Текст книги "Я без ума от французов (СИ)"

Автор книги: Motierre

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 38 страниц)

– О, Госпожа, Цицеро был таким глупым… – маленький итальянец бормочет тихо, надрывно, в каждый промежуток между поцелуями. – Если Госпожа не говорила правды, то она не хотела обидеть своего глупого Цицеро, не могла хотеть! Если бы она хотела обидеть Цицеро, то не целовала бы его так! Не даровала бы ему…

– Тш-ш, – неожиданно, но это говорит Мария, пусть Цицеро ее и не слышит, она проводит пальцем по его щеке, отстраняясь, и он часто дышит, приоткрыв рот, не открывая глаз, и Тиерсен видит, какие красные у него щеки. – Мне так тяжело, когда он плачет. Почему он не может быть счастлив? – Мария обращается к Тиерсену, но не ждет ответа, только снова поворачивается к Цицеро и целует его еще мягче, глубже, и он весь вздрагивает и тихо стонет ей в рот, все-таки хватаясь за ее плечи. Но это какой-то бессильный, беспомощный жест, не тот, которым обычно берут за плечи при поцелуе.

Цицеро наклоняется над Марией – она даже ниже него сейчас – и отвечает на ее поцелуи голодно, с какой-то невыносимой жадностью, и Тиерсен находит это по-своему красивым. Они размыкают губы в какую-то секунду – отчаянно и требовательно, спокойно и мягко – и Цицеро стонет громко, сжимая пальцы на плечах Марии, когда поцелуй становится предельно глубоким и интимным, когда он чувствует своим языком ее прохладный и тонкий язык. Тиерсен передергивает плечами и думает, не слишком ли это, точнее, он знает, что желание Цицеро – не слишком, но не жестока ли с ним Мария, знающая, что не сможет никогда удовлетворить это желание полностью? Но в следующую секунду Тиерсен оставляет эти мысли, потому что Мария начинает меняться.

Запах гнили бьет резко, но Цицеро только на несколько секунд распахивает глаза, замирая, вглядываясь, и Тиерсен не видит в его взгляде скользнувшего понимания, но видит, как он опять смыкает веки, не переставая целовать Марию, касаясь ладонью ее волос. И те падают, расплетаются, отходят от головы вместе с кожей, но Цицеро не смущает это, его не беспокоит ни гниющее под его пальцами платье, ни то, как с тихими шорохами рвется кожа в нескольких местах, ни то, как высыхает одно веко и срастается другое. Он смаргивает только, силясь не пропустить, силясь смотреть, но не может не закрывать глаз, так ему хорошо. И Тиерсен в слабом свете видит, как язык Цицеро проходится по темному ряду зубов, обнаженному отпавшей щекой, и его резко начинает подташнивать. Но Мария отстраняется, позволив Цицеро еще недолго поласкать ее сгнивший, высохший рот. Цицеро стонет опять, жалобно, больно, раскрывая глаза, и густая ниточка слюны тянется к тому месту, где только что были маленькие губы, а теперь – только пусто, разверсто и мертво.

– Мой мальчик, – Мария почти нежно проводит сухой ладонью по его обрезанным, не отросшим еще волосам, скользит по шее, касается верхних пуговиц пальто, потягивая. И Цицеро понимает ее, со вздохом расстегивает их, позволяя Марии скользнуть ладонью внутрь, пройтись по груди, почувствовать биение живого сердца. – Узнал ли ты меня? – Мария берет Цицеро второй ладонью за подбородок, заглядывает в желтые глаза и качает головой даже с легкой печалью. – Нет. Слишком много прошло. Но мой дар – тебе, так или иначе, – она вздыхает, а Цицеро вздрагивает и прикусывает губу от каждого ее касания. И давится воздухом, хватает плечо Марии, когда она опускает руку ниже, по животу, сжимая мягко между ног. – Мужчины, – она улыбается. – Как просто выбрать вам награду. Не нужно золота, – она ведет ладонью неторопливо, – не нужно царств, – поглаживает вверх и вниз, пока Цицеро не может даже вдохнуть, – достаточно одной царицы. И у умного бога, – она сжимает ладонь, и Цицеро хрипло стонет, скользя пальцами по ее плечу, – всегда женская рука. Ты не ревнуешь, мой милый Тиерсен? – Мария спрашивает резко, поворачиваясь, не переставая гладить Цицеро.

– Нет, – Тиерсен дергает подбородком.

– Подумай лучше, мой дорогой сын, – Мария могла бы улыбнуться, но на ее лице уже нет плоти. – Одно касание – и я могу заставить его забыть обо всем, что он говорил лишь минуту назад, другое – и его плоть тверже камня, его тело не слушается его и послушно мне, третье – и он сделает все, что я захочу, пока я не буду позволять ему излить семя. А когда позволю – он будет плакать от благодарности и хотеть лишь еще и еще. Ты уверен, что не ревнуешь, Тиерсен?

– У меня нет всех этих божественных касаний, твоя правда, – Тиерсен пожимает плечами и скрещивает руки на груди. – Но кое-что я могу. Я могу говорить с ним, – и ему даже не нужно улыбаться, Мария понимает его. – Цицеро! – Тиерсен говорит громко, и маленький итальянец вздрагивает от его голоса и тона, почти вымученно поворачивая голову. – Она сказала тебе не забывать о своем Избранном.

Мария на секунду придерживает Цицеро за плечо, но потом отпускает его. И тихо смеется, касаясь мертвым ртом уха маленького итальянца.

– Ты учишься лгать, мой милый Тиерсен. Это прекрасное качество для пророка.

– Я тоже так думаю, – Тиерсен улыбается, подманивая Цицеро к себе, и тот делает шаг несмело, оглядываясь на Марию, которая снова держит его за плечи.

– Но не переусердствуй, – Мария качает головой. И им обоим не нужно уже говорить об этом – они знают, где есть грань, которую никогда не стоит переходить. И она не здесь.

– И что Цицеро… должен делать? – маленький итальянец берет Тиерсена за лацканы пальто, и Мария усмехается:

– Хотя сейчас и правда не стоит проливать семя зря, – она кладет руку Цицеро на голову и слегка надавливает. – У меня на него другие планы, – и Тиерсен даже чуть пугается, когда Цицеро послушно опускается перед ним на колени.

– Подожди… – Тиерсен пытается перехватить его руки, которые он сразу тянет к ремню.

– Цицеро живет, чтобы служить, – маленький итальянец поднимает на Тиерсена полностью влюбленный, дурманный, одухотворенный взгляд и торопливо расстегивает ремень и брюки. – Своей Госпоже и своему Избранному, – и столько удовольствия от собственной покорности в его голосе, что Тиерсен хотел бы сопротивляться, но прикосновение губ к основанию члена такое сладкое, такое… любящее, что это слишком сложно.

– Ну что, ты доволен теперь, мой милый Тиерсен? – Мария подходит ближе, кладя Тиерсену ладонь на талию, и тот замечает, что она теперь почти одного роста с ним.

– Какие у тебя планы? – тихо спрашивает Тиерсен, хотя ему и сложно отвлекаться: за несколько лет Цицеро все-таки научился относительно прилично отсасывать, уже зная, как и где поцеловать, надавить и втянуть губами, чтобы сделать ему хорошо. Цицеро сдвигает крайнюю плоть и скользит языком по щелочке на головке члена, а Мария искушающе гладит грудь Тиерсена, холодно выдыхая ему в шею:

– Не бойся, – она оставляет ледяные выдохи по подбородку, потому что Тиерсен не наклоняется к ней. – Я не сделаю ничего с тобой или с ним. Ничего плохого. Но мы здесь, и мы должны закончить начатое. Если твои воспоминания привели тебя сюда, мы должны их разбудить. А люди – не боги – знают не так много способов… – Тиерсен все-таки чуть наклоняет голову, и Мария выдыхает ему в губы – он даже не заметил, когда те снова стали маленькими и мягкими, когда тело снова покрылось гладкой темно-серой кожей. – Это единственный, который позволит не причинять вам боли. Может быть, если бы вы были моложе… – она не договаривает, потому что Тиерсен, которому уже, признаться, надоело все это слушать, особенно когда Цицеро так старательно работает ртом внизу, берет ее за подбородок и целует в губы.

– Я ведь тоже имею право на поцелуй? – он спрашивает резко, совсем не так, как положено обращаться с богами, но Мария смотрит на него умиротворенно и покойно:

– Сегодня.

Мягкие поцелуи Марии наполнены каким-то дурманящим волшебством, каким-то наркотиком, но то ли Тиерсен к нему более устойчив, то ли в его жизни слишком много других вещей, кроме веры, но ему просто очень хорошо от этого и ничего больше. Как хорошо от торопливых, мокрых ласк Цицеро, схватившего его за бедра. И сочное возбуждение, которого, видимо, ждет Мария, наступает скоро, и Тиерсен чуть толкается в рот Цицеро, не размыкая довольно порочного, открытого поцелуя. И пусть он не чувствует ответных эмоций Марии, он чувствует безграничную силу, которая давит и окружает его, заставляет мир плыть и вибрировать.

– Ты знаешь, что должен делать, – Мария отстраняется сама, и ее губы сухи, не то что мокрые от слюны губы Тиерсена.

– Так просто? – Тиерсен улыбается.

– Не надо усложнять, – Мария улыбается ему в ответ и делает шаг назад.

Тиерсен осторожно поднимает Цицеро и подхватывает его под мышки, целуя в губы, толкая назад. И только прижав к стенке, прижавшись пахом к паху – о, как Тиерсен чувствует его яркую похоть, его возбуждение, – дышит ему в рот жарко и понимает, что действительно хочет так.

– Ты знаешь, как, – тихо говорит Мария за его спиной. – Возьми его, как мужчина берет… мужчину, – она сбивается на долю секунды, слова этого ритуала наверняка предназначались чему-то более нормальному, Тиерсен даже думает, что после этого было положено зачинать детей, но что уж. – Возьми твоего… – и Тиерсен все-таки сбивается с торопливого ритма поцелуев – знакомых и одновременно нет. Это уже слишком.

– Моего? – он чуть отворачивает голову, и смазанный поцелуй Цицеро приходится в подбородок. – Я не знаю. Он когда-нибудь был моим?

– О чем это вы говорите? – маленький итальянец достаточно пришел в себя за то время, пока Мария его не касалась, он вообще всегда быстро адаптируется к ситуации, и Тиерсен это очень ценит в нем.

– О тебе, сердце мое, – с легкой печалью отвечает ему Тиерсен.

– А не слишком ли невежливо говорить о Цицеро так, как будто его здесь нет? – маленький итальянец капризно хмурится и тут же переводит взгляд на Марию, опасливый, осторожный, но та качает головой спокойно.

– Ты сказал там, на крыше… – Тиерсен снова переводит его внимание на себя. – Что ты не… мой человек.

– Не в таком смысле, может быть, – Цицеро игриво ухмыляется и подается бедрами, трется, толкается, и Тиерсен чувствует, как сильно у него стоит. Хотя у него самого не слабее, впрочем.

– Неважно, – Тиерсен срывается на короткий поцелуй. – Но я не… Я слишком плохо тебя знаю, чтобы ты был моим другом, но слишком хорошо – чтобы просто любовником. Супруг? Слишком тупо. Спутник жизни? Слишком обязывает, да? – он усмехается. – Тогда кто ты для меня, Лино Цицеро? – он первый раз называет Цицеро по имени, знает-то его только потому, что видел документы. И хотя еще знает, что Цицеро не любит это имя, но сегодня – можно куда больше, чем раньше и после. – Ты мой… – Тиерсен не знает, никак не знает слово, но ему почему-то кажется, что это важно. Что здесь что-то куда более значимое, чем отношения между двумя людьми. – Мой… – Цицеро требовательно смотрит на него, и Тиерсен не знает, что сказать, ищет, ищет где-то в своей памяти нужное. И одно слово всплывает резко, со вкусом холодного ветра, мха на камне и горчащего масла. – Мой Хранитель, – Тиерсен говорит резко и четко, и Цицеро выдыхает почти со стоном, без слов соглашаясь, принимая и впитывая это. – Мой Хранитель Лино, – повторяет Тиерсен увереннее, и ему становится холодно, но это не отталкивающий холод, совсем нет. И еще холоднее, когда Цицеро размыкает губы:

– Мой… Слышащий Тиер, – и Тиерсен видит, что он тоже не знает, не понимает, откуда это и почему. Но так… правильно.

– Лино, – он продолжает негромко, и это почему-то ничего не портит, не сбивает ни желания, ни того, что было между ними раньше, – хранящий меня в моей вере и на моем пути. И если мои сомнения заставят меня сделать шаг в сторону, когда бы то ни было, твоя рука удержит меня, чтобы я не подвел своих братьев и сестер, которым обязан, – Тиерсен понятия не имеет, что это за слова, почему они так ловко ложатся на язык, но он не знает других сейчас.

– Тиер, – Цицеро говорит немного робко, но его объятия необыкновенно крепки, – слышащий мой голос всегда. Слышащий мой крик и мой шепот. Слышащий без слов. Ты будешь слышать своего Лино и будешь говорить с ним, равно как с братьями и сестрами. И до тех пор – не ошибешься, – он закрывает глаза и краснеет легко, слабыми пятнами.

– Я не знаю, что это значит… – начинает Тиерсен.

– …и не придаю этому значения, – заканчивает Цицеро за ним.

– И я возьму тебя, мой Лино, как должно Слышащему брать своего Хранителя, – Тиерсен говорит тихо, оставляя линию поцелуев по широкой скуле.

– Наконец-то, – Цицеро морщится и тихо смеется. И Тиерсен широко улыбается, и они путают пальцы, торопливо возясь с пуговицами его брюк. И Тиерсен хотел бы раздеть Цицеро целиком, но у них нет времени на все эти бесконечные ремешки и застежки – женщину раздеть проще, чем Цицеро в его костюме с жилетом и поясом. Но Тиерсен хочет взять Цицеро лицом к себе, а это чуть сложнее, чем просто спустить брюки. Но хотя бы, слава Богу, которого нет, эти легкие туфли снимаются моментально. Цицеро опускается на несколько секунд стянуть брюки со щиколоток и снова принимает член Тиерсена в рот, и тот стонет от этого, и ему так хорошо.

У них нет масла, но слюны и тех сочных капель, что Тиерсен собирает с члена Цицеро, довольно, чтобы смазать его хорошо, между разведенных откровенно ягодиц, чтобы подхватить под бедра – скользят полы пальто по голым ногам, – чтобы прижать к себе, позволить обнять целиком, позволить опуститься самому, высоко крича в рот. Тиерсен чувствует легкую дрожь, ему еще холодно, и он прижимает Цицеро спиной к стенке, входя сразу размашисто и глубоко, и тот громко вскрикивает с каждым толчком, но это неважно, кто бы это ни услышал.

Тиерсен не знает более тесных объятий, чем те, которые дает ему Цицеро, не знает более пьяных, мокрых поцелуев, чем те, что едва остаются у него на губах. И не жалеет о том, что когда-то сошел с ума в церкви несуществующего Бога за бессмысленной молитвой. Их молитвы теперь – страсть да смерть, и нечего жалеть. Но Тиерсен слышит, слышит незнакомые, неясные слова низким голосом Марии и готов учить их, запоминать наизусть, вызнавать значения, потому что они отдаются в сердце чем-то больным и холодным – но таким невыносимо нужным.

– У нас будут новые молитвы, Лино, – хрипло выстанывает он, толкаясь часто, и Цицеро хватает его плечи, сжимает бедра, дыша тяжело и быстро:

– Ох-х, Слышащий!

Это ритуал, и он сводит с ума окончательно, захватывает, пахнет кровью и смертью, и у Тиерсена кружится голова, он чувствует такой сильный жар откуда-то изнутри, что почти ожогом по коже.

– Лино, мой Лино, – и ему кажется, что можно плакать с этими словами, но он только стонет.

– О-черт-тебя-возьми-Тиер! – высоко вырыкивает ему в ухо Цицеро, больно вцепляясь в него зубами.

И, не прекращая двигаться, Тиерсен чувствует мягкое касание руки на груди – он даже не заметил, когда Мария оказалась сзади. Но ему не нужно переставать, не нужно думать о ней, он не чувствует ее спиной, только раскрытую ладонь, скользнувшую под рубашку. И жарко, жарко от груди до паха. Мария касается сочащегося смазкой члена Цицеро одним долгим, скользящим движением и давит Тиерсену на грудь. И это больно – им обоим – и они кричат. Цицеро выгибается, ударяясь затылком о стенку, выплескивается семенем на цветастый жилет и золотой пояс, а Тиерсен утыкается лбом ему в плечо, открываясь в нем.

Вереница безумных вспышек. Длинные волосы, оглушающий запах масла, черные перчатки, расшитые золотом, разводы пота и крови, грязные шкуры, грязные тела, и блестят, блестят стрелы и кинжалы металлом и смертельным ядом. Старые молитвы, старые боги, пахнет рыбой и морем, когти вместо пальцев режут кожу, извивается гладкое, блестящее, острые зубы прикусывают язык, и кровь, кровь на воде, сколько крови, и золото блестит и звенит по палубе. Шерсть, густая, спутавшаяся, забивается в глотку, на языке вкус крови и сырого мяса, хвост дергается, бег, охота, загрызть насмерть, напиться, наесться, валяться в траве и визжать, ласкаясь. Камень. И пламя. И идут трещины от жара, окружает диким рыжим огнем, но не жжет, только греет, открывает, до нутра достает, оставляя целым.

Тиерсен вдыхает глубоко, замирая, возвращаясь сюда, и видит огонь в глазах Цицеро. И не знает, что тот видит в нем самом, но не думает об этом. Только мельком о том, как ноет грудь, и запахи, запахи – семени, пота и почему-то жженого мяса. Цицеро медленно отпускает Тиерсена ногами и встает на пол, и они оба тихо, устало выдыхают, соприкасаясь лбами.

– Мои дети, – мягко говорит Мария, но Цицеро ее, конечно, не слышит, – я вижу, вы закончили здесь. И что же?

– Нет, я по-прежнему ничего не помню, – Тиерсен с трудом возвращается в реальность полностью. – А ты что-нибудь вспомнил, сердце мое? – но Цицеро только рассеянно качает головой. – Тогда… Я не знаю. Но, может быть, нам и необязательно помнить? – Тиерсен не смотрит на Марию, он смотрит Цицеро в глаза. – Это новый мир, и мы можем начать все по-новому, так ведь?

– Не самое плохое решение, Тиерсен, – Мария странно оглядывает их, будто проверяя, не забыла ли чего. – Стоящее поездки сюда. Тогда передай его другим детям. И передай, что я приду к ним. По-новому или нет, но я всегда исполняла свой долг, как теперь будете вы. И нам стоит поговорить об этом, – и она могла бы сейчас рассказать им обоим все, с самого начала и до конца, все их воспоминания, но… ее дети сделали выбор. Как делали его всегда, зная о нем или нет.

– Я передам, – Тиерсен наконец поворачивается к ней, пока Цицеро неловко наклоняется, подбирая брюки. Он не чувствует стеснения перед Марией, но так стоять – тоже не слишком вежливо.

– И… я бы поспешила, будь на вашем месте, – Мария усмехается краем губ. – Я и так потратила слишком много сил, удерживая эту конструкцию и заставляя людей не слышать, – она резко исчезает так, как будто ее здесь и не было, и лифт со страшным скрежетом дергается снова, возвращаясь к привычному ритму работы.

– Твою мать, – только и выдыхает Тиерсен.

Цицеро никогда не одевался так быстро. До первого этажа – считанные секунды, и за них надо успеть натянуть и брюки, и туфли, и хоть как-то застегнуть ремень. Тиерсен быстро застегивает пуговицы на собственных брюках и хватает лежащую на полу беретту, убирая ее себе за пояс как раз тогда, когда дверь услужливо открывают снаружи. Яркий свет бьет по глазам, но Тиерсен может увидеть, сколько людей собралось вокруг в ожидании лифта, он чувствует сильный запах от них обоих и… не придумывает ничего лучше, кроме как схватить Цицеро за руку и побежать.

Маленький итальянец не сразу подстраивается под его ритм, но громко хохочет, когда они чуть не сбивают швейцара, когда он поскальзывается в своих тонких туфлях снаружи на скользком льду. Цицеро не перестает хохотать, даже когда позади уже несколько улиц и когда он врезается с размаху в остановившегося резко Тиерсена.

– Стоп, – тот тяжело дышит, оборачиваясь. – А почему мы вообще побежали? – и Цицеро не может справиться с собой, заливаясь отчаянным хохотом и зажимая живот. – Неважно, – Тиерсен не выдерживает, тоже широко улыбается и начинает тихо смеяться. И его отпускает наконец – много вещей, много тяжести, много сложностей.

– Ты… ты… – Цицеро почти захлебывается от смеха, – ты полный идиот! Слы-ах-ха-шащий! – он с трудом распрямляется, хватая ртом воздух, и Тиерсен видит даже капельки слез у него в уголках глаз.

– Не больше, чем ты, – Тиерсен продолжает смеяться. Это какая-то истерика, но лучше всех других истерик. Только грудь еще болит после прикосновения Марии, и он все-таки успокаивается, касаясь ее ладонью. – Жжется что-то, – отвечает на незаданный вопрос Цицеро и морщится. Это больнее, чем он думал. Тиерсен расстегивает пуговицы рубашки и наклоняет голову, но раньше, чем он понимает, что там, Цицеро восхищенно вдыхает и тянется пальцами, касаясь его груди раскрытой ладонью. – Твою мать, больно же! – Тиерсен дергается. – Что там такое?

– Это… знак, Тиер, – Цицеро вглядывается с любопытством. – Это… рука нашей Госпожи!

– Вот черт, – Тиерсен теперь и сам видит – на его груди остался отпечаток ладони Марии, выгоревшими волосами и сожженной до черноты кожей. И это не слишком приятно и очень больно, но… – Ну хоть не что-то неприличное, – Тиерсен морщится опять, касаясь ожога подушечками пальцев и сразу отдергивая руку. – Ладно-ладно, я понял, что мне с этим все равно придется жить, – он вымученно вздыхает и принимается аккуратно застегивать рубашку обратно.

– Придется жить?! – Цицеро возмущенно поднимает брови. – Цицеро бы столько отдал, чтобы Госпожа отметила его так же, а Тиерсену, значит, придется?!

– Ты с этим поосторожнее, а то всяких символических отметин я тебе всегда могу оставить, – Тиерсен все-таки не выдерживает и улыбается. А потом притягивает Цицеро к себе за пальто. – Ну что, поедем домой? – спрашивает он тихо в приоткрытые губы.

– Домой? – игриво спрашивает Цицеро, легко касаясь языком его нижней губы. – Домой! – он улыбается ярко и блестяще. – Тиерсен и Цицеро, Слышащий и его Хранитель! Домой! Вместе! – и он смеется Тиерсену в рот, когда тот все-таки целует его.

В жизни Тиерсена Мотьера происходит много странных вещей. Например, совсем скоро ему придется объяснять своим друзьям, что когда у них в гостиной появляется странная серокожая женщина с красными глазами – то так и должно быть. Или, например, ему придется убивать еще многих и многих людей, и это тоже не слишком обычно. А уж то, что он будет читать молитвы на мертвом во всех мирах языке, совершая такие же мертвые ритуалы – вовсе никак не в порядке вещей. Но вот то, что, сидя за рулем темного и довольно рычащего автомобиля, Тиерсен слышит горячие шепотки в оба уха, то и дело перебивающиеся звонким смехом, и чувствует руки на плечах: крепкую и горячую на правом, тонкую и холодную на левом – это он никак не может назвать странным. Это правильно, абсолютно правильно. Единственно, отныне и во веки веков. Амен.

* “Босс боссов” – термин, использовавшийся американскими и итальянскими СМИ для обозначения босса самой влиятельной мафиозной семьи.

** Цицеро имеет в виду bûche de Noël, “рождественское полено” – традиционный французский рождественский торт в виде полена, он же, грубо говоря, сладкий рулет.

*** Отсылка к рассказу “Птицы” Дафны Дюморье.

========== Эпилог ==========

Худой, жилистый мужчина лет сорока вытянулся на гостиничной постели и лениво пялится в экран телевизора. Он не одет, и от него легко пахнет потом, а простыня и одеяло под ним сбиты, но никак исправлять это положение он явно не собирается. По крайней мере, в этот момент. И даже когда требовательно звонит телефон на прикроватном столике, он, не отрываясь от музыкальной программы, берет трубку на ощупь.

– Месье Симон? Звонок от мадемуазель Мишель, вы примете?

– Разумеется, – он устраивается в подушках удобнее.

– Мой дорогой, это ты? – звонкий девичий голос, так хорошо ему знакомый, раздается после щелчка.

– Конечно, я, кто же еще, – он не выдерживает и улыбается.

– А мы уже в аэропорту! Господи, я так соскучилась, ты не представляешь! Это был ужасно долгий месяц!

– Я знаю, милая. Я тоже очень скучал.

– А я скучала больше! И не спорь, – она смеется громко. – Но ладно, хватит тратить время, мы сейчас же возьмем машину до Венеции и будем у вас вечером. Надеюсь, не случится дождя.

– Хорошо, милая. Мы пока начнем готовиться. До встречи.

– Я люблю тебя, – она кладет трубку, и он тоже. И возвращается к программе, еще улыбаясь недолго.

Дверь находится за его спиной, и он не поворачивается, когда та открывается и закрывается, щелкнув.

– Ты до сих пор валяешься в постели? – голос немного капризный, как и всегда. – Цицеро же просил тебя заказать чего-нибудь сладкого! Он ужасно голоден после всех этих примирений, – Цицеро лениво обходит постель и потягивается. Его свободный золотой халат в пол и мокрые волосы блестят в широких лучах солнца, заливающих номер через огромное окно.

– Я заказал нормальный обед, придется подождать немного, – Тиерсен чуть щурится, глядя на Цицеро. – А пока почему бы не поваляться? – он наклоняет голову, услышав из телевизора знакомую Марсельезу, которую почти сразу сменяет романтический мотив. – О, это же та песня! Я тебе говорил, ее крутят сейчас везде… сделай погромче и иди сюда.

– День, когда битломанию официально признают болезнью, определенно стоит отметить в календаре, – Цицеро скептично смотрит на экран, но пояс развязывает и сбрасывает халат на пол. Его фигура, как ни странно, определенно стала лучше за последние годы: Тиерсен ответственно озаботился правильным питанием и хорошо так увеличил количество физических упражнений для них обоих. И хотя Цицеро еще когда-то пытался сопротивляться, после того, как Тиерсен жестко сказал, что ни за что не отдаст его старости и сопутствующей ей дряхлости просто так, выбор был очевиден. И сейчас Тиерсен может с удовольствием обводить заметные контуры мышц на плоском животе, отмечая, как уже поблескивают светлым волосы и на нем, и на груди и лобке.

Цицеро опускается над Тиерсеном на коленях, и тот заваливает его на постель. От волос Цицеро слабо пахнет хной – проседи его совсем не устраивают, и он периодически приводит темно-рыжие пряди в первозданный вид. И Тиерсен не знает, делал бы тот так, если бы был один – когда они только что сбивали простыни под шумные крики, он заметил отросшие светлые корни, но Цицеро быстро исправил это после. Хотя все это совсем не важно. Ничего из этого, ни седина, ни морщины, ни легкая усталость иногда.

– Ты вообще помнишь, из-за чего мы поссорились? – Тиерсен тянет к губам руку Цицеро, целуя пигментные пятнышки между пальцев.

– О да, Цицеро отлично помнит!.. – но Тиерсен смеется и зажимает ему рот:

– Ты должен был сказать, что уже не помнишь и помнить не хочешь!

– Но Цицеро помнит! – маленький итальянец выворачивается из-под руки Тиерсена и тоже смеется.

– Неважно, – строго говорит Тиерсен, и в глазах у него блестят веселые искры. – Хотя мне даже понравилось немного. Особенно та часть… между “Я тебя убью!” и тем, как мы оказались в этой постели. Я не слишком хорошо ее помню, но в ней определенно что-то такое было.

– О да, бедный Цицеро сбился считать раскрытые рты, когда Тиер нес его сюда из такси, – маленький итальянец смеется и проводит ладонью по потному бедру Тиерсена.

– Мы планируем помириться еще раз? – Тиерсен все еще быстро заводится от мелочей, а Цицеро прикусывает губу, как будто оценивая свои возможности сейчас.

– Только если Тиер будет сверху теперь, – наконец говорит он, вытягиваясь и похрустывая позвонками. – Но сначала Цицеро хочет задать ему один вопрос.

– Только один? – Тиерсен улыбается.

– Для Цицеро… еще найдется местечко в этом деле? – маленький итальянец говорит походя, как будто если не найдется – то это его вовсе не расстроит.

– У тебя было в нем место, и оно никуда не делось, – спокойно говорит Тиерсен.

– Но… Цицеро не было две недели…

– И что? Я составил план и не менял его. Вне зависимости от наших ссор.

– То есть… – Цицеро даже переворачивается на живот, смотря на Тиерсена возмущенно. – Тупой Тиер даже не придумал плана на случай, если Цицеро не вернется?!

– А ты бы не вернулся? – Тиерсен поднимает бровь, и Цицеро закатывает глаза, но не отвечает. – Я начал планировать это дело еще в мае, ты помнишь, для меня, тебя, Альвдис и Лиз. И если бы ты не вернулся…

– Если бы… – фыркает Цицеро.

– …то все бы это пошло к черту, – Тиерсен закидывает руки за голову. – А, нет. Подожди. Я бы позвонил моему новому другу Раффаэле, и тебя бы доставили сюда к шести. Он мне еще должен, а дело, которое я планировал несколько месяцев, стоило бы этого долга. Так что… твой костюм ждет в пакете, – он кивает в сторону стола, у которого действительно стоят бумажный пакет и вытянутая коробка. – И небольшой подарок. Ты сегодня должен выглядеть великолепно.

Цицеро недолго сопротивляется искушению, быстро снова поднимаясь и подходя к столу. Пакет его не интересует – вкус Тиерсена в одежде был хорошо воспитан родителями, и Цицеро в нем не сомневается. Но вот ленту с коробки он снимает быстро, как и крышку.

– И что это? – он с сомнением достает из мягкой бумаги длинную золоченую трость с искусно сделанным набалдашником в виде шутовского колпака. – По-твоему, что, Цицеро уже такой старый, что сам ходить не может?

– Открой, – Тиерсен смеется.

– Клинок? – Цицеро поднимает бровь, наскоро откручивая рукоять. Но, сделав это, приходит в восторг: – Пистолет!

– Я долго думал о рисках и все-таки решил, что это самый безопасный для нас вариант. Сделал на заказ у одного мастера… – Тиерсен рассуждает серьезно, пока Цицеро быстро собирает трость обратно и запрыгивает на постель, упирая металлический наконечник ему в грудь.

– Блистательная и безоговорочная победа! – он смеется, поддевая подбородок Тиерсена.

– Да, тебе осталось сделать то же самое сегодня вечером, – Тиерсен безобидно поднимает руки. – Но, надеюсь, все-таки в другой обстановке, – он ловко бьет Цицеро ногой под колени, изогнувшись, и через две секунды уже прижимает его к постели за плечи. – И с менее плачевным поражением, – он смеется. – Хотя… Это как посмотреть… – смотрит в золотые глаза, искры в которых никуда не делись с годами, и не может перестать улыбаться.

Золото заливает номер, золото горит в глазах, золотом блестит прошедшаяся ласково по спине трость, золотом отливают колонны венецианского казино, и золото сверкнет там в мгновенном полете пули перед тем, как та пробьет ткань и кожу. Перед тем, как выступит густая кровь. И еще раз. И еще, и еще.

С экрана телевизора негромко поет новую песню молодой, но уже известный всему миру – как он и хотел – Джон Леннон. В глазах друг друга видят блеск крови и смерти двое не слишком молодых и не известных никому – как они и хотели – убийц. И все, что им нужно – это…