Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 44 страниц)

Ульянов говорил с такой уверенностью в своей незыблемой позиции, с таким спокойствием, что даже его картавинка чувствовалась меньше, чем обычно. Он давно и глубоко был убежден, что без идейной основы невозможно вести речь о каком-либо объединении, а последние статьи и только что прозвучавшие филиппики рабочедельцев ясно показали ему, что примирение невозможно.

Слушая друга, Глеб Максимилианович ловил однажды уже читанные фразы, глубоко запавшие в память: "Это из рукописи его будущей брошюры", "И это оттуда". Про себя отмечал: "Хорошо подготовился Володя!" А Зина, сидя рядом, то и дело подталкивала мужа локтем в бок и едва удерживалась, чтобы не шепнуть: "Отлично! Помнишь, в Ермаковском? Вот так же терпеливо и весомо".

Рабочедельцы не унимались, перебивали с крикливой горячностью.

Плеханов выжидал, как прославленный на кругу борец, которому предстоит положить противника на обе лопатки. Когда настала эта минута, он медленно поднялся и, кашлянув в кулак, заговорил размеренно, с холодной чеканностью в голосе. Полные достоинства жесты его были явно рассчитаны на эффект.

Кржижановские впервые слышали его и, переглядываясь, восторгались ораторской опытностью и отточенной изящностью фраз. Но от его речи, богато сдобренной крылатой латынью, веяло холодком, и противники, хотя и отдавали должное остроумию оппонента, явно не собирались складывать оружие. Даже на короткое перемирие не оставалось надежды. Приближался окончательный разрыв революционного искровского направления с оппортунистическим, оставалось только объявить войну. Вечером набросали текст заявления, осуждающего рабочедельцев за их возвращение "к прежним заблуждениям", за неспособность "обеспечить политическую устойчивость своего органа". Объединение с такой организацией было немыслимо.

На следующий день, огласив заявление, искровцы покинули совещание. Одновременно с ними ушли и представители заграничной организации "Социал-демократ".

Когда искровцы остались одни, Мартов сказал:

– Напрасно потеряли время!

– Нет, не напрасно, Юлий, – возразил Владимир Ильич. – Теперь испробовано все, и наша совесть чиста. Можем объявлять войну.

Для него это означало – как можно скорее закончить и выпустить в свет брошюру "Что делать?". Наступать! Всеми силами защищать чистоту марксизма.

Поездка не была напрасной еще и потому, что вместе с группой "Социал-демократ" они создали Заграничную лигу революционной социал-демократии.

Пока жили в Цюрихе, каждую свободную минуту любовались озером. За бирюзовой гладью темнела узенькая полоска леса, над ней возвышался горный хребет, закутанный снегами.

Перед расставанием Кржижановские и Ульяновы вышли погулять на набережную, отделенную от обрыва невысокой чугунной решеткой.

На синем просторе как бы дремлющего озера белели островерхие паруса легких, как птицы, яхт. Возле самого берега плавали прикормленные лебеди, ждали, когда им бросят горсть хлебных крошек. Часто пролетали чайки, чуть не задевая воду острыми концами крыльев.

В обеденный час набережная оказалась почти безлюдной и можно было без опасения разговаривать по-русски:

– Итак, Глебася, впереди – Самара?

– Твердо. Город мне знаком с детства.

– Вот и отлично. Только, пожалуйста, поскорее.

– Сдам в Тайге дела, заметем следы и сразу – на Волгу. Сожалею, Володя, лишь об одном: Самара город купеческий, промышленности почти нет. А хотелось бы самим среди рабочих...

– Я тебя понимаю, дорогой мой Глебася. Очень понимаю. И самому хотелось бы, но... – Пожал плечами. – А ваше с Зинаидой Павловной дело не увлекаться широкой агитацией в самой Самаре. Для конспирации даже лучше, если там на известное время будет тишь да гладь.

За разговором они не заметили, как по озеру побежала мелкая рябь, с гор хлынул прохладный ветерок.

– Создайте там искровский организационный центр для всей России, продолжал Владимир Ильич. – Литературой оделяйте всех. Крушите "экономистов". Никому никаких уступок. Комитеты перетягивайте на нашу сторону. Важней задачи, – взял друга под руку, – сейчас нет. Пусть через газету признают "Искру" своим руководящим органом. На Второй съезд мы должны прийти сплоченными.

– А скоро созовете съезд?

– Это будет зависеть от вас, россияне. Только от вас. Когда большинство комитетов окажется на нашей стороне, тогда и – съезд. Ты немножко понюхал здешней атмосферы, видишь, что тут происходит. Чтобы объединить силы, на съезд мы, искровцы, должны прийти в абсолютном большинстве.

О решетку набережной плескались волны. Яхты на приспущенных парусах спешили к берегу. Черная туча срезала горные вершины, аспидной плитой нависла над озером. Огненная трещина расколола ее, и загрохотал раскатистый гром, проникая все глубже и глубже в недра земли, как бы под озеро, еще недавно казавшееся таким спокойным.

– Гроза с востока! – кивнул головой Владимир Ильич. – Тишина, как видишь, была обманчивой.

– Пусть сильнее грянет буря! – Кржижановский рубанул воздух взмахом кулака.

– Вот-вот. По-горьковски! И нам надо спешить. Во всем. А сейчас – на вокзал, батенька, – добавил Владимир Ильич. – Пора прощаться. Да, спохватился он, а пароль к тебе в Самару? Шифр?

– Я думаю, Зина не забыла договориться с Надеждой Константиновной. Мы условились: это – ее забота.

– А все-таки надо проверить.

Снова громыхнул гром, теперь уже неподалеку; с пронзительным криком летели чайки в поисках укрытия; холодным валом напирал ветер, набирая силу, и друзья, придерживая шляпы, подхватили жен под руки и быстрым шагом направились в сторону вокзала.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Рано легла зима. По Волге и Оке густо шла шуга, студеную воду превращала в снежную кашу.

Последние пароходы укрылись в затоне. На их пути развели мост, да так и не успели из-за ледостава средние плашкоуты поставить на место, и Макарьевская часть Нижнего Новгорода оказалась отрезанной.

Седьмого ноября нижегородцы, спешившие к вечернему московскому поезду, переправлялись через Оку на лодках, крупные льдины, наседавшие с шумом и треском на борта, отталкивали баграми.

– Не опоздать бы нам, – волновался остролицый паренек лет шестнадцати, густые черные волосы у него выбились из-под околыша картуза, на носу торчало простенькое пенсне. – Нажмите, друзья, на весла! Не можем же мы не проститься!

– Не кипятись, Яша, – успокаивал студент, высланный на родину "за беспорядки скопом", и вдруг рассыпал хохоток. – Валерьянки не захватил, аптекарская душа?

– Кому она нужна? Кисейных барышень на проводах не будет. А таким, у кого рыбья кровь, – не остался в долгу паренек, – жандармы поддадут скипидарчику!

– Не каркай. Не пугай: трусов тут нет.

– Пугать не привык. И глядеть на тихонь – тоже. А ну, пустите – в весла сяду.

– С веслами, робятушки, поосторожней! – предупредил лодочник с кормы.

– Не затерли бы на вокзале. Поди, оцепили...

– Прорвемся! – крикнул студент с курчавой бородкой. – Вон сколько лодок идет – сила!

Достал из бокового кармана пачку листков с машинописными строчками, оттиснутыми на гектографе, и стал раздавать гимназистам и реалистам, сидевшим впереди. – Прочтете – передавайте дальше.

Паренек в пенсне вскочил, выхватил у него остальные, потряс в воздухе, зычно крича:

– Что ж вы не на печатном станке! Надо было – тысячи! Весь город засыпать! – И, размахнувшись, кинул в соседнюю лодку. – Ловите! Повернулся к студенту. – Есть еще? Давай! – Кинул во вторую лодку. – Эх, растяпы!.. Хватайте со льдины!

Подхваченные ветром, листки, как вспугнутые белые птицы, метались в густоте снегопада. В свисте ветра перевозчики, предупреждая о беде, надрывали глотки: раскачанная лодка зачерпнет шуги, того и гляди пойдет ко дну! Но реалисты и ссыльные курсистки, повскакав, ловили листки в воздухе, выхватывали из снежной кашицы за бортом и торопливо, взахлеб читали вслух.

Яков летел глазами по строчкам: "У нас бьют нагайками студентов, которые заступаются за простой народ, бьют рабочих, которые хотят улучшить свое положение. У нас преследуют писателей, которые говорят правду и обличают начальство". Схватил руку студента с курчавой бородкой:

– Молодцы!

На соседней скамейке рыжеватый парень с едва-едва пробившимися усиками читал сиплым, простуженным голосом:

– "Мы хотим и будем бороться против таких порядков". – Потряс кулаком. – Будем!..

– Связался я с вами на свою голову! – лодочник плюнул за борт. – Да замолчите вы, ради бога!.. Господа парни! Как бы того... Не угодить бы за решетку.

Но, к счастью, на берегу в снежной крутени не было видно ни жандармов, ни городовых. А листовки уже все успели попрятать в карманы.

Лодки приставали одна за другой. Юноши с задорным смехом выскакивали на берег, помогали выбраться курсисткам. Не было ни каракулевых, ни бобровых шапок. Молодые волгари друг другу пересказывали: именитые люди устроили проводы накануне, в богатом ресторане. С тостами. С глухими упреками в адрес полиции. Говорят, все же написали какую-то петицию. А сегодня не рискнули ехать на вокзал: погода не по их носам!

Молодые провожане двинулись сначала по Александро-Невской улице, потом вверх по Московской к вокзалу. Из затона за ними пошла кучка грузчиков.

Горький, высокий, тонкий, в длинном пальто, в мохнатой островерхой шапке, шел, опираясь на палку, по неширокому перрону. Екатерина Павловна поджидала его, стоя в открытом тамбуре. Маленький Максимка, отведенный в купе, расплющил нос, прижимаясь к стеклу, нетерпеливо стучал пальцами отцу:

– Здесь я... Скорее, папка!..

Горький не слышал. Шел, сутулясь и глухо кашляя. У него с весны побледнело лицо, ввалились щеки. И вот теперь его, хворого, полиция в такую непогоду высылает из родного города. "Ввиду вредного его влияния на общество". Придумали формулировку, черти полосатые! Сначала хотели сразу турнуть в Арзамас. В уездную глушь! Потом, не устояв перед влиятельными заступниками, соизволили разрешить прожить зиму в какой-нибудь из крымских деревень. В Ялту – боже упаси. Там же рядом царская Ливадия. Пусть, дескать, и носа не показывает. Наверное, каждому полицейскому уже дали наказ: "Смотреть за ним в оба глаза!"

В Крым, слава богу, нет прямой дороги. Только через Москву. Там вагон прицепят к южному поезду. Стоянка – целый день: можно съездить в город, навестить друзей. Обязательно наведаться в Художественный. Давно не виделся с Марией Федоровной. Она с Грачом встречается... И наверняка получила свежий номер "Искры". По времени должен быть уже десятый. Только не опоздал бы поезд – в Москве дорога каждая минута.

Он и не подозревал, что там уже многие знают: Горький, выдворяемый из Нижнего, садится в вагон. Ему в Москве приготовили подарок – портрет Льва Толстого. И адрес, под которым уже поставлены десятки подписей. Рано утром студенты и курсистки отправятся на вокзал...

Друзьям послал телеграмму, попросил не встречать. В противном случае жандармы сочтут за демонстрацию и, разозлившись, заставят весь день томиться в вагоне, где-нибудь в станционном тупике. Да еще, чего доброго, состряпают новое "дело"!

За спиной дважды ударили в колокол – через пять минут дадут третий звонок. У вагона толпились знакомые, горячо жали руку, целовали.

Обыватели перешептывались, указывая пальцами:

– Гляди какой! Гордо держится! И даже веселый, будто его в гости провожают!

Но перрон уже наполнялся молодежью, переправившейся через Оку, и молодой голос гаркнул во всю силу:

– Да здравствует свободное слово!.. Да здравствует Максим Горький!..

Тотчас же послышался пронзительно-всполошенный полицейский свисток, из вокзала выбежали на подмогу три жандарма, но в растерянности остановились: на перрон толпами врывалась молодежь и в минуту заполнила его от края до края. Горький, сняв шапку, поклонился с подножки, помахал рукой и исчез в вагоне.

– Проклятие темным силам! Да погибнет деспотизм! – крикнули из толпы, и добрых полторы сотни голосов раскатисто грянули: – Ура-а!

Горький вышел в тамбур, спустился на одну ступеньку, прижал руку к груди:

– Спасибо, госпо... Спасибо, товарищи! – поправился он. – Но не надо...

– Мы вас любим! – неслось со всех сторон.

– Да здравствует хороший человек, писатель-буревестник! – звенел знакомый молодой голос.

"Кажется, Яша. – Горький, слегка наклонившись, всматривался в толпу. – Его голос. Его. Молодец парень! Небось опять с листовками".

А их уже передавали из рук в руки, как голубей, которые могли вырваться и в снежном вихре взлететь высоко над головами.

И тут по всему перрону разлилась многоголосая песня: "Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой..."

– Верно – волгари мы все!.. Но... – прокашлявшись, Горький замахал руками. – Я совершенно не ожидал... Я крайне растроган... – Провел пальцами по глазам. – И меня беспокоит: вы все же рискуете...

– Пусть мы рискуем... А они, – взметнулся кулак над головами, – пусть знают!.. Кончается терпенье!..

– Петь не надо, друзья. – Покачав головой, Горький вернулся в вагон.

Третий раз ударили в колокол, лязгнули буфера, и поезд тронулся с места. Крики слились с "Дубинушкой", которую затянул сочный бас.

Люди шли по заснеженному перрону, первое время не отставая от поезда, и бросали в воздух шапки и фуражки:

– До свиданья-а! Возвращайся, Максимы-ыч!

Возле вагона бежал паренек в пенсне и махал картузом.

– Это же Яша!.. Смотри, Катя, Яша провожает нас. Помнишь? Сын гравера Свердлова, аптекарский ученик. Лекарство нам приносил. Елку для ребятишек помогал... Молодец!..

Горький помахал пареньку рукой; нагнувшись к окну, крикнул: "По-бе-ре-гай-тесь". Яша, конечно, не слышал. Только по движению губ мог понять.

Поезд набирал скорость. Мелькнул красным фонарем последний вагон, и провожающие, чтобы никому в отдельности не попасть в руки полиции, лавиной хлынули с перрона. Студент с курчавой бородкой, махая поднятыми руками, кричал:

– Не расходитесь, господа!.. Все – в город. Пока жандармы не пришли в чувство... Вот так же дружно по Большой Покровке. Пусть почувствуют!.. Согласны?

– ...а-асны-ы! – разнеслось над толпой. – Там споем наше...

И тот же бас, что запевал "Дубинушку", покрыл все голоса:

Вы жертвою пали в борьбе роковой...

Потом донеслось из-за вокзала:

Настанет пора – и проснется народ,

Великий, могучий, свободный.

Три жандарма, отдуваясь, как после жаркой бани, шеренгой прошли по опустевшему перрону.

Екатерина Павловна уже давно разделась, села подальше от окна и, расстегнув кофточку, кормила Катюшку грудью.

– Ну и погодка!.. Заметает наши стежки-дорожки...

– Не заметет! – Горький, оторвавшись от окна, подхватил сына, подбросил чуть не до потолка и, поймав, прижал к груди. – Правда, Максим?

– Правда.

– Вот-вот. Мы еще вернемся.

Посадив сына к столику, дал ему вяземский пряник; снял пальто, разгладил усы:

– А реалистики – молодцы!.. Ты, Катя, обратила внимание? С листовками!.. Не ждал я таких проводов. – Опять провел пальцами по глазам. – Не то что вчерашние застольные речи. И рабочие были на перроне. Ты видела? Были. Несколько человек Затонские. А Яша-то как подрос. Давно ли, кажется, пятый класс оставил, от отца ушел... Кто бы думал?.. Такой славный парень! Уже расправляет крылья для полета. Соколенок!

Горький, понятно, не знал, что филеры уже дали Яше Свердлову кличку Малыш.

Судьбы человеческие неисповедимы. Никто не мог предугадать будущее аптекарского ученика. Никто не предполагал, что сегодня его ждет первый арест, что через несколько лет в подпольных партийных кругах его станут звать товарищем Андреем, что за его голову будет обещано пять тысяч рублей, что впереди у него тюрьмы, ссылки, побеги и что после революции он, первый председатель ВЦИКа, встанет рядом с Лениным.

Девятого ноября нижегородскую полицию всполошил небывалый случай в городском театре: едва успели погасить люстру и приподнять занавес, как с галерки кто-то крикнул гулким басом:

– Господа, Максим Горький не доехал до Москвы. Его высадили на станции Обираловка. А в Москве на вокзале его ждали две тысячи почитателей.

В замешательстве опустили занавес. Включили свет. Полицейские бросились на галерку. Но пока бежали туда, обладатель звучного баса успел скрыться.

Через день в том же театре какая-то девушка, по всей видимости ссыльная курсистка, крикнула, что Горького не высаживали из поезда, а просто вагон, в котором он ехал, перегнали со станции Обираловка на Курскую дорогу, минуя Москву. И для сопровождения дали двух жандармов.

Девушку успели схватить и отвезти в тюрьму – "за произнесение краткой речи с демонстративной целью".

А на галерке театра стали дежурить переодетые жандармы.

2

Доктор Леман, мюнхенский социал-демократ, принес пачку писем, пришедших в его адрес, как всегда, окольными путями: одни через Нюрнберг, другие через Прагу, третьи через Брюссель.

– Вы, геноссе Карл, очень любезны. – Владимир Ильич потряс его руку. – Спасибо! – Взглянул на Засулич. – А Велика Дмитриевна собиралась к вам за почтой. Наши визиты, я полагаю, не вызывают подозрений? Как бы к врачу на прием!

– Да, в мои приемные часы, – кивнул Леман аккуратно причесанной головой. – А сегодня у меня на почте был забавный случай: какой-то чудак прислал мне подушку! Я счел за глупую шутку и отказался получать. Если это не ошибка...

– Ошибка, дорогой доктор! – Владимир Ильич тронул локоть Лемана. Несомненная ошибка! Это же – для нас.

– Вы ждете подушку?!

– Не подушку как таковую – пирог с начинкой!

– Карл, нам могут прислать что угодно, – принялся объяснять Мартов. Через Прагу – мешок хмелю, через Болгарию – винный бочоночек, через Голландию – головку сыра. Пачку табаку, пакет с макаронами, кастрюлю, граммофон... Кто что придумает.

– Если для вашей "Искры"... – пожал плечами доктор. – Я надеюсь, почта еще не отправила обратно.

– Вы не обижайтесь, доктор. – Владимир Ильич снова тронул локоть Лемана. – Ваша помощь для нас бесценна.

– Это не так уж трудно... Я могу второй раз... Объясню там... Что-нибудь придумаю...

– Я иду с вами, – объявил Мартов. – А объяснить не так уж трудно. Скажете: жене подарок. Ко дню рождения. Или что-нибудь в этом роде. А подушка, дескать, не простая – из гагачьего пуха! Собирал знакомый охотник на островах Ледовитого океана. Дайте волю фантазии.

Тем временем Надежда Константиновна распечатывала письмо за письмом, те, которые требовали расшифровки, откладывала в сторону.

Когда Мартов ушел вместе с доктором, Владимир Ильич повернулся к жене и, уткнув руки в бока, заглянул через ее плечо:

– Ну-с, что тут особо интересного? Чем сегодня порадовали земляки?

– Хорошие вести! Вот – из Нижнего. Сразу два письма. О Максиме Горьком.

– Да? О Горьком нам важно знать все. И быстро откликаться. Дай-ка.

Пробежав первое письмо, Владимир Ильич азартно потер ладонями:

– Это нам очень ко времени! – Протянул листок Засулич. Познакомьтесь, Велика Дмитриевна. Примечательное письмо! – Взял второе. И здесь о том же. Главное – с подробностями.

Смяв недокуренную сигарету и бросив ее на подоконник, Засулич села с письмом к уголку стола. Прочитав первые строки, кинула на Надежду Константиновну косой, упрекающий взгляд:

– И это называется "хорошие вести"! – стукнула четырьмя пальцами по кромке столешницы. – Возмутительный случай! Максима Горького, пролетарского барда, буревестника...

– Надюша, в этом Велика Дмитриевна права, – поспешил подчеркнуть Владимир Ильич. – Нельзя не возмущаться тем, что Горького выслали из его родного города.

– Да разве я спорю? – Надежда Константиновна прижала руки к груди. Меня тоже возмущает...

– Но то, что произошло на вокзале, а затем и в городе, не может не радовать. Действительно, хорошие вести, Велика Дмитриевна. И печальные и в то же время хорошие! Это же начало новых демонстраций! Всего лишь две недели назад мы с вами отмечали двадцатипятилетие первой социально-революционной демонстрации в России, на площади у Казанского собора, тогда чествовали Георгия Валентиновича...

– Великое было празднество! – воскликнула Засулич, оторвавшись от письма. – Я всегда говорила: уже там, на площади Казанского собора, блестяще проявился талант Жоржа! И революционного мыслителя, и оратора!

– И вот вам новая демонстрация! В Нижнем, неподалеку от пролетарского Сормова! Это примечательно! И одновременно – в Москве. А вспомните Харьков.

– Да, да. Точно. Второй раз в году. Безоружных студентов топчут лошадьми, бьют нагайками.

– "Внутренние турки" превращают российские города в поля сражений с протестующим народом. И в схватках студенты прозрели, поняли, что поддержку могут ждать только от рабочих, что надо бороться не за маленькую студенческую свободу, а за свободу для рабочего класса и крестьянства, за политическую свободу. И в Харькове – мы с вами, Велика Дмитриевна, помним по письмам, – так же, как в Нижнем, кричали: "Долой самодержавие!" Вот что характерно для новых демонстраций. От стачечно-экономической борьбы мы окончательно переходим к широкой революционной борьбе с русским самодержавием. Газету мы, как вы знаете, стали выпускать уже два раза в месяц, и ее заслуженно называют подлинно общепартийной газетой. И эти письма для нас – клад, основа тринадцатого номера.

Владимир Ильич открыл папку с типографскими гранками:

– Вот ваша статья о Добролюбове. – Подал Засулич узенькие листочки, пахнущие типографской краской. – Корректуру прошу прочесть сегодня же. Что у нас дальше? Вот студенческое движение в Москве. Вот в Киеве. Сходки в Питере. Прокламации в Риге. Стачки в Москве, в Черкассах. Манифестации в Двинске и Витебске по поводу отправки ссыльных рабочих в Сибирь и высылки рекрутов. Новые прокламации в Тифлисе. – Опустил ладонь на корректурные гранки. – Хорошо! Впереди ставим письма из Нижнего. И передовую о них. Как вы думаете, Велика Дмитриевна?

– Конечно, о нижегородцах. О Горьком.

– Очень рад нашему единодушию. И, если вы не возражаете, я напишу.

– Кто же будет возражать? Уверена: и Юлий, и Жорж, и Аксельрод с Потресовым – все одобрят.

Засулич ушла. Надежда отправилась на кухню, чтобы там за маленьким столиком заняться расшифровкой писем. Владимир Ильич, походив по комнате, сел к столу и вверху чистого листа размашисто написал: "Начало демонстраций". Подчеркнул жирной чертой. В первых строчках упомянул о Казанской площади в Петербурге, о "Земле и воле", потом – о современном требовании п о л и т и ч е с к о й с в о б о д ы. И тут же перешел к событиям в Нижнем Новгороде. Писал все быстрее и быстрее, буквы уменьшались до бисера и становились плотнее друг к другу: "Европейски знаменитого писателя, все оружие которого состояло – как справедливо выразился оратор нижегородской демонстрации – в свободном слове, самодержавное правительство высылает без суда и следствия из его родного города. Башибузуки обвиняют его в дурном влиянии на нас, – говорил оратор от имени всех русских людей, в ком есть хоть капля стремления к свету и свободе, – а мы заявляем, что это было хорошее влияние. Опричники бесчинствуют тайно, а мы сделаем их бесчинства публичными и открытыми"

Вернулся Мартов. Сияющий, будто обласканный солнцем. Еще с порога, театрально вскинув правую руку, объявил:

– Получили!.. От Акима* подарок!.. Лучшего не придумаешь!..

_______________

* Леон Гольдман.

Левой рукой он прижимал к груди подушку с надпоротым уголком, из которого вываливался пух.

– Что, что от Акима? – нетерпеливо спросил Владимир Ильич, идя навстречу Мартову. – Говори яснее.

– Я всегда считал, что он не напрасно носит фамилию Гольдман воистину Золотой Человек! Человек с большой буквы, как любит писать Горький!.. А доктор глубоко прочувствовал свою ошибку и просил сказать: теперь будет принимать все, что придет на его имя! Хоть целый поезд!

Владимир Ильич хотел было засунуть руку в надпоротый уголок, но Мартов отстранил его:

– Подожди. Пусть уж я один буду в пуху! – Запустив руку в глубину подушки, выхватил оттуда пачку газет и торжествующе потряс в воздухе. Вот она!.. Светит на всю Россию!..

– Наша "Искра"! – воскликнула Надежда Константиновна, входя в комнату.

– Родная! Но не совсем наша – российская! – продолжал Мартов, опьяненный радостью. – Пусть жандармы думают, что не здесь печатаем – там, в России! Пусть ищут ветра в поле! У Гольдмана дело поставлено умно!

Получив пачку десятого номера "Искры", Владимир Ильич подал один экземпляр Надежде Константиновне и сам, стоя посреди комнаты, развернул газету:

– Это великолепно!.. Это превосходно!.. Молодцы кишиневцы!.. И, надо сказать, быстро они перепечатали!..

– Там еще брошюрка "Пауки и мухи", – сказал Мартов, кидая подушку на кровать, и сунул руку в карман за сигаретами.

– Это уже не столь существенно, – сказал Владимир Ильич, не отрываясь от газеты. – И бумага почти такая же тонкая. И шрифт наш. Но верстка... Зачем они вместо трех колонок сделали две? Явный просчет. Непростительный.

– Да-а, пожалуй... – согласился Мартов. – Хотя погрешность не так велика.

– Жандармы сразу разгадают – переиздание. В местной типографии. С какого оригинала? Могут подумать: с заграничного? Могут. Вот в чем просчет. Не повторили бы ошибку другие.

– Когда и где еще наладят перепечатку?

– В Баку, например. И, чтобы ошибки не повторили, нельзя ли послать матрицы? Надо посоветоваться с типографами. С матриц было бы надежнее. И, вероятно, быстрее.

– Может быть... Но я не ошибусь, если скажу: таких расторопных людей, как Леон Гольдман, единицы. Днем с огнем едва ли еще сыщешь. Я, как видишь, не ошибся, когда направлял его к тебе для знакомства, – продолжал расхваливать Мартов, покуривая с глубокими затяжками и отгоняя взмахом руки дым в коридор. – Надежный человек. Оправдывает свое имя!

Владимир Ильич вздохнул: знал – Юлий долго не умолкнет. Теперь уж не до работы. Остается единственное – ждать, когда он выговорится до конца и уйдет в кафе.

В те дни по югу России уже рыскал летучий отряд филеров с их старшим, угрюмым и довольно тучным блондином с небольшой бородкой, в золотых очках, коллежским секретарем Леонидом Меньщиковым. Арестованный пятнадцать лет назад при ликвидации одного из народовольческих кружков, он дал "откровенные показания" и с тех пор бессменно служил в московской охранке и считался "пишущей рукой Зубатова". Теперь у Меньщикова было особое задание – во что бы то ни стало найти подпольную типографию "Искры". Охранка уже знала, что тайная типография создана Леоном Гольдманом. Но в каком городе? Сначала искали в Полтаве – не нашли. Метнулись в Харьков. Потом обшарили Киев. Оттуда Меньщиков донес, что ему удалось перехватить три посылки и что в них "интересен No 10 "Искры", повторно изданный, по-видимому, "универсальной" типографией".

Охранник назвал типографию "универсальной" потому, что в посылках, помимо газеты, оказалась брошюра "Женщина-работница", выпущенная вторым изданием.

"Но где же типография?" – ломал голову Меньщиков. И в очередном донесении из Киева сообщил: "Всего больше думается на Кишинев и Кременчуг". И тут же, в ожидании награды, похвалился:

"Здесь поставлено дело весьма хорошо, и в первых числах января можно будет разбить комитет".

3

– Акиму надо ответить, – напомнила Надежда мужу, когда они остались вдвоем.

– И непременно сегодня, – отозвался Владимир, подымая глаза от своей рукописи. – А пока вот начинай переписывать передовую для набора.

И тут же углубился в папку с материалами для очередного номера.

Переписав передовую четким почерком, Надежда занялась письмом в Кишинев.

"Получили Ваш подарок, – писала она Гольдману, – и были чрезвычайно рады. Мейер все никак не мог налюбоваться на газету. Только почему так мало экземпляров?* На севере, как я уже писала не раз, спрос громадный, одна Москва требует minimum 2 тысячи, а между тем транспорт до сих пор обслуживал только юг. Напишите, пожалуйста, в какой срок можете приготовить номер в 4 страницы? Нам это очень важно знать".

_______________

* Десятого номера "Искры" кишиневцы напечатали всего лишь 1500 экземпляров.

Владимир, оторвавшись от папки, встал и из-за спины Надежды взглянул на письмо:

– Ну-ка, что ты написала ему? Так, так. Все правильно. Только надо поопределеннее. – Взял у нее ручку, подсел к столу и после слов "в какой срок" надписал сверху строки: "приготовлен No 10 и в какой срок вообще" и провел черту к словам "можете приготовить". А в конце вывел: "Непременно напишите и поточнее".

Отдал ручку и опять занялся рукописями для газеты.

А когда Надежда положила перед ним, по ее мнению, законченное письмо, набросал вопрос к Акиму: не возражает ли тот против широкого показа за границей русского экземпляра "Искры"? И продолжал письмо: "Необходимо русским членам организации "Искры" составить прочное ядро и добиться правильного распространения "Искры" п о в с е й России. Это всецело дело русской организации. Если мы этого добьемся, тогда дело обеспечено. А без этого – неладица неизбежна... В интересах правильного распространения и п р е с т и ж а крайне важно бы было печатать "Искру" в России через 2 3 номера, выбирая номера, имеющие более постоянный интерес. Например, No 13, может быть, следовало бы".

Тринадцатым был тот самый номер, который они сейчас готовили для набора.

"Но уж раз печатаете, – заканчивал письмо Владимир Ильич, – печатайте в г о р а з д о большем числе экземпляров: надо хоть раз попробовать н а с ы т и т ь всю Россию".

– Вот так. Насытить всю Россию. В этом – неотложная задача. А южане, ты сама знаешь, безобразничают: что получат от нас, все распространяют у себя. И другие так же. Кустари! Придется кого-то энергичного послать отсюда, чтобы объехал всех, убедил. Может быть, собрал бы где-нибудь искровцев. Скажем, в Киеве. Кого пошлем?

– Димку. Хотя и растрепанная девица...

– Думаешь, справится? Сумеет?

– Из ссылки бежала. Через границу перебиралась тайно. Это не всякому дано. А пылкости ей не занимать. И скучает она в Берлине по большому делу. Недавно писала: рвется в Россию.

– Да? А как же Волька?

– Волька уже подрос. Оставит с отцом. И няня теперь есть...

– Ну, что же. Попробуем послать Димку, хотя в Восточной Пруссии она не оправдала надежд.

– Там, Володя, было сложно.

– Поездка по центру и югу России будет во сто раз сложнее. Посоветуемся еще с Юлием и Великой Дмитриевной. Без этого нельзя, поручение сверхответственное.

...Расставшись с секретарством в редакции "Искры", Димка действительно заскучала по работе. По большому партийному делу. И чем дальше, тем острее. Сердце звало на родину. Хотелось нелегально пробираться из города в город, от одного агента к другому. Говорят, охранка обзавелась "летучими отрядами филеров". Почему бы не появиться летучим агентам "Искры"? Больше хитрости, находчивости, ловкости, и связь наладится, неясная туманность образует ядро – будет сила!