Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 44 страниц)

– Тут и гадать нечего, – всплеснула руками чешка, – жена герра Ритмейера! Он хотя и говорил по-немецки, но мне всегда казалось...

– Тебе только казалось, а меня сам пан главный редактор познакомил с ним. И, наверное, герр Ритмейер приедет снова... А квитанцию я найду.

– Уф! – облегченно выдохнула Надежда. Кажется, начинает тайна проясняться.

"Но почему же Володя не написал мне ни точного адреса, ни фамилии?! Вероятно, не мог... Адрес я здесь, видимо, раздобуду и пойду пешком. За вещами съездим вместе".

Модрачек вынес квитанцию. На ней было написано: Frau Ulianoff, Moskau.

– Да это мама моего мужа! – воскликнула Надежда. – Как к нему пройти?

– Его нет в Праге. И он никогда здесь не жил. Только приезжал на один день.

Вот те на! Час от часу не легче!..

От неожиданности и досады Надежда стиснула пальцы в замок.

– Георг Ритмейер живет в Мюнхене.

– В Германии! – изумилась Надежда и тут же подумала: "Вот уже стал Георгом! Ну и Володя! Его псевдонимы да клички нелегко запомнить!" – Георг Ритмейер, – повторила вслух и, достав блокнотик, записала адрес: "Кайзерштрассе, 53, квартира 1".

– Он у вас такой энергичный, такой любезный, – сказала пани Модрачкова.

Гостью пригласили к завтраку. Пока пили кофе, хозяин, управляясь с кнедликами, напоминавшими Надежде клецки, рассказывал по-немецки:

– Я работаю в типографии кооперативного издательства. Как-то осенью, кажется, в сентябре... Ну да, к тому времени созрели сливы...

– И герру Ритмейеру очень понравились кнедлики со сливами, вспомнила пани Модрачкова. – Жаль, что вас не можем так угостить. Обязательно приезжайте осенью.

– Не перебивай, пожалуйста, – попросил Франтишек, – иначе я опоздаю на работу. А вы тут успеете наговориться. – Повернулся к гостье. – Я думаю, вы, фрау Ритмейер, останетесь у нас на день? Удобный поезд, насколько я помню, отходит около полуночи. Вы отдохнете с дороги.

– Спасибо. Я, пожалуй, не прочь...

– Хорошо. Мы еще успеем поговорить после моей работы. А теперь доскажу коротко. Так вот: работаю я в типографии. И однажды перед обедом вызывает меня к себе пан главный редактор газеты "Право лиду" Антонин Немец. Захожу в кабинет. У него сидит молодой, но уже лысый человек с рыжей бородкой. Он? – спросил у гостьи. – Вижу по вашим глазам... Пан редактор представил нас друг другу и сказал: этот человек – за рабочих. Против русского царя. Я как бы с родным человеком встретился, – мы же против Франца-Иосифа, этой старой перечницы. Они – с одного куста горькая ягода. Пан редактор говорит: надо помогать нашему другу. Социал-демократу. Я ответил: сделаю все, что могу. Пошли мы с Ритмейером в кафе, там же возле издательства, заказали по кружке пива и какую-то дешевую еду. Тут и договорились обо всем. Он стал присылать мне письма в двух конвертах. Я распечатывал, большой конверт бросал, а меньший опускал в почтовый ящик. Внизу был мой обратный адрес.

– Да, да, – подтвердила Надежда, – я получала. В городе Уфе. Там я отбывала ссылку.

– У-фа. Возможно, были и туда письма. Я русского не знаю – в адреса не вчитывался. Так же и книги пересылал. А когда приходили письма ко мне, я их перекладывал в другой конверт и писал адрес. И не прямо Георгу Ритмейеру, а через какого-то Карла Лемана. У меня хранятся квитанции. Деньги на марки он мне присылал... Вот и вся моя работа... А сейчас мне пора...

Пани Модрачкова проводила мужа до дверей; вернувшись к столу, стала рассказывать дальше:

– Мы тогда жили в другом месте. Квартира была очень маленькая, да и тюфяка не нашлось, чтобы оставить герра Ритмейера у себя ночевать. Но кнедликами со сливами я его угостила. Никогда, говорит, не едал таких!.. А теперь и для гостя место найдется.

– Муж писал: переехал вместе с хозяевами на другую квартиру.

– Переехал! На бумаге! – усмехнулась пани Модрачкова. – А сам даже не наведался сюда.

– Он всегда очень занят.

– Мой тоже...

Пани Модрачкова стала собирать посуду со стола. Надежда помогла унести ее в кухоньку. Там хозяйка мыла посуду, гостья вытирала полотенцем.

– Вы любите вязанье? – спросила пани Модрачкова. – Я очень люблю. Сейчас покажу прошивки к наволочкам. Вязать очень просто, могу в одну минуту выучить. У меня даже дочурка вяжет. Вон она просыпается. Умоется, попьет кофе, и мы... Хотя вам после дороги необходимо отдохнуть... Нет, нет, меня это никак не затрудняет. А у вас впереди ночной путь. Обязательно усните.

Пани Модрачкова сменила постельное белье, и Надежда улеглась в удобную кровать.

"А ловко Володя жандармов одурачил! – улыбнулась с закрытыми глазами. – Петербургские гончие думают, что Ульянов поселился в Праге, а он... Ищи ветра в поле!.. И Франтишек, к счастью, переехал в другой район".

Успокоившись, она заснула.

И проспала около трех часов.

Проснувшись, Надежда выглянула в окно. Посмотреть бы город. Времени для этого достаточно. И хозяйка с дочкой, вероятно, не откажутся пойти вместе. Но солнце – высоко в небе. Греет по-весеннему. В шубе да шапке, пожалуй, не пройдешь и одного квартала. Да и неловко.

До вечера разговаривала с хозяйкой, забавлялась с ее дочкой, рассматривала и расхваливала наряды. На девочке поверх белой кофточки был надет розовый лиф, зашнурованный на груди, цветастый поясок завязан бантом, белый фартучек, прикрывающий красную складчатую юбочку, оторочен кружевами. Попробовала рассказывать девочке сказки, но та не понимала многих немецких слов – получалось скучно. С разрешения матери переплела ее мягкие, как лен, косички, потом пересмотрела самодельных кукол.

Мать сказала, что прошивки на кофточке самой большой куклы связала дочка, и гостья искренне похвалила маленькую рукодельницу.

Тем временем вернулся Модрачек, принес железнодорожный билет.

– Такая любезность с вашей стороны! – поблагодарила Надежда, доставая деньги.

Модрачек долго расспрашивал о петербургских фабриках и заводах, о типографиях, о тайных собраниях и листовках, о жизни, в ссылке, а полицейской слежке.

– У нас тоже на полицию смерти нет. Ходим по улицам и оглядываемся. Ваш Николай Вторый...

– И последний, – тихо вставила Надежда.

– Я тоже так думаю, – согласился Модрачек. – И наш Франц-Иосиф будет последний. Они оба – черту родные братья! Вы послушайте: у нас не жизнь, а... – Пошевелил пальцами в воздухе, как бы нащупывая там недостающее слово.

– Мученье, – подсказала Надежда.

– Мученье каждый день. Нас, чехов, всюду унижают. Нам даже нельзя зваться чехами. Меня во всех бумагах записали Францем, а я не могу этого слышать. Тьфу! Франтишек я от рождения. И у нас, у рабочих, силы прибавляется. – Модрачек потряс сжатым кулаком. – Мы, как резвые кони, сбросим наездников под копыта. А вы своих тоже – под копыта. И скорее!

– Теперь уже недолго ждать.

– Вот и я немножко помогаю геноссе Ритмейеру.

Поздно вечером Модрачеки, уложив дочку в постель, проводили Надежду на Центральный вокзал. Махали руками, пока поезд не скрылся в темноте.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Был декабрь 1900 года. Над Лейпцигом низко висело хмурое небо. Уныло ползли серые лохматые тучи. Сыпался леденящий дождь, мелкий и нудный.

Непогодица началась еще в Мюнхене, по дороге застилала мутной пленкой окна вагона, и здесь ей нет конца. Пришлось обзавестись зонтиком.

Если и в январе будет такая же слякоть да мокроть, европейская "зима" покажется длинней сибирской.

Помнится, вот так же перед самым рождеством, только по российскому календарю, примчался в гости Глеб Кржижановский. Каждое утро ходили на прогулку, под ногами скрипел снег. От мороза, правда, горели щеки. Зато воздух был неописуемо чистый, как родниковая вода. А на Волге того лучше морозцы умеренные и зима всегда приносила радости. Не то что здесь.

За городом дул промозглый ветер, пронизывал демисезонное пальто. Зябла шея, и Ульянов поднял воротник.

Путь не близкий. Сначала он ехал на трамвае, потом пошел по обочине дороги. Как всегда быстро и стремительно. Можно было бы в городе нанять извозчика, но дорог каждый пфенниг.

Владимир Ильич оглянулся: не тащится ли "тень"? Прошлый раз на пути в Баварию его приметил наипротивнейший тип в котелке, какими кишит Петербург. К счастью, мюнхенская квартира осталась без наблюдения. Не проследили бы здесь.

Позади пустынная дорога, и ни одна душа не знает, куда он пошел, невзирая на этот ненастный вечер. А все-таки осторожность не лишняя. Везде и во всем.

Матери послал письмо через Прагу. В двух конвертах. Там Модрачек распечатает первый конверт и опустит письмо в почтовый ящик: оно придет с пражским штампом. И в письме намеренно завел речь о зимнем спорте. Катается ли Маняша на коньках? В Праге, рассказывают, есть каток с искусственным льдом. Он сам еще не успел посмотреть на эту подделку, но не может не посочувствовать бедным пражцам!.. Пусть в департаменте полиции дотошные читатели чужих писем пометят в досье, что эмигрант Владимир Ульянов живет в Праге! Если угодно, пусть ищут там.

Справа сиротливо стояли голые липы. Давно опавшие листья догнивали на земле, похожей на черную губку, уже неспособную впитывать дождевую воду. За липами раскинулось огромное поле мертвых. Лет восемьдесят пять... Нет, уже восемьдесят семь минуло с той осенней поры, когда тут, застилая небо дымом, гремело сражение, названное историками "Битвой народов". Десятки тысяч убитых с обеих сторон! Вон братской могиле не видно конца. Она поросла травой, теперь жухлой и унылой, как мочала.

Над полем молча пролетел на юг запоздалый грач. Откуда-то забрел тощий козел. Потряхивая сивой бородой, щиплет с холма мертвую траву.

Пройдя возле скорбного поля половину пути, Владимир Ильич услышал частый стук молотков и зубил: в изголовье братской могилы каменщики в глубоком котловане закладывали фундамент памятника. В газетах писали будет величественным, поднимется чуть ли не на сто метров: гранитные фигуры витязей будут сторожить покой погибших.

Невдалеке слева за крестьянскими полями сгрудились острые черепичные крыши деревни Пробстгайд. Там после разгрома наполеоновских полчищ отдыхали на постое русские войска, изувеченные, безногие и безрукие солдаты залечивали в лазаретах раны.

Повернув туда, Владимир Ильич пошел по неширокой мощеной Руссенштрассе, названной так в честь русских войск. Хмурые от старости кирпичные дома, похожие один на другой, разделены каменными оградами. Во дворах хрюкали свиньи, мычали коровы. Струйки молока с легким звоном ударялись о стенки подойников. Опасаться, пожалуй, некого. Но, на всякий случай, Владимир Ильич, как бы всматриваясь в номер одного из домов, краем глаза глянул в даль пустынной улицы.

Ветер утих, и на деревню спустились ленивые от дождя сумерки.

Вот и знакомые ворота. Ульянов прошел мимо длинного дома в глубину мощеного двора, тщательно обтер ноги, отряхнул зонтик и постучал в дверь. Три частых удара, два редких.

2

Ему открыл сам хозяин, высокий, длиннолицый, светловолосый, подстриженный ежиком, с тугими усами, закрученными а ля кайзер Вильгельм.

– Гутэн абэнд! – поздоровался Владимир Ильич, прикрывая за собой дверь.

– Гутэн таг, геноссе Мейер! – отозвался хозяин, называя посетителя не господином, а товарищем, как было уже принято среди немецких социал-демократов.

Еще с первой встречи Герман Рау знал, что перед ним русский революционер, но не спрашивал о его подлинном имени, разговаривал как с немцем и считал не обычным заказчиком, а гостем-единомышленником, незаурядным человеком: не кто-нибудь иной, а Клара Цеткин просила помогать ему во всем.

– Снимайте скорее ваше пальто, – сказал Рау. – Повесим сушить. А зонтик поставьте раскрытым на пол, чтобы стекла вода.

– Спасибо! Спасибо, дорогой друг! – Гость немножко картавил, говорил без особого акцента, чувствовалось – знает немецкий с детства; приложил озябшие руки к печке. – Ужасная погода!

– Перед рождеством у нас всегда такая.

– Завидовать нечему. Ну, ничего. В Пруссии бывает хуже.

– И у нас в Саксонии бывает. А в доме тепло. Грейтесь. Жена приготовит кофе.

– Я уже согрелся, – Владимир Ильич потер руки. – А кофе от нас не уйдет. Сначала – дело.

– Пожалуйста. Я тоже люблю так. А геноссе Блюм там. – Рау кивком головы указал в глубину дома. – С самого раннего утра. Только за обедом немного отдохнул.

– А когда закончите?

– Средний лист уже готов.

– Да?! Это великолепно!.. А никто не видел?

– Я умею хранить тайну. Знаю конспирацию. И рабочие не подведут.

– Хорошо! Очень хорошо! Пойдемте, покажете.

Через длинную жилую комнату они направились в ту часть дома, откуда доносился слабый запах типографской краски.

– Печатник ждет, – рассказывал Рау, идя рядом с заказчиком. – И обещает...

– К рождеству? Это будет отлично.

– Пока я не совсем уверен... Многое зависит от Блюма.

– Я думаю, он не подведет. А мы с вами, – Владимир Ильич, приостановившись, коснулся пальцами локтя типографа, – будем напоминать ему об уговоре, поторапливать. Мне очень хочется, чтобы наш с вами подарок прибыл к российским рабочим не позднее Нового года. Подарок новому веку!

– Будет, будет, – кивал головой Рау. – А царю... Как это говорят?.. От смеха у Рау приподнялись усы, он сжал кулак и двинул торчком, как бы нанося удар под ребро. – Покрепче!

– По-русски говорят: "Под микитки!" И – ко всем чертям!

– Так и надо.

Рау нравился Ульянову, и он был доволен тем, что предпочел Мюнхену крупный саксонский город, мировой центр полиграфической промышленности и книжной торговли. Не зря говорили, что в Лейпциге русский шрифт раздобыть гораздо легче, чем в каком-либо другом уголке Германии. Вскоре все устроилось, хотя и не без некоторых осложнений. Сначала ему рекомендовали типографию газеты "Лейпцигер фольксцайтунг". Побывал там, присмотрелся: типография большая, заказ может выполнить быстро, но... Уж очень много толчется там пришлых людей. Одни с заказами, а другие... Кто их знает откуда они? Немецкая полиция настороже. И через нее сразу все будет известно в Петербурге. Этак сам не успеешь взять газету в руки, а она уже окажется в охранном отделении. Рискованно. До крайности рискованно. Хорошо, что ему назвали эту тихую деревню, крошечную типографию надежного человека. Находка! Лучшего и не придумаешь. Только бы не выследили шпики.

Открыв дверь, Рау пропустил заказчика вперед себя в небольшую комнату, в которой возле стен едва умещались два реала с наборными кассами, стол для верстки газетных полос, немудрое редакторское бюро да простенькие тискальные станки. Если бы не печатная машина за стеклянной перегородкой, типографию можно было бы счесть за подпольную.

– Гутэн абэнд, Иосиф Соломонович! – поздоровался Владимир Ильич с единственным в этот вечерний час наборщиком, стоявшим у реала, над которым горела висячая керосиновая лампа. – Как ваши успехи?

Блюменфельд отложил в сторону верстатку с незаконченной строкой, обтер руки о серый фартук и шагнул навстречу. Владимиру Ильичу для набора "Искры" его рекомендовал сам Плеханов еще в Женеве, где Блюменфельд долгое время заведовал типографией и книжным складом группы "Освобождение труда", но сейчас, придерживаясь конспирации, он ответил:

– Почти все набрано, геноссе Мейер. Вон сверстанные полосы. Дело за передовой.

– Сегодня получите.

У Блюменфельда были аккуратно подстриженные курчавые волосы, каштановые усики, слегка прикрывающие уголки тонких губ. Тщательно выбритые щеки казались синими, а узковатые глаза усталыми.

– Вы, вероятно, плохо спали, Иосиф Соломонович? – Владимир Ильич придержал руку наборщика. – Уж не бессонница ли у вас?

– Пока не страдаю, геноссе Мейер.

– А вид утомленный.

– И вчера, и сегодня с утра до вечера – у реала. Набор, вы сами говорили...

– Да, да, набор не ждет. Дорог буквально каждый день. – Владимир Ильич еще раз взглянул в усталые глаза Блюменфельда. – А вы где-нибудь обедали? Только откровенно.

– А вы – сами? Небось опять...

– Не обо мне речь, – я у реала не стою. А вам приходится дышать свинцовой пылью.

– Фрау угощала меня своим кофе.

– Кофе – это мало. Вам бы надо...

– И вам...

– Зато к ужину я принес сосисок. Попросим заварить. А кофе нам уже обещан.

Той порой Рау в печатном отделении из-под груды бумаги, лежавшей в углу, достал недавно оттиснутый газетный лист и принес заказчику. Владимир Ильич, развертывая лист, приятно пахнущий типографской краской, пробежал глазами по всем четырем страницам. Знакомый формат "Форвертса", как было условлено, по три колонки на полосе. Бумага тончайшая, почти прозрачная, но достаточно плотная и, главное, эластичная – в жилетных "панцирях" не будет хрустеть. Через стеклянную перегородку беспокойно глянул в угол, откуда типограф принес этот газетный лист. Рау поспешил успокоить заказчика:

– Припрятано хорошо. Рабочие у меня – наши социал-демократы.

– Я на вас надеюсь. – Владимир Ильич слегка приподнял указательный палец. – Никто в Германии не должен видеть газету, пока она не будет распространена в России.

– У меня строго. Посторонних не бывает, – заверил Рау, уходя из типографии.

Блюменфельд взял совок, добавил угля в круглую чугунную печку, стоявшую посредине комнаты, и, погрев пальцы, вернулся к реалу. Правая рука его быстро и легко металась по клеточкам наборной кассы, будто он собирал ягоды в кошелку, ловкие пальцы левой с еле слышным стуком прижимали к верстатке литеру за литерой, пока не набиралась полная строка.

Владимир Ильич, не расставаясь с газетным листом, прошел между реалов к одному из окон. Присмотрелся. Одинарная рама не законопачена, не заклеена. А вторых – зимних – рам здесь вообще не знают. В щели дует холодище.

– Вы, Иосиф Соломонович, поберегитесь. – Глазами указал на второе окно, возле которого стоял наборщик. – Тут недолго и простудиться. На дворе ужасная непогодица, и по всей Европе ходит инфлуэнца.

– И вам бы лучше не стоять у окна.

– Я уже отдал дань простудной напасти.

На дворе, видать, немного похолодало: мимо черных стекол падали пушистые снежинки. Хотя тут же превращались в капельки, стекавшие тонкими струйками. И все же это долгожданные снежинки! А в Шушенском, бывало... Вот в такую же декабрьскую пору катались с Надей на коньках! Правда, она не сразу научилась держаться на льду, делала неловкие шаги, нередко падала. И всегда с веселым смехом. Мороз румянил ей щеки, наращивал пушистый иней на прядях волос, выбившихся из-под шапочки. Домой возвращались будто слегка захмелевшие от чистого воздуха. Хотя и под надзором жили да у черта на куличках, вспомнить есть что. А здесь... Лишь работа приглушает остроту одиночества. Ему не хватает ни дней, ни часов. Помощи пока ждать не от кого. Юлий* все еще налаживает связи где-то на юге России. Потресов заладил одно: "Домой, домой". Уехал ни на что не глядя. Вернется, быть может, только через неделю. Димка* занята со своим малышом. Почти все приходится делать самому. Но теперь уже не так долго ждать Надю: приедет – возьмет в свои руки секретарство, наладит шифрованную переписку с товарищами. А пока... Пока самое сложное – "транспорт!". Ох и трудное же это дело! Нужны деньги, энергичные люди. Успеть бы к Новому году по российскому календарю переправить газету через границу. Прежде всего в Псков Лепешинскому, а уж он сумеет доставить куда надо.

_______________

* Юлий Осипович Цедербаум (Мартов).

* Инна Гермогеновна Леман, урожденная Смидович.

Не выпуская верстатки из рук, Блюменфельд вышел к Ульянову из-за реала:

– Хочу заранее попросить. Надеюсь, не откажете. Когда запылает наша "Искра"... Позвольте мне самому первый номер... Хотя бы часть тиража...

– Значит, и вы соскучились по родине?

– Очень... Сердце горит. Даже слов не подберу... И хочется товарищам из рук в руки...

– А доводилось через границу провозить нелегальное?

– Однажды немного... Но я уже все продумал...

– Ну что же, вернемся к этому разговору в свое время. А пока за вами – набор, за мной – передовая.

Владимир Ильич направился к редакторскому бюро, придвинутому в угол возле двери. В дневные часы тут обычно Рау редактировал рабочую спортивную газету "Арбайтер Турнцайтунг", правил корректурные гранки. Сейчас на весь вечер место свободное.

Слева стояла большая лампа, почти такая же, как в Шушенском на конторке, только у той, подаренной Надей, абажур был зеленый, а у этой жемчужно-белый. Глаза не привыкли к такому – свет, пожалуй, ярче того. Ульянов сел на удобный стул с невысокой полукруглой спинкой. Ему хотелось вычитать весь газетный лист, но Блюменфельд, повернувшись от реала, заверил, что в этой нет необходимости: в его наборе опечатки не встречаются.

– Ну, если вы ручаетесь... – Владимир Ильич отложил газету, из внутреннего кармана пиджака достал несколько листков черновой рукописи. Это была передовая, написанная им еще в ноябре. Все товарищи по редакции прочитали ее, а Аксельрода он уже успел поблагодарить за его замечания.

Обмакнув перо в чернила, на чистом листе вывел заглавие:

"Насущные задачи нашего движения". Подчеркнул жирной чертой и начал переписывать набело:

"Русская социал-демократия не раз уже заявляла, что ближайшей политической задачей русской рабочей партии должно быть ниспровержение самодержавия, завоевание политической свободы".

Для политической борьбы необходимо расчистить путь, убрать с дороги колеблющихся и сомневающихся, опрокинуть тех, кто называет русский пролетариат "несовершеннолетним", пытается оторвать рабочее движение от социализма и увести его от политических задач. Ему вспомнилось далекое сибирское село Ермаковское, собрание семнадцати единомышленников. Оттуда была предпринята первая атака пошлых позиций пресловутого "экономического направления". Здесь, в центре Европы, он еще острее почувствовал, что модные "критики марксизма" протаскивают старые буржуазные идеи под новым флагом. Необходима бесповоротная борьба за освобождение от политического и экономического рабства, и социал-демократия переходит в наступление.

Взглянув на быстро набросанные строки, – Блюменфельду будет нелегко разбирать его почерк, – он опять стал придерживать перо и выводить яснее каждую букву: "Содействовать политическому развитию и политической организации рабочего класса – наша главная и основная задача".

Вошел Рау, сказал, что кофе уже на столе.

Поблагодарив его, Владимир Ильич повернулся к наборщику:

– Я думаю, мы сделаем маленький перерыв. Не возражаете? В таком случае пойдемте.

3

Ужинали вдвоем.

На гарнир к сосискам хозяйка подала тушеную капусту. Хлеб нарезала тоненькими ломтиками.

Кофе был ароматный, крепкий. Чтобы не обжечься, Блюменфельд отхлебнул из ложечки, сказал:

– Рау дал мне адрес одного переплетчика, который может сделать чемодан с двойным дном.

– Да? Здесь? – переспросил Владимир Ильич, отвлекаясь от дум о статьях и заметках, еще не заверстанных в последние газетные полосы. – А то я знал одного в Берлине – делал отлично. И наш человек, социал-демократ.

– За здешнего Генрих ручается. Говорит, хороший мастер.

– Стенки нужны очень плотные. И такие же, как у тех чемоданов, что продают в магазинах.

– Значит, можно заказать? – обрадовался Блюменфельд. – Как только напечатаем, я сразу же начинаю действовать.

– Да, газета не должна лежать в типографии. Ни одного дня. В том вы правы.

Отпивая кофе маленькими глотками, Владимир Ильич думал:

"Кому-то надо поручить транспортировку. Не ему ли? Хотя он как будто недооценивает конспиративность, но у него все же есть некоторый опыт. А кто же будет набирать второй номер? Другого такого наборщика здесь сыскать нелегко. Лучше воспользоваться услугами студента латыша Ролау, которого рекомендовали ему еще в Риге. Знает верный путь. Достаточно дать телеграмму в Цюрих, сразу приедет..."

Управившись с сосисками, Блюменфельд ждал ответа на вопрос о чемоданах, но Владимир Ильич сказал:

– Прежде всего закажите мастеру переплеты. Вы знаете, как это делается? Подскажите ему, если потребуется. А книги для этого я завтра же куплю в Лейпциге.

Про себя решал, кому какие книги послать:

"Глебу на станцию Тайга лучше всего о паровозах. Старковым в Омск какой-нибудь справочник фельдшерицы для Тони. Наде в Уфу... В адрес Нади нельзя посылать – поднадзорная! Но там есть один земец – может передать. Ему, конечно, что-нибудь сельскохозяйственное. И письмо для Нади – тоже в переплет. И непременно шифром".

Прерывая затянувшуюся паузу, добавил:

– Не забудьте предупредить: переплеты не должны отличаться от типографских. Сделает хорошо – заказов будет много.

Вошла хозяйка, высокая, светловолосая, в изящном белом переднике. Владимир Ильич встал первым, поблагодарил с легким поклоном:

– Кофе был отличный!

– Утром будет со сливками, если вы любите.

– Как, геноссе Блюм? Лучше со сливками? И я за сливки.

– Спасибо! – Блюменфельд поклонился хозяйке, слегка шаркнув ногой.

И они вернулись в типографию.

Садясь к редакторскому бюро, Владимир Ильич опять на минуту мысленно перенесся в Приуралье. В Уфе теперь глухая полночь. Надя спит. Быть может, ей снится далекий путь в Германию. Непростой и небезопасный. До самой границы шпики да жандармы. Да и здесь соглядатаи на каждом шагу. А она поедет впервые. Все для нее новое, незнакомое. Надо написать, как ехать и где искать его. А если не дадут паспорта, перейдет границу нелегально. Товарищи помогут.

Рау принес угля, добавил в печку и тихо вышел.

О стекла окон теперь ударялись капли косого дождя. На верстатке Блюменфельда глухо постукивали литеры. Поскрипывало перо под нажимом руки Владимира Ильича, выводившего букву за буквой.

– Вот и все! – воскликнул наборщик, отходя от реала.

– Можете начинать передовую. – Ульянов, полуобернувшись, протянул ему первые листы.

Взглянув на прямые четкие строки, Блюменфельд сказал:

– Вы напрасно так тщательно. Будто для молодого наборщика. Я привык ко всяким почеркам. Даже Аксельрода читаю.

– Ну уж если Павла Борисовича разбираете, тогда я спокоен. А у меня уже остаются последние строчки.

Наборщик не отходил от бюро, и Владимир Ильич спросил:

– Вы еще что-то хотите сказать?

– Все то же. – Голос Блюменфельда звучал упрямо. – Для себя я закажу два чемодана.

Ульянов встал, одной рукой взял его за лямку фартука, тепло посмотрел в глаза:

– Понимаю. Все понимаю, дорогой мой россиянин. И я бы тоже поехал с первым номером, но... Приходится удерживать себя. – Слегка дернул лямку. Кто же будет набирать второй номер? Кто?

– Я, Вл... Я, геноссе Мейер, – поправился Блюменфельд.

– А ваша оговорка, между прочим, свидетельствует о недостаточной конспиративности. Да, да.

– Это от волнения. А о наборе вы не тревожьтесь: я быстро вернусь. Довезу, посмотрю, с каким огоньком в глазах будут читать наши рабочие...

– Вот это всего важнее. Что будут говорить рабочие – расскажете мне потом. Но поедете со вторым номером. Да, да. Только со вторым. Потерпите. – Владимир Ильич кивнул на печатную машину. – Постараемся сделать через месяц. Не позднее. Договорились?

– Ну хотя бы... А этот как же?

– Повезет один латыш. Студент. Фамилия его Ролау. Запомните. А отдельные экземпляры, как договорились, отправим в переплетах книг.

Недовольно хмыкнув, Блюменфельд пошел к реалу.

Владимир Ильич снова сел на свое место, и перо побежало по бумаге с обычной быстротой:

"Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного".

Вот и последний лист передовой готов для набора, и Владимир Ильич, взволнованный и сияющий, как перед большим праздником, отнес его наборщику:

– Теперь дело за вами.

– Можете спокойно ложиться спать, – сказал Блюменфельд все с той же ноткой самоуверенности. – Корректура пусть вас не волнует. Еще не было случая...

– Помню, помню, – прервал Владимир Ильич. – И хочу верить в вашу типографскую непогрешимость.

4

Утро было такое же серое, как в предыдущие дни. Окна сверху донизу заплаканные.

В тесной типографии зажгли керосиновые лампы.

Настала долгожданная минута: Ульянов, Блюменфельд и типограф Рау стояли у машины, считавшейся скоропечатной. Дюжий вертельщик поплевал на руки, взялся за крюк, деревянное цевье которого было до блеска отшлифовано жесткой кожей натруженных ладоней; и, напрягая мускулы, повернул большое колесо машины; заскрежетали шестерни, пришли в движение печатные валы, запахло типографской краской, и влажный газетный лист лег на нетерпеливые руки Владимира Ильича. Есть газета! Есть! Сбылась долгожданная мечта!

Рау и Блюменфельд заглянули с боков. Отлично оттиснулось клише: в середине крупно "Искра", ниже под чертой "No 1, декабрь 1900 года", слева: "Российская социал-демократическая рабочая партия", справа: "Из искры возгорится пламя!" Ответ декабристов Пушкину". Все четко. Все хорошо. А текст... Пожалуй, надо кое-где еще приправить, и Рау вместе с печатником склонился над вторым оттиском.

А Владимир Ильич, хотя внутренняя сторона еще не была оттиснута, вложил в середину лист, напечатанный ранее, и, окинув газету восторженным взглядом, обнял Блюменфельда за плечи, пожал руку Герману Рау, печатнику и вертельщику:

– Данкэ! Данкэ! Данкэ! – едва удержался, чтобы не добавить по-русски: "От всего сердца! От всех российских социал-демократов. От всех марксистов!"

Пройдет какая-нибудь неделя, и новорожденную вот так же будут держать в руках Лепешинский в Пскове, Бабушкин в Иваново-Вознесенске... Глаша Окулова перешлет в свою родную Сибирь... И у всех будет праздник. А для него праздник уже начался. Завтра будут оттиснуты последние полосы.

День рождения газеты запомнится на всю жизнь!

Главное – поскорее переслать "Искру" в Питер Степану Радченко. Ему там очень трудно. Творятся нетерпимые глупости: у рабочих – своя организация, у интеллигентов – своя. В "Союзе борьбы" верховодят "экономисты". "Искра" для них – удар, нашим – подмога в борьбе.

Легким и быстрым шагом Владимир Ильич прошел к редакторскому бюро, зажег лампу под жемчужным абажуром, сел и, как по лесенке, побежал глазами по строчкам первой колонки, чем ниже, тем быстрее и быстрее. Но в середине второй колонки вдруг споткнулся, брови сурово сдвинулись над переносьем, сжатые кулаки опустились на стол.

– Послушайте, геноссе Блюм, что вы наделали?!

– Что, что? – Наборщик всполошенно бросился к нему. – Что там такое? Неужели?..

Острая обида, – первый блин комом! – необычайно взволновала Владимира Ильича. Вскочив на ноги, он ткнул пальцем во второй абзац средней колонки:

– Читайте. Вот отсюда. Читайте вслух.

– "Отодвигают ее..."

– Вы тут сразу проглотили две буквы. Смотрите в оригинале: "Отодвигают же..." Так? Первая погрешность, с которой нельзя примириться. Читайте дальше.