Текст книги "Точка опоры"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 44 страниц)

– Как видишь, ты родилась в Софии, – рассмеялся Владимир.

– А ты, доктор Йорданов?

– Тоже в Софии. Пойдем сегодня в библиотеку и прочитаем в энциклопедии подробности о болгарской столице. Надо же знать досконально свою родину!

– Костадинов! – восхищенно повторила Надя, не выпуская паспорта из рук. – Значит, ты по-нашему тоже Константинович! Какое совпадение!

Теперь им можно было обзаводиться своей квартирой. Они нашли ее в Швабинге, предместье Мюнхена, на улице Зигфридштрассе, в одном из новых четырехэтажных домов. На верхнем этаже три маленькие комнатки, – каждая с одним окном на улицу, – и узенькая кухонька. Из окон был виден большой город с бесчисленными зубцами черепичных крыш, с острыми шпилями серых кирок, поднявших к небу прямые кресты, и с зелеными пятнами парков и сквериков.

На какой-то распродаже купили полуржавые кровати с продавленными сетками, колченогие стулья и столы, обшарпанные этажерки. Единственную подушку Надя разделила на три маленькие. Для Елизаветы Васильевны приготовили комнатку рядом с кухней. Купили ей матрац помягче, одеяло потеплее. Поставили на столик вазу с розовыми пионами. Поехали встречать.

– Вот куда вы забрались!.. – улыбнулась она, спускаясь на перрон, и вдруг всхлипнула. – Родные мои!..

Владимир Ильич первым обнял ее. Надя, целуя, говорила:

– Мамочка, милая!.. Что же ты?..

– Истосковалось сердце. Боялась: увидимся ли?.. В мои годы всякое случается... – Утерла лицо платком. – Вижу – вы здоровые, и я уже спокойна, счастлива. А слезы от радости.

– Теперь всегда будете с нами, – сказал Владимир Ильич, сходил в вагон за вещами. Тещу и жену отправил на извозчике, сам поехал на трамвае.

Он приехал раньше, поджидал у входа, чтобы отнести вещи в квартиру. Елизавета Васильевна вошла, осмотрелась, похвалила за комнату, за уютную кухоньку. Разбирая корзину, поставила на стол подарки – туесок клюквы и горшочек соленых рыжиков.

– У вас же тут небось пища незнакомая. Наверно, соскучились по своему-то, по привычному, – говорила она. – А тебе, Володенька, свежий журнал привезла. Помню, ты печатался в нем. Нынче в Питере только о нем и говорят, во всех добрых домах. Как в трубы трубят. Слышно, приостановили его. Грозят прикрыть. Будто бы из-за Максима Горького. Держи.

– "Жизнь"! – просиял Владимир Ильич. – Вот спасибо!

– Пока границу не переехала, все опасалась. Как бы, думаю, в таможенном жандармы не отняли. Слава богу, пронесло тучу мороком. По всей вероятности, там еще не расчухали.

– Но тут ведь помечено: "Дозволено цензурой".

– Вот и я на эту строчку указала. Возвратили.

С журналом в руках Владимир Ильич пошел в свою комнату. На ходу перелистывал. Рассказ Ивана Бунина. Продолжение повести Горького "Трое". Что же, из-за повести приостановили? Надо сразу же прочесть. А дальше что? Еще рассказ Бунина. Опять что-нибудь о старых помещичьих гнездах. Вот снова Горький – "Песнь о Буревестнике". Интересно. О Чиже писал, о Соколе писал. О Соколе – превосходно! Теперь – о Буревестнике. Заглавие говорит о многом.

Остановился посередине комнаты с развернутым журналом в руках и, в ожидании чего-то очень важного и значительного не только для любителей литературы – для широкого общества, стал взволнованным шепотом вчитываться в каждое слово:

– "Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.

То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и тучи слышат радость в смелом крике птицы".

Покачивая в такт рукой, продолжал читать вслух:

– "В этом крике – жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике".

И с каждой секундой голос его наливался силой, в сердце бушевало пламя:

– "Буря! Скоро грянет буря!"

Дочитав до конца, с развернутым журналом в руках устремился в комнату Елизаветы Васильевны.

– Вы только посмотрите, что он написал!.. Елизавета Васильевна! Надюша! Слушайте: "Пусть сильнее грянет буря!.." – вот концовка песни.

Елизавета Васильевна счастливо улыбалась, довольная тем, что доставила зятю такую радость. А Надя спросила:

– Какая там песня, Володенька?

– Песня Горького о Буревестнике! Исключительной взрывчатой силы! Я не знаю в русской литературе ничего равного этой страничке. Слушайте.

И Владимир Ильич громким голосом, рвавшимся из глубины души и горячим от волнения, прочел "Песню" с нарастающей силой. Под конец рубанул воздух кулаком, будто ставил дополнительный восклицательный знак. А когда умолк, Надя, протягивая руку за журналом, воскликнула:

– Великолепно! Ты прав, Володя, не было ничего похожего!

– Ай да Горький! Ай да молодец! – Отдав журнал жене, Владимир Ильич от редчайшего удовольствия потер руки. – Такое мог только он! И никто другой! "Смелый Буревестник" – это же он сам. Предвещает революционную бурю! Зовет к ней. И таким он навсегда войдет в историю России.

Надя про себя читала "Песню", а Елизавета Васильевна, вздохнув, сказала:

– Но, Володенька, его ведь за такую смелость могут посадить? Турнуть в ссылку?.. Бедный Горький!.. Хоть бы успел перебраться куда-нибудь сюда... А у него, говорят, детки малые...

– Н-да, – задумчиво проронил Владимир. – Башибузуки все могут.

– В Питере, сказывали, многих писателей угнали в ссылку.

– Но Горького в Нижнем удалось добрым людям вырвать из тюрьмы. И социал-демократы, если потребуется, всегда ему помогут. Свой человек! Пролетарский глашатай!

Надя, прочитав два раза, возвратила журнал:

– Это будут читать со сцены. И на маевках. По всей Руси.

– Больше того – этот зов прогремит на весь мир! Какое счастье, что у нас есть такие писатели! – продолжал восхищаться Владимир и вдруг рассмеялся. – И еще нам повезло: такие простофили сидят в царской цензуре! Не разобрались. "Дозволили". Не поняли, что тут, – тряхнул журналом, каждая строчка "Песни" равна динамитному заряду. Хорошо! Пойду читать продолжение повести "Трое".

Но не прошло и четверти часа, как Надя, заглянув в его комнату, позвала:

– Володенька, пойдем к столу. Мама заварила байховый чай. С клюквой попьешь.

– Настоящий праздник! – отозвался Владимир и вслед за женой пошел в комнату Елизаветы Васильевны. – Надо будет угостить Юлия и Веру Ивановну. И с "Буревестником" познакомятся.

4

Ульяновы вышли из квартиры на рассвете, чтобы успеть поработать в тишине.

– Придет Юлий Осипович, и опять откроется фонтан красноречия! досадовала Надежда. – Не может без разговоров. А мне мешает шифровать.

– И меня утомляет болтологией, – отозвался Владимир; шел, поддерживая жену под руку. – И все-таки я люблю его. Он – типичный журналист, чрезвычайно талантливый, страшно впечатлительный, все хватает на лету и, что особенно ценно, пишет быстро. Одним словом, рабочий конь!

– Но согласись, Володя, он ко всему относится как-то так... – Надежда пошевелила пальцами, подыскивая слово. – Неглубоко.

Они ни на секунду не могли себе представить, что через каких-то два года Юлий Осипович из первого друга превратится в злобного врага, из единомышленника – в идейного противника. Пока же он был их товарищем и, как бойкий журналист, единственным помощником в редакции.

– Он на редкость начитанный человек, с феноменальной памятью, продолжала Надежда. – Знает всех и вся. Всегда у него куча новостей. Цитаты из классиков льются водопадом. Но ты прав, Володя, это утомляет.

– Да, жаль, что ему не хватает деловитости.

– А я жалею, что "Старая крепость" не открывается раньше, – шел бы он с Верой Ивановной сразу туда. И за завтраком они вели бы свои разговоры часов до двух.

Город только что проснулся. Дворники подметали улицу. Рабочие спешили к трамвайным остановкам. Ульяновы не воспользовались трамваем – любили ходить пешком.

На углу возле пивной им повстречался Ритмейер, вышедший на прогулку, и приподнял кепку за мягкий козырек:

– Доброе утро, геноссе Мейер! Доброе утро, фрау!

Ульяновы ответили тем же. Владимир Ильич, зная, что хозяин пивной социал-демократ, во всем доверял ему, хотел было сказать, что он уже не Мейер, а доктор Йордан Йорданов, прописанный в полиции по болгарскому паспорту, но вовремя остановил себя: "Пусть по-прежнему считает Мейером". А пивник, не скрывая чувства неловкости, продолжал полушепотом:

– Я извиняюсь... Но предосторожность и для вас никогда не лишняя... Вы у меня жили без прописки, и я вам ничего не говорил. Считал своим долгом помочь противнику русского царя. Но теперь в комнату, где вы жили, довольно много людей ходит. Редакция дело не простое – я понимаю. Но чего-нибудь недоброго не случилось бы...

– Кто-нибудь интересовался нами?

– В пивную подозрительные личности заходят... И товарищи по партии говорят: "Ты, Ритмейер, рискуешь". – Пивник развел руками. – Что мне делать?

Ульяновы переглянулись, и Владимир Ильич сказал с легким кивком:

– Вам, геноссе Ритмейер, мы благодарны. И вы не волнуйтесь, – мы не будем подвергать вас риску...

– Да я просто сказал... Чтобы вы имели в виду...

– Большое спасибо. – Владимир Ильич пожал руку хозяину и, окинув взглядом улицу, снова подхватил Надежду под руку.

Когда они вошли в комнату, сказал без тени тревоги:

– Первое предупреждение. Как видно, охранка пронюхала, что мы в Мюнхене. Вероятно, договариваются с немецкой полицией. Но ты не тревожься. – Подбадривающе посмотрел в глаза. – Доктора Йорданова шпики, вне сомнения, не знают. Да, да. Не знают. У нас есть время, чтобы замести следы. Сегодня здесь сделаем самое необходимое, а вечером все бумаги перенесем домой.

Сели к столу, занялись перепиской. Надежда тщательно зашифровала письмо в Россию. Это было нелегким делом – для каждого агента она ввела отдельный ключ. Стихи Лермонтова и Некрасова, служившие ключом, помнила так, что, казалось, видела перед собой каждую букву в строчке. Но, когда требовался Надсон или Крылов, раскрывала перед собой их томики, привезенные из Питера.

Владимир Ильич читал корреспонденции. В промышленных городах России жестокий кризис гасил топки на заводах и фабриках, в южных губерниях крестьяне тысячами гибли от голода, доведенные до отчаяния, жгли помещичьи имения, разбивали хлебные склады. На "усмирение" были брошены казаки и пехотные части. Свистели нагайки и розги, гремели кандалы на горемычной Владимирке.

А вот из Вены прислал второе письмо молодой эмигрант Вегман, успевший вовремя оставить родную Одессу. Он писал о митинге венских студентов, на который собралось свыше трех тысяч человек. От имени австрийских рабочих выступил один из депутатов парламента.

– Поступок русского правительства против Толстого есть пощечина, данная русским абсолютизмом европейской культуре, – говорил он. – Кровь, пролитая в Петербурге, – наша кровь: не чужды нам люди, борющиеся в России, мы их хорошо знаем; это люди, которые прошли ту же школу, что и мы: школу порабощения.

Митинг закончился в полночь. Студенты, сметая пеших и конных полицейских, лавиной двинулись по улице, у консульства кричали в сотни голосов: "Долой русского царя! Да здравствует социальная революция в России!"

– Молодцы студенты! – Владимир Ильич подал корреспонденцию жене. – И от рабочих в Вене прозвучало грозное слово! Вот она, международная солидарность! В шестом номере опубликуем.

Пришел Мартов. Вслед за ним – Засулич. Владимир Ильич порадовал их письмом из Вены, потом рассказал о встрече с хозяином.

– Мелкий трусишка ваш толстый немец! – отмахнулась Вера Ивановна.

– Пока реальной опасности не видно, – сказал Мартов. – Уж я-то знаю. Не первый месяц пишу о тайной полиции.

– Береженого, говорят, бог бережет, – напомнила поговорку Надежда Константиновна.

– Все боги! – подхватил с усмешкой Мартов. – И христианские, и мусульманские, и буддийские, и языческие. А чтобы они лучше берегли, сибирские шаманы, я помню, своих деревянных божков то подкармливают салом, то порют ременной плеткой. И еще древние египтяне, как свидетельствуют манускрипты...

– Египтян, Юлий, оставим в покое, – перебил Владимир Ильич. – А вот нам всем следует задуматься над предостережением Ритмейера. Способности заграничной агентуры департамента полиции недооценивать нельзя. Будем работать и встречаться на квартирах, иногда – в кафе. И притом в разных. Присмотритесь сегодня, остается ли удобной ваша "Старая крепость".

– Да, нам, кажется, пора. – Мартов, распахнув пиджак, из маленького брючного кармашка достал черные тонкие, как речная галька, часы в чугунной оправе. – Пора. Велика Дмитриевна, идемте.

– Не знаю, – обеспокоенно взглянул на жену Владимир Ильич, – долго ли они смогут посещать кафе? С деньгами у нас швах. Наскрести бы на шестой номер.

– У Калмыковой, говорят, есть капитал в немецких банках. Может, пришлет.

– После нашего окончательного разрыва со Струве? Едва ли. Несомненно, переживает за своего питомца... Нам надо писать и писать во все концы: достать бы где-то добрый куш. И поскорее.

Взглянув на часы, Владимир Ильич поспешил вернуться к письмам. В одном из конвертов он нашел стихи, ходившие в России по рукам. Читая их, весело рассмеялся, повернулся к жене:

– Извини, Надюша, что отрываю тебя, но это очень интересно. Остро. Вот послушай: "То было в Турции..." Считай – в России. "...где совесть вещь пустая". Положим – только в правительственных кругах да так называемом высшем свете. "Где царствует кулак, нагайка, ятаган, два-три нуля, четыре негодяя..." Ну нет, нулей, конечно, больше. И негодяев больше. А концовка очень точна: "И глупый маленький султан". Правда, хорошо?!

– Отлично! И глупый и маленький.

– Сегодня же сдадим в набор. – Владимир Ильич взял ручку. – Я напишу от редакции несколько слов. Такие стихи характеризуют общественное настроение. Жаль, не знаем автора. Хотя бы для себя.

5

Вот и июль – вершина лета. И Владимиру Ильичу все чаще и чаще вспоминались родные края. Бывало, всей семьей выезжали в деревню – в Кокушкино, в Алакаевку. Позднее живали под Москвой, в Кузьминках...

И нынче неплохо бы выбраться из города... Куда-нибудь в горы. Хотя бы на недельку. Наде нужен отдых. Да и Елизавете Васильевне было бы полезно подышать чистым горным воздухом.

Издательница Водовозова прислала Владимиру Ильичу авторский гонорар чек на шестьсот марок. На них некоторое время можно жить безбедно. И на отдых хватило бы. Но нельзя им уехать из Мюнхена. Ни на один день. "Зарю", а тем более "Искру" не на кого оставить. Потресов лечится в Альпах, оттуда собирается махнуть в Италию. Права Калмыкова: он – барич. Кажется, в самом деле не может писать иначе, как под плеск волн Средиземного моря, укрытый от солнца тенью пальм. Вере Ивановне недостает собранности. Все делает урывками. Мартов мог бы остаться, если бы не был человеком настроения...

"Но что же это я? – Владимир Ильич остановил себя; облокотившись на стол, потер правый висок подушечками пальцев. – Будто незаменимый человек. Можно же что-нибудь придумать..."

Отодвинув бумаги на середину стола, прошел в соседнюю комнату, где Надежда расшифровывала письма, полученные из России; положил руку ей на плечо:

– Надюша, тебе хотелось в горы. Может, съездим на несколько дней в Швейцарию? На Тунское озеро.

– С Анютой повидаться? – Надежда, полуобернувшись, подняла глаза на мужа. – Соскучился по сестре?

– Конечно. И, может быть, у нее есть что-нибудь новое от наших.

– Я тоже соскучилась по Анюте.

– Елизавету Васильевну возьмем с собой.

– На несколько дней? Туда – сюда. Ей, Володя, будет трудно. Да и для тебя, мне кажется, не время. – Надежда придержала руку мужа на своем плече. – Ты же только-только начал свою брошюру. Откладывать, отрываться от работы едва ли полезно.

– Вот в этом ты права. Брошюру откладывать нежелательно. Чем скорее размежуемся с "рабочедельцами", тем лучше.

– Ты пиши. Не отвлекайся. А отдохнуть еще успеем. Можно и в городе. Мы же с тобой ходим на прогулки.

– Да, да. Вот и погода нынче... Смотри: окна опять заплакали.

– В дождливые дни в городе, Володя, даже лучше.

Владимир провел рукой по волосам жены: "Какие мягкие!" И опять вспомнил купанье на Енисее: пушистая коса долго держалась на поверхности...

Вернувшись к своему столу, спешил успокоить мать очередным письмом: "...заграничные города, надо сказать, лучше обставлены летом, т. е. чаще поливают улицы и т. п., так что здесь легче провести лето в городе, чем в России... Мы поэтому довольны своим местопребыванием и в деревню или на дачу не собираемся".

Письмо отнес жене, чтобы она своим четким почерком надписала адрес Модрачека. Надя сказала, что еще вчера начала писать ответ на письмо Марии Александровны, пересланное Анютой, сегодня непременно закончит и отправит вместе.

– Ну а что тут для "Искры"? От кого? От Глеба нет?

– Нет. И Зина молчит, как воды в рот набрала. И от Базиля с Тоней ни слуху ни духу.

– Не понимаю. Это так непохоже на них. Ведь был же уговор: держать связь, принимать "Искру". Уж целы ли они?

– Может, заболели.

– Уж так сразу все и расхворались. Не верю. Ну, Глеб еще мог. А Зину, как говорится, в ступе не утолчешь. И Базиль здоровее здоровых. Не пойму.

– Я уже Марии Александровне написала: "можно подумать, что все старые друзья забыли о нашем существовании".

– И я в прошлом письме спрашивал: не заезжал ли проездом кто-нибудь из сибирских друзей? Как видно, никто не заезжал. Куда они подевались? Ну Сильвин – в армии, Курнатовский, похоже, провалился на Кавказе. А остальные? Ты говоришь: за-бы-ли. Но как можно забыть, когда речь идет о возобновлении партии? Отказываюсь понимать.

Владимир пошел к себе. Надежда сказала ему вслед:

– Ты, Володя, успокойся: могли ведь письма затеряться.

– От других не теряются...

Оставшись одна, Надежда достала недописанное письмо, выводила строку за строкой:

"Анюта все советовала поселиться на лето в деревне, мама тоже думает, что это было бы лучше, но по очень многим соображениям это было бы неудобно. Поселиться далеко нельзя, т. к. Володе нужно было бы каждый день ездить в город, а это было бы очень утомительно. Он ходит, кроме того, довольно часто в библиотеку... Вообще жизнь у нас понемногу вошла в колею, Володя налаживается несколько на занятия..."

Под "занятиями" она подразумевала большую работу над книгой и через некоторое время спешила порадовать Марию Александровну:

"...Володя сейчас занимается довольно усердно, я очень рада за него: когда он уйдет целиком в какую-нибудь работу, он чувствует себя хорошо и бодро – это уж такое свойство его натуры; здоровье его совсем хорошо, от катара, по-видимому, и следов никаких не осталось, бессонницы тоже нет. Он каждый день вытирается холодной водой, да, кроме того, мы ходим почти каждый день купаться.

Ну, до свидания, дорогая, крепко Вас обнимаю, желаю побольше здоровья и сил... Мама всем кланяется.

Ваша Н а д я".

6

По утрам просматривали почту. Надежда внимательно оглядывала каждый конверт, – не был ли вскрыт в "черном кабинете"? – разрезала ножницами. Владимир, стоя рядом, нетерпеливо поджидал. Читал прежде всего письма агентов, говорил, кому и что надо ответить.

Иногда им помогал Мартов. Он прибегал взлохмаченный, едва сполоснув лицо. Пуговицы мятой рубашки обычно были суматошно застегнуты через одну, узел галстука сбился набок. Другу дивился:

– Никогда не могу застать тебя не у дел!.. И позавтракать небось уже успели?

– Вы, Юлий Осипович, опять немножко опоздали, – говорила Надежда Константиновна. – Но мама сейчас для вас сварит кофе.

– Ради бога, не утруждайте Елизавету Васильевну. Я быстренько схожу в кафе.

Владимир Ильич провожал его с едва заметной добродушной усмешкой: знал – Юлий вернется часа через три.

Сегодня Мартов вернулся буквально через минуту. И не один. За ним в просвете двери, которую открыла Надежда Константиновна, виднелся усатый человек в шляпе из белой соломки. У него были круглые, по-птичьи острые глаза, широкие брови, разделенные упрямой складкой. В левой руке он держал маленький кожаный чемоданчик, с каким в России навещают пациентов земские врачи.

– Принимайте гостя! – Мартов представил незнакомца широким театральным жестом. – Товарищ Басовский! По-партийному – Дементий! Из берлинской группы содействия! – И добавил: – Хороший гость всегда ко времени!

Владимир Ильич уже тряс руку приезжего:

– Слышали, слышали о вас, товарищ Дементий! Рады видеть!

Гость, сняв шляпу, поклонился Надежде Константиновне; оглядевшись, поставил чемоданчик в угол.

– А конспиративности вам недостает. – Владимир Ильич указал глазами на чемоданчик. – Царские шпики увидят – сразу узнают: русский!

– Привык к нему. А привычка, говорят, великое дело, – ответил Басовский, разводя руками. – С ним из Кишинева бежал. С ним дождливой ночью перебирался через границу... Не могу расстаться.

– Ладно. На первый раз прощается. Но придется, товарищ Дементий, сменить его на какой-нибудь немецкий.

– Нет. Пригодится еще. Даже вскорости. Опять на границе.

– Да? В таком случае беру свои слова обратно. – Владимир Ильич пододвинул стул; слегка склонив голову к плечу, присмотрелся к гостю. Садитесь. Рассказывайте. Как там наши чемоданы? Удалось отправить?

– Пока один...

– Один-единственный?! Да что же это вы? Вас же там целая группа.

– Попутчиков не могли подыскать.

– У него разговор важнее чемоданов. – Мартов принес для себя стул, оседлал его и сложил руки на гнутую спинку. – Я на лестнице успел услышать.

– Согласен: от чемоданной транспортировки давно бы надо отказаться. Владимир Ильич подвинулся со своим стулом поближе. – Во-первых, рискованно: жандармы да таможенники на границе наловчились распознавать и потрошить наши чемоданы. Во-вторых, мало. Это самое огорчительное. Каких-нибудь пять чемоданов в месяц. На всю Россию – капля в море. А мы сейчас могли бы – пудами.

Владимир Ильич прищурил глаза: рассказать ли Басовскому о тех транспортных путях, которые налаживаются? Через Стокгольм – под видом пива, через Норвегию – под видом сельди в маленьких бочонках. Через болгарина Бакалова из Варны – в Одессу. Через Персию – на Кавказ. Из Тегерана будут доставлять на лошадях. И людям, которые начнут перевозить, уже дана кличка – Лошади. Нет, лучше пока умолчать. О том, что уже делается, должны знать немногие. Нужно говорить о том, что еще необходимо сделать.

Гость подхватил слово о пудах. Он берется проложить для "Искры", "Зари", для листовок и прочей нелегальщины надежный путь через Львов на маленький поселок Теофиполь по ту сторону границы, к зубному врачу Мальцману.

– К зубному? – переспросил Владимир Ильич. – На моей памяти уже был один зубной врач. В Питере. В девяносто пятом. Выдал жандармам. Но это, простите, вспомнилось по аналогии. Не более того.

– Мальцман – наш человек. Испытанный. Я знаю его по Одессе. Вместе вели пропаганду среди портовиков. Меня выслали в Кишинев, его – в Теофиполь. На три года. И за жену его ручаюсь.

– Если так, я думаю, можно согласиться. – Владимир Ильич посмотрел на Мартова. Тот кивнул головой.

Дело шло на лад, и Басовский глянул на свой чемоданчик. Владимир Ильич перехватил его взгляд, но продолжал говорить о самом главном:

– Только с уговором: не все для юга. Будете отправлять и в центральные губернии. Особенно – в Питер. Там у нас никак не налаживается доставка: мешают недобитые "экономисты", черт бы их всех побрал.

– Безусловно, поделимся какой-то частицей.

– Не частицей, а доброй половиной. – Владимир Ильич приподнял правую руку. – Да, да. Только так.

Прищурив левый глаз, мимолетно присмотрелся к гостю: "Упрямый. Не торопыга. Видать, все взвешивает". А тот опять поглядел на свой чемоданчик.

На этот раз и Мартов, ерзая на стуле, заметил его взгляд. "Что он такое принес? Шнапс? В принципе тут нет ничего предосудительного: у многих народов принято являться в гости с бутылкой, как с наилучшим подарком. Хотя бы в той же Сибири у туземцев. Возможно, Владимир знает, помнит. А тут в знак завершения такой важной договоренности. – Провел языком по губам. – Не худо бы. Но если шнапс?.. Ничего не получится. Вот если бы пиво... Да и то Владимир не преминул бы напомнить: "Делу – время, потехе час". А ведь для дела же..."

Той порой Владимир Ильич принялся расспрашивать о границе. Басовский отвечал медленно, даже несколько флегматично, но весомо: в том районе граница ему хорошо знакома. И контрабандист вроде бы надежный.

– Вроде бы? А нам нужны абсолютно надежные люди.

– Конечно, для него важен гешефт. Но это обойдется в сто раз дешевле чемоданов. И, ручаюсь, надежнее.

– Мы с контрабандистами пробовали договориться на прусской границе. Не получилось.

– А этот, даю слово, согласен перевозить даже на телеге.

– Контрабандистам можно верить, – сказал Мартов, нервно похлопывая по спинке стула, и опять покосился на чемоданчик Басовского: "Не с пустым же он пришел".

– Из Теофиполя, – продолжал гость, – груз пойдет через Шепетовку прямо в Киев. А там я все налажу. Гарантия: десять пудов в месяц!

– Оч-чень хорошо! – Владимир Ильич потряс руку Басовского. – Деловой подход! Нам необходимо как можно скорее насытить страну искровской литературой. Действуйте!

Гость помялся и снова взглянул на чемоданчик.

– Что у вас там? – Владимир Ильич встал, сделал шаг в сторону чемоданчика. – Так заботливо оберегаете...

– Да... Ничего там особенного... Пустое...

– А ответ сразу не сложился. Понятно.

– Пока никакой нелегальщины там нет. – Подавляя смущение, Басовский поднял глаза. – Но я хотел бы для пробы взять... Хотя бы пуда полтора. Об упаковке договоримся.

– Отлично!.. В добрый час!..

Владимир Ильич позвал Надежду Константиновну и сказал, чтобы она запомнила адреса и условилась о шифре. Эту транспортную связь они будут называть путем Дементия.

Из кухни растекался по квартире аромат крепкого кофе, и Надежда Константиновна пригласила туда гостей, на ходу извинилась:

– Столовую нам заменяет кухня. Мы тут по-студенчески... И, кроме печенья, угостить нечем.

– Эмиграция не теща, – подхватил Мартов и переглянулся с Басовским. Хотя и говорят некоторые: "Чай да кофе не по нутру, была бы водка поутру", но я – за кофе. Божественный напиток! У Салтыкова-Щедрина в очерке "За рубежом", помнится, сказано: "Часов до двенадцати утра распивали кофеи"... А мы на дорожку по чашечке с нашим удовольствием.

Дней через десяток пришло известие: груз благополучно доставлен в Киев. Некую толику его отправят в Питер.

А в августе Дементий готов перевезти не менее восьми пудов.

7

Друзья переслали из Парижа апрельскую книжку "Русского богатства". Уголок одной страницы был кем-то загнут. Там "Письмо в редакцию" В. Дадонова, настрочившего в прошлом году клеветническую статью об иваново-вознесенских рабочих: они, дескать, и пьяницы, и к знаниям равнодушны, и к самостоятельной деятельности неспособны, и солидарности у них нет, и к народному театру относятся индифферентно, и кооперативами не интересуются. Послушаешь такого мудреца – хуже российских рабочих нет никого на свете! В прошлом номере социал-демократ Сергей Шестернин достойно ответил народническому брехуну, словно борец в цирке, при всем честном народе положил на лопатки. Уличил, как шулера, передергивающего карты, – все цифры там подтасованы да перевраны. А уж Шестернин-то знает "Русский Манчестер", – несколько лет служил там городским судьей. Молодец! Но Дадонову хочется последнее слово оставить за собой.

"А ну-ка, ну-ка, – торопил себя Владимир Ильич. – Что он тут понаплел? Благочестивый либерал!"

Читал быстро, шелестели резко перевертываемые листы журнала.

– Опять дудит в свою народническую дуду. – Позвал жену. – Надюша, полюбуйся. Вот. Клеветник не унимается. Без стыда и зазрения совести утверждает, что "любовь к чтению среди рабочих в два с половиной раза меньше, чем среди крестьян". И редакция ему под стать: считает полемику законченной. – Хлопнул толстенным журналом по кромке стола. – Нет, шалите, господа! Закончить полемику так не в ваших силах. "Искра" не может пройти мимо этакого бесстыдства.

– Конечно, конечно, – Надежда взяла мужа за руку. – Только ты, Володя, не волнуйся.

– А ты сначала прочитай... Разве можно быть спокойным, когда клевещут на рабочих? Нет, мы этого так не оставим. Вот придет Юлий, придет Вера Ивановна – обсудим. Уверен – согласятся с нами. Нужна большая обстоятельная статья. И не откуда-нибудь – из "Русского Манчестера". От знатока рабочей жизни. Кому все там близко к сердцу. – Владимир указал глазами на папку с письмами. – Жаль, от Бабушкина что-то долгонько нет вестей.

– Всего недели две. Не больше. Помнишь, мы еще благодарили его за слова об "Искре".

– Да, да. Отзывы рабочих – важная нравственная поддержка. "Искру" в России уже успели полюбить, и мы обязаны заступиться за иванововознесенцев.

– Богдан – самый аккуратный из наших корреспондентов. Я думаю, скоро от него придет ответ.

– Не будем откладывать на завтра то, что необходимо сделать сегодня. И лучшего автора искать не надо. Главное – сам рабочий. Светлый ум. Пиши ему: ждем ответ на возмутительную статью Дадонова. Пусть достанет в библиотеке "Русское богатство", начиная с декабря прошлого года. Если нужно, может купить на наш счет. Особо пометь: очень важно было бы пометить в "Искре" опровержение этого вздора со стороны рабочего, знакомого с жизнью Иваново-Вознесенска.

Надежда уже набрасывала карандашом черновик письма, а Владимир еще раз перелистал журнал.

Когда Надежда принесла ему беловик, он, пробежав глазами половину письма, вдруг переспросил:

– Заметку? Нет, заметки явно мало. – Взял перо. – Нужен весомый ответ Дадонову, обстоятельный, боевой.

– Богдан сумеет.

– Вот и напишем: "Статью или заметку". Заметку – это в крайнем случае. И хорошо бы – в "Зарю". Статья рабочего в толстом научном партийном журнале – это было бы очень и очень важно. Ну, там посмотрим, когда получим. – И продолжал читать: – "...опровержение этого вздора со стороны рабочего..." Отлично. Но лучше будет, если мы усилим. – Под словом "рабочего" провел три жирные черты. – Вот так. "Ваши корреспонденции помещены". Хорошо! Всем корреспондентам, в особенности рабочим, будем всегда отвечать немедленно. Они же там ждут весточки с каждой почтой. Волнуются: подойдет ли заметка? Напечатают ли? И чего редакция ждет от них?

Возвращая письмо, сказал:

– Отправь самым надежным путем, чтобы ни в коем случае не затерялось. Да, надо дописать в конце: видел ли он наши новые номера? А самое главное – имеет ли он заработок? А то получается неловко: советуем купить пять номеров толстого журнала на наш счет, а у него там, может быть, и гроша за душой нет. Что он подумает о нас? Хороши редакторы! Если ответит, что перешел на нелегальное положение, пусть и не пытается искать работу. Это его свяжет. А он для нас, для партийной газеты, сама знаешь, очень полезен. Полезнее других, даже профессиональных революционеров. И мы с удовольствием, так и напиши – с удовольствием гарантируем ему тридцать рублей в месяц.