Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 44 страниц)

– Совершенно напрасно.

– Обижаться не на что, – неслось им вслед.

Они не оглянулись.

Когда двери за ними закрылись, Плеханов облегченно вздохнул:

– Слава богу, ушел Мартын с балалайкой!

И мартовцы лишились еще двух своих сторонников.

"Как-то поведут себя мартовцы дальше? – тревожно думал Бауман, звавшийся на съезде Сорокиным. – Что предпримут во время выборов? Неужели в угоду своей оппозиционности попытаются и дальше вставлять палки в колеса?"

Перед выборами мартовцы собрались отдельно.

"Что же будет? – продолжал спрашивать себя Бауман, идя на совещание большевиков. – Неужели произойдет окончательный раскол? Мартов должен бы одуматься. Ведь три года работал вместе с Лениным и Плехановым. Как мог он скатиться к оппортунизму? Или его только здесь, на съезде, попутал бес уязвленного самолюбия и беззастенчивой амбиции?"

На совещании Бауман обвел взглядом всех присутствующих, подсчитал: двадцать четыре голоса! Они-то и составляют теперь твердое искровское большинство! В их руках дальнейшая судьба съезда. У них стойкие лидеры Плеханов и... Нет, теперь уже Ленин и Плеханов. Так вернее!

На тридцатом заседании перешли к выборам. И первым попросил слово делегат Бакинского комитета двадцатипятилетний Кнунянц. Он предложил, как было записано в повестке дня, выбрать путем тайной подачи записок две тройки: одну – в ЦК, другую – в редакцию "Искры". И сразу же ринулись в атаку мартовцы. Безудержно и изворотливо говорливый двадцатичетырехлетний Троцкий потребовал разделить вопрос на два и сначала назначить редакцию. Не менее говорливый Гинзбург, присутствовавший с совещательным голосом, тотчас же внес резолюцию об утверждении старой редакции. И никто не нашелся оспорить его право потому, что с самых первых дней съезд, согласившись с Мартовым, иногда позволял всем голосовать наравне с делегатами, обладавшими правом решающего голоса.

"Вон с каких пор Мартов начал подбирать себе сторонников! – отметил Бауман. – И теперь его подручные ратуют за утверждение старой редакции для того, чтобы у них, мартовцев, было там четыре голоса из шести. Явная попытка парализовать влияние Ленина и Плеханова, связать им руки и протаскивать свои оппортунистические взгляды".

А Мартов, оглядываясь на каждого нового оратора, своего сторонника, так азартно кивал головой, что пенсне едва держалось на носу. Словно по команде, раздавались такие взрывы криков, что секретарю пришлось записать в протоколе: "В зале поднимается неимоверный шум, ничего не слышно". Мартовцы, потрясая кулаками, сгрудились перед столом. Их уняла только нервно вскинутая рука самого Юлия Осиповича.

– Я и другие три редактора уходим из собрания. Без нас т-товарищи, он заикался чаще обычного, – смогут в-высказаться б-более непринужденно.

За ним направились к выходу Аксельрод, Потресов и Засулич. Плеханов попытался остановить их, но они, отмахиваясь, ушли.

"На что рассчитывает Мартов? – снова задумался Бауман. – На то, что Плеханов и Ленин тоже уйдут? Да, так и есть. Большинство остается без лидеров и теряет три голоса. А у них? У них остался Троцкий, этот наболтает и нашумит за десятерых. Ничего. Наше большинство будет сплоченным. Компактным. И победит".

Дейч, потрясая кулаком, кричит:

– Посмотрим, кто решится голосовать против всей старой редакции! Запомним.

– Не пугайте! – отвечает ему побагровевший Шотман. – Решим по-рабочему.

– Две тройки! – подхватывают сразу несколько голосов.

Колокольчик уже бессилен. Красиков схватывает трость Плеханова, оставленную на столе, и, призывая к порядку, бьет ею по столешнице.

Шум постепенно утихает, и Кнунянц, отстаивая свое предложение о двух тройках, говорит, что съезд собрался не для взаимоприятных речей, не для обывательских нежностей и опасения, как бы кого не обидеть, а для создания деятельных органов партии. И опять вскакивает Дейч. Но оратор, напрягая голос, продолжает:

– Я удивляюсь, почему именно Троцкий, а не кто иной, нападает на выбор троек? Вспомните, не он ли защищал порядок дня съезда? И ни словом тогда не упомянул о такой ереси в нем, как выбор троек.

"Вот это удар! – обрадовался Бауман. – Интересно, как вывернется Троцкий? Ведь не утерпит. И не покраснеет, балаболка!"

Троцкий не заставил себя ждать. И решил сначала выбить из седла своего оппонента.

– Я хочу возразить, – начал, манерно поклонившись в сторону Кнунянца, – молодому революционеру Русову...

– Не употребляйте таких выражений! – громогласно прервал его делегат Бакинского комитета. – Это еще вопрос, кто моложе, он или вы!

– Прошу спокойствия! – вскинул обе руки Троцкий. – Русов утверждал, будто я защищал так называемую идею двух троек. Это неправда!

"Даже глазом не моргнул!" – потряс головой Бауман и поднял руку, прося слова.

– Как быстро все изменилось! – раздраженно воскликнул Гусев, не сводя кинжального взгляда с Троцкого. – Несколько дней тому назад проект Ленина никого не смущал, а ведь предложение Русова буквальное повторение проекта Ленина.

"Вроде бы неловко говорить в отсутствие Мартова, – думал Бауман о своей будущей речи. – Но молчать больше невозможно. Правда всего дороже".

И когда пришел его черед, начал с горячим накалом:

– Я понимаю страстность настоящего спора. Но зачем же крайности? Разве позволительно поведение товарища Дейча? Он пытался демонстративно пригвоздить к позорному столбу всех не согласных с ним. Вот и создалась невозможная атмосфера.

Переждав новый всплеск шума, продолжал:

– Теперь о Мартове. От него первого я узнал о проекте двух троек. Он говорил, что этот проект был утвержден им самим и еще другим редактором. Протянул руки к залу, как бы ища ответа. – Зачем же так? Сегодня – одно, завтра – другое. В угоду отдельным личностям отказываться от своих слов, как это сделал Троцкий...

Шумные дебаты продолжались до позднего вечера. Голосование отложили на утро.

6

Перед входом в зал кучкой стояли делегаты. Курили. Возбужденно продолжали не оконченные накануне споры.

Пришли Ульяновы. Поздоровались общим поклоном. Вера Ивановна, вскинув голову, отвернулась от них; попросив у Мартова сигарету, прикурила от своей затухающей, окурок придавила носком ботинка.

"Как он изменился! – отметил Бауман, провожая глазами Ленина. – Лицо какое-то желтое. От нездоровья? Или от бессонной ночи? Но глаза все такие же острые. Готов продолжать схватку".

Размашисто переставляя трость, приближался Плеханов; едва успел приподнять цилиндр, как Вера Ивановна ухватила его за борт редингота, потянула в сторонку. Он покорно отошел с нею.

– Нечестно... Сверх всяких мер... – хрипела она больным горлом, маленьким кулаком тыкала ему в грудь. – Не ждала... Столько лет дружбы... И все забыто, перечеркнуто...

– Я готов выслушать, только не сейчас, – Георгий Валентинович прижал трость к груди. Кулачок Засулич угодил под костяной набалдашник, и пальцы разжались от боли. Плеханов поймал ее руку, поцеловал. – Прошу прощенья... Но в другое время... В другой обстановке...

С трудом оторвавшись от нее, направился к двери; раскинув руки перед делегатами, улыбнулся, превратил все в шутку:

– Мне показалось, что Вера Ивановна приняла меня за генерала Трепова! Опасался: вот-вот раздастся выстрел. Но, как видите, все обошлось благополучно.

Перед ним расступились. Он прошел к столу; положив трость, взялся за колокольчик.

– Не будем терять времени... – Поднял глаза на Красикова: – Какое у нас решение, коллега?.. Ах, вы еще не голосовали? В таком случае вам бразды правления. – Передал колокольчик. – А мы снова удаляемся.

Едва успели закрыться двери, как вскочил Троцкий и потребовал закрытого голосования об утверждении старой редакции "Искры". Мартовцы ударили в ладоши.

"Ишь как поддерживают своего! – ухмыльнулся Бауман. – А победа все равно будет за нами, за ленинцами".

Проголосовали. Красиков объявил: предложение Троцкого отвергнуто девятнадцатью голосами.

"Почему девятнадцатью?! – беспокойно оглянулся Бауман. – Кто же так подло увильнул к ним, а? Похоже двуголосый тифлисский делегат. Ай-ай! Достоин осуждения!"

Троцкий обрадовался: в отсутствие Ленина у твердых отбито два голоса! Доброе начало! И потребовал переголосования. Да не простого, а поименного.

Делегаты писали записки, относили Красикову.

Бауман издалека следил за рукой тифлисского делегата. "Он! Короткое слово написал – за. Подыгрывает оппортунистам!"

Остальные большевики и при тайном голосовании отвергли предложение Троцкого.

Красиков попросил пригласить редакцию в зал заседания.

Первым появился взъерошенный Мартов; бросив недокуренную сигарету, быстро просеменил в первый ряд, сел, закинув ногу на ногу, и, сложив руки на поджаром животе, выжидательно побарабанил длинными пальцами; выслушав решение, вскочил.

– Т-теперь, т-товарищи, поговорим иначе! Большинство отвергло старую редакцию. И я от имени своего, – стукнул себя кулаком в грудь, – и от имени трех других товарищей заявляю, что ни один из нас не примет участия в т-такой новой редакции. Некоторые товарищи собираются вписать мое имя кандидатом в э т у "тройку". Заявляю: я сочту это оскорблением, мною не заслуженным. – Голос его прерывался, и он хрипло выкрикивал: – Я счел бы это п-пятном на моей п-политической репутации. Скажу еще: вчера здесь, как мне передавали, Сорокин утверждал, что предложение о тройке будто бы исходит от части бывшей редакции. Это не соответствует истине, ибо п-предложение исходит от одного Ленина. А теперь перехожу к политической стороне дела...

Плеханов позвонил колокольчиком.

– Я не могу позволить снова обсуждать вопрос, уже решенный съездом.

Но в зале слышались возражающие голоса:

– Пусть говорит.

– Покажет себя до конца...

И Мартов "показал себя". Прокашливаясь и размахивая руками так, что из рукавов выскакивали уже лоснящиеся манжеты, он продолжал выкрикивать:

– Внутри партии создано "осадное положение". Ненормальный порядок. И съезд оказался не в состоянии положить конец этому п-порядку. Перед нами последний акт борьбы, возникшей во второй половине съезда. Осадное положение с исключительными законами против отдельных групп п-продолжено и даже обострено. Мы надеемся, что съезд передаст орган, который мы вели два с половиной года, в достойные руки. С этой надеждой я и заканчиваю свое прощальное, – подчеркнул кивком головы, – з-заявление.

Бауман внутренне кипел, возмущенный беззастенчивой ложью, но, сдерживаясь, твердым и ровным голосом попросил слово для личного ответа.

– Для личного – в конце заседания! – крикнул Троцкий.

Плеханов позвонил в его сторону.

– Выслушаем Сорокина сейчас.

– Я коротко, – начал Бауман. – Мартов говорит, что я исказил факты. Нет, я говорил только правду. И подтверждаю: Мартов знал о проекте Ленина и в свое время не протестовал.

– Знал?

– Не протестовал? – кричали из зала.

– Я з-заявляю, – снова вскочил Мартов, – слова Сорокина не соответствуют истине.

"Но где же предел подлости? – яростно крутнул головой Бауман. – И это политический деятель!.."

Ленин попросил у съезда разрешения ответить Мартову. В левой руке он держал какой-то исписанный лист, в правой – карандаш. Увидев знакомый лист, первым, прерывая Ленина, закричал Мартов. И тотчас же вскочил Троцкий. За ним хрипло зашипела Засулич. Звон колокольчика тонул в яростном шуме. И Ленин настоял, чтобы секретари записывали в протокол, сколько раз его прерывали.

Он напомнил, что еще за несколько недель до съезда говорил Юлию Осиповичу, что потребует на съезде с в о б о д н о г о в ы б о р а редакции. Тогда сам Мартов предложил ему более удобный план выбора д в у х т р о е к. Ленин поднял лист с первоначальной повесткой дня; повернув другой стороной, как бы подчеркнул карандашом строку: пусть все видят исправления Мартова, записанные красными чернилами. Пусть убедятся, что этот проект в редакции все видели десятки раз и никто не протестовал.

По рядам прошел шумок. Аксельрод, дрожащей рукой цепляя пенсне на вспотевший нос, подбежал поближе, чтобы прочесть самому, и, тяжело покрутив косматой головой, молча отошел на свое место. У Засулич ломались спички, и она долго не могла добыть огня, а когда добыла, лепесток пламени, обжигая пальцы, плясал возле конца сигареты. Дейч, посинев от сдержанной ярости, сунул себе в рот клок бороды. Троцкий, вдруг утихнув, подышал на стекла пенсне и принялся старательно протирать их платком. Мартов передергивал острыми плечами и ежился, словно ему по капельке лили за воротник ледяную воду. Потресов сидел окаменело.

"Вот это пригвоздил так пригвоздил! – Бауман окинул меньшевиков испепеляющим взглядом. – Какой позор! Какая низость! Им теперь остается только повиниться перед съездом. Но они промолчат. И дело тут не столько в заносчивой амбиции и обывательской жалости к обиженным своим, сколько в политической ущербности".

И меньшевистские закоперщики промолчали, а остальные недоуменно переглянулись.

Ленин намеренно затянул паузу – никто не оспорил подлинность документа – и продолжал уличать:

– Повторяю, выход в виде выбора двух троек был совершенно естественным выходом, который я и ввел в свой проект с в е д о м а и с о г л а с и я товарища Мартова. – Еще раз показал всем лист, повертывая той и другой стороной, потом сложил вчетверо, сунул в карман и, уткнув кулаки в бока, слегка подался грудью в сторону зала. – И товарищ Мартов вместе с товарищем Троцким и другими много и много раз после того защищали эту систему выбора двух троек на целом ряде частных собраний "искряков".

"Даже Балаболкин онемел! – с удовольствием отметил Бауман. – Не находит слов, бедняга!.. Ну и молодец наш Ильич!"

Мартов мял посиневшие губы. Через два дня, на тридцать пятом заседании, придя в себя, при чтении этого протокола он скажет: не слышал слов Ленина о том, что проект редакционной тройки был предложен им, Мартовым. Если бы слышал, опротестовал бы.

А Ленин уже перешел к политическим разногласиям с Мартовым. Это слово он подчеркнул энергичным жестом. Оказывается, они, сторонники двух линий, говорят здесь даже на разных языках! Съезд сделал к р у п н ы й п о л и т и ч е с к и й ш а г, свидетельствующий о выборе одного из наметившихся теперь направлений в дальнейшей работе партии.

– И меня ни капельки не пугают, – кинул Ленин руку вперед, – страшные слова об "осадном положении в партии", об "исключительных законах против отдельных лиц и групп" и тому подобное. По отношению к неустойчивым и шатким элементам мы не только можем, мы обязаны создавать "осадное положение", и весь наш устав партии, весь наш утвержденный отныне съездом централизм есть не что иное, как "осадное положение" для столь многочисленных источников п о л и т и ч е с к о й р а с п л ы в ч а т о с т и. Против расплывчатости именно и нужны особые, хотя бы и исключительные, законы, и сделанный съездом шаг правильно наметил политическое направление, создав прочный базис для т а к и х законов и т а к и х мер.

Бауман, аплодируя, переглянулся с Шотманом: "Вот это речь! Целая программа! Не правда ли?" И в жарких глазах того прочел: "Подлинно рабочий вождь! Несгибаемый!"

Меньшевики на некоторое время растерянно умолкли, и голосование за первую тройку прошло довольно спокойно. Комиссия, собрав записки, подсчитала голоса, а Красиков на правах вице-председателя объявил, что редакторами избраны Плеханов, Мартов и Ленин.

Мартов растерянно повел плечами: оказывается, большевики подали за него свои голоса! Похоже, что и Ленин отдал свои два голоса! По-прежнему стоит за тройки! Ну, нет, на такую приманку он, Мартов, не поймается. Он не какой-нибудь пескарь – покрупнее и осмотрительнее. И он, повертываясь на стоптанных каблуках то к одной, то к другой половине зала, то к бюро съезда, высокомерно объявил:

– Я отказываюсь от чести, мне п-предложенной... Фактически вся партийная власть передается в руки двух лиц, и я слишком мало дорожу званием редактора, чтобы согласиться состоять при них в качестве т-третьего.

"Мартову очень хочется быть первым, – понял Бауман. – И когда он гордо выступал от имени четверых, на какое-то время чувствовал себя первым!"

А тот, внося замешательство, подбросил подстрекательскую фразу:

– В качестве редакции мы выбрали недееспособную коллегию...

Выход находчиво предложил Красиков: двое кооптируют третьего. За это проголосовали все большевики.

За тройку ЦК голосовали путем тайной подачи записок. И во время подсчета голосов "южнорабочевец" Левин, представитель "болота", проворчал:

– Ясно – "компактное большинство" голосует, как один человек, по знаку своего вождя!

Избранными оказались Ленгник, Кржижановский и Носков (Глебов). Чтобы не нарушать конспиративности ЦК, которому предстояло работать внутри России, председатель съезда по договоренности назвал только одного Глебова.

Председателем Совета партии по запискам избрали Плеханова. "Компактное меньшинство" – этим выражением горделиво козырнул Троцкий уклонилось от голосования.

Касса опустела, и 23 августа пришлось, комкая оставшиеся вопросы, съезд закрыть.

Плеханов вяло встал. В нем не было той торжественности, которая радовала всех при открытии. Погладив бородку, начал последнюю речь. Голос у него был тусклым, слова бесцветными. Он только напомнил, что постановления съезда обязательны для всех членов партии.

Большевики сгрудились возле стола. Ленин, от радости щурясь, словно в самый солнечный день, сказал:

– Завтра утром мне хотелось бы, друзья, вместе со всеми вами, я подчеркиваю – со всеми, посетить могилу Маркса. Нам есть о чем молча посоветоваться с нашим учителем.

– Да, да, великолепное предложение! – откликнулся Плеханов, приподымая трость до уровня груди. – Хайгейтское кладбище до сих пор почему-то оставалось существенным пробелом в моем знакомстве с Лондоном.

7

Шли гуськом между могил. Шагали бесшумно, будто боялись потревожить давно усопших. Впереди – Ленин. Он вел к надгробию, в изголовье которого кудрявился кустик вечнозеленого мирта. Там первым снял шляпу. За ним, стоя в два ряда вокруг могилы, все склонили обнаженные головы, словно только что опустили в могилу самого близкого человека.

Помолчав, Плеханов положил пунцовую розу, купленную у входа на кладбище. Ленин воткнул возле плиты жесткий стебелек бессмертника. И остальные делегаты воткнули по такому же цветку. Оранжевые чашечки крепких цветов напоминали пламя свечей, зажженных вокруг надгробия.

Дмитрий Ильич осторожно сорвал глянцевитый и пахучий листик мирта, положил в записную книжку.

– Вот и расстаемся... – сказал Ленин, надевая шляпу. – И будем верны его бессмертному слову. Примемся за новую работу.

На обратном пути зашли в Риджент-парк, на просторной лужайке, где коротко подстриженная мурава напоминала богатый ковер, встали в кружок, выжидательно переглянулись. Расходиться не хотелось. Каждому не хватало еще каких-то слов.

– Перед отъездом полагается посидеть, – сказал Георгий Валентинович. – Для успеха дела. – И, опираясь рукой на трость, а второй откидывая полы редингота, опустился на коленки.

Все сели. Помолчали.

Ленин взглянул на Плеханова. Тот, поняв его, встал. Трость осталась лежать на траве.

– Да, сказано не все. – Положив цилиндр на трость и сунув руку за борт редингота, продолжал торжественно, будто только теперь закрывал съезд: – Примечательное завершение нашей работы! Мы отдали дань своей любви гению человечества. Он явил нам пример последовательности и верности святому делу пролетариата, делу коммунизма. На съезде мы, отныне именуемые большевиками, показали себя несокрушимой когортой. Мы не оборонялись наступали. Были во всем единодушны. Так пусть же это единодушие всюду сопутствует нам – сердцем чую – в неизбежной и нелегкой борьбе с меньшевиками, которые не упустят ни малейшей нашей оплошности. Так пусть же...

Вскинутая рука вдруг опустилась, голос прервался. На них, поставив треножник, нацеливал аппарат юркий фотограф. Кто он? Для чего собирается снять всю группу? Чтобы продать каждому на память по снимку? Или охотится за ними по заданию полиции? Могут задержать на вокзале...

И все повскакивали, протестующе отмахиваясь, спешно покидали парк. Георгий Валентинович схватил цилиндр и трость.

Ленин на ходу досказывал то, что, по его предположению, не успел досказать Плеханов:

– Дома не теряйте времени. Нужно побывать во всех комитетах, рассказать о съезде с наших позиций. Непременно опередить меньшевистских докладчиков. Где потребуется, дать им бой. Все комитеты перетянуть на свою сторону.

Бауман вспомнил о Москве. Ему следует опять попроситься туда. Но теперь уже не Грачу, а... Новый псевдоним нетрудно придумать...

Шотман мысленно перенесся в Питер. На Путиловском ждут. И на Обуховском тоже ждут...

У Дмитрия был билет на дневной поезд. С Надеждой Константиновной он уже простился. С братом последний раз в Лондоне пил кофе в маленьком кафе недалеко от вокзала.

– Маняше можешь рассказать о всех баталиях, которые здесь были, а маму побереги, – наказывал Владимир. – Ей – в общих чертах. Скажи: здоровы. Скучаем о ней. Беспокоимся. Борьба с меньшевиками была, но... Бессонницей не страдаем, аппетит не потеряли... Да ты сам найдешь смягчающие слова.

Дмитрий в знак согласия качал головой, а сам думал:

"Разве от мамы можно что-нибудь утаить? Она посмотрит в глаза и, как маленькому, слегка погрозит пальцем: "Ты, Митенька, о чем-то умалчиваешь". Но я, конечно, постараюсь не волновать. Как смогу..."

Они отодвинули пустые чашки. Владимир Ильич опасался без особой надобности бывать на вокзале – простились тут же, у столика.

Ла-Манш обрадовал полным штилем. Пассажиры любовались морской синевой, чайками, крикливо кружившимися за пароходом.

Плеханов, слегка приподняв край цилиндра над густыми зарослями бровей, гулял по верхней палубе. Встретив Мартова, с которым не виделся два дня, подал руку, спросил о здоровье.

Юлий Осипович, кашляя и сутулясь, приободрился:

– Ни на что не жалуюсь – все идет к лучшему.

– Как это понимать? После того, что произошло...

– Просто. Рыцари подняли забрала – сражаться удобнее. Рапиры навострены.

– А нельзя ли без рапир? Как-никак работали вместе.

– Было это. Да быльем поросло. И вы рано торжествуете победу. В Лондоне оказалось ваше большинство, а в Женеве будет наше. Практики-то уедут. Вокруг вас останутся эмигранты – наша думающая интеллигенция.

– Лучше бы вместе... Спокойнее.

– Согласен – спокойствием надо бы дорожить. Но это уже зависит от вас.

– Я не теряю надежды. Думаю, что вы...

– Напрасно. Третьим я не буду. Да и для вас в пресловутой тройке было бы небезопасно.

– Почему? – вскинул брови Плеханов.

– По причинам геометрии, – ухмыльнулся Мартов. – Треугольник всегда опирается на два угла. Он, – кивнул головой в сторону Лондона, где еще оставался Ленин, – это учел. Я-то разгадал его, а вы...

– Договаривайте, пожалуйста.

– Не хотелось без него... – замялся Мартов, но тут же, как бы решаясь на что-то сверхотчаянное, махнул рукой. – Ладно. Ради нашей дружбы...

Плеханов поморщился. Не отойти ли вовремя? Пожалуй, не стоит. Пусть выговорится до конца.

– Я слушаю.

– Однажды в минуту откровенности... – Мартов потянулся рукой к пуговице насторожившегося собеседника, но Плеханов отступил на шаг. – Так вот... Только пока между нами... В минуту откровенности он сказал: "Знаешь, Юлий, если в редакционной тройке мы с тобой будем единодушны, то Плеханову придется..." Одним словом, вспомните третий угол треугольника.

– Да?! – Георгий Валентинович побагровел, косматые брови его нависли на суровые глаза. – Да как вы можете такое?!. Политический деятель, а опускаетесь до обывателя!

Стукнув тростью, круто повернулся и быстро пошел в противоположную сторону.

"Неужели это правда? – спрашивал себя. – Неужели Ленин мог?.. Ведь он еще пешком под стол ходил, когда я уже... когда ко мне прислушивались революционеры. Нет, это немыслимо... А если в самом деле?.."

Сделал круг по палубе. Мартов стоял у борта и курил.

Задерживаясь возле него, Плеханов ткнул в его сторону набалдашником трости:

– У вас концы с концами не сходятся. На съезде вы отрицали предварительный разговор с Лениным о редакционной тройке, а теперь...

– Так мы же разговаривали в частном порядке...

– Эх, Юлий Осипович! А мне-то думалось, что мы еще могли бы вместе... Эх!

Плеханов снова стукнул тростью и быстрее прежнего пошел по палубе.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

В Женеве предстояла большая работа: во всей России партийные комитеты ждали решений съезда, которые надеялись найти в очередном номере "Искры".

А кто будет готовить его?

Ленин пришел к Плеханову. Розалия Марковна подала кофе в кабинет мужа. Острый, пряный аромат заполнил комнату. Владимир Ильич, чтобы не обжечься, отпил с ложечки и сделал легкий поклон в сторону хозяйки:

– Кофе у вас всегда отменный! Спасибо!

Она удалилась с мягкой улыбкой, довольная похвалой.

Георгий Валентинович тоже отхлебнул с ложечки, сладко почмокал.

– Работы у нас непочатый край. – Вскинул на собеседника настороженные глаза. – А не кооптировать ли нам Мартова?

– Да?! – удивился Ленин, про себя отметив: "Очередное влияние Георгия Валентиновича!" Вслух сказал с легким вздохом: – Мартова жаль было терять. И больно видеть в числе противников.

– Вы считаете его для нас потерянным? Я бы так не сказал. – Плеханов отпил глоток кофе. – Знаете, бывают иногда такие скандальные жены, что им необходимо уступить во избежание истерики и громкого скандала перед публикой.

– Вот как! На съезде вы заверяли, что не будете разводиться со мной, – усмехнулся Ленин и слегка прищурился, – а теперь у вас другая "жена".

– Не у меня... – ответил усмешкой Плеханов. – И мне не хотелось бы, чтобы вы окончательно разводились с Мартовым.

– А у меня от табака такой "жены" горло перехватывает! – Владимир Ильич отодвинул пустую чашку. – Но шутки в сторону. – Прищурился больше прежнего. – Уступить, говорите? Только не в принципиальных вопросах.

– Да какой там принцип! Одна амбиция! Ставка на лидерство!

– Нет, нет, дело не в одной амбиции. Гораздо хуже. Вы недооцениваете Мартова как противника. Его первый параграф устава – это принципиальная линия, чуждая марксизму.

– Горячо и громко! – Плеханов тоже отодвинул чашку. – А может, все же попытаться? Для дела. Нам вместе...

– Если уступить, то только в каких-то частностях и так, чтобы сохранить за собой силу не допустить еще большего "скандала".

– Этим я и озабочен.

– Но если вам не удастся добиться мира, приемлемого для большинства, которое вы последовательно отстаивали на съезде, я сохраню за собой свободу действий. До конца разоблачу "скандальную жену", которую даже вам не удавалось успокоить и утихомирить.

– Мы обязаны использовать все средства. – Плеханов сказал это твердо и официально, как председатель Совета партии. – Попробуем в добрый час Указал на письменный стол: – Прошу.

И Владимир Ильич обмакнул перо в чернила.

– "Уважаемый товарищ! – слово за словом произносил вслух. – Редакция ЦО считает долгом официально выразить свое сожаление по поводу Вашего отстранения от участия в "Искре" и в "Заре" (No 5 "Зари" в настоящее время готовится к печати)... Какое-либо личное раздражение не должно, конечно, служить препятствием к работе в Центральном Органе партии.

Если же Ваше отстранение вызвано тем или иным расхождением во взглядах между Вами и нами, то мы считали бы чрезвычайно полезным в интересах партии обстоятельное изложение таких разногласий".

Перо, хотя и было не своим и непривычным, лишь изредка отрывалось от бумаги, удлиненные буквы как бы летели, плотным строем устремленные вперед:

"Наконец, в интересах дела, мы еще раз ставим Вам на вид, что мы в настоящее время готовы кооптировать Вас в члены редакции ЦО для того, чтобы дать Вам полную возможность официально заявлять и отстаивать все свои взгляды в высшем партийном учреждении".

Поставив точку, Владимир Ильич встал, хотел передать лист и перо Плеханову, но тот медленным движением руки остановил его.

– Вам работать в "Искре", и первая подпись должна быть вашей.

Такие же письма, за исключением последнего абзаца, они послали всем старым соредакторам и бывшему сотруднику Троцкому. Трое ответили кратко: при новой редакции они не будут писать для "Искры". А Мартов прислал письмо, полное заносчивого высокомерия: "Я не считаю нужным в письме к Вам объяснять мотивы моего отказа работать в "Искре" при нынешних обстоятельствах". К тому времени он, созвав фракционное совещание семнадцати меньшевиков, тайно от ЦК и Совета партии уже сколотил бюро меньшинства; кроме себя включил в него верных оруженосцев – Аксельрода, Потресова, Троцкого и Дана.

Мартов, ничем не брезгуя, готовился к атаке.

...Надежда проснулась первой, бесшумно поднялась, на цыпочках повернулась к кровати мужа и тревожно взглянула на его лицо. Бинт у него сдвинулся на лоб. Под левым глазом и на виске чернели ссадины. Бровь слегка припухла, возле шва, наложенного врачом, небольшое покраснение.

...Вчера он после очередной стычки с меньшевиками в кафе "Ландольт" спешил домой на велосипеде, и по дороге случилась с ним эта беда: в задумчивости не заметил трамвайной колеи, колесо вдруг застряло в углублении возле рельса, и он – о ужас! – с размаху ударился лицом о каменную мостовую. Глаз каким-то чудом уцелел. Обливаясь кровью, он добрался до врача. Тот промыл ранки, наложил шов и несколько успокоил: ушиб глазного яблока, надо надеяться, не повредит зрению.

Больной заснул только перед утром, и она, Надежда, тоже заснула. Не слышала, когда он, повертываясь, сдвинул бинт...

Теперь Владимир спал, лежа на спине. Наклонилась поближе: ссадины под глазом и на виске как будто подсыхают.

Не надо больше мазать йодом. Да, определенно подсыхают.

Почувствовав ее теплое дыхание на своем лице, Владимир открыл здоровый глаз.

– Надюша... – Взял ее руку, погладил. – Ты не волнуйся, мне уже лучше.

– Тебе надо полежать. И все пройдет.

– Сегодня полежать?! В такой день?!

– Это, Володя, необходимо. И я пойду одна...

– Но это... – Владимир порывисто приподнялся, положил жене руки на плечи, и она села рядом с ним. – Ты сама знаешь, перед боем позиций не покидают. Отступают только трусы...

...На съезд Владимир Ильич был делегирован Заграничной лигой русских революционных социал-демократов, и теперь меньшевики, которым в Лиге принадлежало большинство, потребовали его отчета. В Женеве находились три члена правления Лиги – меньшевик Дейч и большевики Папаша (Литвинов) и Саблина (Крупская). Когда обсуждался вопрос о срочном созыве съезда Лиги, Дейч, оставшийся в одиночестве, написал остальным двум членам правления, проживавшим в Париже и Берлине. Что они ответят? Те подали голоса за съезд Лиги. И меньшевики, члены Лиги, заранее съехались в Женеву. Успели сговориться. Сегодня, 26 октября, открытие съезда Лиги...