Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 44 страниц)

Семнадцать... Мало осталось? Наоборот, прибавились многие сотни. И прибавляются с каждым днем. Счет пойдет на тысячи. Уже добрая половина комитетов в России большевистские. Меньшевики испугались – шлют своих агитаторов, чтобы не попутали умы неустойчивых. Но наши организаторы там. Бауман, Землячка, Литвинов, Стасова, Цецилия Зеликсон... Вернемся в Лозанну – отправим в Россию Зверку... И другие комитеты перейдут к нам. Когда будет преобладающее большинство, тогда... Тогда созовем Третий съезд. Наш, большевистский! Пригласим и меньшевиков, если пожелают. Только вряд ли. Они, надо думать, предпочтут полный разрыв. Такие у них натуры. Оппортунизм прилип к ним, наподобие проказы.

А какая у нас была газета!.. Наши леса вокруг создаваемого здания. Наш голос, усиленный в тысячи раз!.. И теперь нужна, крайне необходима своя газета. Она и поможет созвать Третий съезд. Кто возьмет ее на свои плечи?.. Ну, талантливых молодых публицистов у нас достаточно. Есть Луначарский, отличный стилист, на редкость одаренный человек. Есть Воровский, знаток литературы. Есть полемист Ольминский. Будут рабочие корреспонденты. На пяток литераторов, скажем, пятьдесят нелитераторов. Для начала пятьдесят хотя бы, а потом желательно больше... Бонч у нас умелый организатор, поможет собрать всех литераторов, приверженцев большевизма.

Деньги?.. Меньшевики бесстыдно присвоили партийную кассу. Но мы добудем денег. Создадим свою кассу при... При редакции будущей газеты? Нет, этого будет мало. Мартов с Троцким да Аксельродом сколотили, пока тайную, организацию меньшинства. Рвут партию на части. Травят. Но погубить ее не удастся. Не позволим. В России рабочие за нас. И мы создадим...

Надежда повернулась на другой бок.

Проснется?.. Владимир Ильич приглушил дыхание... Нет, дышит глубоко. Спит.

А мы создадим Бюро комитетов большинства. При нем – кассу. И непременно экспедицию по доставке нашей, большевистской литературы. Вот первостепенные и первоочередные задачи!.. Походим по горам еще недельку или две. Ни в коем случае не больше. Ведь наступит уже август. После перевала спустимся к Тунскому озеру, где в девяносто седьмом отдыхала мамочка с Маняшей. Быть может, дойдем до Люцерна. Окончательно отдохнем, наберемся сил. Потом телеграммой вызовем в Лозанну Лепешинского и Бонча. Они же обещали приехать. Договоримся о совещании большевиков, которые тут, в Швейцарии... Принялся пересчитывать. Десятка два наберется. Не меньше. Конечно, в величайшей тайне, чтобы ни единого слова не просочилось к меньшевикам, чтобы не помешали. И лучше не в самой Женеве, а где-нибудь поблизости. Напишу проект Обращения к партии. От нашего совещания. Практический выход из тяжелого кризиса, порожденного меньшевиками, – созыв Третьего съезда. Чем скорее, тем лучше. У партии достаточно здоровых сил, чтобы снова стать достойной российского пролетариата.

В хижине постепенно рассеивалась темнота. Сквозь окно просачивался и падал на пол брезжущий сноп слабого света. Не разбудил бы Надюшу... Нет, ее щека все еще в полусумраке, сгустившемся в углу.

Какое счастье, что мы всюду вместе. И понимаем друг друга не только с полуслова – с полувздоха. В малом и большом. Во всем. Она – моя радость на всю жизнь.

Владимир Ильич бесшумно опустил ноги на землю; не надевая ботинок, в одних носках, тихо вышел из хижины. Благо, не скрипнула дверь.

И остановился, восхищенный необычным зрелищем: внизу, в долинах и ущельях, еще держалась фиолетовая темнота, а восточные склоны снежных гор пылали под лучами скрытого ближними вершинами солнца, будто там были разведены громадные костры. Надюша должна видеть эту неповторимую картину.

Распахнул дверь. Жена уже успела открыть глаза. Тронул ее плечо:

– Извини... Но нельзя не полюбоваться...

Вокруг хижины стало светлее, за поляной прорисовались мохнатые ели. Костры на дальних горах стали постепенно угасать, зато по всему западному склону неба раскинулся павлиний хвост зари.

– Прелесть! – хлопнула руками Надежда, взглянула на восток. – А солнышка еще нет... Хорошо, что ты проснулся рано... И, знаешь, нам надо откуда-то, с перевала, что ли, посмотреть на восход солнца. Это же, может быть, раз в жизни...

– Непременно полюбуемся.

– Я нынче погрузилась в сон, словно камушек в воду. А ты как спал?

– Отлично! Такой ночи не было за все наше путешествие!

Во время завтрака Владимир рассказал обо всем, что передумал перед рассветом.

– Воло-одя! Ты опять... – укоризненно напомнила Надежда. И мило улыбнулась. – Неисправимый.

– Помню, помню, дорогая, – ответил улыбкой Владимир. – Вот теперь-то, когда все сложилось в голове, можно действительно ни о чем не думать.

– Свежо предание...

– Ты не волнуйся. Я выспался. И совершенно спокоен. Голова ясная, как сегодняшнее утро.

3

Лес остался позади. По крутому склону расстелились, словно коврики, мелкие кустарники с листочками не больше ногтя на мизинце. Между ними серебристыми нитями струились ручейки от сияющих под солнцем зернистых сугробов. Густой щетинкой пробивалась травка. Холодное царство эдельвейсов!

Владимир отбежал в сторону от тропы. Надежда беспокойно окликнула его:

– Володя, куда же ты?..

– Я недалеко... Одну минуту...

Найти бы цветок для Надюши. Хотя бы один-единственный. Говорят, встречаются редко. А тут, по соседству с большой дорогой, едва ли удастся. Но ведь выпадает же людям счастье...

– Володя, осторожнее там на скользких камнях...

Из-за аспидной скалистой вершины с белыми прожилками снега, ограждавшей перевал с востока, выглянуло солнышко, как бы теплым, мягким крылом погладило склон. И тотчас же на сухом пригорке выскочил из норы сурок, встал столбиком, огляделся и прозвенел сквозь оскаленные резцы зубов:

– Квик!.. Квик!..

Выскочил его сосед и радостно отозвался:

– Квик!..

– Надюша, посмотри! – крикнул Владимир. – Вон куда забрались забавные зверьки! Здороваются с солнцем!

– Может, тебя спрашивают: кто такой, откуда?

Сурки погладили лапками мордочки, как бы умываясь, и спокойно – их никто здесь не тронет! – побежали грызть стебельки сочной травки.

А эдельвейсы?.. Нет ни одного. Вероятно, еще рано для них. Не успели вырасти. Расцветут, быть может, только к концу августа. А они, Ульяновы, к тому времени уже вернутся на берега Женевского озера – совещание большевиков нельзя откладывать на осень. И надо готовиться к выпуску газеты.

Лавируя между кустов и камней, Владимир спустился к тропе, развел руками:

– Не посчастливилось... А так хотелось, чтобы ты засушила эдельвейс в томике Бедекера. На память!

– Не огорчайся, Володя. Как-нибудь в другой раз...

– Другого раза, пожалуй, не будет. Сама знаешь...

Да, она знает – революционное движение идет на подъем, терпению российских рабочих приходит конец, а за ними поднимется и деревенская беднота, и перед эмигрантами откроется путь-дорога домой. В Питер. Скорее бы! Третий съезд даст план действий...

Надежда забыла об уговоре не тревожить душу думами о политике. Но Владимир прервал ее короткое раздумье:

– Ну что же, вперед? Если ты не устала.

– Отдохнем там, – Надежда вскинула глаза к перевалу, – на верху хребта.

И они, поправив лямки рюкзаков и постукивая остриями альпенштоков, пошли к дороге.

Вот и перевал. С него, пробуждая новый восторг, открылось еще невиданное. На севере все долины и ущелья забиты облаками, словно свежим снегом, ослепительно сияющим под лучами солнца. На востоке и западе совсем близко стояли каменные стражи перевала. А в стороне от них облака были проколоты ледяными клыками высочайших вершин Европы. Особенно много их было на востоке. И гора перед горой будто хвалилась высотой и неповторимой яркостью красок. Вон сияет золотом как бы острие кинжала, устремленного в синее небо. А затененная сторона выглядит матовой чернью с тусклыми узорами серебра. Вон малиновый склон. Вон лиловый...

Припоминая страницы Бедекера, Ульяновы пытались угадать названия вершин. Ближняя к ним из самых высоких, надо думать, Алечгорн, а та, что подальше и левее первой, по всей вероятности, знаменитая Юнгфрау. Самая стройная. Где-то в Оберланде к ее подступам проложена новая дорога. Надо непременно воспользоваться ею. Нельзя же не взглянуть вблизи на строгую и гордую швейцарскую красавицу. В путеводителе перечислены смельчаки альпинисты, стремившиеся покорить ее. То была дерзновенная мечта многих, но лишь самым упорным, искусным и выносливым удавалось это. А несчастливчики находили себе могилу в снежных лавинах.

Вдруг обоим вспомнилось – давно не писали родным. В Киеве, несомненно, уже волнуются Мария Александровна и Маняша, в Саблине под Питером – Елизавета Васильевна. Ее успокаивает лишь то, что на даче она не одинока: там Марк Тимофеевич, успевший скрыться из Киева до ареста Ульяновых. Как только они, путешественники, дойдут до первого городка внизу, сразу же дадут знать о себе – отправят открытки с видами здешних гор.

С севера подул ветер, погнал ватные клочья облаков на перевал. Повеяло прохладой и сыростью. Теперь скорее вниз, вперед, в долину реки Кандер.

Владимир, перекинув альпеншток в левую руку, подхватил Надежду, и они, хотя и усталые, но радостные, двинулись вперед быстрым и легким шагом.

"Вперед, – застряло слово в голове Владимира Ильича. – Это ли не название для газеты? Хорошее слово! Лучшего и не надо. Вперед, к Третьему съезду! К нашей революции!"

– Володя, ты опять о чем-то задумался? – забеспокоилась Надежда, останавливая мужа.

Он рассказал.

– Ты прав, – живо и горячо отозвалась Надежда, – отличное название! Мне нравится.

– Думаю, что нашим друзьям, будущим членам редколлегии и сотрудникам, тоже понравится. А мне уже видится первая полоса: крупно – заглавие по-русски, сверху – мелко латынью. Те же три колонки, что и в "Искре". Помню, в Лейпциге у меня от великой радости дрожали руки, когда я с машины принял первый, еще влажноватый оттиск. Был декабрь девятисотого...

– И теперь хорошо бы в декабре...

– Да, к Новому году. Ни месяцем позже. И явится наша газета верной, последовательной и боевой наследницей, а главное – продолжательницей славного дела нашей старой "Искры". А ты снова будешь секретарем редакции, у тебя же большой опыт. Знаю, согласишься. – Владимир покрепче прижал к боку локоть жены. – Я очень рад и благодарен тебе за то, что мы отправились в это путешествие. Устали, конечно. Но это не в счет. Важно, что на досуге сложился такой...

Владимир Ильич умолк от неожиданного грохота. Обвал! Где-то недалеко. Из-за тумана не видно, что там низвергнулось с высокого обрыва. Скорее всего снежная лавина. Шумит уже где-то далеко внизу, как грозовой разряд, ушедший под землю.

Туман всколыхнулся, обволакивая их с ног до головы и закрывая небо.

Когда все утихло, снова пошли вниз, нащупывая дорогу ногами.

– Осторожнее, Володя, тут камни. Как ступеньки.

– Может, переждем в сторонке?

– В какой?.. Ничего же не видно. Не оступиться бы...

– Кто знает, сколько он тут продержится. Может еще сгуститься... А внизу, несомненно, светлее. Пойдем потихонечку. Вот так. Давай руку, шагай сюда. Тут надежно. Так. Еще шаг...

Сырой и промозглый ветер, набирая силу, гнал туман наверх, и вскоре внизу посветлело.

– А тучи-то... Посмотри! – вскинула голову Надежда. – Уже над нами!

– И дождя нет. Нам повезло.

Перед путниками открылась извилистая, манящая вниз Кандерская долина.

В каждом селении заходили на почту, спрашивали письма. Нет ли им чего-нибудь от Бонча? Или от Лепешинского. Покупали открытки с видами ближайших горных вершин и озер. На свободных уголках коротко писали родным приветы "от бродяг", сетовали на то, что давно нет от них вестей, спрашивали, здоровы ли они. О себе сообщали, что побывали в окрестностях Юнгфрау и теперь через Мейринген идут к Люцерну.

Надежда, успокоенно посматривая на мужа, отмечала: как хорошо он отдохнул! Совсем повеселел. Будто умылся кристально чистой водой из горного ручья и смыл с себя всю паутину мелкой склоки, которой пытались опутывать меньшевики.

Август провели недалеко от Лемана, в деревушке Пюиду, на берегу маленького озера Лак-де-Бре. Их приютил крестьянин Форне, уступив второй этаж дома. По утрам, искупавшись в озере, Владимир Ильич засучивал рукава и шел в огород, помогал собирать огурцы и помидоры, копал грядки для осенних посадок.

Туда приехал Бонч, привез радостную весть: Анюта тоже освобождена из киевской тюрьмы! Она, мама и Маняша переехали под Петербург. И Владимир Ильич сразу же сел за письмо. Вначале сообщил, что этим летом прекрасно отдохнул.

"А вы как? Хорошая ли дача в Саблине? Отдыхаете ли там как следует? засыпал вопросами. – Какие виды на дальнейшее? Здорова ли мама? Как чувствуют себя Анюта и Маняша после тюрьмы? Черкните мне об этом... Крепко обнимаю дорогую мамочку и шлю всем привет!"

Владимир Дмитриевич спешил еще порадовать: у издательства "В. Бонч-Бруевич и Н. Ленин" уже есть бумага, есть договоренность с типографией, куда меньшевики и носа не сунут.

– Великолепно! – Владимир Ильич горячо стиснул его руку. – Теперь за работу! Первым делом – совещание большевиков.

– Я уже нашел укромное место. За Арвой. В рабочем предместье. Тихая гостиница, вроде российского постоялого двора. При ней дешевый ресторанчик. Есть отдельная комната с окнами во фруктовый сад. Столики человек на тридцать.

– Больше нам и не потребуется.

– Хозяину, – продолжал Бонч, – учитывая его меркантильность, я пообещал: помимо того, что каждый будет заказывать отдельно, около часу дня надо будет подать всем кофе с молоком, хлебом и сыром.

– И деньги раздобыли?! Так быстро! Где же удалось?

– Я же издатель. Договорился с надежными продавцами в киосках и выпустил карикатуры Лепешинского! Не волнуйтесь, без марки нашего с вами издательства.

– Вижу – все учтено!

– А хозяину гостиницы сказал, что мы все альпинисты, что будем обсуждать планы прогулок по горам и составлять маршруты.

– Вы и выдумщик отличный! – Владимир Ильич, распахнув полы пиджака, уткнул кулаки в бока; звонко хохотал, закинув голову. – Безобидные альпинисты! Только и всего! Ай да большевик Бонч-Бруевич! А хозяин-то не усомнился?

– Даже посоветовал присоединиться к общешвейцарскому клубу альпинистов. "Вы, говорит, тогда по членским билетам будете получать скидки за проезд по железным дорогам и за питание в ресторанах".

– Слышишь, Надюша? – окликнул жену Владимир Ильич, слегка приглушая смех. – А мы-то с тобой и не знали!.. – Тронул локоть Бонча. – За все спасибо! За типографию – особо. Значит, есть где напечатать брошюркой обращение "К партии"?

– Дело за вами. За рукописью. Называйте день совещания – я всех извещу.

Настала зима. И так же, как и когда-то "Искра", в последних числах декабря (4 января 1905 года по европейскому календарю) вышла газета "Вперед". Она явилась первой звездой на небосклоне большевистской периодической прессы.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

Прошел год. Бурный, огневой. Переломный в истории страны. Год начала первой русской революции.

Царская армия потерпела поражение на полях Маньчжурии. Погиб российский флот. Пал Порт-Артур. Эти катастрофы подлили горючего в революционное движение, пробудили новые силы.

Либералы, немножко осмелев, слюнявили на банкетах бесконечные речи о даровании конституции "с высоты монаршего престола", а рабочие гасили топки заводов, фабрик и мастерских, выходили на улицы с политическими требованиями.

В изуверское петербургское воскресенье не только пролились реки рабочей крови – была расстреляна вера в самодержавие. Рухнул ореол святости "наместника божия на земле" – вчерашний "царь-батюшка" предстал перед народом кровавым палачом. Никаким гапонам в поповских рясах рабочие уже не внимали, как вчера.

В апреле собрался в Лондоне Третий съезд партии. На нем двадцать четыре делегата с решающим голосом представляли двадцать один большевистский комитет. С совещательным голосом приехали четырнадцать делегатов. Пригласили Плеханова, но тот, припомнив строки из Тургенева, ответил усмешкой:

– "Иди сюда, черт ле-ши-и-ий... тебя тятька высечь хо-чи-и-и-т..."

Боялся, что спросят отчет о его работе по выполнению решений Второго съезда. Меньшевики демонстративно собрались на свою конференцию в Женеве: у них присутствовали посланцы всего лишь девяти комитетов.

Третий съезд, внося изменения в устав партии, первый параграф принял в той формулировке Ленина, которая была внесена им на Втором съезде.

Единственным путем к свержению царизма съезд назвал вооруженное восстание.

Когда оно вспыхнет? На вопрос "дорогой Зверушки" – Марии Эссен Владимир Ильич ответил: "Я бы лично охотно оттянул его до весны и до возвращения маньчжурской армии, я склонен думать, что нам вообще выгодно оттянуть его. Но ведь нас все равно не спрашивают". И добавил: "...мне издали судить трудно".

В июне броненосец "Князь Потемкин-Таврический", переименованный восставшими матросами в "Пантелеймона", гордо пронес над водами Черного моря красный флаг, оставаясь, по словам Ленина, "непобежденной территорией революции"...

В августе перепуганный царь, прибегая к лживой увертке, подписал манифест о законосовещательной Государственной думе, но ему не удалось обмануть своих "подданных" и похоронить революцию. По призыву большевиков народ бойкотировал Думу и с новой силой продолжал борьбу. Бастовало уже два миллиона человек. На сорока тысячах верст железных дорог остановились поезда. Политический барометр показывал бурю.

Трон шатался. Царизм, казалось, доживает последние дни. Его мог на время спасти только новый обман. И 17 октября царь, укрывшийся в Петергофе, "даровал" народу свободу совести, собраний и союзов, зная, что при первой возможности порвет свой громогласный манифест.

Большевики, по-прежнему расширяя подпольную деятельность, стали широко использовать легальные методы борьбы. В Петербурге, Москве, Красноярске, Чите – в пятидесяти городах и рабочих поселках были созданы Советы рабочих и солдатских депутатов. Начали выходить легальные газеты "Кавказский рабочий листок", "Красноярский рабочий", "Забайкальский рабочий".

Ленин приветствовал созданную в Питере М. Ф. Андреевой, М. М. Литвиновым и А. М. Горьким ежедневную газету "Новая жизнь", начал присылать статьи. Готовясь стать фактическим редактором (редактором для штрафов и тюремной отсидки был декадентский поэт Н. М. Минский), Ленин, помимо большевиков Воровского, Скворцова-Степанова, Луначарского и Ольминского, пригласил к сотрудничеству Плеханова: "...тактические разногласия наши революция сама сметает... Ваш переход к нам вполне возможен... мы в состоянии будем поставить издание в 100000 экземплярах и довести цену до 1 копейки за номер". Ленину виделась эта газета практически Центральным органом партии вместо нелегального "Пролетария". Перо Плеханова очень пригодилось бы. Но Георгий Валентинович не отозвался.

"Из проклятого далека", из постылой эмигрантской "заграницы", Владимир Ильич поспешно собирался в дорогу. Через Швецию. В Стокгольме его встретит один из опытных подпольщиков, привезет паспорт, расскажет новости, сообщит явки, и они вместе через Финляндию отправятся в Питер. Там он, Ленин, первым делом посетит кладбище, где похоронены безвинные жертвы 9 января, снимет шляпу и, склонив голову, постоит молча. Затем он поспешит на маленькую пригородную станцию Саблино. От матери давненько нет писем. Здорова ли она? И сестры молчат. Целы ли они? И от Марка ни звука. Что с ним?.. В августе Анюта, именующая теперь себя Игорем, писала, чтобы на Саблино больше ничего не посылали. Почему? Охранка проследила их? Или перебрались в Питер? В таком случае где их искать?..

Митя и Тоня после освобождения из киевской тюрьмы переехали в Симбирск. Брат как будто получил место санитарного врача в губернском земстве. Не уехали ли все к нему?..

Нет, в Симбирск они не рискнут.

В первые же дни отыщу. Прежде всего – маму.

Восемнадцать лет за всеми Ульяновыми ходят по пятам ищейки, жандармы бросают их в тюрьмы, гонят в ссылку, "выдворяют" с обжитого места под гласный надзор. А мама, милая, заботливая мама все носила и носила узелки к тюремным воротам, добивалась свиданий, письмами старалась подбодрить. И никто из детей не видел слез на ее лице. Вероятно, по ночам выплакивала их в подушку. Как только выдерживало измученное сердце?! Успокаивающе улыбалась им, помогала, чем могла. Разделяла их гнев...

"Да что это я все в прошедшем времени? – слегка вздрогнул Владимир Ильич, прерывая тревожное раздумье. – И сегодня помогает. И Анюта, и Маняша, и Марк, и Митя с женой – все в меру возможностей содействуют революции. Ульяновы и Елизаровы иначе не могут жить".

– Тебя волнует отсутствие весточек от родных? – участливо спросила Надежда, положив руку на плечо мужа. – Но товарищ, который встретит тебя в Стокгольме, несомненно, привезет их адреса.

– Да, конечно...

Надежда оставалась в Женеве, чтобы привести в порядок партийный архив и передать на хранение в надежные руки.

– Буду ждать тебя, Надюша, недельки через две. Не позже, – сказал Владимир, целуя жену на прощанье. – Только с уговором...

– Не скучать? В этом я не властна. Буду тосковать. И потихоньку завидовать тебе.

– Ну-ну... Не надо хандрить. – Взял ее руки, посмотрел в глаза. Ведь расстаемся ненадолго.

– Ты увидишь родных. Поцелуй всех за меня. Увидишь нашего любимого...

– Горького?!. Ты права. Вот ему-то прежде всего хочется пожать руку. Столько лет восторгались каждой его новой книгой, каждой строкой, а встречи судьба пока не подарила. А он так крепко связал себя с рабочим классом. И на всю жизнь. Уверен в этом. И в том, что дальше пойдем вместе. И ясно, жду встречи с Феноменом, издательницей нашей "Новой жизни".

– Привет ей от меня. Самый сердечный.

– Непременно передам. Мария Федоровна редкая женщина. Смелая, преданная. Первая актриса в Художественном, любимица публики, а вот все оставила – и вместе с Горьким к нам. Представляю себе ханжески-презрительные взгляды людей ее прежнего круга. Наверняка знакомые отказывались узнавать, отворачивались. А она с гордо поднятой головой пошла в наш новый мир.

– Вот таких Горький и называет...

– Да, да, Человеком с большой буквы! Радостно, что и такие женщины идут в революцию!

2

Горький открыл дверь в двухместное купе, посторонился:

– Входи, Маруся.

Помог раздеться и, стряхнув капельки от растаявших снежинок, повесил шубку на плечики. Она, позабыв снять горностаевую шапочку, порывисто повернулась, обхватила его шею и поцеловала в губы.

– Вот мы опять вдвоем в купе! Люблю так ездить с тобой!..

– Погоди, нетерпеливая. Пальто мокрое, простудишься.

– Люблю, люблю! – повторяла Мария Федоровна и, задыхаясь от счастья, продолжала целовать. – А ты?.. Ты счастлив, что мы вместе? Любишь по-прежнему?

– Еще спрашиваешь! – Горький сбросил пальто и прижал жену к груди. Больше, чем раньше! Черт знает как!.. И слов не подберу... Ей-богу, правда!

Мокрые усы щекотали шею, голова Марии Федоровны запрокинулась, и шапочка свалилась на сиденье.

– Верю, верю... Чем дальше, тем больше... Хотя ты так часто продолжаешь писать в Нижний...

– Не надо, Маруся, об этом. Там сын, маленькая Катюшка... Мы же уговаривались...

– Извини, Алеша... Сама не знаю, как вырвалось...

– Я детей люблю. Очень люблю. Буду заботиться...

– И я своих тоже. Будут приезжать к нам.

– Да, да. Обязательно. И непременно. Ты у меня такая сердечная... Необыкновенная...

Горький провел рукой по золотисто-каштановым волнистым волосам Марии, про себя отметил: "Какие пышные! Без всякой завивки! И вся она, Человечинка, красивая! Даже не столько телом, сколько душой. Единомышленница моя!"

Мария знала, что мужу нравится ее длинное платье из черного бархата, и даже в дорогу надела его. На груди сияла бриллиантовая искорка золотого медальона – тоже для него.

Поезд отошел от станции, они сели друг против друга, и Мария Федоровна все так же не умолкала ни на минуту:

– Знаешь, Алеша, почему я так люблю эти наши поездки вдвоем в Питер? Только вдвоем в купе. Когда мы всей труппой ехали на первые гастроли, поезд вот так же мчался сквозь ночь. После ужина все заснули, а я почти до утра не сомкнула глаз – думала о тебе. Вспоминала все, начиная с первой встречи в Севастополе. Помнишь? Я ведь еще тогда...

– И я, Маруся, тогда же... С первого взгляда... Только не решался говорить, чтобы ты не оттолкнулась. Чтобы не нарушилось приятельство... Чтобы видеть тебя...

– Знаю, Алеша... А в ту ночь в поезде мне было больно и обидно, что ты опоздал в Москву, что тебя не было со мной в вагоне. Размечталась тогда. Хотелось, чтобы сказал свое теплое, круглое волжское словечко: "Хо-ро-шо!" И впервые, осмелев, назвал бы Марусей...

Постучал проводник, предложил чаю и печенья. Они не отказались. Только пожалели, что разговор прервался.

С тех пор, как они стали невенчаными мужем и женой, Мария Федоровна пережила немало горьких минут. Многие знакомые, в особенности из так называемого света, отвернулись от нее, не подавали руки, не узнавали при случайных встречах. По-мещански оскорбляли. Она говорила себе: "Ну и черт с ними!.. Зачем они мне?.. И не виновата я, что так сложилась моя судьба... Я сожгла все корабли... Благо, детей взяла к себе сестра. Как-то Алеша, чудачок, подчеркнул, что я жена писателя Горького! Он еще не понимал, что у меня было свое имя. Все бросила, чтобы жить для него. Быть прежде всего верным другом. И всюду пойду за ним, буду оберегать его, сделаю для него все, что в моих силах. Когда потребуется, то и поведу за собой. В малом и большом. В чем сумею. Однажды это уже случилось, когда нужно было решить, с кем ему идти дальше. Конечно, не с эсерами, куда его пытались залучить, и не с меньшевиками..."

Они уже несколько раз вот так ездили в Питер, но ей, Марусе, всегда казалось, что едут впервые. А сегодня поездка особенная. Накопились дела по газете. Прежде всего там надо убрать номинального редактора, поэта Минского, и его декадентское окружение. А самое главное и наиважнейшее первое свидание Алеши с Лениным.

Ради этого стоило в Москве бросить все.

Владимир Ильич уже давненько спрашивал у общих знакомых о Горьком: как его здоровье? что написал новенького? какое у него настроение? Всякий раз благодарил за денежную помощь газете "Вперед". Без его поддержки – кто знает – могла ли газета существовать. Ленин был уверен, что Горький, настоящий вдохновенный революционный писатель, придет, непременно придет к большевизму.

А Алеша все медлил и медлил. Не говорил о желании вступить в партию ни Красину, ни покойному Бауману. Летом, отправляй свое первое коротенькое письмо Ленину, даже подчеркнул, что не является членом партии, но Владимира Ильича назвал ее главой. Было это уже накануне решительного шага. Вскоре Алеша сказал:

– Не надо, Маруся, больше убеждать меня. В душе я давно большевик. С твоей легкой руки. Можно сказать, с тех первых номеров "Искры", которые ты давала мне. И ты знаешь, дело за вступлением в одну из организаций.

Такой организацией и оказалась редакция "Новой жизни". Хотя Алеша и мало бывал там, но уже идейно близко сошелся с Воровским и Луначарским, с Бонч-Бруевичем и Ольминским, с Красиным и Литвиновым. А завтра, она не сомневается, подружится с самим Лениным.

Они уже давно без слов понимали друг друга... Но, отодвигая пустой стакан, Мария напомнила:

– Надо хорошо выспаться. Завтра день будет сверхзанятой. И как праздник!

– Я уже волнуюсь. Со многими знаменитыми деятелями встречался ничего, а тут... Вождь, рыцарь революции!

– Он, Алеша, не рыцарь – Человек. С большой буквы, как пишешь ты. На редкость простой человек.

– Давно ли приехал, а уже столько статей в нашей "Новой жизни"! И каких статей! "Долой литераторов сверхчеловеков! Литературное дело должно стать ч а с т ь ю, – он подчеркивает, – общепролетарского дела..." Хо-ро-шо!

– Запомнил!

– Такое не забывается. Удар по либералам, последышам народников и декадентам!.. И когда он только успевает...

Проводник принес белье, хотел застелить постели, но Мария Федоровна, поблагодарив его, сказала:

– Я привыкла сама...

3

На вокзале их встретили родные – Екатерина Крит, сестра Марии Федоровны, и семнадцатилетний сын Юрий Желябужский. Встретил также Константин Петрович Пятницкий, директор-распорядитель книгоиздательства "Знание", в просторной квартире которого две комнаты снимал Горький. Отправив вещи, Мария Федоровна и Алексей Максимович поехали по Невскому прямо в редакцию газеты "Новая жизнь".

Едва они появились там, как, заслышав басовитый волжский говор, из редакторского кабинета, распахнув дверь, вышел Ленин. Незастегнутые полы коричневого пиджака развевались, на лице искрилась горячая улыбка. Руку подал сначала Андреевой.

– Большущее спасибо, Мария Федоровна, что наконец-то привезли к нам Алексея Максимовича!

Горького взял за руки чуть пониже плеч, кинув жаркий взгляд в его синие глаза.

– Здравствуйте, Алексей Максимович! Дорогой наш товарищ Горький! Читаю вас второе десятилетие, пути-дороги наши были близкими, а видеться как-то не доводилось. По вине охранных чертей! – Рассмеялся, на секунду откинув голову, и тут же обеими руками сжал пальцы Горького. – Душевно рад!

– Я тоже! Даже слов нет... Знакомых расспрашивал о вас... – Смущенно покашливая, Горький всматривался в скуластое лицо Ленина. – Теперь сам вижу, какой вы!

– Какой же?

– Да как сказать?.. Наш, волжский! – Горький со всей силой сжал руку Ленина. – Хо-ро-шо. – Левую ладонь приложил к груди. – Вот как на сердце хо-ро-шо! В такое время встретились.

"Рука у него почему-то горячая? – тревожно спросил себя Владимир Ильич. – Здоров ли он? Говорят, у него легкие... Проклятая Петропавловская крепость, видать, оставила свои следы... А он теперь так нужен нам. Больше, чем когда-либо. Народу нужен его голос".

Мария Федоровна спросила о Надежде Константиновне – скоро ли она приедет? – и вспомнила, как гостила у них в девятьсот третьем в Женеве.

– Денька через три явится. Будет рада повидаться с вами, – ответил Ленин, приветливым жестом пригласил в кабинет. – Входите, входите, хозяйка. – Алексея Максимовича взял под локоть – Поговорить нам есть о чем.

– Да, о многом, – подхватил Горький. – Я, Владимир Ильич, с превеликим удовольствием прочел вашу статью о литературе. Там, говорю без всякого преувеличения, чудесные слова! Наизусть помню. Свободная литература будет служить "десяткам миллионов трудящихся, которые составляют цвет страны, ее силу, ее будущность". Ей-богу, лучше этого сказать невозможно!

– Ну, это вы, батенька мой, по-писательски преувеличиваете... А мне, – Ленин коснулся указательным пальцем груди Горького, – доставило большую радость дать в том же номере продолжение ваших "Заметок о мещанстве". Вы, конечно, не можете не восхищаться гениальностью Толстого-художника, но Толстому-проповеднику вы отлично возразили, хотя ваш совет и был адресован читателю: "Умей в себе самом развить сопротивление насилию". Правда, сегодня этого уже мало. Завтра мы ответим сокрушением самодержавного насилия. Не так ли? По глазам вижу – мы единомышленники во всем. И в политике, и в оценке роли художественной литературы.