвратившись на берег, одевается и идет к рыбакам. Возле лодок кружатся чайки с крикливым гомоном, норовят ухватить что-нибудь из соблазнительного улова.