Текст книги "Я без ума от французов (СИ)"
Автор книги: Motierre
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)
Тиерсена немного треморит – не так сильно, как перед первым выходом на арену, но все же, и он последний раз поправляет Цицеро его колпак, заправляя под него торчащую прядь, и сцепляет пальцы, отходя, давая рабочим вывезти круг на сцену. Тиерсен слушает внимательно и отсчитывает время после их представления – “Слышащий голос Ночи, плененный Белияал и их Колесо Смерти!”. Тиерсен уже не морщится, когда это слышит, хотя он все еще считает эти имена дурацкими. Цицеро выдумал имя для него, и Тиерсен считает его самым пафосным из тех, которые могут быть, но детям нравится. Дети вообще любят пафосные вещи, хотя по ним и не скажешь. Но дай им только какого мрачного человека в черном костюме, с десятком ножей – и за уши от него не оттащишь. Так что Тиерсен согласился даже на довольно готическую темную маску под металл, с высокими выточенными бровями, закрывающую лицо от лба до рта. А вот с именем для Цицеро было сложнее, хотя нарочно шутовской и комичный образ и напрашивался сам. Но Тиерсен, за последние несколько лет еще поднаторевший в религиозной литературе, нарочно выбрал имя именно этого демона, который для него больше других ассоциировался с его Цицеро**, и маленькому итальянцу это почему-то очень понравилось, он долго смеялся и сказал, что теперь ни под каким другим именем выступать не будет.
Цицеро умеет привлекать внимание публики, если хочет, и сейчас его голос, высокий и громкий, разносится на весь зал, пока Тиерсен немного нервно следит за ним из-за кулис, собирая свои ножи со столика и раскладывая их между пальцев левой руки. Еще несколько он закрепляет в свободных перевязях на поясе, всего двенадцать штук. Тиерсен сжимает их плотно, чувствует, как удобно лежат в пальцах гладкие лезвия, и знает, что сегодня ему придется бросить каждый из этих ножей не один раз. “Ну что, тогда удачи, месье Мотьер”, – он говорит про себя и, глубоко вдохнув, выходит на сцену, дожидаясь, пока восторженные детские голоса – о, они старательно подбирали музыку и свет под его выход – стихнут.
– Многие считают, что бросать ножи очень просто, – Тиерсен говорит громко. – Как-то вот так, – легко и быстро снимает один нож с пояса, не глядя бросая его вбок. Цицеро взвизгивает, но лезвие вонзается в круг достаточно далеко от него – Тиерсен настоял на том, что бросать ножи вслепую близко будет только лицом к нему, из удобной для этого стойки. – Конечно, это просто, если ты – бессмертный охотник на демонов, – Тиерсен метает еще два ножа ловко, едва повернувшись. По обе стороны от талии Цицеро. – Но мне пришлось потратить много лет, чтобы поймать одного из них. И вот теперь – он весь в моем распоряжении. В моем – и моих ножей из чистого серебра! Ну что, вы хотите увидеть, как дикий демон Белияал будет извиваться на Колесе Смерти? – дети никогда не кричат “нет”, Тиерсен уже хорошо это усвоил. Дети жестоки, особенно дети послевоенного времени, и это мрачное представление с религиозным оттенком, которое сам Тиерсен находит даже слишком серьезным, нравится им. О да, они хотят увидеть, как бедный демон будет умолять его перестать, как ножи будут вонзаться все ближе и ближе к его телу. И они кричат согласно, особенно маленькая Элизабет, Тиерсен видит, как радостно ее лицо, как она захвачена представлением до самого сердца.
– Ему бы только что-нибудь в меня побросать! – капризно кричит Цицеро, снова переключая внимание на себя. – Сегодня ножи, вчера топорики для рубки мяса, а на прошлой неделе это были вязальные спицы его бабушки! Ему совершенно нечего делать, только бы кидать разными штуковинами в безобидных демонов! День за днем, день за днем одно и то же! Эй, Слышащий-как-тебя-там, у тебя совсем плохо с фантази… Ай! – нож входит в ярко раскрашенное дерево довольно близко от его лица.
– Твоим речам не отвлечь меня, глупый демон! – говорит Тиерсен, и ему уже даже почти не хочется громко рассмеяться от этих слов, чем он грешил на их первых тренировках. Он расслабляется и больше не смотрит в зал, его работа не здесь, здесь он просто играет с Цицеро, как на арене, как в их подвале, как… всегда. Тиерсен легко бросает ножи, и прямо, и повернувшись спиной, изредка подходя и вырывая их из дерева, не слишком остроумно, но довольно артистично отвечая на бесконечные подколки Цицеро. Тот один раз тянется укусить его за подбородок, и это настолько интимно, настолько интимны эти капельки пота на его висках и его широкая безумная улыбка, что Тиерсен и думать забывает пока об их контракте. Он играет с Цицеро, и все остальное – лишь фон для их веселой игры. Тиерсен смотрит на своего вечно смеющегося демона, и никакие сомнения, никакие кошмары и отвлеченные мысли не смогут заставить его руку дрожать.
И когда представление приближается к концу, когда Тиерсен повязывает поверх маски плотную черную ленту, когда Колесо Смерти раскручивается и Цицеро кричит, Тиерсен слышит его, слышит щелчки реле, звук мотора, все детали, зная, что не ошибется, как не ошибался до этого. Тиерсен бросает ножи. Каждый – именно в то мгновение, когда нужно, ни долей секунды раньше, ни долей – позже. Дети замерли, кажется, все замерли, все смотрят, как быстро Тиерсен сдергивает ножи с пояса, раскручивая свою смертельную игру.
Цицеро кричит громко, почти детским визгом, и это значит – последняя пара ножей, по обе стороны от шеи. Тиерсен легко и зрелищно подбрасывает первый, слушая щелчок реле, и метает его просто, естественно, продолжением руки, занося второй. И Цицеро перестает кричать, резко захлебнувшись смехом.
Тиерсен сглатывает. Он не думает ни о чем, но в легких как будто мгновенно заканчивается воздух. Но если Тиерсен подумает сейчас, хоть на мгновение подумает… Ему кажется, что он не держал в руках ничего тяжелее последнего ножа, и он цепляется за эту мысль. Он не может думать о другом, даже позволить себе, даже на долю секунды захотеть сдернуть ленту немедленно, и бросает нож – точно тогда, когда должен, хотя ему и кажется, что его сердце пропускает удар с этим броском. Нож с глухим стуком входит в дерево, и вокруг очень тихо. Реле выключается с легким щелчком.
– Нет, вы видели, вы это видели?! Этот мерзавец чуть не испортил мой парадный колпак! – Цицеро кричит совершенно обиженно, и Тиерсен наконец выдыхает так мучительно, раскрывая губы, и его короткого всхлипа совсем не слышно за счастливыми детскими криками.
“Я убью его к чертовой матери. И уже точно не буду волноваться”, – думает Тиерсен, чувствуя какую-то короткую колющую боль в левой стороне груди. – “Он меня до инфаркта в тридцать лет доведет, сукин сын!” – он сдирает повязку и видит, слышит, как возмущается Цицеро, но глаза у него веселые, и он бросает искоса взгляд на Тиерсена, и уголки губ у него счастливо дергаются. – “Убью. Когда-нибудь обязательно убью”, – решает Тиерсен и успокаивается на этом.
Он поворачивается к залу и замечает немного снисходительный, но заинтересованный взгляд Лефруа, абсолютно отсутствующий – Серафена, и целиком влюбленный – Элизабет. Тиерсен кланяется и слышит уже привычные, пусть и заслуженные аплодисменты, не слишком обращая на них внимание, хотя Элизабет и едва не сбивает ладони от усердия, даже приподнимаясь. Тиерсен слышит, как смеется его Цицеро, знает, что он тоже пытается кланяться в своей неудобной позе, чем веселит детей. Несмотря на то, что голова у него не в порядке, он обычно нравится детям и легко находит с ними общий язык. Хотя, если бы вдруг что, отец из него явно был бы отвратительный, Тиерсен точно знает. Хотя он и не собирается давать Цицеро какую-то возможность завести наследников или заводить их самому. Нет и нет, таким, как они, точно не следует размножаться и передавать дальше свой набор психических заболеваний. Да и вообще Тиерсен с безрассудным удовольствием закончил бы род Мотьеров на себе, если бы это зависело только от него. И особенно четко он понимает эту необходимость, когда Элизабет своим криком заставляет его поднять голову.
– Стойте! – она как-то странно раскраснелась вдруг, Тиерсен замечает, что это произошло буквально за несколько секунд, на которые он отвлекся. Он поворачивает голову – верно, Элизабет заметила, что Колесо Смерти увозят, и рабочие сцены замерли послушно, уже зная, что маленькая мадемуазель Мотьер часто просит особо полюбившихся артистов выступить еще. – Стойте! – она повторяет зачем-то, и Тиерсен видит, как болезненно и быстро дергается ее грудь под тонкой блузой. – Месье Слышащий голос Ночи! – Элизабет выбирается из-за стола, и ее глаза блестят как-то лихорадочно.
– Да, мадемуазель? – Тиерсен внимательно смотрит на нее.
– Я тоже хочу бросить нож!
Тиерсен на секунду замирает, а взрослые в зале смеются, хорошо слыша громкий голос Элизабет.
– Боюсь, я не могу подвергать ваше здоровье такой опасности, мадемуазель, – Тиерсен старается говорить мягко. – Это очень острые ножи. Ваши родители не простят мне, если я позволю вам так рисковать собой.
– Я хочу бросить нож! – упрямо повторяет Элизабет. Она выглядит так странно, будто прямо сейчас упадет без сознания. Тиерсен старательно вспоминает записи Селестина, но не находит в памяти ничего касательно нездоровья малышки. – Папа! – Элизабет поворачивается резко, до того, как Тиерсен успевает ответить.
– Эй, месье Слышащий голос Ночи! – Серафен довольно смеется, передразнивая дочь; он тоже в каком-то истерическом состоянии, но Тиерсен знает, что он всегда был таким. – Плохо же вы слышите! Моя дочь сказала, что хочет бросить нож, так дайте ей его.
Тиерсен оглядывается коротко, но за кулисами видит только пожимающую беспокойно плечами Одетт, которая будто говорит, что хотела бы помочь, но не знает, чем. И их распорядитель, как назло, будто сквозь землю провалился.
– Я не могу, месье Мотьер, – Тиерсен тоже пожимает плечами. А что ему остается делать? – Это слишком опасно.
– Моя дочь уже обращалась с ножами, она не порежется, не бойтесь, – усмехается Серафен.
“Да срать я хотел на твою дочь”, – зло думает Тиерсен, но снаружи только улыбается.
– И все таки мой ответ – нет, месье.
– Да ладно, просто скажите, сколько это будет стоить, – Серафен достает из внутреннего кармана пиджака чековую книжку и ручку. Элизабет все еще смотрит на него и хмурится, но он только вздыхает: – Что поделаешь, милая, эти охотники на демонов не меньше охочи и до золота. Но любой каприз для моей малышки, сегодня твой день рождения, конечно, все, что захочешь. Так сколько, месье Слышащий? И не бойтесь, не порежет она вашего демона, – это все превращается в представление для них троих, и Серафену, и Элизабет совершенно плевать на других гостей, а те делают вид, что не замечают затянувшейся паузы. А вот Тиерсен так не может, он только думает, где этот херов распорядитель, когда он так нужен. Он смотрит на Цицеро мельком, но тот только дергает ртом: действительно, ему бы лучше сейчас молчать, чтобы еще больше не распалять девочку.
– Я думаю, мой демон не продается. Где я еще такого возьму, если вдруг что? – Тиерсен решает все-таки продолжить игру, он не должен привлекать к себе внимание больше, чем это и так за него делают его будущие жертвы. – Если только вы не хотите пойти на круг вместо него.
– А вы мне нравитесь, – Серафен обдумывает сказанное секунду и смеется, он видимо не так уж хочет настаивать на капризе Элизабет. – Ладно, а поиграть с ним Лиз можно?
– Поиграть – сколько угодно, – Тиерсен с облегчением улыбается. – Я даже могу оставить ему руки связанными, – вроде бы ситуация постепенно смягчается.
– Ну что, Лиз, хочешь поиграть со страшным демоном? – спрашивает Серафен, и Тиерсен видит, как Элизабет смотрит в одну точку странно, а через секунду ее лицо так сильно меняется. Она вскрикивает и хватает один из ножей со стола. Цицеро взвизгивает громко, когда нож бьется о круг рядом с его бедром, и пытается изогнуться. Он чувствует себя очень незащищенным – знает, что ремни не распутать так быстро.
А Элизабет времени терять не собирается. Еще один нож из-под руки матери летит быстро и сильно бьет Цицеро рукоятью по ноге. Это происходит, кажется, в один миг, и даже Тиерсен не успевает ничего сделать. А в следующую секунду и он, и Лефруа срываются с места. Они хватают кричащую Элизабет, и Лефруа легко зажимает ей рот и вырывает вилку из ее пальцев, почти выплевывая: “Пусти!” в лицо Тиерсену, и тот отступает от неожиданности. Лефруа тут же прижимает конвульсивно содрогающуюся Элизабет лицом к себе и говорит негромко:
– Гюстав, лекарства.
Тиерсен отходит назад, он видит, как любопытно приподнимаются люди за столиками, как родители придерживают детей за руки. Ладно, черт с ним со всем, это уже не его дело. Тиерсен поднимается обратно на сцену одним прыжком и машет рабочим, чтобы те увозили круг. На всякие красивые концовки тоже уже насрать. Все, что можно, и так уже испорчено, поэтому Тиерсен не собирается тратить лишнее время, которое им будет нужно для другого. Хотя новую информацию об Элизабет, несомненно, тоже теперь стоит учитывать.
Тиерсен распутывает ремни на запястьях Цицеро сам сразу же, едва оказавшись за кулисами, но у них обоих не находится и секунды остаться наедине: всех так интересует здоровье маленького итальянца, и тот очень сильно удивлен этим, едва успевая отвечать на вопросы и согласно возмущаться вместе с кем-то. Пока Тиерсен не отвязывает его совсем: тогда он аккуратно слезает с круга, легонько пошатываясь, заявляет, что после всего этого ему неплохо бы посидеть где-нибудь в тихом месте и выпить чего-нибудь, и немного нервически идет к двери. Но Тиерсен – беспокоящийся и заботливый сын, поэтому он сразу восклицает:
– Папа, постой! – но Цицеро, конечно, его не слушает, шагая быстро. – Да чтоб тебя! Ты опять перенервничаешь, а у тебя сердце… Тьфу, черт! – Тиерсен торопливо идет в “гримерку” – двери везде открыты, и все должны это видеть, – где сразу находит их сумку и принимается в ней копаться. – Да где же эти хреновы таблетки?! – хватает сумку и поспешно направляется к выходу. – Папа!
Он находит Цицеро в одном из коридоров – маленький итальянец хорошо выучил план дома, – и уже через минуту они оба запираются в небольшой уборной, рядом с которой никого нет. Цицеро расстегивает сумку, доставая свой второй костюм, и живо начинает переодеваться, а Тиерсену остается только ждать. И он не может коснуться Цицеро сейчас, хотя и хочется.
– Куда она попала? – спрашивает негромко, когда Цицеро раздевается полностью.
– В ногу. Не страшно, Ти, синяк если только будет, – тот отмахивается, быстро натягивая строгие брюки.
– Сучка маленькая, – под нос себе бормочет Тиерсен, убирая не нужный пока шутовской наряд в сумку. Он смотрит, как Цицеро надевает ботинки на небольшой платформе, спешно застегивает рубашку, поправляет наскоро манжеты и достает короткий темный парик, убирая под него свои стянутые в густой хвост волосы. И грим, обязательно грим. Цицеро раскладывает свой ящичек с косметикой перед зеркалом, включает воду, смывая с лица тушь, помаду и все остальное, чему Тиерсен даже не знает названия. Он только осторожно стирает брызнувшие темные капли с края раковины и ждет, пока Цицеро быстро выберет из ящичка нужное ему сейчас. Нет, Тиерсен так и не полюбил театр, но вот смотреть, как Цицеро почти волшебно колдует своими кистями, он любит. И не вмешивается, чуть-чуть отвлекаясь, чтобы тщательнее уложить вещи и достать из большой сумки маленькую, в которой собрано все, что Цицеро понадобится в ближайшее время. И только когда маленький итальянец заканчивает – ему понадобился всего десяток минут, чтобы достаточно изменить черты лица, – Тиерсен не выдерживает и на секунду – долгую секунду – сухо прихватывает губами его губы, чуть оттягивая, чувствуя вкус пудры.
– На удачу, – шепчет он тихо, проводя за ухом Цицеро кончиками пальцев и улыбаясь. Маленький итальянец возбужденно улыбается в ответ, незаметно устраивая маленькую сумку на поясе под пиджаком. Самая интересная часть игры начинается.
Тиерсен возвращается сначала в комнаты для артистов, ворча и кидая сумку на один из диванов, а потом в большой зал, где продолжается праздник. Но то ли артисты уже закончили свои выступления, то ли сейчас какой-то перерыв: в свободной от столов части зала играет небольшой оркестр и видны танцующие пары, в основном взрослые, детей, скорее всего, отправили в игровую комнату или в сад, хотя Тиерсену, в общем-то, все равно. И в ту секунду, когда он думает, как бы ему незаметно и удобно устроиться, и в ту, когда натыкается на Элизабет. Точнее, когда она натыкается на него. Болезненная краснота с ее щек уже спала, и она дышит ровно, улыбаясь до этих детских ямочек на щеках.
– Месье Слышащий голос Ночи! – Элизабет говорит довольно громко, но не кричит. – Вы вернулись! А я думала, что обидела вас, и вы не захотите возвращаться, – она тут же немного расстраивается.
– Ну что вы, мадемуазель, – Тиерсен помнит, что он еще должен играть. – Вы ничуть меня не обидели, я только разволновался, что вам стало нехорошо, но теперь очень рад видеть, что все в порядке, – ему немного тяжело говорить такими сложными предложениями, но он старается.
– Нет, я… я должна извиниться перед вами, – Элизабет говорит очень серьезно. – С моей стороны было очень гадко кричать на вас. Такие истерики недостойны дочери семьи Мотьер, – Тиерсен на сто процентов уверен, что она сейчас повторяет сказанные ей слова Лефруа. – И, в конце концов, это ваш демон, вы хорошо обращаетесь с ним, а я его ударила. Надеюсь, ему не очень больно? Он не обиделся на меня?
– Нет, мадемуазель, вы ударили его совсем чуть-чуть, – Тиерсен думает, что ему все равно надо себя чем-то занять на ближайшее время, и разговор с Элизабет для этого очень удобен. – С ним все в порядке, и он вовсе не сердится. Ну, только как обычно. Вообще-то он всегда сердится, но не на вас, – он тихонько смеется.
– Хорошо, – Элизабет задумывается и пожевывает нижнюю губу. – А знаете, месье, ведь сейчас белый танец. Вы согласитесь потанцевать со мной, чтобы я точно знала, что вы не сердитесь?
– С удовольствием, – Тиерсен улыбается и совершенно серьезно протягивает руку Элизабет, наклоняя голову. И она кладет свою маленькую ручку в его широкую ладонь.
Элизабет вальсирует легко, но совсем скоро Тиерсен убеждается, что ее интересует совсем не танец.
– Вы очень ловко бросаете ножи, месье. Вы, наверное, долго этому учились, – говорит она после половины первого же круга, и Тиерсен видит, что ее глаза снова блестят, но не болезненно, только заинтересованно.
– У меня была вечность, а это очень много времени, чтобы научиться, – Тиерсен улыбается, продолжая играть.
– Ну прекратите меня обманывать! – Элизабет чуть-чуть хмурится, хотя ее личико это совсем не портит. – Я уже не маленькая. Это ведь все неправда, да? Вы ведь не настоящий охотник на демонов? Их же не бывает… я думаю, – она заканчивает немного неуверенно, и Тиерсен раздумывает, пора ли уже разочаровывать девочку и говорить ей, что сказок на самом деле не бывает, если только болезненные и необъяснимые галлюцинации. Да, он думает, что пора. В конце концов, сегодня ей многое предстоит, и еще одно разочарование лишним не будет.
– Не самый настоящий, – улыбается Тиерсен. – Я артист, мадемуазель. Говорят, что хороший, но, конечно, не охотник на демонов.
– Я так и знала, – тут же уверенно утверждает Элизабет. – А ваш… Бе-ли-я-ал, – она запомнила имя, но произносит по слогам на всякий случай, – тоже артист?
– Тот еще, – Тиерсен негромко смеется, делая очередной поворот.
– Вы хорошо… играете, – задумчиво говорит Элизабет. – Мне кажется, все поверили, что это на самом деле. Только и будут обсуждать потом. Мои праздники всегда обсуждают, знаете ли, – говорит она немного самодовольно, и Тиерсен думает, что это представление точно будут обсуждать, только совсем в ином ключе. – А тот другой артист – он ваш друг?
– Можно и так сказать. Это мой отец, – у Тиерсена нет повода портить легенду.
– Ваш… Но вы совсем не похожи! – удивленно восклицает Элизабет.
– Дети не всегда так похожи на своих родителей, как вы, мадемуазель, – Тиерсен перехватывает ее ручку удобнее.
– И вовсе я не похожа на Серафена и маму, – Элизабет дует губы, обиженно смотря на него. – Нет, совсем-совсем не похожа, – Тиерсен посмеивается про себя над этим заявлением, потому что мотьерская порода проступает в ней настолько, насколько это возможно. И он не думает о том, что когда-то говорил почти те же слова, почти с той же интонацией. Они делают еще полкруга перед тем, как Элизабет снова спрашивает:
– А вам не страшно бросать такие острые ножи в собственного папу?
– Иногда бывает, – Тиерсен отвечает честно, почему бы нет.
– Вы, наверное, его очень любите, раз вам страшно. А я бы, знаете, иногда хотела бросить такой нож в Серафена. Только не так, как вы. По-настоящему, – Элизабет резко останавливается. На ее щеках снова проступает румянец, но она глубоко вдыхает несколько раз, и он медленно начинает спадать. Тиерсен молчит, он не знает, что здесь можно сказать. – Я устала, – заявляет Элизабет. – Вы не хотите что-нибудь выпить? Шоколад или глинтвейн? Или вы пьете крепкое, как взрослые?
– Я не отказался бы от глинтвейна, – Тиерсен знает, что его здесь всегда готовили отменно и подавали и детям, и взрослым, только для детей разбавляли водой.
Элизабет на правах хозяйки приглашает его к столу, одним взглядом подзывает ближайшего из ходящих по залу официантов и велит подать ее гостю “самого вкусного глинтвейна, который только можно найти в этом доме”. Они сидят за столом еще с четверть часа, пока Тиерсен боковым зрением следит за Стефани, а Элизабет успевает увлеченно расспросить его о ножах, их остроте, о том, как устроен механизм мишени, сколько нужно тренироваться перед тем, как выйти на сцену, и можно ли будет еще посмотреть на их представление в цирке. Тиерсен отвечает довольно односложно, но Элизабет говорит за двоих. Она упоминает и Жака, тот выступал здесь и раньше, но находит его уже наскучившим. Ей нравятся тигры, но они выглядят все более безобидными с каждым годом.
– А вы всегда носите маску, месье Слышащий голос Ночи? – спрашивает Элизабет неожиданно, но Тиерсен решает, что это очень вовремя: прошло уже достаточно времени, и Стефани уже несколько минут как покинула зал, а значит, им с малышкой тоже стоит поторопиться.
– Не всегда, мадемуазель. Только во время выступлений.
– Ох, а вы можете ее снять? Пожалуйста-пожалуйста! – Элизабет смотрит почти восхищенно, ей очень хочется посмотреть на Тиерсена без маски.
– Простите, мадемуазель. Ваш отец платит мне в том числе и за то, чтобы на людях я всегда был в костюме, – Тиерсен аккуратно подводит Элизабет к нужной мысли, и она быстро предлагает сама:
– А если мы отсюда уйдем? В каком-нибудь укромном месте вы сможете ее снять? – так очаровательно по-детски наивна, считает, что в своем доме она в полной безопасности.
– Да, думаю, тогда смогу, – Тиерсен нарочно задумывается и кивает серьезно.
– Тогда пойдемте! – Элизабет мигом вскакивает со стула, и Тиерсен тоже поднимается. Он точно рассчитал время на все и теперь только надеется, что у Цицеро не возникнет никаких заминок.
Элизабет выходит в галерею, опоясывающую зал, а Тиерсен ждет немного, пока малышка не добежит до лестницы, ведущей в закрытую от гостей часть дома, и не скажет охраннику у нее, что тот срочно нужен в саду. У Цицеро после этого будет минут десять, максимум пятнадцать, пока охранник дойдет до сада, найдет кого-нибудь из взрослых, разберется со всем и вернется обратно, и Тиерсен надеется, что его итальянец все успеет за это время. Сам он тратит еще несколько минут на то, чтобы побыть с Элизабет: они закрываются в одной из комнат второго этажа, и Тиерсен, как и обещал, снимает маску, давая ей рассмотреть его раскрашенное лицо под слабым светом ламп и восхититься темным гримом. Потом они возвращаются в зал, и Тиерсен по дороге не слышит никаких шагов, ни одного хлопка двери. И с одной стороны это хорошо, но с другой – он все-таки чуть-чуть волнуется. Но спокойно останавливает Элизабет, тронув ее за плечо:
– Мадемуазель Элизабет. Мне было очень приятно общаться с вами, но мой отец… Он собирался немного отдохнуть, а потом присоединиться ко мне, но прошло уже достаточно времени, а он так и не пришел. Если вы позволите, я отлучусь проверить, как он?
– Ох, он все-таки расстроился? Из-за меня, да? – Элизабет сразу огорчается.
– Нет, совсем нет. Он просто иногда уже устает после выступлений. Но я передам ему, что вы беспокоились, ему будет приятно. А пока идите танцевать, я вернусь скоро, если вам еще не надоело мое общество.
– Вы мне ни за что не надоедите! – восклицает Элизабет, но Тиерсен уже не слушает ее, выходя из зала. Он быстро идет по галерее, а потом по ярко освещенному коридору к той же лестнице, отмечая, что охранника так и нет, и переходит на совершенно бесшумный шаг, поднимаясь по ней. Тиерсен хорошо знает все повороты этого дома, и слабое освещение второго этажа не смущает его. Но главное, чтобы не смутило Цицеро – здесь действительно много одинаковых дверей и похожих коридоров. Тиерсен все еще не слышит никаких лишних звуков, открывая дверь в кабинет Серафена.
Он включает свет на секунду, мгновенно запоминая расположение мебели и все детали: сменившуюся со времен его детства планировку, оставшийся на стене маленький сейф, бумаги во вскрытом конверте и тарелку, полную печенья, на столе и лежащую на узком кожаном диванчике Стефани, с руками, примотанными к телу широкими лентами, и завязанным ртом. Она пока еще без сознания, и Тиерсен выдыхает с облегчением, выключая свет. Он подходит к сейфу, уже ориентируясь в темноте, и кладет пальцы на ручку. Это старый сейф, у него даже нельзя сменить код и нет ключа, и в нем никогда не было ничего ценного, только небольшая часть наличных, какие-то нужные для работы сейчас бумаги и письма, бутылка чего-нибудь дорогого и старый револьвер Серафена. Селестин был здесь некоторое время назад и сообщил Тиерсену, что Серафен так и не счел нужным менять этот сейф, а братья вскрывали его еще в детстве, перепробовав тысячу комбинаций и перерыв все хозяйские бумаги в поисках кода. И сейчас Тиерсен двигает ручку по памяти, слушая тихие щелчки замка и приглядываясь к едва заметным в темноте цифрам. Он открывает дверцу и достает тот самый револьвер – они с Селестином играли с ним давно, когда Серафен не знал об этом, и Тиерсен думает, что на рукояти могли бы даже остаться его детские отпечатки, если бы не стерлись за давностью лет. Но нет, сейчас на ней только отпечатки Серафена, и Тиерсен не собирается оставлять новых, не зря же он не стал снимать свои черные сценические перчатки.
Дверь приоткрывается негромко и закрывается почти тут же, и Тиерсен слышит немного сбившееся дыхание. Цицеро чуть запыхался, он, видимо, бежал по коридору, очень торопясь.
– Ти? – вопрос одним выдохом, но Тиерсен различает его.
– Я здесь, – он открывает дверцу сейфа сильнее, чтобы та выглядела распахнутой, и чуть ворошит бумаги. Цицеро подходит к нему, и Тиерсен поворачивается; он почти не видит своего итальянца в темноте, но чувствует запахи грима и ладана от его кожи. И протягивает револьвер на открытой ладони, и чувствует еще – горячее касание через белую и черную перчатки. Тиерсен выдыхает и задерживает пальцы на рукояти на секунду. Он только замечает собственный частый пульс, который будто и не был таким раньше. Но Стефани слабо стонет на диване, постепенно приходя в себя, и Тиерсен разжимает пальцы, облизывая губы.
– Она целиком твоя, – шепчет тихо. Тиерсену было совсем не сложно отказаться от удовольствия поиграть со Стефани самому: дарить подарки он любит куда сильнее, чем получать.
– Не целиком! – Цицеро даже шептать умудряется капризно. – Нельзя сделать все, что хочется, нельзя порезать, нельзя пострелять, ничего нельзя!
– Хватит. Довольствуйся тем, что дают, – отвечает Тиерсен, резко обрывая разговор. Им некогда пререкаться, он и так позволил Цицеро больше, чем планировал изначально. Но Тиерсен надеется, что не зря поступил именно так, подарив первую половину их контракта Цицеро почти целиком. Тому так хотелось повеселиться, что Тиерсен не мог ему отказать и позволил выбрать самому и специфический способ убийства, и всю обстановку для него. И Тиерсен представляет, какое удовольствие Цицеро получал сегодня от своей актерской игры. Когда в образе скромного работника кухни застал Стефани в одиночестве и попросил подойти ненадолго по поводу вопросов с тортом для Элизабет. Когда робко семенил за ней до нужного поворота. И когда резко нажал на показанную Тиерсеном точку на шее – о, сам Тиерсен хорошо помнит, как на себе учил Цицеро этому – и аккуратно, чтобы не оставить следов от мягких лент, связал Стефани в одной из комнат и уложил на нижнюю часть заранее стащенного сервировочного столика. У Цицеро было не так много времени, чтобы привезти ее к лестнице, втащить наверх, вернуться к Серафену, сообщить о срочном звонке с работы и успеть сюда раньше него, но он справился. Он очень хотел сделать это все сам, и Тиерсен, который все равно вряд ли смог бы при таком раскладе остаться неузнанным, не собирался ему мешать. Он хорошо знает, как Цицеро сходит с ума от всех этих мелочей. Вчера вечером, когда они принимали ванну, он с какой-то ужасной грустью спросил у Тиерсена, почему убивать нельзя так же часто, как спать вместе. И Тиерсен знает – еще с того самого дня, когда первый раз увидел невозможный голод по смерти в глазах Цицеро, – как для него ценно это удовольствие. И знает, что ни секс, никакие сладости и развлечения никогда не смогут заменить его.
И сейчас, когда маленький итальянец послушно поднимает Стефани – та еще стонет и мычит, но перестает сразу же, как только чувствует прижатое к шее дуло – и подводит ее к столу, Тиерсен ничуть не жалеет, что дал ему поразвлечься. Он слышит, как Цицеро тихо хихикает и что-то неразборчиво шепчет, и направляется к двери, снимая один из ножей с пояса. Теперь им остается только ждать. Тиерсен надеется, что не слишком долго.
Шаги по коридору твердые, Серафен идет уверенно, ни от кого не скрываясь, и так же уверенно заходит в свой кабинет. Он делает шаг к выключателю и щелкает им, когда Тиерсен аккуратно закрывает дверь.
– Тш-ш, только не нужно кричать, – говорит он негромко, как только Серафен оборачивается. – Я действительно хорошо владею этими ножами, – Тиерсен не играется напоказ лезвием, только легко держит его в пальцах – он уже продемонстрировал сегодня достаточно. Цицеро снова хихикает негромко, и Серафен резко поворачивает голову: маленький итальянец сидит на его столе, крепко обняв ногами связанную Стефани, и почти ласково поглаживает ее револьвером по волосам.
