Текст книги "Я без ума от французов (СИ)"
Автор книги: Motierre
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)
– Я могу помочь тебе, Тиерсен, – говорит Цицеро, и горло немного сжимается от того, что он не сказал это раньше. – Цицеро должен помочь тебе, Тиерсен.
– Помочь мне проснуться? – Тиерсен не открывает глаз и говорит это так устало.
– Помочь тебе уснуть.
– Я не хочу, – просто отвечает Тиерсен. – Я чуть не застрелился только что, представляешь? Потому что уже не знаю, где сон, а где нет.
– Ты должен поспать, – тихо говорит Цицеро, он не знает, что еще может сказать сейчас.
– Чтобы увидеть очередной кошмар? Непередаваемая радость… – Тиерсен молчит несколько секунд, и когда открывает губы, голос его становится хриплым: – Знаешь, что я сказал Альвдис? Я сказал, что мне нравится все это. Очень нравится. Верить и убивать – лучшее, что я могу делать. Я просто не хочу сходить с ума, – он молчит еще довольно долго, а потом говорит негромко: – Хотя мне бы хотелось быть твоим Избранным. Но Помазанник Божий из меня – как из собачьего дерьма.
– Ты не самый плохой кусок дерьма, который Цицеро видел, Тиер, – маленький итальянец говорит это, словно всегда сокращал его имя так, и улыбается. Он действительно не знает, что нужно сказать, и только разряжает обстановку, как всегда, потому что не может ничего сделать с тем, что происходит, не может ничего сделать правильно, не знает, как правильно. Когда в детстве мать оставляла его дома одного, то говорила, что он должен быть умницей, но до сих пор это у него так ни разу и не получилось.
Но Цицеро знает, что всегда делал Тиерсен, когда ему было плохо. И наклоняется. Трется носом о щеку. И целует. И это очень… чисто. Есть люди, которые считают, что если кто-то убил больше сотни человек, в нем не остается ничего чистого. Есть люди, которые считают, что для того, чтобы не осталось ничего чистого, достаточно убить только раз или даже раз крупно солгать. Есть люди. А есть Цицеро. Он не чувствует себя чистым, уже давно нет, и на нем слишком много грехов, но касания его губ сейчас так же невинны, как протягивание руки Марией Магдалиной, и разница лишь в том, что его Мессия не запрещает прикасаться к себе*. Напротив, Тиерсен сам приникает к его рту едва приоткрытыми губами. И тянет за волосы, прижимается грудью, подается бедрами вверх. Ему очень хочется почувствовать отзывчивость чужого тела сейчас. И Цицеро – отзывчивый, конечно, отзывчивый – ложится на него, переплетая ноги, скользя пальцами за уши, по совсем коротким волосам, которые Тиерсен опять недавно подровнял машинкой. Такие даже не сожмешь в пальцах, но это и не нужно. И золото взгляда – в глубокую черноту. Изогнутые губы – к щетинистому подбородку. Грубые пальцы – по линиям морщин. И сердце – наискось от сердца, так глубоко бьется.
Они переворачиваются на бок, и Тиерсен тяжело выдыхает, прикрывая глаза. Кажется, он уже готов уснуть, и они лежат так довольно долго, не размыкая объятий, и Цицеро поглаживает кончиками пальцев его затылок, успокаивая. Он ничего не может дать больше сейчас, но это хоть что-то. Тиерсен дышит еще немного неровно, и мышцы лица у него легонько напряжены. Цицеро прижимается к нему, ему холодно от раскрытого окна, и он греется в теплых руках, и сегодня ему чуть стыдно за это. И еще кое за что. Сейчас это еще более неуместно, чем когда-либо, чем на сцене или в церкви. Но Цицеро не может ничего с этим сделать и мучительно краснеет, когда чувствует, как его невыносимо твердый член сочится смазкой и – о Боже – как ему хочется Тиерсена сейчас. Цицеро начинает повторять про себя французские стихи из своих учебников – и это совсем невозможно, когда он так тесно упирается влажной головкой в живот Тиерсена – и пытается осторожно отодвинуться. Но Тиерсен открывает глаза: конечно, он не мог не почувствовать. Цицеро краснеет сильнее, пусть в темноте этого и не видно, и прижимает член к собственному животу ладонью, пребольно кусая губу.
– Спи, Тиер, – шепчет тихо, но Тиерсен только мягко опускает руки ему на поясницу и тянет обратно, и Цицеро утыкается носом ему в шею. Тиерсен отводит его ладонь и гладит член пальцами, и Цицеро, слабо простонав, чувствует, как только подтекает еще смазка от этого, и это так стыдно.
– Хочешь? – Тиерсен спрашивает, и Цицеро снова стонет. Как будто он не знает, не чувствует сейчас! – Ты весь течешь, – Тиерсен улыбается тихо. – Иди сюда, – переворачивается на спину, давая Цицеро лечь сверху. И маленький итальянец не хочет, не может отказаться и чуть сплевывает на пальцы, поглаживая Тиерсена между ягодиц. И сразу вталкивается, придерживая член рукой, и Тиерсен сам двигается, помогая войти глубже, обнимая Цицеро руками и ногами, и тот кусает его шею, чтобы не закричать.
Цицеро хорошо понимает, как сильно ему хочется сейчас и как быстро он кончит, и поэтому говорит сбивчиво, войдя до конца и с трудом остановившись:
– У вас есть… это называется красиво… la petite mort**, – он говорит это на французском, и Тиерсен негромко смеется от того, как забавно звучит его итальянский акцент.
– У тебя опять неправильное “р”, – мягко говорит он и удивляется тому, как вообще может серьезно говорить об этом сейчас. – Попробуй еще. Mort, – его горловое “р”, конечно, безупречно, даже в эту секунду, когда гортань немного сводит.
– Mort, – согласно повторяет Цицеро, начиная неторопливо двигаться, и это все равно звучит смешно. – Смерть. Тебе нужно умереть, Тиер.
– И ты убьешь меня? – спрашивает Тиерсен. Как в тот день. Только совсем не серьезно, подаваясь бедрами навстречу.
– Думаю, да, – Цицеро смеется и ускоряет темп, и Тиерсен слабо стонет под ним.
– О Боже, Цицеро… – Тиерсен глубоко вздыхает, когда маленький итальянец закидывает одну его ногу себе на плечо, входя еще глубже. Ладонь у него горячая и влажная, и Тиерсен чувствует ее на своем бедре так четко. Он сильно сжимает плечо Цицеро и запрокидывает голову, весь выгибаясь. И маленький итальянец шепчет:
– Хороший Тиер… Хороший мальчик, – и Тиерсен не злится, хотя когда-то он клялся себе, что шею свернет тому, кто назовет его хорошим мальчиком. Но Цицеро много старше его, и именно сейчас это чувствуется больше, чем когда-либо. Цицеро гладит его по волосам, сбиваясь, кусая нижнюю губу, он не может долго сдерживаться, когда Тиерсен так стискивает его член, и хрипло выдыхает, наклоняясь, сжимая ладонью остриженный затылок. Маленький итальянец целует своего избранного мальчика, как никого другого, быстро двигая бедрами, и кончает в него с протяжным стоном, не сдерживая частое дыхание, упираясь лбом в лоб. Но Тиерсен неразборчиво стонет – губы у него мокрые от их слюны, а глаза закрыты, – хватая Цицеро за спину, и тот не может тратить слишком много времени на собственное удовольствие – его Избранный еще не кончил. Цицеро оттягивает его губу зубами, двигает бедрами назад и вталкивает в него пальцы взамен члена, чувствуя, как хлюпает под ними его же сперма.
– Пожалуйста… – выдыхает Тиерсен. “Пожалуйста, я очень не хочу сходить с ума”. Он дышит часто и тяжело, и Цицеро щиплет пальцами его сосок, быстро двигая другой рукой, и тут же приникает к нему губами, опуская ладонь на почти болезненно поднятый член. И Тиерсен стонет и хватает маленького итальянца за волосы, сжимая в ладонях как-то отчаянно; он подрагивает весь, и, кажется, готов уже кончить, но Цицеро еще целует его грудь, прикусывая соски и прихватывая волосы губами, и ловко выгибается, потираясь обо все, до чего дотягивается, в этой неудобной позе – “я здесь, я весь здесь, мой Избранный”. И через пару минут Тиерсен кричит, резко и низко, и выплескивается спермой, пачкая густыми струйками и свой живот, и шею и подбородок Цицеро, больно дергая его волосы. Тиерсен вздрагивает, сильно, это похоже на короткие судороги, и Цицеро думает, что он плачет. Но глаза у него сухие, только невозможно усталые, когда Цицеро смотрит в них, вытащив пальцы и проводя мокрыми ладонями ему от живота до груди. Маленький итальянец осторожно высвобождает свои длинные пряди и молча подтягивает одеяло стереть краем натекшее семя. И мягко касается губами еще налитой кровью головки, слизывая такую горькую – будто со вкусом всей усталости – сперму мелкими движениями языка. И опускается ниже, слизать собственные тонкие струйки между ягодиц. Цицеро не брезгует этим и только коротко скользит языком по губам, ложась рядом с Тиерсеном, который уже дышит реже. Он закрывает лицо ладонями и снова поворачивается на бок, подтягивая колени к животу.
– Пф! – Цицеро приставляет два пальца к его виску. – Ты убит, Тиер. Насмерть убит, – уточняет через секунду, и Тиерсен тихо смеется, прижимаясь к его плечу. – Спи, – тихо шепчет маленький итальянец, обнимая его. – Цицеро будет с тобой, – Тиерсен приподнимает голову и будто хочет что-то сказать, но только ложится обратно, щекой на крепкое плечо, и закрывает глаза. Он устал и правда хочет спать. Что бы ни увидел сегодня.
Цицеро лежит тихо, смотря в темноту своими ярко-желтыми глазами. Чуть позже он пытается аккуратно подтащить ногой одеяло, но Тиерсен вздрагивает и царапает его грудь во сне, и Цицеро оставляет это. Ему пока еще не холодно, и он надеется уснуть до того, как начнет мерзнуть. В этом году во Франции холодная осень.
* Согласно Евангелию от Иоанна, после воскрешения Иисуса Мария Магдалина, увидев его, захотела до него дотронуться, но он сказал ей: “Не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшел к Отцу Моему”.
** “Маленькая смерть” (франц.) – идиома для обозначения оргазма и посторгазменного состояния.
========== VIII. ==========
– Здравствуй, Тиерсен, – голос мягкий и нежный, как всегда.
– Ну здравствуй, – Тиерсену неуютно, и он хочет убрать руки в карманы, но не находит их на этих странных штанах. Только бесконечные ремни, и он подцепляет один пальцами. – Все хотел спросить, что это за одежда? Я такой раньше не видел.
– Это не совсем одежда, – Богоматерь качает головой и жестом предлагает Тиерсену пройтись. Сероватый снег вокруг не вызывает такого желания, но Дева Мария идет по нему, едва касаясь, и ей, одетой лишь в тонкое платье и платок, совсем не холодно от промозглого ветра. Тиерсену, правда, тоже не холодно, и он идет за ней, оглядываясь. Не так далеко он видит берег – реки или моря – и воздух отчаянно свеж, а ветер треплет его волосы, снова длинные и спутанные.
– Так что это? – спрашивает он опять.
– Это часть тебя, Тиерсен. Когда ты стал только утомляться от встреч со мной, когда ты перестал думать над ними и только мучился от них, я показала тебе другое. То, что ты делаешь, – “Будь ты проклят, Тиерсен Мотьер! Я в этом аду из-за тебя! Я дождусь, пока ты сдохнешь! Господи, невыносимо-невыносимо-невыносимо! БОЛЬНО!”. – То, что ты есть, – грязные, холодные коридоры, пустые заснеженные равнины и кровь, кровь на руках, на губах, во рту, в горле. – То, что ты любишь, – шепотки, смешки, изогнутые носки сапог, дыхание в самое ухо пахнет погребальными цветами: “Ти-ер-сен”. – Я показала тебе тебя, от твоего неслышного вдоха перед тем, как пролить чужую кровь, до стыдливого шепота твоей молитвы, когда ты касаешься губами чужого тела. Я обнажила тебя перед самим собой, показала тебе твою сущность, твой стержень, но и от себя ты мучаешься.
– Хорош стержень – людям глотки вырывать, – ворчит Тиерсен, увязая в одном из сугробов. Ему это все еще не нравится, но он решил, что должен попробовать, значит, должен. Тем более Дева Мария сегодня мягка и, кажется, не требует от него ничего, и сам этот неприветливый мир спокоен и если и прячет какие кошмары, то глубоко внутри.
Богоматерь улыбается тихо, поворачиваясь и дожидаясь Тиерсена. Ветер чуток треплет ее платок и выбившуюся из-под него прядь.
– Ты видишь то, за что цепляется глаз. Есть и другое.
– Хорошо, давай попробуем вспомнить, – Тиерсен наконец выбирается из проклятого сугроба и чувствует, что ноги все-таки мерзнут. – Я убивал, убивал и… о, убивал, точно. А еще мне было холодно, я был одинок, у меня в ушах надрывались мертвецы, и я вонял. И что конкретно из этого – моя сущность?
Дева Мария коротко и нежно смеется и снова идет дальше.
– Ты сложный мальчик, мой Тиерсен. В тебе много всего.
– О, это именно тот ответ, которого я ждал, – Тиерсен язвит скорее раздраженно и устало, чем с какой-то целью. – И, кстати, о мертвецах… Где они сейчас? Я их не слышу.
– Ты хочешь услышать?
– Понял. Не задаю лишних вопросов, – Тиерсен уныло пинает кусок наста. – Ладно, так что там с моей сущностью?
– Мы поговорим об этом позже, – мягко отвечает Дева Мария. – Когда ты захочешь попытаться понять, а не просто услышать ответ. Пока ты только недоволен собой и хочешь, чтобы я избавила тебя от тебя самого. Но я не буду торопить. Я лишь показываю, а ты можешь делать выводы, а можешь не делать. Не так давно я показала тебе кое-что еще. Твой сон с ножами. Тот, в котором ты опять не хотел слушать меня. Помнишь? Я показала тебе то, что ты чувствуешь, то, о чем думаешь. Твой страх, твою неуверенность… твою любовь.
– Так вовремя. Сохранению моей любви это должно помочь, видимо?
– Не все происходит тогда, когда тебе это удобно, Тиерсен. Он все равно умрет. Если выбор будет сделан так, как должно, – раньше тебя. Не сегодня и не завтра, но умрет. Но если ты не будешь слушать… это может наступить куда быстрее, чем ты думаешь. Ты человек, мой милый Тиерсен, и ты боишься. В этом нет дурного. Но если ты делаешь то, что делаешь, твоя рука должна быть тверда, а сердце холодно, чтобы сомнения не заставили их дрожать. Увидев свой страх, ты будешь знать…
– А то я не знал о своем страхе! – Тиерсен останавливается зло, и Богоматерь снова оборачивается. Совсем не удивленно. – И вот ты думаешь, что, увидев, как я втыкаю нож Цицеро в горло, мне будет легче бросать ножи, когда я буду приносить жертвы тебе?!
– Я не говорила, что будет легче. И я не говорила, что эти жертвы мне.
– Что? – Тиерсен даже замирает и забывает, что хотел кричать дальше.
– Мой милый Цицеро говорил тебе. Разве нет? – Богоматерь улыбается легко, наблюдая за сменой эмоций на лице Тиерсена. – Цицеро говорил тебе о жертвах, говорил о Создателе и его милости, говорил о долге. Я никогда не говорила тебе ни этого, ни подобного.
– Да вашу мать, что вообще здесь происходит? – говорит Тиерсен негромко, едва сдерживаясь.
– Твоя жизнь, Тиерсен. Та, которая нравится тебе, и та, которая нет. Та, в которой ты знаешь, что делать, и та, в которой не знаешь. Я вижу вопросы в твоих глазах и на твоих губах. И ты можешь задать их, если хочешь. Но будь готов к тому, что ответы могут быть… непривычны для тебя. Ты можешь счесть, что я вовсе не даю их. Возможно, в этом будет определенная часть правды, – Дева Мария все еще улыбается.
– Хорошо, тогда давай сразу упростим. Один вопрос – один ответ, ладно? Зачем я тебе нужен? Зачем мы нужны тебе? – Тиерсен очень злится.
– Я предупредила, Тиерсен. Это тот вопрос, на который я не могу дать прямой ответ. Подумай, почему, – участливое выражение на лице Богоматери только раздражает Тиерсена еще сильнее.
– Потому что я неправильно задал вопрос, так? – ему требуется несколько глубоких вдохов, чтобы сказать это.
– Отчасти, – Богоматерь вздыхает едва слышно. – Прямые ответы, мой милый Тиерсен, предназначены для прямых вещей. Я не прошу вас о чем-то, не требую от вас ничего. Я лишь показываю, и вы делаете свой выбор. Я показала Цицеро путь, но только через много лет он начал понимать. Нет, он не глуп, но его ослепляют его собственные страсти и желания. Его сердце полнится верой, но он не может слышать меня. Он не хочет слышать. Он умолял меня об этом, – голос Богоматери становится жестким, – но я уже дала ему довольно, и этого его тщеславию оказалось мало. Он слышит только себя, и этого голоса в его голове достаточно, мне там нет места. Я показываю путь многим, но многие видят в нем только свои желания. И поэтому они не услышат мой голос. Но у тебя, Тиерсен, нет желаний, исполнения которых ты бы хотел от меня. Я пришла к тебе не в нужде, не по просьбе, не в молитве. Я пришла к тебе, когда пути соединились в один, но не оттого, что ты – это ты. Ты один из тех людей, которые не идут по моему пути добровольно, и в то же время – один из тех, кто лучше других созданы для этого пути. Но тебе, как и другим таким, нужен был человек, из-за которого ты бы пошел. И Цицеро оказался довольно хорош для этого. Пусть и не самым чистым путем… – она смотрит, чуть прикрыв глаза. – Ты еще не сделал свой выбор, Тиерсен. Ты не знаешь, что выбрать, и боишься своего выбора, но ты не хочешь ничего от меня, ты не просишь моих поцелуев, не просишь моего благословения. Ты не хочешь и не просишь ничего для себя. Но и для других не просишь, ты идешь и берешь, чтобы обогреть, чтобы защитить. Чтобы служить. Это доброе качество для моего пути, Тиерсен. Подумай об этом.
Тиерсен открывает и закрывает рот. Кажется, его только что назвали хорошим слугой, а его Цицеро… да, он тщеславен, но не настолько, чтобы так поступать с ним. Тиерсену плевать, какие боги и зачем играются с ним, с теми, кого он любит, им играть нельзя. И он повышает голос, злость снова легко закипает.
– Да как думать, если я не высыпаюсь, если у меня постоянно шум в ушах, если руки трясутся? Если я чуть не убил себя, перепутав реальность с одним из твоих кошмаров? Я не употреблял ничего больше пяти лет, но нет, надо опять чему-нибудь случиться! Надо случиться женщине, которая показывает какой-то хренов “путь” и отправляет к чертям всю жизнь вместо того, чтобы просто и прямо сказать, чего хочет! Правильно, зачем человеку жизнь, если есть такой прекрасный “путь” с кричащими голосами, психозом и тягой к самоубийству! Что, это какое-то удовольствие в том, чтобы давать людям загадку, с которой они не справятся, а потом смотреть, как они всю жизнь мучаются?
– Твоя смерть не желанна мне, – говорит Богоматерь тихо. – Годы, которые Цицеро мучился, не были желанны мне. Но я не могу их вернуть, я не могла сделать их другими, это был его выбор. И я не могу остановить твою руку с оружием, но я вижу, что в этом нет твоего желания, это лишь оттого, что ты боишься спать. Твой разум притупляется, когда ты не спишь, но ты сможешь понять и сам ответить на свои вопросы, если отдохнешь. И если тебе нужно время подумать в одиночестве, я могу тебе его дать.
– Да, – Тиерсен почти спокойно выдыхает после долгой паузы, за которую обдумывает, что пользы от согласия сейчас им всем будет больше, чем от пустых криков и попытки найти какую-то правду. – Мне нужно побыть одному. Я хочу… не слышать. Хотя бы немного.
– Как ты захочешь, – Богоматерь подходит ближе. – Я дам тебе немного времени. Надеюсь, ты потратишь его с пользой, – она касается локтей Тиерсена, и от этих прикосновений ему холоднее, чем от жгучего ветра по щекам. – Возвращайся, когда сочтешь нужным. Возвращайся в семью, когда будешь готов. И я покажу тебе… – она будто не приподнимается на носках, но целует Тиерсена в губы, коротко и целомудренно.
– Скажи, мы вообще нужны тебе? – спрашивает Тиерсен тихо, касаясь ее плеч, чувствуя какую-то непоправимость происходящего.
– Я буду ждать, – и она снова целует его, долго и мягко. И после – только сладкий сон без сновидений.
Тиерсен просыпается лениво, зевая и потягиваясь на постели. Первый раз за долгие месяцы. Ему немного прохладно, и он приоткрывает глаза, тут же щуря их от слишком яркого для осени солнца, бьющего в открытое окно. “Интересно, сколько я спал?” – он разморенно думает, не поваляться ли еще в постели, но Цицеро рядом нет, а кому-то надо готовить завтрак. Тиерсен поднимается, морщась от присохшей липкости повсюду, и быстро разминает приятно ноющее тело.
Цицеро находится в гостиной, он залез с ногами на диван и сейчас увлеченно обгрызает один из крендельков, которых Тиерсен щедро напек несколько противней, и читает свой французский учебник. Тиерсен уже принял душ и потирает влажные волосы, прислоняясь к арке.
– Доброе утро.
– Утро? – Цицеро поднимает голову. – Шестой час на дворе, Тиерсен.
– О. Я спал дольше, чем думал.
– Это имеет значение? – Цицеро как будто недоволен чем-то.
– Никакого, если я выспался, – Тиерсен подходит и опускается рядом на диван, поднимая ноги Цицеро и кладя их себе на колени. – Хотя хранитель моего сна и сбежал, – щекочет коротко пятку, и Цицеро не выдерживает, хихикает, закрывая лицо книгой. Но через секунду опускает ее, снова принимая невозможно серьезный вид.
– Цицеро был голоден!
– И сам приготовил себе завтрак? Силы небесные, это стоит отметить! – Тиерсен смеется.
– И что это Тиерсен такой веселый? – Цицеро, конечно, не собирается говорить, что совершил две несомненно героические, но с треском провалившиеся попытки приготовить что-нибудь съедобное и в итоге просто доел остатки вчерашнего ужина, а теперь вынужден перебиваться сладкими коричными крендельками в ожидании того, когда Тиерсен проснется и приготовит нормальный обед.
– А с чего мне не веселиться? Завтра мы отправляемся в гости к моему дорогому брату и займемся самой прекрасной работой на свете, – Тиерсен довольно вытягивает ноги. Может быть, он немного перегибает с такой эйфорией, но перспектива остаться без кошмаров настолько его радует, что он не может удержаться. – И еще я, скажем так, переговорил кое с кем. И выводы из нашего… разговора на редкость меня устраивают.
– Тиерсен говорил с Ней? – Цицеро сразу забывает о том, что немного раздражен от долгого ожидания, и откладывает книгу, глядя на Тиерсена почти восторженно. Но тут же несчастливо кривит губы. – Тиерсен никогда не рассказывает Цицеро об этом…
– Я обязательно расскажу тебе все-все. Но позже, ладно? – меньше всего Тиерсен сейчас хочет это обсуждать.
– Тиерсен обещает?
– Конечно, – еще одно обещание в его список. – А теперь пойдем обедать, а потом побросаем ножи. Думаю, мне надо еще попрактиковаться.
Звонок в дверь неожиданный, и Селестин вздрагивает.
– Одну минуту, дорогая, ко мне кто-то пришел, – он кладет трубку на стол и поднимается, машинально потуже затягивая халат. Пока он доходит до двери, позвонить успевают еще раз. – Сейчас открою, подождите секунду! – Селестин недовольно расщелкивает замки и тянет дверь.
– Не боишься, что однажды тебе просто выстрелят в лицо? – Тиерсен улыбается и снимает шляпу. Цицеро радостно покачивается на пятках, засунув руки в карманы. Селестин отмечает мгновенно и их довольный жизнью вид, и три приличных размеров чемодана и сразу пытается захлопнуть дверь, но Тиерсен ловко ставит ногу между ней и косяком. – А я всегда говорил, что мой брат отличается редкостными гостеприимством и радушием, – он легко распахивает дверь и поднимает один чемодан, кивая Цицеро на остальные. – Мы поживем у тебя немного, Сел, ты ведь не против?
– Нет, я категорически против, – Селестин еще пытается загородить проход, но Тиерсен аккуратно отодвигает его и заходит в прихожую, оглядываясь.
– Да, я же так и не был в твоей новой квартире. А выглядит шикарно, кстати, – он проходит в гостиную и ставит чемодан ровно посередине пушистого и явно недешевого ковра, отчего Селестин нервно дергается. – Сколько комнат? Я не хочу спать на диване.
Цицеро с явным усилием втаскивает оставшиеся чемоданы, больно пнув одним Селестина по колену, и, бросив их кое-как, тут же довольно залезает на диван, разумеется, с ногами, слава Богу, хотя бы стащив грязные сапоги и бросив их рядом. Селестин вдыхает глубоко несколько раз, потирая колено, прикрывает дверь и решительно отправляется отвоевывать свое право на личное пространство.
– Я перезвоню, милая, – бросает он в телефонную трубку, звонко кладет ее на рычаг и скрещивает руки на груди. – Я так понимаю, что в гостиницах такие крупные купюры, которыми ты теперь можешь расплачиваться, принимать перестали? – он отлично знает, что просто орать на Тиерсена бессмысленно.
– Вообще-то я планировал снять квартиру на месяц, но мне нужна пара дней подобрать и посмотреть варианты, так что я думал пожить это время у тебя, – Тиерсен, быстро ориентируясь, отправляется на кухню.
– Пару дней?! – Селестин возмущенно идет за ним.
– Всего пару дней, – Тиерсен открывает холодильник и начинает в нем копаться. – Да и, в конце концов, разве ты не соскучился по своему любимому старшему брату? Мы так редко видимся, – он нарочито тяжело вздыхает, впрочем, не отрываясь от перебирания продуктов.
– Нет, – Селестин вздрагивает, услышав шум телевизора из гостиной и довольный смех Цицеро, – я совершенно не соскучился, и именно сейчас мои братские чувства полностью удовлетворены, так что можешь уезжать с чистой…
– Тиерсен, хватит возиться и иди сюда! И принеси Цицеро что-нибудь поесть! – голос у маленького итальянца громкий и легко перекрывает сдержанный тон Селестина.
– Да я вас двоих больше часа не выдержу. Пара дней! – Селестин не сдерживается и повышает тон. – Дней, Тиерсен! Я знаю, ты меня не слишком любишь, но за что, скажи мне, я заслужил несколько дней в аду?!
– Мы не будем слишком тебе мешать, – Тиерсен достает из холодильника несколько яблок, корзиночку клубники, сгребает со стола неоткрытую коробку шоколадных конфет, аккуратно обходит Селестина и возвращается в гостиную. Младший Мотьер стискивает зубы, вдыхает глубоко еще несколько раз и снова отправляется за ним. И вид в гостиной его вовсе не радует: три побывавших неизвестно где чемодана на его ковре, рядом пара пыльных до разводов сапог, усевшийся на диван Тиерсен и устроившийся головой у него на коленях Цицеро, сразу начавший буквально пожирать конфеты – обивка, черт подери, у дивана белоснежная обивка! – которые Селестин купил своей девушке к их ужину.
– Так, – Селестин подходит и пытается забрать коробку из рук Цицеро. Но тот очень не хочет ее отдавать, так что эта короткая борьба заканчивается явно не в пользу ни репутации Селестина как хозяина положения, ни белой обивки. Цицеро невозмутимо подбирает упавшие конфеты и довольно пихает их в рот, перекладывая коробку удобнее и подальше от Селестина. – Вы оба – пошли вон.
– Сел… – аккуратно начинает Тиерсен.
– Пошли. На хер. Отсюда, – у Селестина даже крошечные пятнышки румянца выступают от злости. Цицеро вопросительно смотрит на Тиерсена, но подниматься и не думает.
– Сел, сядь, – голос у Тиерсена негромкий, но тон совершенно приказной, – и послушай меня, пожалуйста.
– Если вы каким-то чудом умудрились потратить – я-даже-не-хочу-знать-как – все деньги, я готов оплатить вам гостиницу, если вы немедленно – немедленно! – отсюда уберетесь, – Селестин и не думает останавливаться, если у него начинается истерика, он мигом теряет весь свой лоск и становится даже почти живым.
– Сел, сядь! – Тиерсен повышает голос. Ему не нужно вставать или что-то делать, чтобы брат почувствовал его. Это уже давно за рамками физических отношений. И Селестин замолкает. Он не собирается садиться, конечно, и румянец на щеках горит, но на Тиерсена все еще бессмысленно орать.
– Хорошо. Минуту. Одну минуту тебе на то, чтобы объяснить, какого черта вы здесь делаете.
– Цицеро, сделай потише, пожалуйста, – мягко говорит Тиерсен маленькому итальянцу и убирает руку с его груди, давая встать. – А теперь, Сел, послушай меня. Ты знаешь, что в этих чемоданах? Да, верно, не только вещи, но и оружие. И представь себе, что будет, если его совершенно случайно найдет какая-нибудь уборщица в отеле. Носить его с собой все время мы физически не можем, а я не хочу об этом думать, у меня и так забот хватает. У нас очень много работы, а в оставшееся время я обещал показать Цицеро Париж. Четыре года назад обещал. И эти два дня я не собираюсь проводить в твоем обществе, поверь мне. Но нет, конечно, если мы тебя стесняем настолько, что тебе невыносима сама мысль о том, что мы две ночи будем спать у тебя, пока я не найду квартиру, мы, конечно, переедем в гостиницу. Но это, – он кивает на один из чемоданов, тот, который он поставил аккуратно, – оставим у тебя. Хотя так и будет ужасно неудобно, – Селестин отходит быстро. Голос брата всегда действовал на него успокаивающе, и, в конце концов, может быть, он действительно перебрал с криком. Хотя со стороны Тиерсена и его шумного итальянца тоже было не слишком умно вламываться к нему и сразу вести себя так.
Селестин наскоро обдумывает ситуацию и все-таки решает, что оставаться наедине с чемоданом оружия он точно не хочет. Да и, пожалуй, он немного, но скучал по этому шуму, который брат всегда вносил в его жизнь. Они так долго жили вместе раньше, что Селестину еще несколько лет после того, как Тиерсен окончательно уехал, было непривычно. И хотя Селестин уже не хочет все это вернуть, он чувствует, что, наверное, все-таки не против на пару дней снова почувствовать себя… частью семьи. И не думать по ночам о том, что в этом проклятом чемодане.
– Ладно, я понял. Хорошо, Тир, вы можете пожить у меня. Но только два дня. И только если вы действительно не будете мешать и вести себя…
– Отлично. У тебя есть что-нибудь выпить? За встречу, – Тиерсен, как обычно, не дослушивает его, но Селестин почему-то уже почти на это не сердится.
– И я пригласил девушку вечером, так что…
– О, наш крошка Сел стал совсем взрослым? – Тиерсен довольно смеется.
– А если она не понравится Селестину, он оставит ее Цицеро? – маленький итальянец, усевшийся на ковре перед телевизором, поворачивает голову, и Селестин, видя темное и хищное в его глазах, резко понимает, о чем речь.
– Тир!
– Понял, приготовить вам романтический ужин и свалить на ночь. Никаких проблем. А пока выпивка, давай, Сел, а то я не чувствую себя по-настоящему дома!
Селестин не может уснуть. Уже четыре часа. Он ходил по комнате, пытался читать, пил оставшееся после ужина вино и просто лежал в постели, но ничего не помогло. В голове слишком много мыслей. Дафна мерно дышит, откинув руку на его половину постели. У Дафны длинные и красивые руки – шесть родинок на левом запястье, – и Селестин садится на край постели, поглаживая ее ладонь. Конечно, ее зовут Дафне, она же француженка, но она предпочитает звать себя Дафной, как по имени древнегреческой нимфы. Селестину все равно. Лишь бы она была достаточно красива, чтобы хорошо смотреться в его постели, машине и на поздних приемах, и достаточно умна, чтобы не устраивать сцены из того, что у них сегодня ничего не вышло.
Селестин думает полежать еще немного и устраивается в подушках, когда слышит звук проворачивающегося во входной двери ключа – он отдал один из запасных комплектов Тиерсену, чтобы тот не будил его – и смешливые голоса. На самом деле, в квартире хорошая звукоизоляция, как по внешним стенам, так и по внутренним, но Селестин не закрыл до конца дверь в спальню между своими нервическими походами и теперь слышит, пусть и глухо, все, что происходит в доме. Что-то падает с тяжелым шумом, и короткие смешки сменяются приглушенным хохотом. Но Селестин не сердится: разбивать в прихожей особенно нечего, а брат и его итальянец не так уж шумят. Но и вставать и закрывать дверь ужасно лень, и Селестин только ложится на бок, спиной к Дафне, и надеется, что все-таки сможет заснуть.
