Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 44 страниц)

Как раз в это время Владимир Ильич более всего был озабочен доставкой газеты. "Искру" уже знали во всех уголках России, отовсюду летели письма: "Ждем новый номер", "Присылайте больше". Многие обидчиво пеняли: соседнему городу прислали, а нам нет. Ждем, ждем, ждем. Нужно было доставлять уже не маленькими пачками, а целыми тюками. И не реже двух раз в месяц. Вот тогда-то брат Димки – Петр Гермогенович Смидович, известный искровцам под кличкой Матрена, поселился в Марселе, чтобы оттуда отправлять газеты с пароходами, идущими к берегам Кавказа, Пудовые пачки укладывал в непромокаемые мешки, которые надежный человек ночью выбрасывал за борт в Батумском порту, где их подбирали лодочники. Петруша успел развернуться, а чем она, Инна, старшая сестра, хуже его? Сноровки и у нее хватит. И Димка отправилась к прусской границе. Поселилась в Кенигсберге. То был опасный район, – там близ пограничного селения Паланген двумя месяцами раньше провалился с транспортом "Искры" латыш Ролау. Димка, правда, еще не знала, что его сошлют в Восточную Сибирь, но для дела считала Ролау погибшим. Ей предстояло связать на границе порванную веревочку. Один часовщик из Мемеля обещал ей отыскать среди контрабандистов порядочного человека, важно, чтобы по ту сторону был энергичный приемщик. Надежда Константиновна заверяла ее, что вблизи границы поселят Музыканта – Петра Ананьевича Красикова, знакомого им еще по сибирской ссылке, но Димка не дождалась его.

Она не могла больше томиться в Кенигсберге: кропотливая работа на одном месте не по ее характеру. Ей хотелось чего-то более деятельного, опасного и даже рискованного. И в ожидании большого дела Димка вернулась в Берлин, Вольке привезла в подарок янтарного гномика, мужу – янтарный мундштук.

Через некоторое время пришло письмо от Крупской: для нее, Димки, уже приготовлен паспорт на имя болгарки Байновой. И она примчалась в Мюнхен.

Выслушав Владимира Ильича, Димка ответила, что готова выехать с первым же венским экспрессом.

– Уже готовы? Немедленно? – переспросил Владимир Ильич, слегка прищурившись.

– Мне остается только условиться о шифре, получить явки и пароли да приготовить корсет из "Искры".

– Ни в коем случае, – решительно возразил Владимир Ильич. – Не смешивайте два дела. Вы не транспортер, – "Искру" без вас перевезут. У вас важное поручение, и вы не должны рисковать на границе. А за явками и паролями дело не станет. У Марицы, – Владимир Ильич взглянул на жену, вероятно, уже все готово. А вам, как мне кажется, будет нелишне подумать о костюме. Все предусмотреть. До мелочей. Не худо бы новую шляпу. По сезону. Черную, конечно.

Надежда Константиновна расхохоталась:

– Наш Йордан заговорил о дамских туалетах! Первый раз слышу... Даже не верится.

– Конспирация обязывает. Не забывайте о ней. Ни на одну минуту.

Димка купила модную шляпу с дымчатым тюлем, модное пальто и длинную черную ротонду. Ульяновы остались довольны ее костюмом.

О своем выезде Димка решила известить Тодорку – Конкордию Захарову, агента "Искры" в Одессе, получающую транспорты с партийной литературой через Болгарию, и отправила для нее письмо в адрес Ревекки Шепшелевич: едет на родину, горит нетерпением повидаться с тетушкой, но сначала поживет у родных, а писать ей в Киев лучше всего до востребования Д. О-лой.

Никто из них не подозревал, что все письма, адресованные Ревекке Шепшелевич, вскрывают в "черном кабинете" и что ключом, которым пользуются в переписке с Конкордией, уже владеет полиция. И письмо Димки первыми прочли жандармы и охранники. Со дня на день летучие филеры Зубатова поджидали ее в Киеве.

4

И вот Димка дома. В своей стране. Среди товарищей по большому делу.

Сердце колотится. Димка готова прыгать от радости, как девчонка. На любой улице. Да костюм не позволяет: она – дама, по паспорту – болгарская подданная, гордящаяся своей красотой, своими нарядами. Немножко кокетливая модница.

Но более всего Димка гордилась делом: она нужна, ее ждут в каждом большом городе, расспрашивают об "Искре", о революционерах, вынужденных скрываться за границей, о Владимире Ульянове и Георгии Плеханове. В интересах конспирации Димка иногда была вынуждена кривить душой: об Ульянове ничего не знает, а где редакция "Искры" – партийная тайна. Давала только промежуточные адреса. Сама вникала во все: спорила с "экономистами", комитетчиков убеждала, что пора им признать "Искру" своим руководящим органом, что надобно помогать газете постоянными отчислениями из партийной кассы, писать обо всем, что интересно для рабочих, для партии.

Она старалась не думать, что ее могут выследить и схватить, вела себя, как могла, осмотрительно.

Были у Димки и неприятности – то она не находила на месте нужного человека, то явка оказывалась настолько ненадежной, что приходилось скорее уносить ноги, но все это тонуло в радостном, возбужденном настроении, порожденном в общем-то удачными первыми шагами. И она спешила поделиться радостью с редакцией:

"Весь день на ногах, перед тем подряд три ночи не спала, и вот ни малейшей усталости, даже спать не хочется. Нравится мне здесь замечательно, чувствую себя восхитительно, точно рыба в воде".

За сорок пять дней Димка побывала в шестнадцати городах, три раза приезжала в Киев и всякий раз, не задерживаясь, проходила мимо почтамта. А почему – сама не знала. Просто не лежало сердце стоять в очереди к окну с табличкой "До востребования". Да и большой надобности еще не было напишут ведь только из Одессы, а у нее пока другие пути-дороги. Из редакции же она получала письма через надежные квартиры. Читала и восхищалась: Ильич уже знает, что волна студенческого движения подымается высоко, и он написал об этом статью в "Искру". Надежда Константиновна сообщила: "В статье указывается на необходимость рабочим пристать к студенческому движению". Как это хорошо! Очень и очень своевременно! В кишиневской типографии заказано десять тысяч оттисков. Их просят раскидать всюду.

"Конечно, раскидаем широко, – мысленно ответила Димка на письмо. – Я сама съезжу в Кишинев. Оттуда до Одессы – рукой подать. И там эта листовка пригодится: раздадут портовикам".

А что у них там в Одессе? Приплыл ли болгарин с новым транспортом "Искры"? Может, привез двенадцатый номер?

Молчат одесситы, как сомы. Две недели нет вестей. Не похоже на них. Вот и Марица уже волнуется: "От Тодорки все нет писем". А ведь Конкордия аккуратнейшая девушка. Зря молчать не будет. "Существует ли она?" – не без тревоги спрашивает Марица в новом письме. В самом деле, что там с друзьями? Живы ли? Надо ехать. Нельзя больше откладывать ни на один день.

И Димка пошла на почту. Нет ли письма на имя Д. О-лой? Должно быть. Она ждет. Давно ждет.

Чиновник, теребя ус, глянул на нее поверх очков; роясь в письмах, пробурчал:

– Не помню что-то... Кажется, нет... Да, точно – н-нет. – И вдруг голос его стал мягким, любезным. – Возможно, в дороге еще... Не огорчайтесь, мадам. Заходите.

Она зашла через день. Чиновник встретил улыбкой:

– Сегодня порадую. Получайте. И вот – второе.

Обрадованная письмами, Димка даже не взглянула на штампы, не проверила, какого числа письма пришли в Киев, не заметила, как в углу зала поднялся из-за стола усталый человечек в потертом котелке, словно ему кольнули иголкой ниже спины, и подошел мелкими шажками, как бы тоже за письмом до востребования.

Это был филер из летучего отряда Меньщикова. Кинув на Димку наметанный взгляд, он отметил: "Похоже, из-за границы прибыла. Модная!"

И с тех пор филеры, держась поодаль и сменяя один другого, всюду тащились за ней. В своих "проследках" отмечали чуть ли не каждый час: каким поездом "Модная" ехала из города в город, в какой дом заходила, с кем виделась, где ночевала, что несла в руках, кому оставила изящный сверток, коробку, саквояж или корзину; отмечали, когда она была одета в короткое черное пальто, когда в длинную ротонду, когда была в шляпе с дымчатым тюлем, когда в пуховой шали. Лишь одна ее примета оставалась постоянной – пенсне в белой оправе.

Ночной поезд мчится в Харьков. Надоедливо стучат колеса, раздражает тряска.

За окном черно, будто стекла облиты густыми чернилами.

Приоткрыв дверь купе, Димка выглянула в коридор. Ни души! И ей кажется, что во всем вагоне, кроме нее, нет никого. И проводник, вероятно, дремлет в своем служебном закутке.

Димке не до сна. Почти в каждом городе – огорчение или неладицы, как говорит Ильич. В Кишиневе Аким, тот самый Золотой Человек, которого так расхваливал Мартов, начал было набирать нелегальную газету "экономического" толка. Из-за денег! Это, понятно, не оправдание. И одумался Аким только после того, как пересказала ему, правда, смягчая выражения, письмо редакции, в котором Ильич упрекнул за нарушение всех правил организации, за неслыханный разврат. Слава богу, Аким рассыпал набор. Но теперь ворчит: "Сидим без работы".

В Киеве Басовский встретил ее с претензией: "Искра" мало дает груза". Может, он и прав. Надо бы больше. Он готов перевозить через Галицию хоть по двадцать пудов в месяц! Не прихватил бы у инакомыслящих.

А в Одессе – ой, горько вспоминать! – подстерегала беда. С комитетчиками, правда, удалось повидаться, но как выбралась из западни сама тому дивится.

Перед поездкой туда получила письмо от Марицы и ужасно расстроилась: в Праге несчастье! Австрийская полиция что-то пронюхала о тайных связях Модрачека и наложила арест на четырехпудовый тюк "Искры". Тамошние социал-демократы обещают помочь, но удастся ли выручить – это еще вопрос. А если удастся, то как переправить тюк через границу? Каким путем? Тем, который проложил Басовский? Рискованно. За тюком, который находился какое-то время в руках полиции, могут ведь присматривать. Была бы там, бросилась бы на помощь. Помогла бы что-нибудь придумать.

Ничего. Там не будут сидеть сложа руки. Что-нибудь придумают без нее. В Австрии есть какой-то юный одесский эмигрант по фамилии Вегман. Она, Димка, помнит – присылал для первых номеров "Искры" свои "Письма из Вены". Рвался перевозить газету на родину. Может, он возьмется...

А вот и Одесса!.. Милая Одесса!.. Казалось, там все было поставлено отлично. Болгарин привозил "Искру" пудами. Хватало на весь юг... Быстро и аккуратно... И Конкордия такая осмотрительная девушка... Думалось, комар носа не подточит. И вдруг... Как гроза среди ясного неба... Жаль Конкордию. Будто младшую сестру потеряла. И болгарина жаль. А ужас еще и в том, что полиция, говорят, открыла ключ. Примутся расшифровывать письма, узнают явки и пароли. Тут уж жди беды по всему югу. Начнут хватать одного за другим... Ой, даже подумать страшно. Нужно всем менять ключи для переписки. Скорее, скорее. Не терять ни часа...

Димка еще раз выглянула в коридор. Никого!.. Можно не волноваться.

Вынула свечку из фонаря, поставила на столик, достала бумагу. Чернильницу-непроливашку принес заботливый проводник. И перо принес. А тряска ей не помешает – она уже привыкла писать письма в мягких вагонах среди ночи. Это будет четвертое. Нет, больше... Пересчитала по пальцам. Да, уже пятое. Ильичи не упрекнут в бездеятельности: она не потеряла ни одного дня. И обо всем-всем старалась рассказать им в письмах. Пусть знают: неладицу здесь можно устранить только на совещании искровцев. И она выполнит свою миссию до конца – соберет их. Где? Конечно, в Киеве. Там все же безопаснее, подальше от Зубатова, хотя его летучих филеров, как говорят, и там полно. Она не сомневается, южане поддержат. Будут отчислять из партийных касс деньги Феклуше. Милое и забавное имечко Ильичи придумали для редакции "Искры"!..

Но сначала об одесской беде. Скорее, скорее. Они там, в Мюнхене, еще не знают. Наверняка пишут письма по старым адресам, зашифровывают тайну, а царские охранники прочтут – погибнут люди. Скорее. В Харькове опустить в почтовый вагон. Так будет надежнее...

И Димка пишет, прикусив нижнюю губу. Старается как можно спокойнее:

"Страшно тяжелое впечатление произвело на меня мое пребывание в... По памяти, быстро и легко зашифровывает своим ключом: "Одессе". При толчке вагона перо вонзается в бумагу, оставляет кляксу. Димка морщится, зашифровывает снова и продолжает писать открытым текстом: – Более основательно трудно было погибнуть. Часа в три дня прямо с вокзала со всем багажом взяли господина*, а в 5 часов дня на улице взяли Тодорку. Дома ничего не нашли, но скверно то, как оказалось, что уже недели за 2 до этого перехватывались письма Тодорки, и говорят (узнали косвенным образом), что открыт ключ. Соображайте и обдумывайте... Все это произошло 1-го декабря старого стиля, по-видимому, по всей России были набеги".

_______________

* Ивана Загубанского, социал-демократа, приказчика партийного книжного магазина в Варне, которым ведал Георгий Бакалов. После истязаний в полицейских застенках и двух лет тюрьмы Загубанский в болезненном состоянии был выслан на родину и вскоре скончался. Конкордия Захарова (Тодорка) была сослана в Восточную Сибирь на пять лет. В 1904 году примкнула к меньшевикам.

Вагон качнулся, и по листу рассыпались мелкие кляксы.

Пустяки. Марица извинит за неопрятное письмо, – знает, что Димка пишет в поездах. Только зря чернилами. Лучше бы карандашом.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

К углу двухэтажного, покосившегося от времени деревянного домика возле Марьиной рощи в Москве прибито ржавое днище от стирального корыта, на нем – кривые буквы: "Лужу и паяю. Слесарь Богданов". Коряво нарисованная рука указывала на нижнее оконышко. Там виднелись кастрюли, чайники и керосинки. Но самого слесаря можно было застать дома только в первой половине дня или поздно ночью. В остальное время заказчиков встречала Прасковья Никитична. Отрываясь от стряпни или от чужого белья в стирке и вытирая руки о фартук, она говорила женщинам:

– Олово у мужика-то мово кончилось. Пошел купить да что-то долгонько не ворочается. Боюсь, не загулял ли. Ты уж, миленькая, наведайся в другой раз, утречком пораньше.

К мужчинам незаметно присматривалась и, чаще всего, отвечала:

– Завален мастер заказами. Видите, сколько. На целый месяц. Может, кто-нибудь другой поскорее вам поправит.

И радовалась, когда удавалось спровадить нежданных заказчиков: знала – Ваня похвалит.

Иногда, перекрестившись на медное распятие в переднем углу, незнакомый посетитель спрашивал:

– Вы помните Бородинское сражение?

Отвечала охотно:

– Где мне помнить? Я же молодая. А моя бабушка Василиса помнила.

– И то хорошо, что не забыла.

Прасковья Никитична смахивала уголком фартука пыль с табуретки.

– Садитесь. Отдыхайте. – И заговорщически добавляла: – Чайничек для вас приготовлен.

Доставала чайник из-под верстака, а иногда приносила из чулана какой-то отменный. Посетитель приподымал крышку. Если, помимо листовок, обнаруживал свежий номер "Искры", говорил:

– Вот славно!.. Славно мастер починил! Спасибо ему. – И, понижая голос до шепота, спрашивал: – Сколько их тут?.. Ежели по четвертаку за каждую... – И опять – полным голосом: – Вот, получите...

Прасковья Никитична клала деньги в верхний ящик комода и возвращалась к стряпне или стирке.

...Тук, тук, тук! – ходики отсчитывают минуты, большая стрелка не торопясь идет по кругу. Уже десятый раз с тех пор, как Прасковья Никитична осталась одна в квартире.

"Что же это такое?.. Где же Ваня так долго?.."

Она отставляет раскаленный утюг на подставку, идет к часам, подтягивает медную гирю, опустившуюся чуть не до самого полу. Часы бьют двенадцать.

"Давно пора бы воротиться... Спаси бог, не оплошал ли где-нибудь..."

Приопустив усталые руки, возвращается к столу, глубоко вздыхает, добавляет в утюг древесных углей и снова принимается гладить белье. Складывает стопкой. Завтра утром, пока Ваня будет дома, необходимо отнести хозяевам.

"А если?.. – Она проводит ладонью по горячему лбу. Голова у нее разламывается от боли, – знать, угорела от утюга... – Если Ваня не воротится?.. Ой, не приведи бог..."

Хорошо бы распахнуть форточку, но ставни закрыты на болты...

Села на край кровати, потерла пальцами виски, погладила правой рукой грудь, придержала ладонь на животе, на короткое время затаила дыхание.

"Не слышно... Еще рано ему... – Опять вздохнула. – Если Ваню где-нибудь словили... Долго не узнает о нашей радости... Трудно будет мне... Все равно радость! Как подумаю, даже сердечко встрепенется..."

В ставню за верстаком чуть слышно стукнули. Козонком указательного пальца. И еще – два раза. С той же осторожностью. Ваня! Накинув дубленую шубейку, Прасковья Никитична метнулась открывать дверь.

Еще в сенях Иван Васильевич обнял жену; в темноте, пощекотав ее горячие щеки усами, поцеловал в губы:

– Извини, Пана. Знаю, что волновалась... Но не мог раньше...

Едва успев перешагнуть порог прихожей, тыльной стороной ладони прикоснулся ко лбу жены:

– Да ты не расхворалась ли?.. Лицо горит.

– Это, Ваня, от...

– Знаю – от утюга.

– Нет, не догадался. От думки одной... – Прасковья Никитична юркнула в комнату. – Иди ужинать. Самовар-то я три раза подогревала, а вот картошка остыла. И хлеба у нас...

– Завтра, Пана, купим. Я – с получкой.

– Нашел Грача?! Ну и слава богу.

После перехода на нелегальное положение Бабушкин, как профессиональный революционер, стал получать из партийной кассы тридцать рублей в месяц. И не просто, а по указанию редакции "Искры". Правда, в партийной кассе не всегда оказывались деньги, но он не в обиде – нелегко даются эти деньги: их собирают по двугривенному да по четвертаку. За газету, за нелегальные книжки. Пожертвований мало. Жене сказал, что партийные финансисты еще не успели развернуться. Вот и приходится иногда ждать получки по два месяца. А тут еще на беду связь с Грачом прервалась. Волновались за него, думали самое худшее: не провалился ли? Шпиков-то в Москве как клопов в ночлежке!

– Он, Пана, переменил адрес для явки, – рассказывал Иван Васильевич, подсаживаясь к столу, накрытому ветхой клеенкой. – Не ровен час, и тебе пригодится. Старо-Екатерининская больница. Знаешь, там, на Мещанской?

– Знаю. Я могу, как раньше, в бельевой корзине... Будто бы стираю на больницу.

– Ты у меня находчивая! Спрашивать там надо фельдшерицу Рукину. Ей сказать: "Я от Зои". А уж она откроет, где искать самого Грача. Квартиры-то постоянной у него нет: то в одном месте ночку скоротает, то в другом.

– Еще хуже нашего! – качнула головой Прасковья Никитична. – Воистину перелетная птица! А на птиц, говорят, силки ставят. Как тогда?

– Не горюй. Не охай. У партии теперь силы с каждым днем прибавляется. Ежели ищейки умудрятся схватить одного, на то место сразу двое да трое новеньких! Одно худо – охранники в обман пустились, стараются заводских околпачить... Налей-ка мне погорячее.

Прасковья Никитична налила кипятку, лишь слегка закрасила каплей заварки и рядом с чашкой положила кусочек сахара.

– Последний?! Нет, уж этот – тебе. – Иван Васильевич отодвинул сахар. – А я, знаешь, сегодня куда проник? В самое сердце обманщиков и негодяев! – Глаза Бабушкина блеснули азартом, словно у охотника, отыскавшего медвежью берлогу. – Шепнул мне один знакомый паренек, что в чайной общества трезвости возле завода братьев Бромлей будет собрание этого распроклятого зубатовского общества вспомоществования. Ну, пошли мы туда.

– Ты вот так прямо в чем был?! – всплеснула руками Прасковья Никитична. – Отчаянная головушка! Картузишко бы переменил, что ли. У них же, сам говорил, полицией хоть пруд пруди.

– Ничего, Пана. Они же стараются в эти свои ловушки завлекать, с других заводов сзывают. В лицо людей не успели заприметить. И нам, думаю, нетрудно будет затеряться в народе. Так оно и вышло. Гляжу: мастеровщины полным-полно. В дальнем уголке отыскалось местечко за столом. Чаек попиваем, слушаем. Впереди встал на табуретку курносый человечек, головенка круглая, как арбуз. По всему видно – мастеровой. Повертел он в руках мятую кепчонку, перекрестился истово. "Начнем, – говорит, благословясь". А мне мой товарищ шепотком: "Это Слепов". У меня даже смех чуть-чуть не вырвался: дал же, думаю, бог фамилию паршивой собаке! Такую и сочинитель не вдруг придумает! И начал этот Слепов плести околесицу: у нас, говорит, – у рабочих стало быть, – тепереча надежные заступники. Ежели што – есть кому пожалобиться. К нам, говорит, сегодня соизволил прийти сам Сергей Васильевич. И не с пустыми, говорит, руками – с подарочками. Вот, думаю, загогулина! Главный сыщик с подарками! Примется одурачивать. Ну, поднялся он на табуретку. Бравый, донельзя обходительный. Одним словом, первейший друг рабочих! Принес целую пачку свежего номера "Искры".

– Да ты что говоришь?! Может, ты обмишурился? Ведь за "Искру"-то они, сам знаешь, в Сибирь ссылают. Наверно, поддельную притащил?

– Я и сам сначала так же думал. Не может охранник раздавать рабочим гранаты. А он раздал. И попросил отнести на заводы да на фабрики. Гляжу: наша "Искра", вроде без подделки.

Бабушкин достал газету из внутреннего кармана пиджака, ладонью разгладил на столе.

– А я-то ее в корзине под бельем... Даже от неграмотных дворников тайком... – Прасковья Никитична крутнула головой. – Тут, Ваня, какой-то подвох.

– Смотри сама. – Иван Васильевич пододвинул газету жене. – Конечно, у Зубатова была своя задумка. Он ходил этаким фертом между столов и пальцем тыкал в статью "Буржуазная наука перед московскими рабочими". Вот ее начало. Знакомьтесь, говорит, в добрый час и мотайте себе на ус. Вам, дескать, господа мастеровые, теперь не нужны уличные демонстрации. Разрешены, говорит, вот такие собрания обществ вспомоществования. Люди науки выступают перед вами с лекциями. Даже, говорит, сама "Искра" вынуждена признать это доброе наше начинание. Отбросил злую иронию газеты и вот как повернул, подлец! За такие собрания и рабочие общества, говорит, надо царя-батюшку возблагодарить. Приедет он, помазанник божий, в златоглавую Москву – поднесите ему от мастеровых хлеб-соль.

– Кукиш с маслом!

– Вот-вот. Я так же думаю. А они, эти холуи Слеповы, провалиться бы им в тартарары... – Иван Васильевич стукнул кулаком по столу. – Они могут... Без стыда, без совести...

– Ну, а что же мастеровые-то?

– Промолчали. Только кто-то один спросил: правда ли, что царь собирается съездить к французскому президенту? В гости его туда позвали или заделье какое-нибудь нашлось? Зубатов ответил: "У царя-батюшки на каждую минуту дело. Будет он в Париже вести разговор о золотом займе на развитие промышленности. В ваших же, господа мастеровые, интересах". Вот он какой, Зубатов! Прямо соловьем разливался. Хитрюга!

Прасковья Никитична, осторожно перекидывая тонкие полупрозрачные листы газеты, водила пальцем по заголовкам. Вдруг она оторвала глаза от страницы и обрадованно тронула руку мужа:

– Твоя статейка! "В царстве Морозовых". Вот! Только не проставлено, что писал Богдан.

– И хорошо, что не проставлено. А под второй моей, – посмотри вон там, – подпись: "Ореховозуевцы".

Когда Прасковья Никитична перевернула последнюю страницу, Иван Васильевич положил перед ней тот же номер "Искры", принесенный из тайника, смастеренного под верстаком:

– Теперь полюбуйся этими картинками: "Иллюстрированное приложение к "Искре". Зубатов принес без приложения. Обманул рабочих. Смотри сюда. Царь "в погоне за миллионами" отправился во Францию. В карету, видишь, впряглись министры, старые мерины. Гляди, как натужатся!

Прасковья Никитична всматривалась в рисунок. На облучке вместо кучера – рука с плетью-погонялкой. Сбоку трона – виселица. Всегда наготове! Под колесами люди, раздавленные насмерть. Рьяные казаки отгоняют от кареты демонстрантов, полосуют плетьми. Вдали виднеется деревня. Солома с крыш давно скормлена отощавшему скоту. Голодающие крестьяне валятся с ног. А на холме, как на Голгофе, распят старик. По одну сторону – поп с крестом, по другую – сиятельный господин во фраке, с облысевшим черепом, с евангелием в руке.

– Это – Победоносцев, старый дьявол из святейшего Синода, – пояснил Иван Васильевич, – распинает на кресте Льва Толстого, наипервейшего писателя.

Под рисунком – стихи:

...Порядок водворен – мятежники смирились,

И кровью куплено спокойствие царя...

...Во Францию, туда, где царствует свобода,

Он едет наполнять свой денежный сундук.

Внизу – припев:

Каторга, тюрьмы, казармы,

Пушки, казаки, жандармы,

Рать полицейских шпионов...

Нужны нам сотни миллионов.

Вторая карикатура – царь в Париже. "И Франция, своих казнившая тиранов, тирану русскому холопски бьет челом". Ему подобострастно кланяется Мильеран, вчерашний социалист.

А той порой граф Витте, царский министр финансов, "с французской публики златую шерсть стрижет" – получает мешок золота.

Иван Васильевич перевернул лист, и Прасковья Никитична ойкнула, увидев на рисунке обезглавленных – Людовика Шестнадцатого и его жену Марию Антуанетту. Казненные народом, они держали свои головы под мышкой и многозначительно кланялись перетрусившему царю: тебя, дескать, ждет то же самое! От страшного "видения в старом королевском замке" волосы у царя поднялись дыбом, и корона была готова свалиться с головы.

Однако исторический урок не пошел на пользу. "Богопомазанный порфироносный шут" возвращается домой "с набитою мошною", чтобы "из золота республики свободной покрепче кандалы сковать". Золотой дождь из рога изобилия уже сыплется на фабрикантов и помещиков, а казаки снова полосуют плетьми демонстрантов. Царская карета переехала через женщину, распростертую на земле.

– "Чтоб заглушить всенародные стоны, нужны миллионы, миллионы", прочел Иван Васильевич последние строки стихотворной подписи и опустил ладонь на царскую карету, над которой раскинул крылья орел, похожий на стервятника. – Но недолго им, живоглотам, изуверствовать! Сердце чует недолго!

– Такие картинки им – нож в грудь, – сказала Прасковья Никитична, не отрывая глаз от карикатур. – Было от чего Зубатову перепугаться.

– Он, как мелкий жулик, выдрал эти листы. А мы ему – ежа в горло. Я уже сказал парням, с которыми там пил чай: принесу настоящую "Искру". С этими карикатурами. Пусть рабочие знают и другим передают. Надо же проветрить головы от зубатовского дурмана.

– Только ты, Ваня, поосторожнее.

– Ничего, ничего. Не тревожься, Пана. Ты мою аккуратность знаешь. И мы с тобой доживем до того дня, когда покатится корона с пустой башки.

Он бережно свернул газету и отнес в тайник.

Прасковья Никитична, видя, что муж уже успокоился, подошла к нему и, уронив голову на плечо, начала жарким шепотом:

– А у нас с тобой... У нас, Ваня, скоро будет маленький!

– Правда?! – Бабушкин повернулся, приподнял голову жены и тепло глянул в глаза. – Что же ты раньше не сказала о такой радости?

– Сомневалась, Ваня... Время такое...

– Не волнуйся, милушка. Не будет в тягость. А счастья прибавит.

– Вот и я так же... В чем могу – верная твоя помощница. Где бы тебе ни случилось... Ежели, не к слову будь сказано, Сибирь... Я – за тобой туда. Семьей-то все легче...

– Конечно. – Бабушкин осторожно обнял жену, провел рукой по ее волосам. – О Сибири ты не думай. Мы тут повоюем со всей этой мразью. До победы! А пока мне хочется, Пана, съездить туда, – кивнул головой в сторону запада, – туда, где "Искра". Очень хочется Ильича повидать, поговорить с ним. Дело-то у нас большое – такой кострище разжигаем!

– А как же ты отыщешь его! По-тамошнему говорить не умеешь.

– Отыщу. Письма-то мои доходят. И язык доведет. Ты не волнуйся, я ненадолго. Литературы оттуда захвачу с собой побольше. А тебе тут, ежели что, товарищи помогут.

– Тайком поедешь?

– По той дорожке, по которой "Искра" к нам идет. Да это еще не скоро. Не завтра и не послезавтра. Когда партия позволит.

2

На Самотеке торговали рождественскими елками. Прасковья Никитична купила малюсенькую, поставила в угол на комод. Приедет Иван – накануне праздника зажгут на ней две восковые свечки.

А на будущий год – дочке или сыну... Как бы ни было плохо с деньгами, непременно купят елочку...

...Бабушкин уехал 21-го. Повез по всему "Русскому Манчестеру" новогодние листовки и только что полученный двенадцатый номер "Искры". Помогая ему запрятывать нелегальщину на дно короба, Прасковья Никитична прочитала в статье о мартовской расправе на площади Казанского собора. "Но – гнилые деревья реакции растут медленнее, чем молодые побеги революционного движения". Правильные слова! Ее Ваня помогает расти этим молодым побегам.

Он обещал вернуться 23-го, но и в сочельник не приехал. Одна скоротала ночь. В рождественское утро для отвода глаз сходила в церковь...

Под Новый год зажгла на елочке обе свечки. Утирая слезы тыльной стороной ладони, смотрела на языки пламени:

"Ежли Ванина скорее... схватили его".

Порывалась крикнуть:

"Нет, нет, он где-то ходит по рабочим каморкам... Скоро приедет... Постучит..."

Временами ей казалось, муж осторожно трогает закрытые ставни, идет к сеням. Она затаивала дыхание – камнем наваливалась тишина.

А свечка?.. Похоже – Ванина... Нет, нет... Прасковья Никитична дунула на хилые лепестки огня, и в комнате запахло нагаром фитиля. Повалилась в постель...

Утром пришла от Грача фельдшерица. Держа руки Прасковьи Никитичны в своих теплых ладонях, заговорила прерывающимся голосом:

– Сердцем чую твое неизбывное горе... Но, милая Чурай, ты не одна. Нас много. Не оставим в беде.

И рассказала: 23-го поздним воскресным вечером жандармы ворвались в домик рабочего, где Иван Васильевич раскладывал свой "товар" перед членами Орехово-Богородского комитета. Там были ткачи и красильщики. Всех замели. Сказывают, увезли в Покров, где Бабушкины проживали еще не так давно.

– Ежели в Покровок... хуже некуда, – промолвила сквозь слезы Прасковья Никитична. – Какая-то провокаторская сука там все пронюхала...

Еще никто не знал, что ее Ваню из Покрова уже отправили в Екатеринослав, куда он был выслан из Питера пять лет назад...

Надо было самой заметать следы – до утра спалить все нелегальное, бросить мастерскую и – на поезд.

Ваня помнит питерский адрес матери. Ежели все повернется к лучшему, через нее отыщет.

Искать Прасковью Никитичну начали гораздо раньше, чем она предполагала. Прошло каких-то пять недель, и Надежда Константиновна, встревоженная судьбой Прасковьи Бабушкиной, написала Грачу:

"Теперь о Богдане. Знаете ли адрес его жены? Ей необходимо будет помогать".

Но Грач не успел получить этого письма: уехав в Киев на совещание агентов "Искры", он бесследно исчез.

Пройдет полгода, и уже на другое, еще более тревожное письмо Надежды Константиновны ответит из Петербурга разъездной агент Иван Иванович Радченко: "Димка знает Чурай – жену Богдана. Она очень полезный человек на каждом месте". И тут же Радченко сообщит, что для переписки с Прасковьей Никитичной ключ – "Полтава" Пушкина.