Текст книги "Я без ума от французов (СИ)"
Автор книги: Motierre
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)
Голоса становятся чуть громче, и Селестин улавливает повышенные тона. Он с трудом разбирает такой быстрый и невнятный итальянский, но несколько ругательств уловить может. Тиерсен и Цицеро явно ссорятся, и Селестин совершенно не удивлен этому: он даже не сомневался, что его обычно на редкость добродушный и спокойный брат тоже иногда не выдерживает. Но ругательства быстро становятся все более сложными, и Селестин уже понимает намного меньше половины. Но даже не вздрагивает, когда хлопает дверь в гостевую спальню и легонько звенит стекло. Это все еще не слишком шумно, и он бы даже не проснулся. Что-то еще падает с тяжелым звуком, и Тиерсен ругается так витиевато, что Селестин даже улыбается на секунду. Конечно, он беспокоится чуть-чуть, но больше ему интересно, как Тиерсен выдерживает такую эмоциональную жизнь. Например, Дафна очень любит те итальянские фильмы, где очень много кричат, ссорятся, бьют посуду и потом жарко целуются на обеденных столах. Но она знает, что если попробует повысить голос и разбить хоть одну тарелку на самом деле, то Селестину придется хорошенько подумать об их отношениях. А Тиерсена, кажется, вовсе не смущает, когда на него визгливо кричат. Он только ругается в ответ, запальчиво и снова вычурно. Интересно, нужно ли что-нибудь с этим делать? Селестин не слишком-то хочет, но и спать теперь тоже не особенно комфортно. Он поднимается, накидывает оставленный в кресле халат поверх свободной пижамы, завязывая пояс на ходу, и проходит по коридору на кухню, отмечая плотно прикрытую дверь гостевой спальни и даже не собираясь стучать.
Кофеварка шумит тихо, и Селестин постукивает по крышке пальцами в ожидании, сжимая маленькую чашку из подаренного Дафной набора в другой руке. Он начинает покачивать ей машинально, легонько стукая о стол и даже не замечая этого, и вздрагивает от короткого хруста, смотрит с удивлением на сколотый край. Селестин вздыхает – он как-то слишком рассеян в последнее время, – ставит треснувшую чашку на полку, сколом к стенке, думая, что выбросит ее потом, чтобы Дафна не увидела осколки в мусорном ведре и не расстроилась, и берет другую.
– Ты вообще спишь когда-нибудь? – Тиерсен заходит на кухню совершенно бесшумно. Он почти не одет – в одних трусах, – и явно не рассчитывал, что в квартире еще кто-то может не спать в начале шестого.
– Мне вставать через час, уже нет смысла ложиться, – Селестин чуть задерживает дыхание от неожиданности, но не пугается. – Ответный вопрос: почему ты не спишь?
– А мне вставать где-то к семи, – вздохнув, говорит Тиерсен, опускаясь на кухонный диванчик. – Мы получили работу, кто бы мог подумать, в цирке, потом поехали посмотреть одну квартиру и по дороге немного выпили за хорошее начало… В общем, я вспомнил, что на месте нужно быть в восемь, только когда последний бар закрылся, – он откидывается на спинку дивана и прикрывает глаза. – Господи, как же я хочу сдохнуть и никуда не идти.
– Тир, серьезно… – Селестин ни секунды не собирается сочувствовать. – Тебе тридцать лет, а ты до сих пор при первой возможности сбегаешь куда-то пить до утра, как в четырнадцать, и до сих пор как будто удивляешься тому, что потом хочется сдохнуть. И это я не говорю о Цицеро, я даже не знаю, сколько ему… Но вы оба уже давно не подростки, и…
– Заткнись, мамочка, и лучше налей мне тоже кофе. Пожалуйста, – Тиерсен не открывает глаз и явно едва не ложится уснуть прямо здесь. – Я просто отвык вставать к какому-то часу.
– Знаешь, я с трех лет встаю каждое утро к какому-то часу, – Селестин достает вторую чашку. – А в тебя вбить дисциплину не смогли ни коллеж, ни маки, ни академия, ни полицейская служба. Мне до сих пор иногда кажется, что тебя нам подбросили.
– Ага, бедного здорового ребенка на растерзание семье невротичных ходячих трупов, живущих по расписанию от рождения до могилы, – Селестин по привычке игнорирует это, и братья молчат какое-то время. Только когда Селестин ставит перед Тиерсеном чашку, тот находит ее на ощупь, пригубливает кофе и спрашивает: – Кстати, а где та девушка, о которой ты говорил?
– Спит, – коротко отвечает Селестин, опускаясь на стул.
– Устала после хорошего такого марафона? – Тиерсен усмехается, но Селестин как-то неуютно молчит, и старший Мотьер любопытно приоткрывает один глаз. – Что? Не получилось? – Селестин не отвечает: он не врет Тиерсену лет с тринадцати, но и говорить на эту тему точно не хочет. – Слушай, это все от твоей любимой работы, – Тиерсен двигается вперед и опирается на стол локтями, – тебе нужно расслабиться, – Селестин все еще молчит, и он продолжает: – Возьми отпуск… – он ловит неприязненный взгляд. – Ладно, хотя бы пару выходных. Отдохнешь, и все будет нормально.
– Мне не нужен отпуск, – тихо и спокойно говорит Селестин. – Мне нужно, чтобы ты как можно скорее закончил свою работу.
– Я делаю ее так быстро, как могу, – Тиерсен пожимает плечами и отпивает еще кофе. – Но это не мгновенное дело. Мне нужна подготовка, чтобы все вышло так, как надо. И если у тебя не стоит из-за того, что ты нервничаешь, то забудь: это действительно моя работа, и не тебе о ней думать.
– Послушай, тебе серьезно больше нечем заняться в такое время, кроме как разговаривать об этом? – Селестина сейчас очень раздражает улыбка брата. Он немного нервно приглаживает волосы – те наверняка растрепались от лежания в постели – и чувствует себя ужасно неуютно. Будь это все в другом месте, Селестину никогда бы не было неуютно, но дома… Дома он чувствует себя незащищенным. Селестин привык прятаться. За идеальным костюмом, ухоженным лицом, безупречной репутацией. Но здесь, на своей кухне, он не может быть совершенным. У него подрагивает рука, и кофе чуть не капает на халат. На нем бы осталось пятно, во всем этом доме можно найти пятна, сколы, неровности, которые Селестин не может спрятать, и от этого он начинает легонько паниковать, думая быстро допить свой кофе и вымыть чашку. Но он представляет, как слишком быстро откроет кран, как вода наверняка брызнет в стороны, и ему придется взять бумажное полотенце, он сделает это торопливо и нервно, и оно будет весь день висеть с криво оборванным краем… Селестин выдыхает и успокаивает панику. Он просто нигде и никогда не чувствует себя дома. С тех пор, как Тиерсен уехал учиться в свою академию, или с тех пор, как оставил его наедине со смертью отца, слегшей с сердечным приступом матерью и кучей дел в семейной фирме. Хотя, конечно, и то, и другое было годы назад, и Селестин уже давно не злится, никогда не злился на Тиерсена. Только ненавидел его пару раз. Или не пару. Наверняка больше.
Когда Селестину было одиннадцать, его собирались побить в коллеже. У него уже тогда был конфликтный, истеричный характер, привлекавший внимание, а с таким характером рассчитывать на сладкую жизнь не приходится ни в грязном государственном коллеже в двадцатом округе, ни в частном, где за триместр запрашивают сумму, которой многим семьям хватило бы на пару лет спокойной жизни. Даже когда вокруг идет война, дети остаются детьми. Такими же жестокими, нетерпимыми и пользующимися всеми доступными средствами, чтобы ударить побольнее и повеселее и вывернуться самому. И Селестин – тоже ребенок – рьяно пообещал своим обидчикам, что приведет старшего брата, и уж тот надерет им задницы. Но почему-то именно тогда Тиерсен сбежал – он с ума сходил по своим маки – и Селестин первый раз остался перед своей проблемой без его помощи, с одними пустыми угрозами. О, как он ненавидел Тиерсена тогда, особенно когда прятал синяки и прятался сам. Потому что его старший брат, его Тиерсен, как и всегда, думал не о нем и его обещаниях, а о том, как бы поразвлечься и пострелять из настоящего оружия. Конечно, когда он вернулся, то тщательно сломал всем обидчикам Селестина носы и выбил им по несколько зубов, и никто больше не связывался с младшим братом “героя войны”. Но тогда – в одиннадцать – Селестин был один против пяти старшеклассников, и он долго не мог простить это Тиерсену. Как и те звонки – каждое Рождество – когда тот совершенно беспечно отвечал: “Эй, слушай, я не обещал, что приеду. У меня тут планы нарисовались, потрясающие планы, я тебе говорю! Я приеду как-нибудь потом, честно”. Он говорил так каждое Рождество. И Селестин сейчас не злится на то, что Тиерсен однажды торопливо сказал в трубку: “О, наконец-то крошка Сел получит фирму, о которой так долго мечтал! Ладно, купи от меня что-нибудь маме в больницу, я потом вышлю деньги”. Но тогда Селестин тоже ненавидел его. В каждый из этих моментов и во много других. Хотя самым отвратительным было то, что Селестин отлично знал, что вины Тиерсена во всем этом никогда не было. Они все – и он, и родители, и его друзья и девушки – просто всегда чего-то от него ждали, а ему было на это наплевать. Тиерсен Мотьер всегда думал только о себе. Тиерсен Мотьер всегда выполнял только то, что обещал, и ничего больше. И Селестин знает, что ненавидеть людей за то, что они не подчиняются тебе и не соответствуют твоим ожиданиям, – глупо. Но сейчас его очень злит улыбка Тиерсена. Так же сильно, как в тот день, когда он испуганно прижимался к железным шкафчикам в коридоре коллежа.
– Извини, – Тиерсен правда улыбается легко, как всегда. – Проехали, – он снова беззаботно откидывается на спинку дивана и прикрывает глаза.
Они молчат, и Селестин не знает, о чем думать. О брате уже достаточно. О Дафне даже начинать не хочется. О работе? Но он отлично знает, какие у него с ней проблемы, и от них начинает немного побаливать голова. О близнецах? А от мыслей о них начинает подташнивать. Селестин на самом деле никогда не был таким злым или бессердечным человеком, как о нем думал Тиерсен. И решение избавиться так от тех, кто мешал ему, пришло не так уж просто, хотя Селестин и давно думал об этом. Но его пугало многое: и страх перед самим убийством, и боязнь ответственности, и полная неосведомленность в этой области. Но все сложилось так удачно – Селестин думает, что он, наверное, единственный человек, которому так повезло с родственниками в этом плане, – что он не мог не решиться. И теперь ему нужно только не думать о всяких карах Господних и человеческих за еще не совершенное, ни о чем не нужно думать. Об этом подумает Тиерсен. Хоть о чем-то в его жизни. Если бы Селестин знал, что его мысли стоят всего-навсего каких-то денег, то заплатил бы ему за это намного раньше.
Но хотя Тиерсен вроде бы разбирается с его делами, от беспокойства Селестин никак не может избавиться. Он хочет не думать, но не может. День тянется за днем в бесконечном ожидании, а Селестин хорошо знает, что нет ничего хуже ожидания. Знает с тех самых пор, как ждал, когда Тиерсен вернется и решит все его проблемы. И ему очень хотелось рассказать кому-нибудь тогда – хочется сейчас – о том, отчего он не мог – не может – спать, но как тогда он не собирался этого делать, так и сейчас не собирается. Селестин никогда и никому не говорит то, что думает, и не будет отказываться от этой привычки. Да и если бы отказался, то что бы услышал от того же Тиерсена? “И это ты мне говоришь? Вот уж действительно, тебе больше всех надо об этом думать”. Нет, Селестин Мотьер не меняет своих привычек по мелочам.
– Слушай, у тебя сейчас такое лицо… – Тиерсен явно хочет назвать какое-нибудь неприятное сравнение, но только ухмыляется краем губ, – странное, в общем.
– Вспомнил о работе, – Селестин вздыхает и еще раз приглаживает волосы, успокаивая себя.
– А я думал, что когда ты вспоминаешь о работе, у тебя в штанах все начинает подниматься, – Тиерсен говорит это и резко фыркает, утыкаясь в чашку. – Извини.
Но Селестин уже не сердится. Он знает, что Тиерсен сказал это случайно. Чего тот никогда не делал, так это не обижал своего брата. Только нечаянно, только из-за своего эгоизма. Но специально – никогда. Они еще немного молчат и пьют кофе, но это уже чуть менее неуютное молчание.
– Сел, ты так и не ложился? – Селестин слышит шаги в коридоре и поворачивает голову раньше, чем Дафна это говорит. – О, извини, я не знала, что у тебя гости, – она только касается двери и сразу отступает в темноту коридора: Дафна одета в одну ночную сорочку, пусть и довольно скромную, но все-таки не прикрывающую колени и плотно облегающую небольшую грудь.
– Все в порядке, это мой…
– Друг. Старый друг и коллега, – Тиерсен вежливо смотрит Дафне в глаза, не опуская взгляд ниже.
– Д-да, – Селестин резко поднимается. – Я сейчас принесу тебе халат.
– Я у Селестина буквально на пару дней, пока не найду новую квартиру, – мягко говорит Тиерсен, возвращая взгляд к чашке, потому что Дафна неуютно начинает теребить шнурок на вырезе, прикрывая грудь рукой. Но она все-таки отвечает:
– Приятно познакомиться, – и Тиерсен может оценить ее ответную вежливость: разумеется, встретить в начале шестого утра на кухне квартиры своего любовника незнакомого мужчину в одних трусах – ни хера не приятно.
Селестин возвращается быстро и помогает Дафне надеть халат. Принести что-нибудь прикрыться Тиерсену он даже не подумал, и тот только пересаживается подальше за стол, кладя ногу на ногу.
– Будешь кофе? – спрашивает Селестин, возвращаясь к столу.
– Да, я бы не отказалась от чашечки, – неожиданно отвечает Дафна. – С молоком, если можно, – она садится на стул и поправляет полы халата. Тиерсен видит, что она явно хотела переговорить с Селестином наедине, и отлично понимает, что мешает им, но если он сейчас пойдет в постель, то уснет сразу же. А Тиерсен Мотьер действительно всегда действует в собственных интересах. Поэтому он невозмутимо пьет кофе и изучает кухонный гарнитур, пока Селестин возится с кофеваркой, а Дафна водит длинным пальцем по краю стола.
– Спасибо, – она улыбается Селестину, когда тот ставит чашку перед ней и опускается рядом. – Так вы работаете вместе с Селом, месье?.. – она даже пытается вежливо начать разговор, но Тиерсен игнорирует ее намек на то, чтобы он представился.
– Да, абсолютно верно. Мы уже давно работаем вместе, но, боюсь, такой красивой девушке это будет неинтересно, – Тиерсен улыбается. – Все эти бумаги, счета… Скука.
– Напротив, – Дафна смотрит в глаза Тиерсену, и тот отмечает, что взгляд у нее довольно жесткий. – Я сейчас заканчиваю университет и в свободное время работаю у Села вторым секретарем. Конечно, он пока объясняет мне некоторые сложные моменты, но я быстро учусь и, надеюсь, могу рассчитывать на более высокую должность после выпуска. Сел невозможно заражает меня любовью к своему делу, – ее взгляд меняется, она мягко смотрит на младшего Мотьера, и тот отвечает немного смущенной улыбкой, кладя руку на ее ладонь.
– Ну что же, – Тиерсен пожимает плечами, – в таком случае, я очень рад, что нашей фирме повезло иметь такого, несомненно, ценного сотрудника.
Он бросает задумчивый взгляд на Селестина: “Что, настолько хорошо сосет, что ты даже устроил ее на свою обожаемую работу?”. Глаза младшего Мотьера вспыхивают: “Даже не смей!”. Для таких молчаливых диалогов братьям уже давно не нужны слова.
– Эта шлюха еще здесь, или Цицеро уже может не одеваться?! – маленький итальянец заходит на кухню, бесшумно касаясь ступнями пола и слегка покачиваясь. Он одет в ярко-красное пальто, видимо, на голое тело, и старательно, немного нервно держит в пальцах его пояс, будто боясь отпустить. – О, excusez moi, я и забыл, что у нас гости, – Цицеро широко улыбается Дафне, говоря на ломаном французском. И кривит рот, переводя взгляд на Селестина. – А, да, он еще здесь.
– Вообще-то я говорю на итальянском, – тот неуютно хмурится.
– Ох, тогда это вышло крайне неудобно! – Цицеро довольно хохочет и обнимает себя за живот.
– Не квартира, а сумасшедший дом, – раздраженно вздыхает Селестин и поворачивается к Тиерсену. – Он всегда выходит к завтраку так?
– Сегодня, – тот улыбается мягко и немного отстраненно. – Он немного перебрал после Эйфелевой башни. Зато мы выяснили, что его тошнит от высоты. И не только от высоты.
– Сел, извини, но я не очень понимаю… – Дафна чуть-чуть хмурится. – Вы можете говорить на французском? И это еще один твой друг?
– Ти, мне холодно! – все, чему Тиерсен смог научить Цицеро – так это не называть их имена в присутствии посторонних, чем тот сразу воспользовался, выдумав для имени Тиерсена самое раздражающее сокращение из всех возможных. Конечно, ведь ни манер, ни такта у Цицеро не прибавилось ни на йоту.
– Наш друг, – Тиерсен поднимается. – Извините, он много выпил сегодня, я его сейчас уложу.
– Ти, как тебе не стыдно ходить при леди в таком виде?! – Цицеро замечает, что Тиерсен не одет, и начинает торопливо распутывать пояс пальто. – Сейчас-сейчас, Цицеро поможет тебе с этим!
– О Боже, – Селестин прикрывает глаза рукой.
– Тш-ш, – Тиерсен подходит быстро и аккуратно перехватывает руки Цицеро. – Боюсь, если ты отдашь мне пальто, ситуация станет еще более неловкой, – Цицеро обдумывает сказанное секунду и смотрит совершенно пьяно.
– Нет уж, это пальто я не собираюсь отдавать! Ни за что и никогда! – он снова вцепляется в пояс, крепко сжимая его в пальцах.
– Вот и хорошо. А теперь послушай меня, – Тиерсен придерживает его за плечо. – Нам вставать через полтора часа. И ты можешь поспать это время или посидеть здесь. Но, пожалуйста, определись с этим сейчас и перестань шуметь, ладно?
– Цицеро выбирает спать! – после еще нескольких секунд раздумья заявляет маленький итальянец. – А Ти придет греть своего Цицеро? – он еще иногда сбивается, говоря о себе в третьем лице, но Тиерсен надеется, что это от алкоголя, потому что снова сажать Цицеро на таблетки ему очень не хочется.
– Нет, я приду разбудить тебя, – Тиерсен отвечает мягко. – А если пойдешь прямо сейчас, то, может быть, даже горячий чай принесу. Ты помнишь, где наша спальня?
– Я не такой дурак! – Цицеро еще пошатывается, но деловито высвобождается из рук Тиерсена, направляясь обратно.
– Знаешь, Сел, я тоже, пожалуй, пойду, если ты не возражаешь, – Дафна вздыхает и поднимается, видимо, решив, что на сегодня с нее хватит странных знакомств. И Селестин точно не возражает.
Тиерсен пропускает Дафну в коридор, еще раз извиняясь, собирает чашки и включает воду. Он привык извиняться за Цицеро, но это больше машинально: Тиерсен никогда на самом деле не стыдится его, как бы ужасно тот себя не вел. В конце концов, глупо стыдиться того, что тебе нравится.
– И все-таки, как ты выносишь это? – спрашивает Селестин, откидываясь на стуле.
– Что? – Тиерсен непонимающе поворачивает голову.
– Ну, то, как он себя ведет.
– О, это, – Тиерсен смеется. – Очень просто: я уже не обращаю на это внимания. Если бы обращал, крышей бы поехал, это точно.
– Но вы ругались сегодня, – задумчиво говорит Селестин. Не то чтобы ему еще есть до этого дело, но Тиерсен – его брат, и, приятен его выбор или нет, Селестин немного, но беспокоится за него.
– Нет, не ругались, – невозмутимо отвечает Тиерсен, споласкивая последнюю чашку.
– Извини, но вы ругались слишком громко…
– Это была не ссора, – Тиерсен улыбается. – Мы спорили, кто сможет выдумать самое сложное ругательство. Знаешь, с ним невозможно ссориться по-настоящему.
– Все, ладно, если у вас все в порядке, я не хочу больше об этом слышать, – Селестин поднимается и легко потягивается. – И, пожалуй, я пойду собираться. Начну сегодня день немного пораньше.
Чуть позже Тиерсен делает себе еще кофе, находит в холодильнике остатки какого-то торта и с чистой совестью отправляется в гостиную смотреть телевизор. Он уже давно не мог позволить себе так бездарно провести утро, и сейчас наслаждается и самой ситуацией, и спокойным выпуском новостей. Селестин уходит на работу в шесть, а Тиерсен валяется на диване еще полчаса и уже тогда думает приготовить завтрак, но для начала решает налить Цицеро холодного молока и приготовить горячий чай, чтобы проверить, будет маленького итальянца еще тошнить или нет.
– Сердце мое? – Тиерсен толкает дверь их спальни. – Я знаю, это не самое доброе утро, но я постараюсь сделать его хоть немного легче. Давай-ка попробуем привести тебя в порядок, – он прищуривается, вглядываясь в темную комнату, но видит только сбитое на пустой постели одеяло. Тиерсен вздыхает и ставит поднос с чашками на тумбочку. Но в ванной Цицеро тоже не находится, и Тиерсен, пытаясь не заблудиться в действительно большой квартире, открывает дверь в хозяйскую спальню в его поисках.
Цицеро негромко похрапывает, уткнувшись носом в плечо Дафны и перекинув руку ей через грудь. Он так и не снял свое новое пальто. Тиерсен глубоко вдыхает, закрывает глаза, считает до пяти и снова открывает их. В комнате ничего не меняется. Но Тиерсен – человек рассудительный и практичный, поэтому решает сначала разобраться в том, что происходит.
– Доброе утро, – говорит он достаточно громко, но Дафна даже не просыпается, а Цицеро вздрагивает и недовольно приоткрывает один глаз.
– Доброе? – спрашивает он хрипло, весь морщась. – В аду такое утро, Тиерсен, а там оно точно не доброе! – он приподнимается на локте и щурит глаза. – У Цицеро в голове морской оркестр! Шумит и укачивает! – в голосе появляются жалобные нотки.
– Будь добр объяснить мне… – Тиерсен чуть понижает голос и кивает на Дафну.
– Тиерсен не пришел греть своего Цицеро! – жалобный тон мигом сменяется обвиняющим. – А Цицеро было холодно! В этой гадкой Франции Цицеро всегда холодно! – маленький итальянец садится и плотнее запахивает пальто. – И она тоже холодная и не греет Цицеро! Зато красивая теперь… – он хватает край одеяла, отдергивает его и смеется почти болезненно, а Тиерсен глубоко вздыхает. Через грудь Дафны, все еще прикрытую сорочкой, проходит неровный разрез, уже покрытый пленкой крови, а под самой грудью рана глубокая, и ткань прилипла к ее открытым и влажным темно-красным краям.
– Она вырывалась, получилось не слишком аккуратно, – Цицеро почти нежно проводит по разорванной коже кончиками пальцев. – Но все равно красивее, чем раньше! – он хихикает и облизывает один палец. – Ох, Цицеро еще пьян… Мир так кружится!
– Отлично! И что нам теперь с этим делать? – Тиерсен не слишком удивлен, этот вариант тоже успел прийти ему в голову. – Нет, я все понимаю, я понимаю, что тебе это нужно. Но, скажи мне, кто позволил тебе убивать в доме моего брата? Убивать девушку моего брата?!
– Она была шлюхой, – относительно невозмутимо отвечает Цицеро, потирая виски: от громких звуков голова у него просто раскалывается.
– Тебя послушать, так половина женщин шлюхи. Ну и с чего ты это сейчас взял?
– Тиерсен думает, что кто-то мог бы трахаться с его братом не за деньги? – Цицеро тяжело вздыхает и откидывает одеяло совсем, осторожно пересаживаясь к краю кровати и спуская ноги на пол.
– Я знал многих, кто трахался с ним не за деньги, – Тиерсен говорит это машинально и садится в кресло, привычно успокаиваясь. Ему нужно подумать.
– Не она. Она оставила… – Цицеро копается по карманам и достает скомканный листок бумаги, – это! Она оставила это! Когда думала, что Цицеро спит!
– Прочитай сам, я не хочу ничего трогать, – Тиерсен откидывается в кресле.
– Она оставила это в нашей комнате! В кармане твоего пиджака! – Цицеро явно рассержен, он грубо разворачивает листок и даже как-то весь выпрямляется. – “Вы можете позвонить мне, если захотите. Дафна”, – он нарочно делает свой голос еще выше, когда читает это. – И номер! Она оставила номер!
– Так, постой, – Тиерсен медленно, но верно теряет суть происходящего. – Ты убил бедную девушку только за то, что она оставила свой телефон, причем еще неизвестно, кому из нас? О Господи, да я сказал ей, что работаю с Селестином, это может быть рабочий номер!
– Девушки не оставляют свои номера так, если им нужна работа, – Цицеро говорит уже не так уверенно.
– Да какая разница! Это просто номер телефона! Даже если… даже если я… или ты ей понравился, откуда тебе знать, что она не собиралась порвать с Селестином сразу же, как только осталась бы с ним наедине? Может быть, у них давно были проблемы, и она боялась, что он ее уволит… Множество причин, это неважно! У нас были похожие ситуации и раньше, каким-то девушкам нравился я, каким-то – он, но мы же никого не убивали из-за этого! Это просто… Или ты хочешь сказать, что убил ее из ревности? – Тиерсен смотрит совершенно ошарашенно.
– Нет! – Цицеро, кажется, возмущен до глубины души. – Нет! Ревность – страшный грех! Цицеро никогда бы… – Тиерсен вспоминает смешливое “Но никто не смеет забирать Тиерсена надолго! И теперь этот стол… мертв!” и легко вздрагивает. – Она предлагала себя, грешно предлагала, и Цицеро только очистил ее!
– А с каких пор оставлять свой номер – это предложение себя? И с каких пор это является грехом? – Тиерсен решает пока не акцентировать внимание на предыдущем вопросе. – Может быть, она прониклась моими душевными качествами, раз уж на то пошло?
– Душевными, как же! – Цицеро поднимается с постели и зло смотрит на Тиерсена, который все еще не потрудился одеться. – Твое тело! – он обвиняюще тычет пальцем. – Цицеро говорил тебе не расхаживать так при ней!
– А, может быть, мне и при тебе так не расхаживать? – Тиерсен тоже поднимается и смотрит на Цицеро сверху вниз. – Подумать только, я же регулярно предлагаю тебе себя! Не хочешь и меня за это убить, а? Убить своего Избранного? Ведь твой Мессия, по твоей же логике, страшно похотливый грешник! – Тиерсен жалеет о сказанном сразу же, ему не стоило использовать именно эти слова. Причем куда скорее не “похотливый грешник”, а “Избранный” и “Мессия”.
– Это… другое… – Цицеро теряется. – Это нельзя… не Избранному! Избранный дарит свое тело как милость!
– А что о том, когда я не был Избранным? – Тиерсен не знает, не хочет остановиться или не может.
– Тиерсен… всегда был, – тихо говорит Цицеро. – Знал Цицеро или нет. Тиерсен может делать, что захочет. Может… предлагать себя, если захочет. В конце концов, он мужчина! Мужчина может, так всегда было! Женщины не могут! – он легко распаляется снова.
– А я-то думал, что мы живем в просвещенное время, в развитой и культурной стране, где любой человек может сам решать, кому оставлять номер телефона! Нет, знаешь, я могу понять твою логику относительно проституток, но вот это выше моего понимания, – Тиерсен даже не находит других слов, его периодически поражает способность Цицеро оправдывать тех, кто ему нравится, за что угодно, а после обвинять в том же всех остальных, используя какие-то средневековые аргументы.
– Цицеро рос в нормальной стране, – упрямо говорит маленький итальянец, – где женщины знали свое место.
– А, может быть, тебе неплохо бы знать свое место? – Тиерсен тщательно выбирает слова. – И что-то тебя на редкость вовремя потянуло на “нормальное”. Может, тебе тогда и жизнь какую-нибудь нормальную найти? В которой никто не будет нарушать твои выдуманные на ходу правила и тебя провоцировать? Найти себе нормальную женщину, завести с ней нормальных детей и жить нормально, никого не убивая?
– Может быть! – запальчиво отвечает Цицеро. Он, конечно, даже совсем немного не хочет этого, но никогда не жалеет о том, что говорит.
– Так, все, хватит, – Тиерсен сглатывает и подавляет в себе инстинктивное желание сказать: “Отлично” и выйти из комнаты. У них сейчас другие проблемы. – Покричали – и хватит, – он шагает вперед и берет Цицеро за плечи. Тот вздыхает и сразу утыкается ему в грудь, обнимая за спину. – Мы наговорили много лишнего, но сейчас нам нужно решить, что с ней делать за оставшиеся полчаса.
– Цицеро уже подумал об этом, – говорит маленький итальянец Тиерсену куда-то между ключиц. – У меня есть знакомые… знакомый… Цицеро позвонил ему и попросил… он должен приехать к восьми! Он чистоплотный, всегда убирал и стирал все, ему можно оставить ключи. Он не украдет, он не вор! Он… любит другое.
– Даже не хочу знать. И ключи оставлять. Я не сумасшедший, – Тиерсен говорит это немного раздраженно, но ему действительно становится чуть-чуть легче от того, что у Цицеро есть какое-то решение проблемы. Потому что все варианты избавления от трупа, которые успел перебрать Тиерсен, были один другого хуже. – Ладно, хорошо, – он обнимает Цицеро крепче и целует его волосы несколько раз, – я хочу знать.
– Он был врачом, – Цицеро говорит так, будто все равно бы сказал, спросил бы Тиерсен или нет, – хорошим врачом. До того, как его уволили. За его… страсть. Он любит девушек… мертвых девушек. Цицеро иногда звонил ему, когда было совсем сложно спрятать, когда он жил здесь… – он прикусывает язык, но поздно.
– Ты уже был во Франции, так? – Тиерсен спрашивает совсем не зло.
– Н-н… да.
– И в Париже, да? И Эйфелева башня, и Пер-Лашез, и все…
– Цицеро всегда тошнило от высоты, – маленький итальянец хихикает смущенно. – Он думал, что если выпьет… Но это не помогло, – он молчит немного, и, хотя Тиерсен не спрашивает, объясняет: – Тиерсен хотел сделать Цицеро приятно, Цицеро не хотел портить…
– Ты все равно всегда все портишь, – Тиерсен улыбается, немного устало, но искренне. – Ладно, скажем Селестину, что она его бросила. Нет, лучше… У нее в сумочке наверняка найдется какой-нибудь ежедневник, сможешь подделать почерк? У нас не так много времени, но…
– Ты бы еще что полегче выдумал, Тиерсен! – Цицеро смеется и отстраняется.
– Тогда я сейчас придумаю текст, а ты напишешь трогательное письмо с прощанием и всем таким… Слушай, этот парень точно все уберет?
– Точно, Тиерсен! У нас полно времени, можешь не беспокоиться! – Цицеро быстро приходит в себя и уже довольно улыбается. Он смотрит на тело Дафны через плечо и коротко хихикает. Его движения снова становятся такими, какие Тиерсен знает: после убийства Цицеро всегда двигается так, будто танцует. Он словно ловит какой-то внутренний ритм, слегка сгибает руки и чуть прогибается в талии, ходя легко и изящно. Тиерсен всегда отмечал, что Цицеро не неловок из-за своих роста и плотной комплекции, он умеет двигаться очень мягко. Как сейчас, подойдя к мертвой Дафне и наклонившись, вдохнув запах застывшей крови от ее груди, снова погрузив пальцы в открытый разрез.
– Может быть, раз времени так много, – он поворачивается на пятках, довольно пошло облизывая пальцы, – Тиерсен захочет… побыть со своим Цицеро? – смеется и тянет пояс пальто, раздвигая полы, и Тиерсен невольно смотрит на его живот, чуть выдающийся над лобком, на небольшой член, лежащий в обрамлении густых темно-рыжих завитков. Цицеро подходит к Тиерсену, слабо покачивая бедрами в ритм музыки у себя в голове, и тянется к его поясу, но тот жестко берет его за запястье, отводя руку.
– Нет. Я не сержусь на тебя, но ты наказан сегодня. Никаких удовольствий, никаких сладостей, только работа, – Цицеро недовольно морщится от этих слов и кладет руку на шею Тиерсена, пытаясь притянуть его к себе, но тот не меняет позы. – Я сказал тебе: нет. Не заставляй меня терять терпение.
