Текст книги "Птичка-в-клетке (СИ)"
Автор книги: Noremeldo Arandur
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)
– Это твоя вина, Кирион. Ты слаб, и ты рвешь тело своего друга. – И умаиа стал прикладывать раскаленный штырь к бокам синда, желая вырвать мольбы хотя бы из одного из пленных, или оставшиеся крюки из тела Нэльдора. Но нужно было не переусердствовать – Кирион должен был остаться в ясном сознании, не “поплыть”.
Слов орка Кирион почти не слышал. Его собственная боль соединялась с чужой, и синдо боялся за Нэльдора: ведь он такой пыткой может быть покалечен. А юношу теперь терзала не только боль, но и то, что его тело было изуродовано этими тварями…
Но как ни трудно было терпеть, ни один из эльфов не стали просить ни о чём. Лагортал хотел бы сказать товарищам, что гордится быть в одном с ними отряде, но кляп не позволял это сделать.
А Больдог думал: “Что же, не беда. Это лишь первый заход, даже не начало, так, проба сил”. Он без труда аккуратно вынул оставшиеся три крюка из Нэльдора – раны от рывков расширились, стали рваными, и любое прикосновение к ним было мучительно. Затем умаиа снял ремни с Кириона и точно также закрепил их на Нэльдоре, а крючьями безжалостно пробил грудь Кириона от плечей до живота.
– Ну что, Нэльдор, тебе здесь больше нравится, чем у Повелителя в гостях? – глумился орк. – И крови товарищей здесь, наверное, меньше, чем ты видел на рубахе? Скажи, а что легче: когда твоего брата будут прижигать железом, или когда ты, дергаясь, будешь рвать крюками грудь твоей подруги? – Больдог дал Нэльдору возможность поразмыслить и ответить правильно, но если эльфеныш не одумается, то десять ударов кнута вправят ему мозги.
Юноша похолодел от слов орка. Брат. И Линаэвэн. Те, кого он пытался защитить. Только не это… И всё же нолдо не то пробормотал, не то простонал:
– Как же вы все омерзительны, твари…
Молчал и Кирион, знавший, что сейчас с ним будет.
Лагортал с болью и гневом смотрел на происходящее. Он пытался разорвать путы, но всё было бесполезно. И эта пытка происходила здесь по воле Саурона, с которым он так любезно беседовал, смиряя себя.
Эвег снова наклонился к пленнику:
– Я обещал тебе там, в комнате наверху, что перед тобой пройдут все. Ты сам выбрал это. Останься ты с Повелителем, нам было бы запрещено их трогать, но ты сам выбрал послать их сюда. Так зачем ты теперь пробуешь порвать путы? Наслаждайся представлением, впереди еще много твоих товарищей.
Лагортал взглянул на умайа. Как он хотел прекратить эти муки, которым подвергали его товарищей! Это было почти невыносимо. Но он знал, что нужно Саурону, и он не мог этого сделать… Как не мог ответить умайа с кляпом во рту. Товарищей будет ещё много… Как это вынести?! Нельзя было думать о тех, кого будут мучить после, иначе он не сможет поддержать Нэльдора и Кириона сейчас даже взглядом.
А Больдог вновь размотал кнут. Нэльдор знал по себе, что сейчас испытывает синда. И силился меньше дёргаться, но не мог. Он так дергался под плетью, что к концу пытки вырвал один крюк. Кирион надеялся на свою слабость, мечтал потерять сознание, повиснуть на руках, не ощущая, как другие крюки разорвут его плоть – но Больдог знал, кто сколько боли может вынести, и синда до своего предела еще не дошел.
Умаиа встал напротив Нэльдора и поддел ножом лохмотья одной из порванных крюком ран.
– Решил отомстить приятелю за то, как он с тобой обошелся? Давай, это годное дело.
Это был удар по больному, и Нэльдор вскрикнул:
– Нет, я не… – и осёкся, остановил себя, переведя взгляд на свидетеля их пыток. И закончил совсем не просьбой, отказом невпопад. – …не пойду в гости.
Глупый юнец думал, что от него ждут обещания быть гостем… Больдог не стал его разочаровывать. Умаиа сделал три разреза на груди нолдо и запустил в них иззубренную спицу. Видя состояние пленных, Больдог не стал долго тянуть и играть с гарпунами, сразу занялся прижиганием ран Нэльдора и обработкой его ребер.
– Ты знаешь, как это остановить, – осклабился орк, вовсе не желавший, чтобы его останавливали.
Хотя раны Нэльдора прижигали, а плечо и грудь Кириона разорвали еще вырванные крюки, и эльфы уже охрипли от крика – их крики не были просьбами.
– Ты хорошо постарался, Нэльдор, целых четыре крюка выдрал, – издевался орк. – Как думаешь, с братом продержишься дольше?
А Эвэг шепнул Лагорталу:
– Наивный Нэльдор. Он думает, он здесь кого-то интересует. Этот мальчишка всего лишь мясо. И когда он перестанет тебя развлекать, его отправят на корм волкам или оркам.
Лагортал похолодев взглянул на умайа. Ему представлялось, как Нэльдора, уже истерзанного, разорвут и съедят, и нолдо не мог этого вынести. Эвег, заметив решительный и больной взгляд пленника, вынул кляп. Все равно эльф сейчас никому не навредит, для этих двоих пытка кончилась.
– Передай Саурону… – сказать Лагортал, и Нэльдор едва не крикнул, чтобы он не говорил ничего. Только однажды так уже было… И вместо этого юноша хрипло выкрикнул:
– Держись!
– Эти пытки… бессмысленны… – сухо сказал Лагортал. Не ко времени вспомнилось, как Саурон рассуждал о том, что сметёт всё, но только если это необходимо… – Я не могу дать Саурону то, что он хочет. Это для вас, Тёмных, не бывает аксани, если вы хотите, переступите через всё, я же… просто не могу. А если бы смог, отдать стало бы нечего.
Больдог тем временем отвязывал двоих приятелей от рамы и препоручал их заботам орков. И если Нэльдор хотел болтать – чего там, подумаешь!
Измученных пленных потащили по коридорам: Кириона к Лаирсулу, а Нэльдора пока просто в камеру. Туда скоро должен был придти Повелитель.
========== 19. Принятые решения. ==========
Пока внизу, в подвалах крепости, еще не начались допросы, в верхних комнатах продолжались неторопливые беседы.
…– Я слышала, что Мелькор крайне могуществен и изначально наделён самыми разнообразными силами, – говорила Линаэвэн Эвегу. – А известно ли тебе, его ученику, отчего он не применяет их? Не вырастил дивные сады, цветущие и благоухающие, и древа, которые затмили бы все другие, не создал собственные светила или великие моря и хрустальные потоки?
Её голос звучал очень сдержанно.
Эвег качнул про себя головой – эта тэлерэ умна и знает, о чем спрашивать. Но только и на таких разумных давно был придуман ответ.
– В древние времена, когда эльфы лишь пробудились, у Учителя был прекрасный дом и сады вокруг, и многие дивные вещи, сделанные его народом. Вы знаете это место как Утумно. Валар уничтожили дом Учителя, потому что он не желал покоряться им и быть, как они. И теперь, вырвавшись из плена, Учитель не может вновь подвергать свой народ опасности быть уничтоженным. Пока идёт война, мы живём в крепости, но не среди садов.
Эвег ответил не на все, но он надеялся, что Линаэвэн не заметит подмены, а Март так и точно не заметит. Беоринга научили «видеть главное» и не фокусировать внимание на ненужном. Главное для Марта – что Учитель творил, а его пленили и все уничтожили. Ненужное – почему Владыка не создал светила и моря. Хотя… Марту, наивному и невежественному Марту, не Линаэвэн, можно будет рассказать, что именно благодаря Мелькору взошлхи светила, ведь раньше Валар хранили свет лишь для себя. Так Эвэг и думал поступить.
Не забывал он и о том, что Март, без сомнения, всё услышанное передаст Маирону и обсудит с ним.
Линаэвэн тоже знала, что Март совершенно доверял Тёмным, и попробовала зайти с другой стороны.
– Я слышала об Утумно иное, но если ни я, ни ты не были там, это – вопрос, кому мы верим, – эдэлет вновь немного помедлила перед ответом. Скорее всего, этот Эвэг там был, но как она могла бы это доказать? – Однако заметил ли ты, как странны твои слова? Первое… Ты верно сказал, что мы воюем с вами. Но мы не прекращаем создавать прекрасное, растить цветы, создавать украшения, ткать гобелены, украшать наши дома и земли. Хотя вы разрушали и захватывали их, и убивали нас, и было это не Эпоху назад. Есть крепости для защиты, как эта, и есть воители, но если бы мы позволили страху так управлять своей жизнью, чтобы в своей земле отказаться от созидания, красоты, заботы только потому, что есть опасность, я сказала бы, что мы сами лишили себя свободы. Неужели Мелькор при всём могуществе настолько страшится нас? Или только его народ творил дивные вещи, а не он сам? – что умайар, как Саурон, способны сотворить и красивое, и подобное работе эльдар, Линаэвэн теперь знала.
Эвег усмехнулся.
– Видимо твой Нарготронд, тайный город, не вступающий в битвы, утопает в садах, но ни Минас-Тирит, ни Химринг, ни Твердыня садов не имеют, – Эвег не знал, что уже известно Волку о Нарготронде, но сообщение, что внутри города (а может и вокруг) есть сады, разумеется, будет важным. Это позволит предположить что-то о размере города, плотности населения, местоположении… Конечно, знаний о садах самих по себе мало, но что, если удастся что-то ещё узнать? – Мы, стоящие на переднем крае, не можем позволить себе такую роскошь. Но ты никогда не была в Твердыне, ты не знаешь, как прекрасны ее залы, как искусно они украшены, сколько удивительных вещей там создано! О Март, сколько чудес тебя ждет! А ты, Линаэвэн, не знаешь, но судишь: и о Твердыне, и о Владыке Севера, и о его мастерстве и умении.
Март только грустно вздохнул, ведь он уже знал эту черту тэлерэ, заранее приписывать Северу все дурное, что происходит. Линаэвэн, соглашаясь с тем, что её саму защищали другие, хотела вступиться за свой город, но не могла – так можно было не заметить и выдать ещё нечто… Куда хуже обвинений для девы было то, что Эвэг уверенно отнёс её слова именно к Нарготронду.
– Хорошо. Я сужу о том, чего не знаю, а ты говоришь, что сам видел тайные красоты. Но отчего они только тайные? Отчего Мелькор не создал ни морей, ни звёзд, ни иных светил, если это в его силах? И есть ли нечто, что он создал бы не только для тех, кто служит ему, а для всех?
– Ты назвала созданное мастерами Севера «тайными красотами». Увы, Март, но я боюсь твоя гостья безнадежна. Ты знаешь что-то о красотах Нарготронда? Нет. И я нет. Но красоты Нарготронда не тайные. А красоты Севера почему-то тайные, не для всех. Ты упрекаешь Владыку Севера в том, что он не делает ничего для других? Так знай, что само сердце Арды созданно им*, и все, что имело жизнь до восхода Светил, имело жизнь благодаря Мелькору; да и сейчас ничто бы не смогло жить на мертвой земле без сердца, не было бы самоцветов, теплых подземных рек и многих других диковинок.
– Вам рассказывали так, – произнесла Линаэвэн с горечью: она полагала, что вопросы помогут что-то прояснить, выявить, но в ответ слышала только новую ложь и новые восхваления Моргота. – Мы могли бы и далее спорить или остановиться на мысли о глубине заблуждений друг друга. Но я знаю одно: у всех, кто хочет добра другим, есть нечто общее. Ты уходишь сейчас отдыхать или вновь лечить? Перед тем мы могли бы вместе искренно пожелать радости и полного исцеления всем страдающим. Ведь для всех целителей, насколько я знаю, тяжко видеть чужую боль.
Эвег мысленно пожал плечами, а вслух ответил:
– Это прекрасная мысль, Линаэвэн. Как бы мы ни были различны, пожелаем все вместе здоровья раненым! А теперь, мне и правда пора. Доброго вам дня.
Эвег ушел. Пора было начинать допрос Лагортала.
А сконфуженный Март посмотрел на Линаэвэн:
– Скажи мне, есть хоть один шанс, чтобы ты поверила нам, чтобы смогла увидеть Тьму, как я ее вижу, и полюбить?
Линаэвэн задумалась. Возможно, её слова не могут помочь Марту, ведь словам он не верит, но поверит в увиденное своими глазами? Что, если вместе пройти по крепости, спуститься в подземелье? Разве что Марту запрещают туда входить?..
– С одной стороны, я не верю в это, с другой стороны, мы ведь решили показывать друг другу свою правду. Можешь ли ты показать мне Тёмного, то есть умайа или орка, за добрым делом? Чтобы выйти за пределы «верю – не верю» и смотреть действительно своими глазами.
– Конечно, – ответил Март. – Они делали мне много добра, и я видел, что и друг другу, да и пленным… Но что ты примешь за доброе дело? Вот, например, Повелитель не желал допрашивать вас, он до последнего пытается удержать вас от войны, он был благороден к вам, просил быть своими гостями. Но ты, например, считаешь это не добром, а злом. Мне кажется, что… мы разное понимаем под добром и злом, и я не думаю, что хочу вашего добра. Никто из мужчин не вступился за тебя, чтобы уберечь от допроса, пусть и ценой «страшных гостей». Вы все… словно каждый сам за себя. А Повелитель, Больдог и другие… они все друг за друга.
Март спохватился, что ушел далеко от вопроса Линаэвэн, но в нем было слишком много эмоций.
– Нет, мы считаем верным стоять друг за друга, защищать друг друга и помогать. В этом мы назовём добром одно и то же. Так, когда нас привели, наши воины заслоняли меня спинами; ты можешь спросить, отчего же я не защитила их, когда могла, пойдя в гости? Ты видел сам, что я выдала важное о нашем городе и не один раз… Ты скажешь, что в том виновна я сама, а не… Гортхаур, но говорить с ним опасно для нас. Так можно… помочь одному и погубить многих.
Март с удивлением посмотрел на Линаэвэн. Он говорил ей совсем о другом, о том, что эльфы выказали себя крайне дурно, не попробовав даже защитить свою женщину: закрыть спинами во дворе – это не защита, это показуха. Но Линаэвэн начала отвечать, что она должна была защищать мужчин, и что она многое выдала… Март не знал, как с таким спорить. Она специально переворачивает все его слова? И все же горец осторожно возразил:
– Я не вижу опасности в том, чтобы говорить с Повелителем. Ты сама спорила с ним, ты могла и отказаться. А теперь, когда проиграла, винишь его. Разве это справедливо? Он не сделал тебе ничего дурного. Он добр с тобой и любезен, хотя ты холодна и постоянно подчеркиваешь, что вы враги. Дай ему шанс! Хочешь, мы можем вместе пойти и говорить с ним, и я первый возрожу против, если Повелитель будет принуждать тебя. А если такого не случится, то ты покажешь мне, где же общение с Маироном опасно для тебя.
– Твой Повелитель очень умён и наблюдателен. По одному тому, как Ламмион смотрел на нож, Гортхаур догадался, что он охотник; а по попытке остановить разговор о землях – узнал, откуда мы. Ум, опытность, наблюдательность – это все достоинства, а не изъяны, но мне, например, недостаёт знаний, чтобы не совершать ошибок.
Мог ли Повелитель, и правда, узнавать что-то от пленных, которые согласились стать гостями? Наверное, да… Он мудр, и он не может не видеть и не слышать. Но было ли то злом?.. С одной стороны нет, уж лучше так узнать правду, чем через пытки, но с другой стороны… хотел бы Март, чтобы враги так, через разговор, вытянули из него тайны? Нет! Ни за что! Пусть у него и вырвут тайны Севера, но не раньше, чем у него закончатся крики!
– Почему ты думаешь, что Повелитель звал вас в гости ради тайн? – Март выбросил, как щит перед собой, вопрос.
– Я считаю гости ловушкой потому, что говорить непрерывно было условием гостей.
– Ты говоришь мне неправду, думая, что я не знаю, как было дело. Вас никто не заставлял говорить непрерывно и не просил говорить о тайнах.
Линаэвэн не смогла бы оправдаться: ведь Саурон не ставил такого условия напрямую, просто не допускал, чтобы гости переставали вести беседу или отвечали односложно…
– Узнал ли Гортхаур что-то от Нэльдора, когда они изучали звёзды, или от других, кто был в гостях не вместе со мной… мне неизвестно. Чтобы узнать, сгущаю ли я краски, стоило бы спросить их самих. И я хотела бы увидеть товарищей, быть может, поддержать их хоть добрым словом, но не знаю, свободно ли ты ходишь в пределах крепости, можешь ли зайти в подземелья; и если да, дозволят ли мне идти вместе с тобой?
– Я не воин и не могу спускаться в темницы и заходить в некоторые иные места в крепости. Таков порядок. Я не могу тебе помочь большим! – вдруг с болью вскрикнул горец, представив, что и Линаэвэн могут начать допрашивать и… выбивать из нее тайны. Что же они будут делать? Бить это прекрасное создание? Нет, о таком и мыслить нельзя, какой бы заблудшей она не была…
– Линаэвэн, тебе есть что выдавать? – вдруг спросил Март. – О границах Нарготронда и так знают, но другое, есть ли тебе что сказать больше? – пусть эта дева была обманщица и притворщица… Что если через три дня, лишившись его покровительства и отказавшись от того, чтобы быть гостьей Повелителя, Линаэвэн окажется в подземелье?
– Да, Март, есть. Я везла письмо…
– Ты знаешь, что было в письме? – мрачно спросил горец. – Или ты его не читала?
– Знаю, – просто ответила Линаэвэн.
– Повелитель подготовил меня к разговору с тобой, чтобы я не был обманут, и помог мне ничего не забыть. Но я не понимаю, почему ты отказываешься быть гостьей Маирона – неужели ты боишься проговориться о письме? А о другом уже бесполезно бояться сказать лишнее, Маирон знает все, что ему нужно.
– Есть много того, что знают все нарготрондцы, как ты знаешь многое о своём доме, – покачала головой дева. – Есть то, что знаю именно я… Но ты не можешь помочь мне большим, чем помогаешь.
Марту было очень жаль деву. Она не пыталась избежать страшной участи, а словно сама рвалась к ней… Быть может, Линаэвэн просто считала несправедливым, что она избегла допроса, а ее друзья нет?
– А почему я вовсе не считаю эти гости добром… – продолжила тэлерэ. – Представь себе, что враги схватили тебя, избили, заставили голодать, но не мучили сильнее, хотя могли бы. Ты действительно сочтёшь, что тебе сделали добро? Тем одним, что могли сделать ещё хуже и не сделали? Я назову добром дар, помощь. А ты?
– Как можешь ты так говорить? – вспыхнул Март. – Да, Больдог был груб с вами, но ты же сама слышала причины той грубости. Повелитель же и вовсе не сделал вам зла! Он встретил вас, своих пленников, своих врагов, жаждущих его гибели и разорения Твердыни, но он протянул вам ладони, просил быть его гостями!
Март негодовал, хотя и старался сдерживать себя изо всех сил.
– Я вижу добро от тебя, – Линаэвэн решила не спорить с Мартом о том, что он не увидит. – Ты помогаешь мне по своей воле, не ставя условий, не требуя чего-то взамен. Сейчас ты идёшь готовить, и я помогу тебе, как и сказала; но если бы я ответила «нет, не хочу», ты мог бы огорчиться или обидеться, но не отказал в защите и не стал, скажем, наказывать. Ты добр и не поступил бы так. Но можешь ли ты мне показать, чтобы умайа или орк поступал подобно? Чтобы кто-то из них помог одному из нас по доброй воле, без условий и наказаний за их нарушение. Или помог в нужде одному из своих, ведь ты говоришь, они все стоят друг за друга, значит, ты видел, что они всегда помогают друг другу, доставляют радость, дарят подарки и так далее? Может быть, лечат обычного орка, который покалечился, или иначе заботятся о нём: орк больше не может принести пользу в войне, но кроме пользы, есть забота. Может быть, выхаживают раненых птиц и зверей. Ты можешь показать мне нечто подобное?
На самом деле, тэлерэ только недавно видела такую бескорыстную помощь от умайа – когда Эвэг передал ей слова одного из товарищей. Но её мысли сейчас метались меж замороченным Мартом и страдающими товарищами, к тому же для Марта Эвэг был человеком.
И Март растерялся. Он никогда не видел, чтобы в крепости лечили лесных зверей и птиц, чтобы заботились о калеках – вообще калек в крепости не видел. Но… может быть, это было лишь совпадением?.. Неприятное, еще не ясное ощущение поселилось в груди Марта.
– Ты можешь показать мне крепость там, где тебе можно пройти? Ведь здесь идёт жизнь, и если Тёмные не таковы, как считаю я, то мы увидим дружескую беседу, заботу о слабом, помощь друг другу… Малое, но бескорыстное, ведь там, где есть польза, трудно отличить, где совершают добро, а где просто поступают рационально.
Линаэвэн сказала нечто, что заставило Марта… впасть в еще большую задумчивость. Как часто он видел добро и милосердие в крепости… Повелитель всегда был великодушен, и Эвег, он лечит даже мелкие ожоги и порезы женщин на кухне и оркам тоже помогает, хоть и морщится; Больдог никогда не позволял оркам буянить… Но нет, это не милосердие, это порядок.
Март понял, что будет теперь очень внимательно смотреть вокруг, с Линаэвэн он будет или без нее. Он будет внимательно смотреть и искать милосердие, заботу, доброту. Ведь этого всего много рядом. Ведь так?.. Он найдет и покажет это эдэлет. И она убедится!
Не ведая мыслей Марта, эллет была рада самому размышлению, тому, что на открытом лице адана отражались то жалость, то вопрос, то горячее стремление, и, разумеется, не желала прерывать его.
Через некоторое время Март словно очнулся:
– Да, пойдем на кухню…
– Идём, – кивнула Линаэвэн. Дева желала помочь не только в приготовлении пищи.
На кухне тэлерэ нарезала сырую птицу, подбирала травы и пряности. В её сердце смешивались надежда, тревога и горечь. Она надеялась освободить разум адана из плена; но её товарищей могли уже мучить…
И вновь эллет сосредотачивалась на том, чтобы разложить на политое тёмной глазурью блюдо белый ноздреватый сыр и украсить его листьями. Было ли молоко для сыра надоено у местных коров, которых выращивают, чтобы убить, или взято как дань? Для чьего стола была предназначена эта пища: для служащих в крепости дев, для молчаливого Ханора или для тех, кто, возможно, уже терзают Ардуиля или Арохира? Мысли девы шли по кругу, и вновь она сосредотачивалась и успокаивала себя. Как она смогла бы беседовать с аданом, помогать ему, будучи поглощённой тревогой?
– Ты помнишь, – сказал Март, когда они уже во всю готовили, – вчерашний ужин? Скажи, разве братья Твердыни не были добры друг к другу? Разве не выказывали сочувствие, сострадание и благородство, не поддерживали друг друга?
А потом обратился к женщинам на кухне:
– Скажите, вы любите Эвега? – и все согласно закивали головами. А Март повернулся к Линаэвэн. – Видишь? А ведь Эвег учился у самого Мелькора.
– На вчерашнем ужине тебя тепло приветствовали, Март. Я могу признать, что собравшиеся поддерживали друг друга, все вместе доказывая свою правоту очень согласованно, – эллет старалась избегать обвинений и старалась не забыть, что могло быть хорошим, если смотреть со стороны Марта. – Но доброта, сочувствие, сострадание всё же направлены на кого-то, а не против кого-то. О воинах в бою, которые вместе сражаются, не говорят, что они выказывают сострадание друг другу. Сострадают всё же тем, кто страдал. Было бы естественно, в ответ на мои слова о причинённых страданиях, вспомнить о своих, о тех, чья смерть или увечье помнятся. Не как довод, а потому что это идёт от сердца. Правда, однажды Фуинор сказал, что у Больдога непростая служба, и велел мне прерваться… И этим завершил часть возражений, – она и сейчас прервалась на миг, прикрыла глаза, словно увидев убитых и умерших по пути, и страдания пленников. – Я видела сочувствие от тебя и благодарна за это…
Затем она чуть заметно улыбнулась женщинам.
– И Эвэг стал меня успокаивать и передал мне послание от моего товарища. Я понимаю, что вы можете любить Эвэга, ведь он целитель и помогает вам. Это его дело, которое он избрал прежде, чем стать учеником Мелькора; а частью, думаю, и долг: всегда ли он волен отказаться от того, чтобы исцелить, и делает это по своей воле? Наверное, он помогает и в ином? И разве ты, Март, не считаешь Эвэга человеком? Ведь я спросила об орках и умайар, а то, что человек, служащий Гортхауру, может сберечь доброту, я знаю и по тебе.
Горячий, как и многие Смертные юноши, Март едва дождался, когда Линаэвэн договорит. Она была права и не права.
– Когда Больдог говорил… о повадках твоего народа, о том, что случилось с его воинами, его касались руками, желали поддержать… Помнишь?.. И тебя тоже. Не только Эвег, но и Фуинор. Вовсе не было, что на тебя только накидывались… – возразил Март.
– Больдога в самом деле поддерживали… Но разве то, что сказал Больдог о пострадавших орках, – как ей хотелось сказать «ложь», но эллет сдержала себя, – было сказано не как главный довод против моих слов? И меня успокаивали, когда я стала просить перед Больдогом и Фуинором… а пока говорила о своей боли без просьб и возмущалась, было иначе. Ты сразу мне сочувствовал, хотя и был уверен, что я не права, а… в том, чтобы доказывать пострадавшему, что с ним поступили правильно, сочувствия нет. Твой же Повелитель… Если ты говоришь, что он добр, то он часто оказывает помощь тому, от кого не получает никакой пользы, ничего не добивается этим?
Март смотрел на Линаэвэн с изумлением:
– Больдогу было больно вспоминать! И ты называешь это главным доходом против тебя?! – что же за эгоистичное и бессердечное создание стояло перед ним под обликом прекрасной девы! – Ты набрасывалась и обвиняла, и была не права, но братья, увидев, что тебе тяжело, оставили гордость и праведный гнев и постарались быть с тобой добрыми, проявили милосердие. Но, оказывается, ты не испытала никакой благодарности и затаила в себе лишь злобу на них!
Рыцари Твердыни рассказывали множество прекрасных легенд, как горько вино в серебряных чашах, полных полынной скорби. В этих легендах говорилось об Учителе, что жертвовал собой ради своего народа, о Рыцарях Твердыни, что умирали и страдали, но прикрывали своих, о любви и нежности, что соединила всех в Твердыне. Но… что было рассказывать об этом Линаэвэн?
– Ты даже не знаешь, о чем говоришь, – с горечью произнес Март. О чем дальше спорить с Линаэвэн? О каком добре можно говорить с тем, кто не знает благодарности и мерилом всего ставит свои желания?
Все были слишком заняты, но Линаэвэн и Март всё же могли порой перекинуться словами. Беоринг попробовал зайти с другой стороны.
– Ты признаешь, что люди Тьмы могут быть добрыми, ты видела Фуинора и Повелителя, и они тоже были добры и заботливы. Но скажи, ты сама, в чем проявляется твоя доброта? Ты отказалась защищать своих. Да, ты говоришь, что боишься проговориться, но твой страх может оправдается, а может и нет, а вот твоих друзей точно будут допрашивать, если уже этого не делают.
Линаэвэн услышала эти слова Марта по-своему… и они вторили тому, о чём она и сама думала:
«Но в тебе самой доброты нет. Ты отказалась защищать своих. Да, ты говоришь, что боишься проговориться, но твой страх, может оправдается, а может и нет, а вот твоих друзей точно будут допрашивать, если уже этого не делают. Когда ты здесь живёшь в уюте и довольстве».
– Мне было куда проще проявлять доброту, когда я была свободной; здесь же… когда я просила за своих товарищей, это оказалось напрасно; когда пыталась спасти кого-либо, согласившись на пари, то причинила зло. Защита же согласием идти в гости… – дева вздохнула. – Если твоему Повелителю важно узнать то, что мы знаем, он не откажется от своих намерений… О том, что моих товарищей могут допрашивать, когда я остаюсь здесь, я и сама не могу забыть; как и о том, что, так или иначе, пошла к ванне и ужину, зная, что остальных бросят в подземелье… Скажи, видел ли ты, чтобы умайар или орки признавали свою вину или просили прощения?
Ее слова барабанили по холодному панцирю отчуждения Марта.
– Мэлько был в плену, но и там не терял милосердия и заботился о других, забыв полностью о себе; молил Валар на коленях, чтобы они пощадили его народ! А ты ради своих ничего не желаешь делать, но говоришь, что жестоки именно мы, Темные! Ты просила за своих товарищей, но это оказалось тщетно – когда это было? О чем ты говоришь? Я первый раз слышу, что ты о ком-то просила, когда же это случилось? То, что ты заключила пари, уж не вина ли это твоей гордыни? Не была ли ты уверена, что Повелитель не способен творить, как и все мы, Темные? И тогда ты спорила не ради помощи пленникам, ты спорила, потому что считала Гортхаура хуже себя.
Как же прав был Больдог! Когда Линаэвэн предложили извиниться, или обещали наказать ее родича, она и бровью не подвела, но позже стала во всем винить Повелителя и Больдога. Теперь она не желает вытащить из тюрьмы своих, но вновь винить во всем Темных.
– Увы, Линаэвэн, я боюсь мы не сможем с тобой говорить о добре. Для нас добро очень разное. Ты спрашиваешь меня, где мои братья по Твердыне проявляли бы добро и милосердие, но ты… не умеешь проявлять добро и милосердие сама, и не умеешь ценить то, что тебе дается. А того, кто вечно требует, и при том ему вечно мало… не насытить.
– Извини, что мне не всегда удаётся смотреть как бы с вашей стороны, – тихо произнесла Линаэвэн. – Ведь мне самой больно. Возможно, я не сказала бы так о Больдоге, если бы сочла его слова правдой; это так же, как и ты не веришь мне… попробуй понять, что мне трудно говорить и думать о нём хорошо; как и ты не веришь мне, и я хотела бы, чтобы и ты смотрел не только со своей стороны. Я благодарна тебе за сочувствие и поддержку, но попробуй вспомнить как я на том самом ужине просила, чтобы кто-либо обратился к Гортхауру, попросила, чтобы никого не наказывали более за других или хотя бы за меня. Тебе, наверное, тоже было тяжело, и потому ты сейчас говоришь, что первый раз слышишь об этом. Ты заблуждаешься и о том, что я затаила злобу; я пожелала им добра, и перед тем сказала тебе об Эвэге. И признала, что Ханор немногословен, а не дурно ко мне относится: у меня нет причин считать иначе. Нам трудно понять друг друга, но можно постараться. И потому я попросила тебя показать мне нечто естественное, что, видимо, часто видишь ты – чтобы к тому не примешивалось противостояние и обида.
Март вздохнул. С Линаэвэн было так всегда – сначала она нападала и обвиняла, потом, услышав ответ, начинала просить прощения и говорить что они должны мочь лучше понять друг друга. И раньше ее нежный голос, ее прекрасные глаза, ее колдовские чары действовали на горца, но теперь… он раскусил обман и был свободен.
– Твои речи сладки, эдэлет, а твои печальные глаза смотрят прямо в душу. Но твоим чарам приходит конец. Я не вижу смысла в наших беседах, – Март не отказывался говорить, но он был честен: он отчаялся пытаться понять Линаэвэн и найти с ней общий язык. За каждым ее словом стояли либо упреки, либо ловушки, и каждое его слово Линаэвэн переворачивала.
Линаэвэн была удручена. Март более не желал разговаривать с ней и считал, что тэлерэ заколдовала его. У них было еще целых три дня, но человек уже не желал беседовать с ней. Виной тому были её метания, то, что она старалась преодолеть себя, но срывалась вновь и вновь. И, возможно, была ещё одна причина, по которой она так говорила… В её разуме не укладывалось, что этот адан действительно был по другую сторону, и она вновь говорила с ним не так, как с тем, кто воспитан Сауроном и околдован. И поэтому он мог остаться во власти Саурона и однажды отправиться в Ангбанд учиться…
