Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 44 страниц)

– Володенька, не тревожься, – беловолосая голова матери дрогнула больше обычного, – будем писать.

Вышли на улицу. Мать достала платок...

На последнем каменном пригорке Владимир оглянулся и помахал шляпой.

– Вот и все, – тихо сказала мать, махнула платком и засунула его за обшлаг рукава. – Три недели как один приятный сон...

Анна утирала слезы.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Каждый день прибавлял тревог и забот. То из одного, то из другого города приходили печальные вести о провалах. Последняя страница "Искры" пестрела списками арестованных, сосланных в Сибирь, ожидающих в пересыльных тюрьмах отправки по этапу на Крайний Север. Появились некрологи: "Умер от туберкулеза", "Скончался от цинги". О тех, у кого не выдерживали нервы, писали: "Страдал психическим расстройством застрелился", "Покончил жизнь самоубийством".

"Искра" предупреждала о провокаторах, публиковала списки предателей.

Смельчакам, не утратившим сил в борьбе, требовались деньги на побеги из далеких мест.

Самой ощутимой была потеря Бродяги, который попал в жандармскую ловушку на провалившемся транспортном "пути Дементия": верного друга по сибирской ссылке увезли в киевскую тюрьму Лукьяновку.

На воле оставался единственный разъездной агент Аркадий, но и того проследили в Петербурге, и ему пришлось срочно менять адрес и вводить в курс подпольных партийных дел Жулика*.

_______________

* Е. Д. Стасову.

Узнав о провалах, в Лондон, еще до отъезда Владимира Ильича во Францию, примчалась Димка, сестра Петра Гермогеновича Смидовича, который теперь отправлял "Искру" из Марселя в Батум.

– Не могу я больше сидеть сложа руки, – заявила Надежде Константиновне, едва успев расцеловаться с ней. – Давай явки в Питер, в Киев...

– Димочка, нельзя так сразу...

– Почему нельзя? Владимир Ильич придет, а у нас уже все готово.

– А если он...

– Помоги убедить... Пойми, Надюша, у меня сердце не терпит. Готова хоть сегодня в путь. Вера Ивановна пожелала мне ни пуха ни пера.

– Остынь, Димочка, немножко. – Надежда положила ей руку на плечо. Вот попьем чайку...

– Мне остывать нечего. Ты знаешь, я всегда такая. Раздумывать не привыкла.

– Надо же поговорить...

– Вот и поговорим о новых явках.

– А если их нет, новых-то?

– Ну-ну, – Димка погрозила пальцем, – не хитри, Надюша, меня не проведешь. – Порывисто поцеловала в щеку. – У тебя явками всегда голова полна.

Наливая гостье чаю, Надежда извинилась, что заварка у нее в кружке несвежая и что к столу нет ничего, кроме галет. Димка махнула рукой, дескать, стоит ли говорить о таких пустяках. А в России она – Надюша может быть уверена – не потеряет напрасно ни дня, ни часа, как в прошлую поездку по югу.

– На юг тебе, Димочка, опасно – филеры небось заприметили.

– Они забыли, – отмахнулась Димка. – А я, ты знаешь, умею менять обличье.

– А муж как же?

– Он сам поехал бы, да куда такому увальню... И у него сейчас одна забота – научиться делать матрицы с набора "Искры" для подпольных типографий. Приедет сюда. С Волькой мне, конечно, жаль расставаться, но надо. Мальчик подрос, поживет без меня с отцом. Только дай верные адреса.

Надежда подумала: "А если провал? Тюрьма, ссылка?.. Мальчуган без матери...", но промолчала, зная, что никто не сможет удержать Димку.

Владимир Ильич вернулся вскоре после того, как гостья ушла ночевать к Засулич, и, выслушав пересказ жены о разговоре, сказал:

– Ты права, для нее рискованно. Но и в том права – удержать Димку невозможно, поедет и воспользуется старыми, ненадежными явками. Дай новые.

И она уехала с болгарским паспортом Димки Байновой, которым пользовалась раньше.

Через некоторое время, уже после отъезда Владимира Ильича во Францию, Иван Радченко сообщил из Петербурга:

"О! Димочке рад. (И как касса ни пуста, а для конспирации ей шелковая юбка необходима.)"

Димка принялась развозить "Искру" по северным городам. И больше дня нигде не задерживалась. Старалась заметать следы. В Петербурге брала билет на один поезд, скажем до Кременчуга, а среди ночи пересаживалась на другой, направлявшийся в Торжок, и утром выходила из вагона в Москве. Про себя думала, что, по всей вероятности, работает не хуже Бродяги, которым в редакции "Искры" восхищались все. Тот спал только в поездах, питался в станционных буфетах. Так же будет делать и она.

Бродяга оставался неуловимым, пока случайно не попал в западню. Она, Димка, постарается избежать случайностей.

Но от Димки не было писем, и Надежда встревожилась: не перехватывают ли жандармы?

И Владимир Ильич, вернувшись из Логиви, каждый день спрашивал:

– Опять нет?..

А потом по глазам жены стал догадываться: "И сегодня тоже нет".

Что там с ней? Неужели рискнула отправиться в южные города? Ведь предупреждали же...

Между тем второго августа на Николаевском вокзале Петербурга Димку, хотя она и была в ином наряде, приметил филер, таскавшийся раньше за ней по южным городам и в своих проследках именовавший ее "Модной". Тогда он утерял ее где-то около Ровно.

А теперь?..

Филеры, незаметно сменяя друг друга, кинулись за Димкой целой сворой. Они ехали из города в город в тех же вагонах, что и она, всюду ходили по следам...

Посетив северные города, Димка, не замечая теней, отправилась на юг. Побывала в Харькове. Седьмого августа повидалась в Полтаве с братом Мартова.

Восьмого в пятом часу утра филеры видели "Модную" у кассы вокзала. Она взяла билет до Кременчуга, где ей доводилось бывать...

2

С утра радость: пришло письмо от Курца – Фридриха Ленгника, с которым во время ссылки, бывало, целыми часами Владимир Ильич спорил по вопросам философии, пока тот не отказался от своих идеалистических воззрений. Жив курилка! И не только жив – в Самаре заменил Кржижановского на время его болезни.

Глеб где-то в башкирской юрте пьет кумыс. Поправляется. Недели через две вернется молодцом. А они-то в Лондоне недоумевали: "Почему Соня дремлет?" В душе упрекали за молчание.

И еще в письме была приятная новость – Бродяга собирается бежать из Лукьяновки. И не один. С ним восемь человек таких же, как он. Выходит, все социал-демократы.

Кто же они? Вероятно, Бауман. Несомненно, Блюменфельд... Кто еще? Конечно, транспортер Басовский, хотя он и порядочный флегматик. Постарается не отстать от энергичных. Есть там еще Папаша*. Говорят, из наших ортодоксов. Умный и находчивый...

_______________

* П а п а ш а – Валлах (М. М. Литвинов, будущий советский дипломат).

Если им удастся, большая будет подмога! Баумана снова бы в Москву. Для восстановления комитета.

А вдруг да... Об этом лучше не думать. Они сами знают, что в случае неудачи всем грозит каторга. Надо надеяться, предусмотрели все до мелочей.

...Лукьяновка где-то на окраине Киева. Говорят, тюремная ограда отменно высока. Шесть аршин! Никому не удавалось перебраться. Да, кажется, никто и не пробовал. Тюремщики давно успокоились: за четверть века – ни одного побега!

Действительно, после Льва Дейча и его двух товарищей там не было побегов. Лев Григорьевич рассказывал: подкупленный надзиратель вывел их через ворота в надзирательских мундирах. А теперь как? Большой группой в мундирах не пройти. Что же остается? Подкоп? По словам Дейча, невозможен. Вооруженная схватка у ворот? Охрана может перестрелять. Вероятно, придумали что-нибудь иное...

Тем временем схваченных агентов продолжали свозить в Лукьяновку. Это не случайно – из Киева "Искра", доставленная "путем Дементия", проникала во многие города.

Если схваченных не решатся судить, могут быстро расправиться втихомолку – при помощи царской резолюции.

Не опоздали бы искряки...

И Владимир Ильич каждый день нетерпеливо просматривал письма – из Киева ничего не было. И от Сони тоже не было. Пожимал плечами:

– Странно.

– Может, лежат письма где-нибудь на перепутье, – успокаивала Надежда. – Не сегодня так завтра получим.

– Мы должны все знать, чтобы вовремя помочь.

Прошло больше месяца. И вот однажды среди писем оказалась бандероль, пересланная из Нюрнберга. Этим адресом чаще всего пользовались Кржижановские.

– А ну-ка, ну-ка, что тут? – Владимир Ильич, развернув "Вестник финансов, промышленности и торговли" No 19, похвалил за конспирацию: Умно! – Быстро перелистал и отдал жене. – Проявляй скорее.

На условленной странице Надежда отыскала едва заметную карандашную точку в букве А, где начиналось тайное письмо, и стала нагревать над лампой.

– "Пятого августа. Пишет Клэр", – прочитала первые слова, проступившие между строк журнала. – Почерк самого Кржижановского.

– Значит, поправился. И знакомый псевдоним звучит бодро.

– Клэр в переводе чистый?

– Да. Ясный, светлый, чистый. Таков сам Глебася! Ну, и что он там?

– Дает новые адреса. Просит перед посылкой тайных писем всякий раз присылать невинную открытку на адрес Медвежонка.

– Хорошо! О Маняше попутная весточка! А больше ничего о наших? Значит, еще не вернулись. Август приятный месяц, отдохнут по-настоящему. Продолжай. Не буду больше отвлекать.

Надежда начала переписывать проявленную страницу, а Владимир занялся заметкой, присланной из Нижнего, но через какие-то секунды, оторвав глаза от бумаги, попросил:

– Если встретится что-нибудь важное...

– Да тут все важное. Даже особо важное. Вот хотя бы о судье Ш. Ты догадываешься, кто это?

– Свояк Глебаси, Шестернин, муж Софьи Павловны. И что же он?

– Обещает устроить у себя в Боброве Воронежской губернии хороший склад нашей литературы!

– Вот это новость! А как к нему писать?

– Через Соню. Псевдоним прежний – Руслан и Людмила.

– Напиши сегодня же.

И опять занялись каждый своим делом.

Надежда стала проявлять следующую страницу журнала. Там были строки об Улитке – Зинаиде Павловне, жене Кржижановского. Она ездила в Нижний, по дороге виделась...

– Аркадий цел! – поспешила Надежда обрадовать мужа. – Зина виделась с ним.

– Великолепно! Разъездной действует! А что же в Нижнем?

– Сейчас проявляется строка. Вот: "Там будет помещаться запасная Акулина, которая может быть пущена в ход при первой возможности".

– Молодцы волгари! Надо подбодрить. Не наладят ли у этой Акулины перепечатку "Искры"?

Самарские друзья тревожились о Старухе, у которой опять были большие провалы, и просили непременно прислать адреса для связи. Они сами получили ходы к Старухе, но не знали, "в ту ли группу". В искровскую ли? И в ожидании более надежных адресов и паролей умалчивали, что ходом к Старухе со временем воспользуется Зайчик. Только не нарвался бы на охотников.

А самая волнующая новость, которую Ульяновы ждали уже целый месяц, была на последней странице. Едва разглядев как бы проступающее сквозь дымку слово "Бродяга", Надежда чуть не вскрикнула от радости.

– Слушай, Володя, о Киеве. Туда поехал человек для содействия планам Бродяги! Повез восемьсот рублей!

– А кто поехал? Не пишут? Напрасно. Мы должны знать, кому вверяется судьба наших товарищей.

Владимир прошелся по комнате.

– Восемьсот рублей на девять человек! Не поскупились. И сумели где-то раздобыть. За это стоит похвалить. С такими деньгами в карманах легче скрыться, переменить одежду, приехать сюда... Я думаю, они приедут. Повидаться, отдохнуть, договориться о дальнейшем... Впрочем, не будем загадывать. По-украински не следует говорить "гоп" раньше времени.

Остановившись возле стола, переспросил:

– Из Самары отправлено пятого? По здешнему календарю восемнадцатого. А план у них сложился раньше, и они там не будут терять времени. В таком случае пока шло письмо... – Подушечками пальцев правой руки коснулся лба и тут же протянул ее к Надежде, как бы поднося непреложный ответ. – В таком случае вот-вот предпримут побег. Здешние газеты не преминут тиснуть телеграмму. Будем ждать. Со дня на день...

...В Киеве тоже ждали. Уже второй месяц ответственные за побег члены комитета дежурили в доме на окраине города, откуда был виден мужской тюремный корпус. Перед побегом его участники в условленном окне повесят сушить два полотенца...

Их было уже двенадцать. Кроме одного эсера, все искровцы. Убегут затеянный процесс лопнет, как мыльный пузырь.

На воле для каждого раздобыли носовой платок – липовый паспорт. Каждому передали по сторублевому кредитному билету. Для каждого составили маршрут, приготовили укрытие на первые дни.

Заговорщикам удалось заполучить полупудовый стальной якорь, который они, пользуясь живой пирамидой из участников побега, зацепят за наружный выступ каменной ограды. Им передали также веревку, чтобы беглецы могли спуститься по ней на землю.

В тюремной кладовке, где староста хранил продукты для всех политических, заговорщики из разорванных простыней сделали нечто похожее на веревочный трап, по какому взбираются лоцманы на борт судна. Тринадцать ступенек из разбитого стула. Исподволь они приучили надзирателей к чарочке водки перед каждым ужином и держали наготове порошки снотворного, чтобы в решающий час всыпать в бутылку; под конец распределили обязанности: кто отнимет у часового во дворе винтовку, кто вобьет ему кляп в рот, кто свяжет руки, кто – ноги.

Во время вечерних прогулок, играя в чехарду, научились так ловко вспрыгивать друг другу на спину, что для живой пирамиды у стены им могли потребоваться считанные секунды.

И в тюрьме, и в городе все было готово, оставалось только в удобный час подать сигнал.

Его ждали каждый вечер...

И вот появились в окне долгожданные два полотенца: этой ночью решено бежать!

Наготове встречающие. Надежные кучера ждут седоков. Ждет лодочник на Днепре. Ждут комитетчики на явочных квартирах.

Но едва успели сгуститься поздние сумерки, как в тюрьме защелкали выстрелы, вспыхнул свет во всех окнах. С улицы донесся топот жандармских коней...

Неудача?

Да, как видно, провал.

Для всех ли? Неужели ни один из двенадцати не успел перемахнуть через ограду? Неужели ни одного не осталось в живых?

Прождали всю ночь – никто в назначенных местах не появился.

Погибли? Ранены? Брошены в карцеры?..

В условленном окне белело полотенце. Единственное! И комитетчики вздохнули облегченно: побег был отложен!

Значит, все живы?

А почему стреляла охрана? Почему примчались в тюрьму конные жандармы?..

К концу дня в комитет доставили записку – помешали уголовники, предпринявшие попытку к побегу раньше политических. Есть раненые.

Придется ждать, пока взбудораженная жизнь в тюрьме войдет в прежнюю колею, пока приостынет взбешенное начальство. И пока луна снова будет на ущербе...

Ульяновы не знали о кровавой кутерьме в Лукьяновке. Просто ждали побега. Взволнованно желали друзьям удачи. И ждали встречи с ними в Лондоне.

3

В Мюнхене Вера Кожевникова благополучно закончила работу: выпустила майский номер, отправила тираж с транспортерами. И после небольшого отдыха в Швейцарии приехала в Лондон.

Ее муж сидел в Таганке, дети жили у бабушки, и она рвалась в Россию. И разговор начала с Москвы:

– Говорят, Старухе нужны люди.

– Да, – подтвердил Владимир Ильич и, слегка прищурившись, испытующе посмотрел на собеседницу. – Но там очень трудно.

– Будто у меня нет никакого опыта. Вон Надя помнит еще по "Союзу борьбы"...

– Знаю, Вера Васильевна. А предупредить обязан. Похоже, в Москве орудует дьявольски изворотливый провокатор. Иначе я не могу объяснить бесконечные провалы.

– Но у меня надежная явка.

– Вот как! Уже явку раздобыли! У кого же?

Вера Васильевна принялась рассказывать: в Швейцарии ей посчастливилось встретиться с одним знакомым, который только что бежал из сибирской ссылки. Владимир Ильич, вероятно, его помнит. Это Лалаянц...

– Исаак Христофорович?! Товарищ Колумб? Еще бы не помнить – в Самаре вместе начинали! В Петербурге, в Москве. У мамы останавливался много раз проездом. А вы до сих пор о нем ни слова.

– Да так как-то получилось... – смутилась Кожевникова. – Он просил передать приветы.

– Спасибо. Очень рад слышать о старом друге.

– И я рада, – кивнула головой Надежда.

– А как он выглядит? – Владимир Ильич подался поближе к собеседнице. – Сильно изменился? Ведь прошло семь лет, как мы не виделись. Похудел небось?

– Чувствуется, устал за время побега из Сибири.

Расспросив о друге, Владимир Ильич задумчиво помял бородку.

– Ну что ж... Если явка от Лалаянца... – И кинул взгляд в глаза Кожевниковой. – А не устарела явка? Позвольте узнать, к кому?

– К Анне Егоровне Серебряковой.

Владимир Ильич опять помял бородку и глянул на жену. Та подтвердила:

– Встречается фамилия в нашей переписке.

– Она из нелегального Красного Креста. Помогает всем, кого отправляют в ссылку. Наши транспортеры у нее останавливаются. Анна Ильинична с ней знакома.

– Понятно. – Владимир Ильич опустил ладонь на стол. – Анюта разбирается в людях.

И никто из них не подозревал, что и Лалаянц, снабдивший явкой Кожевникову, в свое время оказался в сибирской ссылке благодаря "услугам" Серебряковой, что и частые московские провалы тоже ее "услуги" охранке.

– Значит, мне можно собираться в путь-дорогу? – спросила Вера Васильевна и шевельнула ридикюль. – У меня и паспорт уже есть.

– Вот какие агенты пошли, даже паспорта сами раздобывают! рассмеялся Владимир Ильич. – И как же вас звать?!

– Юлия Николаевна Лепешинская, родная сестра Пантелеймона! – с торжествующей улыбкой сообщила Кожевникова, не сомневаясь, что уж теперь-то получит согласие на отъезд в Москву.

Но Владимир Ильич сказал:

– Посоветуемся. – И после секундной паузы добавил: – Москве крайне нужны наши люди.

– А теперь по чашке чая, – пригласила к столу Надежда.

Накануне отъезда Кожевниковой опять разговаривали втроем.

– Твоей помощницей в Москве будет хорошая девушка – Глафира Ивановна Окулова, – сказала Надежда. – Мы ее знаем еще по сибирской ссылке. Она уже извещена о твоем приезде. Можешь на нее полагаться как на себя. И опыт у нее уже немалый. Псевдоним легко запоминается – Зайчик.

– Любопытно, – улыбнулась Вера. – И приятно.

А приятно было оттого, что этот расхваленный Зайчик может сойти за ее подругу.

– Мы надеемся, – заговорил Владимир Ильич, – Московский комитет будет искровским и на съезд изберет нашего человека, подлинного марксиста. Это для вас программа-максимум. А самое ближайшее – финансовая поддержка. Вы теперь сами знаете, в каких наитяжелейших условиях нам приходится работать. Очень хотелось бы, – лицо его вдруг потеплело, озаренное сердечной улыбкой, – чтобы вы попытались встретиться с Горьким. Ради нашего дела. Скажите, что мы его любим, ценим, восторгаемся его произведениями, его служением пролетариату. В особенности в восторге от "Буревестника", этого гимна борьбы.

Вера, запоминая каждое слово, покачивала головой.

– Ну, и о деньгах, – продолжал Владимир Ильич приглушенно, как бы извиняясь уже перед Горьким за неловкую, но неизбежную просьбу, – заведите разговор. Как-нибудь поудобнее. Вы это сумеете. Он, говорят, в большой дружбе с Федором Шаляпиным. Если тот к нам расположен в какой-то степени, конечно, меньше, чем Горький, возможно, тоже поддержит. А вы действуйте через Горького... Как его найти? Он бывает в Художественном. Там идут его "Мещане". И готовится новая пьеса. Посмотрите спектакль сами. Если это не помешает вашей конспиративности. Или Зайчика отрядите в театр. Нам о Горьком и его произведениях необходимо знать все. – Приподнял палец. Верится, что он пойдет с нами.

Когда стали прощаться, Надежда два раза как бы плюнула через плечо:

– Тьфу-тьфу! Как говорится, ни пуха ни пера тебе, Наташа.

Вера, зардевшись от сердечной теплоты провожающих, порывисто наклонилась и шепнула ей на ухо:

– Как говорится, пошла к черту.

– По-студенчески! – рассмеялся Владимир Ильич, догадываясь о том, что Кожевникова шепнула Надежде на ухо. – А теперь по народному обычаю... – И первым сел на стул.

Проводили Веру до нижней двери. Там Надежда трижды поцеловала ее, а Владимир Ильич стиснул ей руку горячими ладонями.

– Пишите чаще. И обо всем.

4

Еще в Дувре Бабушкин купил карту Лондона, и его внимание привлекло большое зеленое пятно в центре города. Гайд-парк! Вот отсюда он и начнет поиски. Во все стороны. Если дня не хватит, может, удастся заночевать где-нибудь под кустом.

День был солнечный, и на большой поляне отдыхали сотни лондонцев. Одни лежали в полотняных креслах, другие – прямо на зеленой щетке коротко подстриженной густой травы-муравы. Иван Васильевич тоже лег на землю, расстелив перед собой карту. На ней оказалась сетка, и он, передвигая бумажку с адресом, написанным Калмыковой, начал изучать квадрат за квадратом. Но улиц было так много, что карта напоминала паутину, сплетенную пауком, а буквы такие мелкие, что на усталые глаза время от времени набегали слезы. Раньше этого не бывало с ним – в газетах легко читал даже объявления, набранные нонпарелью. Кажется, так типографы называют самый мелкий шрифт. А чужие буковки застят глаза. Наверно, пора ему обзаводиться очками.

Иван Васильевич утирался мятым платком и снова всматривался в паутину улиц. Постепенно обшарил все квадраты, до самых дальних уголков города, но Holford Square не нашел. Начал водить пальцем по второму разу, придерживая его на самых коротких улочках, и тоже не нашел. Возможно, это не улица, а что-нибудь вроде площади или переулочка. Часто встречаются на карте окончания road. Это, судя по всему, главные улицы. Придется спросить, по какой идти.

По берегам озера, сидя на раскладных стульчиках, дымили сигарами старики в блестящих черных цилиндрах; разодетые старухи перебирали морщинистыми пальцами янтарные четки. Иван Васильевич с картой в руках шел мимо них, присматриваясь, кого бы спросить. Кто лучше других знает этот громадный город?..

Найти отзывчивого человека оказалось не так-то легко: его не понимали или не хотели понять, и он не понимал брошенные сквозь зубы ответы. Даже не желая взглянуть на бумажку с адресом, ему советовали обратиться к полисмену и провожали ледяным взглядом. Ходят тут всякие, мешают отдыху! Того и жди – попросит денег.

Наконец отыскался бородатый старик с белыми кустиками бровей, с первого взгляда показавшийся хмурым, который взял у него бумажку с адресом, и, нацепив на нос пенсне, улыбнулся из-под усов и ободряюще кивнул головой. И Бабушкин без слов понял: этот район старику знаком, и Холфорд-сквер найти не так уж трудно! Старик принял карту, расстелил у себя на коленях, ткнул в нее указательным пальцем с давно изуродованным ногтем, похожим на птичий коготь, прочертил весь путь, потом встал, повернулся лицом к Оксфорд-стрит и жестами дополнил свой рассказ: нужно идти вниз по этой улице до Грейс Инн-род (он повторил это название), по ней повернуть налево, а с нее направо по Пентонвилл-род. Там Холфорд-сквер любой человек покажет.

Иван Васильевич сложенную карту засунул в карман пиджака и, приподняв шляпу, дважды поклонился старику; быстрыми, легкими шагами направился к Оксфорд-стрит, по которой уже проходил, когда отыскивал Гайд-парк.

Надежда Константиновна возвращалась домой из мясной лавки, где купила бычий хвост для супа. Впереди нее шел мужчина в простеньком пиджаке и шляпе, нахлобученной на уши, посматривал на бумажку в правой руке и на таблички на домах. Приезжий! Первый раз в Лондоне! Похоже, россиянин. Их ищет...

Да, она не ошиблась – повернул на Холфорд-сквер. Где раздобыл адрес? Ведь всем приезжающим они дают адрес Алексеева: так безопаснее и удобнее.

В очертании плеч и во всей фигуре было что-то знакомое. Видала его! Даже много раз. А где? Скорее всего в Питере, еще до ссылки. Столько лет минуло, разве вспомнишь по фигуре.

Взглянув на номер дома, мужчина остановился, сверился с записью на бумажке и недоуменно пожал плечами. Удивлен, что номер квартиры не указан.

Надежда прошла мимо дома и оглянулась. Он стоял на том же месте. Увидев ее лицо, так обрадовался, что нижняя губа от неожиданности слегка приопустилась и блеснули зубы в широкой улыбке.

"Да это ж... это... определенно Бабушкин!.. Но что с его усами? Помнится, были махорочного цвета..."

– Надежда Констан... – У Ивана Васильевича осекся голос, он шепотом извинился, опасливо оглянулся по сторонам. – От радости вырвалось. Приподнял шляпу. – Фрау Рихтер!

– Ничего, товарищ Богдан, – улыбнулась Надежда Константиновна, протягивая руку, – никто не слышал. Здравствуйте!

– Здравствуйте, здравствуйте! А я опасался, что вы меня не узнаете, в этаком-то виде. – Бабушкин тронул усы, а потом волосы возле уха. – Так испохабили краской, пегим стал!

Подошли к двери. Надежда Константиновна постучала молоточком.

– Как вы добрались? Без языка через всю Европу!

– В Дрездене Тетка адресок дала. Велела кланяться.

Послышался частый-частый стук шагов вниз по лестнице, и дверь распахнулась.

– Посмотри, Якоб, кто к нам приехал! – сказала Надежда, пропуская гостя впереди себя.

– О-о! Вот нежданная радость! – Пожав руку гостю, Владимир Ильич подхватил его под локоть. – Входите, входите, товарищ Богдан!

В комнате, не сводя восхищенных глаз с его лица, засыпал вопросами. Сначала о побеге, о переходе границы, о нелегком пути через весь Европейский материк, потом об Иваново-Вознесенске и Москве.

– Ну, а с семьей не повидались? – спросила Надежда Константиновна, воспользовавшись малейшей паузой.

– Да, о семье, – подхватил Владимир Ильич. – Не завернули в Питер?

– Не рискнул. После побега было очень трудно. – Иван Васильевич сдержал вздох. – Хотя о жене ужасно тревожился. Вот и сейчас...

– Семья у вас! – Владимир Ильич дотронулся рукой до плеча гостя. Как, вы даже не слышали, что у Прасковьи Никитичны, – так, помнится, вашу жену зовут?..

– Эдак! – Иван Васильевич выпрямился на стуле, глаза его засияли. Сын или...

– Дочка! – Владимир Ильич пожал ему руку. – Поздравляю! От всей души!

– Лидочкой звать, – добавила Надежда Константиновна. – Мы написали в Питер, чтобы помогли им.

– Спасибо! – Бабушкин обеими руками хлопнул себя по груди. – Вот радость-то какая!.. А я думал: не приключилось ли беды? Могли ведь Пану в тюрьму упрятать. За хранение нашей литературы. Тайничок-то в Москве был не особенно надежный. Знал, что время-то у Паны подходит, а если в одиночке... Всякое бывает при родах, могла и не вынести. Лидочка, говорите? Праздник на душе!..

– А у нас нет ничего, – проронила Надежда Константиновна. – Ради бы такого случая...

– Я схожу.

Владимир Ильич встал, но Иван Васильевич удержал его за руку:

– Не надо сейчас. Душевное слово всего дороже.

Надежда Константиновна ушла в кухню варить обед, и вскоре даже в столовой запахло керосинкой.

Владимир Ильич сказал, что завтра с утра у него свободные часы и он покажет гостю город. Первым делом они купят цветы и отправятся на могилу Маркса. Бабушкин кивнул головой – он и сам собирался завести разговор об этом.

– Побываем в палате общин, – продолжал Владимир Ильич, – послушаем буржуазных говорунов. Златоустов! Я, как смогу, буду переводить. Потом заглянем в типографию, в дом, где когда-то выступал Маркс, проедем в пролетарский район. Со временем поприсутствуем на каком-нибудь рабочем собрании.

– Все, все интересно для меня. Если это не помешает вашей работе... Да мне бы и самому какую-нибудь немудреную работенку. Долго я не задержусь тут, а без дела не могу.

– Немудреную? – прищурился Владимир Ильич. – А по-моему, вам необходимо заняться именно мудреной работой, к тому же крайне необходимой. И по вашей специальности.

– Что-то не пойму... Слесарем на завод?

– Зачем же слесарем? Стоило ли ради этого приезжать в Англию? Владимир Ильич слегка приподнял указательный палец. – Я имею в виду вашу новую специальность публициста!

– Ну уж, вы... Так громко... Какой же я...

– Не прибедняйтесь, Иван Васильевич, это вам не к лицу. Да, милый человек, не к лицу. Впрочем, вы это сами понимаете.

– Заметки в "Искру" писал, так это...

– После того, как вы в приложении к "Искре" дали блестящую отповедь либеральным народническим брехунам, вы – публицист. Страстный, глубоко принципиальный, партийный публицист! И работа для вас есть благодарная. Уверен – она придется вам по душе. Знаете, с чего начался литературный путь Максима Горького? – снова на секунду прищурился Владимир Ильич. – А вот послушайте. Было это, если мне не изменяет память, в девяносто втором году. Пришел он в Тифлис. Там его приютил один политический ссыльный. Послушав его устные рассказы, положил перед ним стопочку бумаги и сказал: "Пиши. Пока не закончишь рассказ, не выпущу из комнаты". И под этим домашним арестом Горький написал свой первый рассказ "Макар Чудра". Вот и мы последуем этому примеру.

– Но я же... Горького из меня не получится.

– И не надо никакого подражания. Просто вы опишете свою жизнь. Начиная с детства. День за днем. Рабочую среду, участие в кружках, работу агента "Искры".

– Так много...

– Будет хорошо, если получится много. Со всеми подробностями. А у вас получится. Заплатим из партийной кассы. Со временем издадим книгу. Договорились?

– Ну что же... Попробую...

– Не попробуете, а напишете.

Той порой раздражающий ноздри запах керосинки уступил место аромату мясного супа, и Надежда Константиновна пригласила к столу. Гостю и мужу налила в тарелки, а себе в кружку. Бабушкин похвалил суп, обильно приправленный луком, Владимир Ильич сказал, что давно такого не ел (Надежда, помня о его катаре, редко варила с луком).

За обедом, по-английски поздним, а потом и за чаем вспоминали Питер, Невскую заставу, общих знакомых с заводов Шлиссельбургского тракта...

Была уже ночь, и Бабушкин изредка посматривал на окно, выходившее на едва-едва освещенную Холфорд-сквер. Перехватив его взгляд, Владимир Ильич сказал:

– Жить вы будете в коммуне. Нет, нет, вы никого там не стесните. Там у нас одна комната для приезжих. Я провожу вас. Тут недалеко.

– А не поздно? – сказала Надежда Константиновна. – Может, сегодня и у нас...

– Коммунары, ты сама знаешь, угомоняются далеко за полночь.

– А утрами спят, как актеры. Вы, Иван Васильевич, завтракать приходите к нам. Будем ждать.

Для коммуны была снята на двух этажах квартира из пяти комнат. В одной жила Засулич, в другой – Мартов, в третьей – Алексеев. Четвертую комнату приберегали для приезжих. В пятой, самой большой, была столовая с камином, в котором из-за отсутствия дров и угля еще ни разу не разводили огня, Мартов нередко с сожалением посматривал на него, прищелкивая языком:

– Эх, шашлычок бы!..

И разводил руками: не разламывать же для камина стулья. Владелец дома и без того подозрительно относится к ним – для него австрийским полякам-эмигрантам; даже квартирную плату потребовал за три месяца вперед.

Вот в эту-то квартиру, точнее – в столовую, и привел Владимир Ильич Бабушкина и, едва перешагнув порог, приостановился перед тучей дыма.

– Ну и накурили вы, друзья! Дышать нечем. – Обвел глазами лица жильцов, показавшиеся ему лиловыми. – Принимайте гостя! Вернее, нового товарища по коммуне. – И отрекомендовал: – Иван Васильевич Бабушкин.