Текст книги "Я без ума от французов (СИ)"

Автор книги: Motierre

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 38 страниц)

– Пойдем? – Тиерсен подходит к Цицеро, и тот откладывает книгу на низкий столик. Они оставляют кузена и кузину наедине, молча, без извинений. Все завтра.

– Ты пойдешь в душ? – Тиерсен спрашивает негромко, когда делит свой бурбон напополам с Цицеро, раздевается и садится на край постели. Приходящая горничная Селестина, конечно, сменила белье с их прошлого визита, и оно пахнет чистотой и немного лавандой. В отличие от них самих – тут только пот, остатки смытого грима на шее и какая-то грязная усталость.

– Цицеро бы хотел… оставить этот запах. Хоть немножко, хоть до завтра. Можно? – маленький итальянец садится рядом, тут же подбирая ноги.

– Конечно, можно, – выдыхает Тиерсен и откидывается назад, прикрывая глаза.

Они устраиваются в постели необычно долго – от усталости все движения так замедленны, – и Цицеро перебирает в пальцах свои четки, нашептывая слова молитв. Тиерсен курит, лежа на боку, и смотрит, как скользят бусины между его пальцев. Тиерсен не хочет молиться сегодня, ничего не хочет, Цицеро помолится за него. Но и сразу не засыпается, и Тиерсен думает кое-что сказать. Он не знает точно, надо ли, но, наверное, было бы неплохо. Он дожидается, пока Цицеро остановится на секунду, закончив очередную молитву, и мягко перебивает его, туша сигарету в найденной в тумбочке пепельнице для гостей:

– Знаешь… Я не сержусь на тебя. Нет, тогда я очень злился, но сейчас… – Тиерсен перекладывается удобнее и тянет Цицеро к себе, касаясь губами его виска. – Я знаю, что мы такие, какие есть. Со своими… странностями. Со своими правилами. Каждый из нас. Из меня действительно хреновый Избранный, я не всегда понимаю, что я должен делать. Но если мы не должны убивать Лиз, то не будем.

– Никто не может знать всего, – Цицеро пожимает плечами и устраивается в руках Тиерсена удобнее. – Даже Избранный. И для этого ему нужен Цицеро. Это моя работа, моя почетная работа. Держать нимб Избранного, пока тот занят более важными вещами, – он тихо смеется, забавно морща нос, и Тиерсен не может не улыбнуться в ответ.

– Мы решим завтра с утра все с Лиз, а потом поедем отдыхать на весь день, ладно? Думаю, ближайшие несколько дней у нас не будет работы из-за похорон, а я так задрался уже с этими выступлениями, с этими ножами, со всем этим, мне нужен выходной.

– Значит, завтра очередная новая жизнь? – Цицеро еще хихикает и водит четками по плечу Тиерсена.

– Очередная новая жизнь, – Тиерсен хмыкает и целует его, медленно, легко касаясь губами. – До… завтра… сердце… мое, – едва успевает сказать он между поцелуями, потому что Цицеро не дает ему говорить, смеясь и кусаясь. – До завтра, – Тиерсен все-таки умудряется оборвать эту череду коротких грубоватых ласк и последний раз касается губами лба Цицеро. Он чувствует теплоту и деревянных четок, и шершавых пальцев на спине, когда Цицеро обнимает его, ложась головой на плечо. От волос маленького итальянца почему-то пахнет кровью. Но Тиерсену нравится этот запах.

Тиерсен просыпается через какое-то время – сон у него напряженный от вымотанности, – даже не знает, через какое, но достаточное, чтобы чувствовать себя хоть немного бодрее, от того, как приоткрывается дверь. Тиерсен бросает короткий взгляд на Цицеро – тот перекатился на другую половину кровати во сне, уткнувшись носом в подушку, забрав с собой одно одеяло и завернувшись в него, как рыжая гусеница. Ему опять холодно: хотя в квартире Селестина и нет проблем с отоплением, но все-таки и он, и Тиерсен с детства привыкли к более низким температурам, чем бывают на юге Италии.

Тиерсен смотрит на дверь где-то через долю секунды, но не дергается за оставленным на тумбочке ножом. Это всего лишь малышка Элизабет, она одета в поло Селестина, и оно почти достает ей до колен.

– Месье Слышащий голос Ночи, вы здесь? – интересно, она до конца своих дней будет называть его так? – Вы не спите?

Тиерсен размышляет несколько секунд. С одной стороны, ему совершенно не хочется возиться с девочкой, но с другой – она все равно его разбудила, а в таком нервном состоянии он не заснет снова так просто.

– Не сплю, – отвечает он тихо, чтобы не разбудить Цицеро. Тот иногда может спать непозволительно крепко. Или делать вид, что спит, чтобы к нему не лезли.

– Ох, как хорошо, – торопливо говорит Элизабет. – Я так боялась, что зайду к Селу. Он… злой сегодня. Когда я уронила вилку за ужином, я думала, он меня ударит.

– Не думай об этом, – Тиерсен приподнимается на локте. – Иди спать, завтра он уже не будет таким.

– Я… я хотела попросить, – Элизабет мнется. – Мне… можно поспать с вами?

– Нет, Лиз. Иди в свою комнату, – Тиерсен говорит это не грубо, но твердо.

– Но… пожалуйста, – она прислоняется плечом к дверному косяку, и ее совсем худые ножки подрагивают. – Мне очень страшно. Очень-очень. Я легла в постель, и мне казалось… что я слышу те звуки, которые были там, которые… он… – она тихо всхлипывает, но тут же мужественно проводит рукой по щеке, хотя ее голос и дрожит. – Когда вы…

– Ну тише, – Тиерсен вздыхает. Он все еще не собирается утешать Элизабет, но выгнать вон плачущую девятилетнюю – только сегодня исполнилось – девочку… Нет, он все-таки не такой ублюдок.

– Я просто… хотела бы поспать с вами, – Элизабет берет себя в руки и снова вытирает слезы. – Если можно.

– Ты можешь полежать со мной немного, пока не успокоишься. Я потом отнесу тебя в постель, – Тиерсен проклинает свое мягкосердечие, но что еще он может сказать?

Элизабет быстро, будто боясь, что Тиерсен передумает, закрывает дверь и топочет босыми пятками по полу, почти запрыгивая на постель. И, конечно…

– Да чтоб тебя, ты что, камнями ужинала?! – Цицеро мгновенно переворачивается и садится, быстро подбирая ноги, на которые малышка наступила с размаху, а Элизабет взвизгивает от испуга и падает на спину, не удержавшись на одеяле, тут же живо отползая к краю постели.

Тиерсен не выдерживает и усмехается, глядя на встрепанного Цицеро – все-таки не спал – и часто дышащую Элизабет.

– А вы… вы мне не разрешали с вами спать, а сами… – она возмущенно смотрит на Тиерсена, и это видно даже в темноте. – А сами уже взрослый, а до сих пор спите с папой! – ох, точно, они же так и не нашли время объяснить ей, кто здесь кому и кем приходится…

– Послушай, Лиз, – успокаивающе говорит Тиерсен, пока Цицеро негромко, но слышимо ворчит и снова накрывается одеялом, теперь уже с головой. – Мы не родственники на самом деле. Это тоже часть представления, понимаешь?

– А тогда почему вы спите в одной постели? – Элизабет спрашивает любопытно, как будто отвлекшись от своих грустных мыслей.

– Мы друзья, милая, – Тиерсен улыбается, а Цицеро совершенно непристойно хихикает в подушку.

– Друзья не спят в одной кровати, – Элизабет успокаивается и садится удобнее. – Я как-то просила Серафена, чтобы Наис, – наверное, какая-то подружка, догадывается Тиерсен, – осталась у нас на ночь, и он разрешил. А спать в одной кровати – нет. Он сказал, что в одной кровати могут спать только муж и жена… – она опять немного мнется, как будто ей тяжело осознавать, что это уже прошлое, которое теперь не повторится. Или дело именно в том, что она говорит, Тиерсен не знает.

– Мы… очень близкие друзья, – Цицеро смеется громче, и Тиерсен старается незаметно толкнуть его в бок, но тот только продолжает смеяться, обнимая подушку обеими руками. Элизабет смотрит на него странно. – Иногда у взрослых так бывает. Взрослые вообще часто делают странные вещи, – продолжает Тиерсен, но Элизабет перебивает его:

– А почему он смеется?

– Потому что… – Цицеро пытается отсмеяться, стягивая одеяло с головы и переворачиваясь на спину, – потому что… малышка, этот человек сегодня отравил твоего папашу, дал Цицеро наделать дырок в груди твоей мамаши, а сейчас боится рассказать тебе, почему люди спят в одной постели! – он довольно хохочет и снова накрывается одеялом, пытаясь заглушить смех. Вот ему-то весело, тоскливо думает Тиерсен. Ему всегда весело. А самому Тиерсену, кажется, сейчас придется вместо сладкого сна провести короткую лекцию по половому воспитанию для детей младше двенадцати.

– Вы… – Элизабет как будто не обращает внимания на первую часть фразы и переводит заинтересованный взгляд с одного на другого, – вы любите друг друга?

– Вот сейчас я точно в этом не уверен, – Тиерсен легко бьет Цицеро по животу, и тот, продолжая смеяться, перекатывается на бок, смотря на него своими веселыми и яркими глазами.

– Любите друг друга, как муж и… – Элизабет начинает очень уверенно, но тут теряется, – жена? – спрашивает немного робко.

– Ну, здесь это работает немного по-другому, но суть ты уловила верно, – Тиерсен вообще не понимает, почему продолжает этот разговор, но это его немного отвлекает и даже, наверное, веселит.

– И у вас есть дом? – Элизабет искренне любопытна.

– Ну да, – односложно, но не холодно отвечает Тиерсен.

– И вы целуетесь?

– Иногда случается, – Тиерсен не удерживает смешка.

– И трахаетесь?

– Бы… Что? – у Цицеро случается новый приступ хохота, и Тиерсен уже ничего с этим не делает. – Откуда ты набралась таких слов, Лиз? – он действительно удивлен. В свои девять он знал, конечно, некоторый набор не самых пристойных выражений, но никогда, пожалуй, в том возрасте не использовал их так метко.

Элизабет сжимает губы и теребит край поло. Она смотрит на Тиерсена чуток исподлобья, будто раздумывая, отвечать или нет, а через секунду быстро ложится на постель между ним и Цицеро, вздрогнув, как от холода.

– Серафен говорил, что когда люди любят друг друга, они трахаются. Иногда просто трахаются, без любви. Но если любят – то обязательно.

– Это Серафен сказал такую умную вещь? – Тиерсен поднимает бровь, ложась на бок, и Элизабет поворачивается лицом к нему. Цицеро наконец-то перестает смеяться и, все еще бормоча что-то себе под нос, шумно зевает и отодвигается от них подальше, отворачиваясь и снова кутаясь в одеяло. Это не значит, что он не будет слушать, но он тоже очень устал сегодня.

– Не очень умную, – Элизабет смотрит в глаза Тиерсену, и это почему-то предельно интимно. – Я не видела, чтобы он любил, когда трахается. И чтобы трахался, когда любит, тоже.

– Думаю, ты многого не видела, – Тиерсен улыбается, но перестает, когда видит, как серьезно и грустно Элизабет смотрит на него.

– Мне холодно, – говорит она с какой-то тяжестью. – Можно мне под одеяло?

– Лиз, послушай…

– А я тогда расскажу тебе секрет про Серафена. Тебе ведь интересно?

– Я не знаю. Смотря какой секрет.

– Я все равно расскажу, – подумав, заявляет Элизабет. – Но обними меня. Мне так холодно.

Обнимать ее Тиерсен не хочет. Но чем быстрее она согреется, тем быстрее уснет и тем быстрее можно будет отнести ее в постель.

– Ладно, ты можешь залезть под одеяло. Но никаких объятий, договорились?

– Хорошо, – Элизабет мигом откидывает край одеяла и забирается под него. А через секунду подкатывается к Тиерсену и прижимается всем телом, мелко подрагивая от холода.

– Эй! – он отстраняет ее не слишком аккуратно – нет, ему не неприятны ее прикосновения, но они с Цицеро спят без одежды, конечно, и такие объятия совсем неуместны. Был бы Тиерсен в пижаме, он бы, пожалуй, позволил Элизабет пообнимать его немного, но так это слишком. – Я же сказал тебе не прижиматься ко мне.

– Но мне холодно! – уперто и требовательно повторяет Элизабет, и Тиерсен улавливает в ее голосе эти мотьерские нотки: “я всегда получаю то, что хочу”. Цицеро с легким интересом приподнимает голову: он любит, когда люди кричат.

– Послушай меня, маленькая мадемуазель, – Тиерсен говорит это очень серьезно. – Я разрешил тебе полежать с нами в одной постели, но если ты хочешь капризничать, а не лежать тихо, то будь добра отправиться к себе. И можешь попросить у Селестина второе одеяло, чтобы согреться.

– Почему ты… – Элизабет вздрагивает в руках Тиерсена: он до сих пор держит ее за плечи, – почему ты такой? Такой злой! – она всхлипывает и начинает хныкать.

– То есть ты спрашиваешь это именно сейчас? По-твоему, я злой не из-за того, что убил твоих родителей, выкрал тебя из дома и собираюсь чужими руками пустить тебе пулю в лоб, а потому что не обнимаю тебя? – Тиерсену уже так надоело выяснять все эти отношения, он знает, что Элизабет не поймет, что он хочет сказать, но он и так вымотан, и еще эти капризы…

– Ти! – Цицеро поворачивается и опирается на локоть, смотря на него. – Ты знаешь, у тебя есть этот определенный французский charme, когда ты кричишь, но Цицеро здесь пытается уснуть, если тебе интересно. Ты можешь просто выкинуть ее из комнаты, и мы не будем слышать этих ужасных звуков, которые она издает, voila!

– Все у тебя так просто, – Тиерсен говорит ядовито, он чувствует себя очень некомфортно, потому что Элизабет плачет и потому что ему нужно разобраться с этим, а он понятия не имеет, как, но попросту вышвырнуть ее в коридор почему-то не может.

– А что тут сложного? Цицеро только удивляется, как с твоей сердобольностью мы вообще еще не разорились на милостыню всем убогим, – маленький итальянец морщит нос и толкает Элизабет в спину. – Заткнись, девчонка! Прекрати плакать! Ти, где у нее выключатель?

– Выключатель у женского плача… Ты бы еще что полегче спросил, – Тиерсен вздыхает. – Ладно, Лиз, серьезно, хватит реветь. Я не хотел тебя обидеть, – он понимает, что действительно сегодня много чего испортил в ее жизни, но что уж теперь. – Просто маленьким девочкам не пристало лежать под одним одеялом с взрослыми мужчинами, ты понимаешь? Это… просто неприлично, поверь мне.

Элизабет всхлипывает особенно громко и отнимает руки от лица. Она опять выглядит так болезненно и дышит часто.

– Это все из-за этого, да?! – она вдруг резко опускает руку и пребольно хватает Тиерсена за яйца. Тот коротко вскрикивает, но не бьет ее непроизвольно – с Цицеро он и не к таким внезапным вещам привык, – только перехватывает запястье, но даже не может отвести: чувствует все пять острых ноготков и догадывается, какие они оставят царапины, стоит дернуть руку. – Думаешь, я не видела этого раньше?! Так я видела! Почему, когда у мужчины есть эта штука, он больше не хочет меня обнимать?! Почему?! И Серафен тоже! Серафен тоже говорил, что мне нельзя его обнимать! А потом просил… и я не хотела… – Элизабет начинает рыдать громко, взахлеб, но не разжимает пальцев. Цицеро дожидается конца ее монолога, подпирая щеку рукой, и с любопытством смотрит на Тиерсена:

– Она что… держит тебя за бубенчики, Ти? – по разгневанному взгляду в ответ Цицеро понимает, что угадал, и снова резко, даже не собираясь помочь, начинает хохотать. И Тиерсену кажется, что это какой-то дурдом, полный громких, невыносимых звуков плача и смеха, и он чувствует, что уже готов на самом деле ударить Элизабет, потому что ее ногти впиваются уж очень больно.

– Отпусти меня, Лиз, – он говорит это так сдержанно, как может, и она резко разжимает пальцы, а через секунду опять утыкается ему в грудь, продолжая плакать.

– Прости меня! Я не хотела! – и Тиерсену ничего не остается, кроме как неловко обнять ее за худенькие плечи и игнорировать саднящую боль в паху. – И тогда не хотела!

– Тш-ш, – Тиерсен тянется через Элизабет и отвешивает всему содрогающемуся от смеха и закусившему край подушки Цицеро хороший подзатыльник. – Чего ты не хотела, Лиз? – Тиерсен хочет попробовать разговорить ее, чтобы она перестала плакать.

– Я не хотела делать тебе больно! – как же быстро ходит грудь Элизабет от рваного дыхания. – Я не хотела смотреть… когда Серафен…

– Он трогал тебя не так, как отец? Или заставлял что-то ему делать? – Тиерсен спрашивает спокойно, поглаживая подергивающуюся спину. Если Элизабет надо выговориться – пусть. Тиерсен не из тех, кто откажет уже мертвому в его последнем желании, если все равно некуда спешить.

– Нет! Нет… – Элизабет плачет тише, но все еще дрожит и плотно прижимается к Тиерсену, пряча лицо у него на груди. – Он… он никогда не трогал меня… он хотел, – она шумно шмыгает носом и тянется утереть слезы со щек, – но не трогал. Дядя Лефруа говорил, что он хотел. Но Серафен отвечал, что так нельзя, пока я маленькая. Но он… мы смотрели, когда он… – она всхлипывает громко, кажется, последний раз, и ее голос становится чуть более отрешенным. – Мы играли. Серафен… у него был секрет. Он – человек с тысячей жизней, так говорил дядя Лефруа. Он, наверное, всегда чувствовал себя виноватым… он любил, когда его били. Когда резали, секли, душили… Он покупал людей, чтобы они ему так делали. Мама не хотела так делать, но они не могли… жить отдельно. Из-за денег. Я не дурочка, я понимаю, что они друг друга не любили, – Элизабет делает короткую паузу перевести дыхание и почти сразу продолжает. – А те люди… женщины и мужчины… Серафен любил, чтобы кровь брызгала, чтобы тошнило и чтобы почти-почти умереть. И ему нужно было держать кого-нибудь за руку. Он говорил, чтобы не потеряться там. Раньше его держал дядя Лефруа. А потом, на мой день рождения, когда мне исполнилось… – Элизабет считает быстро, – пять, Серафен сказал, чтобы я это делала. Он сказал, что очень любит меня и чтобы я больше не называла его “папой”, что у нас все будет по-другому. И я держала его за руку. Часто, каждый месяц, я помню. У меня иногда даже все туфельки были в его рвоте, но я держала. Я обещала! Я обещала никогда его не отпускать… А у него так страшно закатывались глаза, когда его секли. Он так кричал. Когда я была маленькая, я очень боялась. А еще он один раз мне очень больно кожу на пальцах порвал, когда царапал. И иногда он забывал секретные слова. И я должна была говорить за него. “Моя любовь”. И я иногда думала, что будет, если я не скажу. Если еще совсем немножко потянуть. Но он так держал меня, что мне было страшно не сказать. Даже когда его тошнило на меня, а потом он лез целоваться. Это было гадко, но я все равно говорила, когда было нужно. “Моя любовь”, – Элизабет опять начинает тихо плакать, и Тиерсен интуитивно понимает, что ей нужно рассказать еще, и она очень боится, что не успеет, что он выполнит свое обещание убить ее до того, как она закончит.

– Господи, ну и мерзость, – тихо говорит он, все еще поглаживая плечи Элизабет, и даже Цицеро молчит. Тиерсен не знает, почему, вряд ли их обоих можно этим шокировать, они и сами иногда не против жестковато поиграться в постели, но Элизабет так искренне плачет, что, возможно, даже в маленьком итальянце проснулось какое-то подобие сочувствия. Тиерсен практично решает запомнить это его состояние и, если получится, попробовать вызывать его почаще, чем раз в четыре с лишним года.

– Он иногда так лежал и совсем не шевелился… – Элизабет снова пытается успокоиться и торопливо продолжает, действительно, словно боясь, что Тиерсен перебьет ее и швырнет на пол, – такой белый-белый. И не дышал. Но никогда не умирал, никогда. Дядя Лефруа колол ему что-то в шприце, и он всегда открывал глаза. И говорил: “Дай мне мою Лиз”. И дядя Лефруа разрешал мне подойти, и я смотрела. И Серафен был совсем как мертвый, но не мертвый. А сейчас… он ведь правда умер насовсем, да? Не как раньше? – она будто все говорила ради этого вопроса, стараясь объяснить Тиерсену, почему это так важно. Чтобы насовсем.

– Насовсем, – Тиерсен успокаивающе гладит ее волосы.

– И я тоже умру?

– Да, милая. Ты тоже.

– Я не хочу умирать… – Элизабет глубоко вдыхает и по третьему кругу заходится в рыданиях. Цицеро раздраженно стонет и накрывает голову подушкой. Ненадолго его сочувствия хватило. – Я не хочу… я ведь встречу его там, да? На небе, когда умру? Пожалуйста, пожалуйста, месье, можете тогда не убивать меня еще хотя бы немножечко? Я так боюсь его! Серафен рассердится на меня, на то, что он из-за меня умер! Я не хочу… не хочу к нему!

– Серафен умер не из-за тебя, Лиз, – Тиерсен не знает уже, чем ее успокоить. Он очень хочет спать и не хочет никого утешать больше. – И он отлично знал об этом. И вы не увидитесь на том свете, я думаю. Все будет хорошо. Ты будешь с мамой. Ты хочешь к маме?

– Не знаю, – Элизабет так опустошена слезами, что это звучит как-то сипло и больно.

– Ладно, ты будешь, с кем захочешь. Хочешь – одна, хочешь – с мамой, – Элизабет молчит в ответ, только дышит глубоко, и Тиерсен надеется, что это все наконец-то закончилось, и им всем можно будет уснуть. Но Элизабет спрашивает через пару минут молчания:

– А как это будет? – и Цицеро молча снимает подушку со своего лица и кладет на ее голову, легонько прижимая. Элизабет нервно дергается, но Тиерсен убирает подушку, коротко сжав пальцы Цицеро.

– Подожди чуть-чуть, мы сейчас закончим, – говорит ему мягко. – Что будет? – а это уже Элизабет.

– Ну… как вы убьете меня? – и Тиерсен даже теряется на секунду.

– Это будет не больно, Лиз, – он берет себя в руки. – Ты даже не успеешь ничего почувствовать, обещаю тебе, – он сам не замечает, как его тон становится успокаивающим, будто он рассказывает сказку на ночь. – Я знаю одну женщину, у нее очень мягкие и ласковые руки. Тебе она понравится. Вы пойдете гулять в сад, у нас есть очень красивый сад, и я испеку вам каких-нибудь сладостей. И вы будете есть их и болтать. А потом ты на секунду закроешь глаза – а откроешь уже не здесь. И все будет хорошо, Лиз, та женщина сможет сделать это хорошо.

– Ти решил подставить Альвдис перед Господом нашим? – Цицеро ревниво нахмурился, когда Тиерсен говорил о ее “ласковых” руках, но сама идея ему довольно нравится. Не слишком, но лучше, чем остальные варианты. Хотя заставить Лодмунда убить малышку Цицеро бы согласился с куда большим удовольствием. Впрочем, у него еще есть время предложить Тиерсену этот вариант и мягко настоять на нем.

– А тебе обязательно говорить об этом прямо сейчас? – с легким раздражением спрашивает Тиерсен, и Цицеро зажимает себе рот обеими ладонями: он тоже хочет спать, и это один из тех редких моментов, когда даже его утомляют лишние разговоры.

– Хорошо, если не больно, – будто не слушая их, тихо произносит Элизабет, приваливаясь лбом к груди Тиерсена и сонно выдыхая. – Ну а если я убегу?

– От нас не убегают, Лиз, – с легкой печалью говорит Тиерсен, снова переключая свое внимание на нее. – Прости.

– Я не очень-то хочу, – честно говорит Элизабет. – Вы мне нравитесь. Если бы вы не хотели убить меня, я бы и вовсе не думала убегать, правда. Но я, наверное, попробую. Очень уж не хочется к Серафену. Но не сейчас, – она зевает: утомилась от слез. – Когда-нибудь.

Тиерсен не отвечает, и они молчат дальше. Проходит минут пять, и Элизабет начинает тихо посапывать, но Тиерсен чувствует себя таким уставшим, что у него нет ни сил, ни даже уже желания подниматься и нести ее в постель. Он только поворачивается, не отпуская ее одной рукой, берет свой нож с тумбочки и бросает его в сторону окна – острое лезвие легко входит в деревянную раму, высоко и крепко, так, что Элизабет не вытащит его, если что.

– Ти разве не хочет убрать девчонку в ее кровать? – ворчливо, но тихо спрашивает Цицеро, когда Тиерсен снова укладывается удобнее, позволяя Элизабет лежать головой на его плече.

– Если она проснется, то снова может начать плакать, а я этого больше не выдержу. Пусть поспит с нами, – так же тихо отвечает Тиерсен, прикрывая глаза. – От одной ночи хуже не будет.

– Зачем Ти вообще с ней возится? – Цицеро недовольно взбивает подушку и снова плотно заворачивается в одеяло, ложась на спину. – И зачем обнимает ее? Ее можно и с краю положить.

– Не ревнуй, – Тиерсен вздыхает. – Я ее даже трогать боюсь теперь, что там перекладывать.

– Цицеро не ревнует! – маленький итальянец шепчет громко. – Но его Избранный принадлежит ему и должен обнимать его, а не других!

– Если хочешь – иди сюда, у меня рук на всех хватит, – устало говорит Тиерсен и всем тоном показывает, что на этом разговор окончен.

– Вот еще надо, – Цицеро обиженно отворачивается и громко сопит. – Нет уж, нет-нет-нет, пусть Ти делает, что хочет, пусть обнимается со своей девчонкой, а потом сам приползет к Цицеро и будет умолять простить его. Но Цицеро еще подумает, нужен ли ему Избранный, который обнимает всех подряд!

– Ага, все колени сотру, пока ползти буду, – Тиерсен не открывает глаз и бормочет это в волосы Элизабет, уже почти проваливаясь в сон.

Цицеро дуется еще немного, пока Тиерсен не начинает дышать ровно. И едва слышно ругается, поворачиваясь и подтаскивая свое одеяло. Цицеро несколько секунд думает, как бы так лечь, чтобы не касаться Элизабет или хотя бы касаться ее поменьше. И, только улегшись, сразу перекладывается, ворча шепотом. И еще раз, потому что лежать, изогнувшись и не соприкасаясь с малышкой, неудобно, а касаться – противно. Цицеро не нравится запах Элизабет, не нравится звук ее дыхания и вообще ее присутствие в их постели, и он долго устраивается, но, в конце концов, находит относительно удобное положение и успокаивается.

Тиерсен вздыхает, не просыпаясь, когда Цицеро во сне прижимается ближе, и свободной рукой подтягивает его к себе, переплетая пальцы поверх одеяла. И они – двое убийц и их маленькая жертва – так и спят до самого утра.

Тиерсен просыпается от теплого касания, которое различает тут же. Мягкие, широкие губы – к его обветренным губам. И он тихо вздыхает, приоткрывая рот, принимая поцелуи Цицеро; они утренние, вязкие, и Тиерсен чувствует, как смешивается густая и терпкая слюна, когда Цицеро переплетает свой язык с его, медленно ласкаясь. Не открывая глаз, Тиерсен кладет руку своему итальянцу на шею, сильнее прижимая его к себе, целуя глубоко, подаваясь навстречу и выдыхая через нос, когда их языки сплетаются так тесно и от этого так сладко тяжелеет член. Тиерсен вспоминает о своих ощущениях по всему телу и вздрагивает резко, когда понимает, что прижимается к нему своим маленьким и горячим телом вовсе не Цицеро. Черт, он совсем забыл об Элизабет! Тиерсен отстраняется резко, и на губах у Цицеро блестят капли их слюны, а на щеках выступил легкий розоватый румянец, и от этого член только крепнет сильнее, совсем не вовремя. Тиерсен отодвигается назад как-то дергано, и замечает, с каким любопытством Элизабет, тепло притиснувшаяся к его груди – да вот только лежать между двух возбужденных мужчин ей не хватало! – смотрит на них.

– Лиз, вылезай из постели. Живо! – Тиерсен чуть повышает голос. Со своим возбуждением он все равно ничего сделать сейчас не сможет. Даже если бы Цицеро не сидел так открыто на постели, встрепанный, с разбросанными по плечам волосами, прикрытый только одеялом ниже пояса – да что бы оно еще скрывало, – с утренним стояком все равно ближайшие минут десять бороться бесполезно. Так что остается только выгнать малышку, она и так тут задержалась.

Элизабет как будто хочет возразить, но, услышав тон Тиерсена, послушно откидывает свой край одеяла и быстро соскакивает на пол, шлепнув босыми пятками.

– Извини, – Тиерсен остывает мигом. – Лиз, я не хотел кричать. Просто… ты не могла бы пойти в ванную, например? Ты сможешь сама там со всем справиться? Или иди на кухню и подожди, пока Селестин проснется и поможет тебе, ладно? Нам, – он бросает короткий взгляд на нетерпеливо ерзающего Цицеро, – нужно побыть наедине, если ты позволишь.

– Да, я могу помыться, Сел мне показал, где все, вчера, – немного робко говорит Элизабет. Она опять какая-то странная, но Тиерсен уже начинает к этому привыкать. – А вы… вы не будете делать друг другу, как… – она не договаривает, но Тиерсен вспоминает о вчерашнем разговоре.

– Нет, – мягко отвечает он, чуть сводя ноги. – Мы так не делаем.

– Я вижу, – Элизабет несмело улыбается. – Я думала, что так люди только в кино целуются, – смешливо прикусывает губу.

– Лиз, пожалуйста! – Тиерсен не зло, но прикрикивает на нее еще раз, и Элизабет хихикает, выскальзывая за дверь. И он еще слышит топот ее ножек по коридору, но уже об этом не думает. – Толку от того, что ты прикрылся, – шепчет, сжимая откровенно выступающий под одеялом член Цицеро, а через секунду уже откидывает одеяло и снова целует своего итальянца, окончательно забывая про Элизабет.

Они прихватывают губы друг друга, обнимаясь, переплетая ноги, сбивая к черту все постельное белье, когда перекатываются, стараясь оказаться сверху, и сильно трутся возбужденными членами. Эта короткая утренняя борьба за право то ли быть сверху, то ли первому поиметь в рот – они сами не знают, зачем и зачем-то ли – жжет кровь и доставляет не меньше удовольствия, чем сам секс. Цицеро больно кусает Тиерсена, хватает его руки, пока тот уворачивается и кусается в ответ; они так торопливо и грубовато ласкаются, чередой жестких захватов в попытках прижать к постели, но в конце концов Цицеро оказывается сверху, придавив Тиерсена за плечи и тяжело дыша.

– Ты становишься все лучше с каждым годом, Ти! – он смеется, переводя дыхание, а Тиерсен дышит часто и наслаждается его растрепанным видом. И когда Цицеро подхватывает его под бедра и прижимает к себе, с совершенно непристойным стоном кусая шею, Тиерсен согласно обхватывает его ногами за талию. Волосы Цицеро щекочут Тиерсену щеку, плечо и грудь – везде, где упали, рассыпавшись густой медно-рыжей волной, – а весь сочащийся член трется между его ягодиц, оставляя мокрые капли смазки на темных волосках, упирается головкой в мошонку, скользит в ложбинке между лобком и бедром. И это что-то особенное – сегодняшнее утро, – потому что они вроде бы торопятся, а вроде бы и нет, и им очень, невыносимо мало друг друга, мало каждого касания, будто эти касания все сейчас отнимут и запретят.

– Это так из-за вчерашнего, да? – спрашивает Тиерсен, когда Цицеро неожиданно заваливается на бок, перекидывая ногу ему через бедро и обнимая за шею.

– Не знаю, Ти, – Цицеро задумчиво смотрит на него, потираясь членом о живот, пока Тиерсен запускает обе ладони ему в волосы, массируя затылок. – Цицеро хочет тебя и все, – он говорит это так уверенно, что Тиерсен не может не рассмеяться и не поцеловать его еще, откровенно, до легкой красноты на скулах у них обоих.

Тиерсен кладет руку на член Цицеро и начинает неторопливо двигать ладонью вверх-вниз, потирая свой ствол тыльной стороной большого пальца, пачкая костяшки остальных налипшей на живот маленького итальянца смазкой. Ох, его небольшой член так напряжен, весь набух от крови, и его ощущение под пальцами стоит многих чужих ласк, как думает Тиерсен; в такие моменты он совсем не жалеет, что меняет всех женщин и мужчин, которых мог бы иметь, на своего Цицеро. Потому что тот так постанывает от этих касаний и сам сплевывает в руку, обхватывает его член и дрочит старательно, лаская всеми пальцами.

Нет, конечно, Цицеро эгоистично любит получать ласку больше, чем отдавать, но если делиться – то получишь стократ больше, это за последние годы он узнал точно. Это раньше он даже не задумывался, кончали с ним женщины или нет, ему нравилось брать их, удовлетворяя себя куда больше. Удовлетворяя только себя, говоря откровенно. Нет, это не значило, что Цицеро избегал поцелуев и ласк ртом или пальцами, но это всегда было так быстро. Сладко, но быстро. А с Тиерсеном так не получалось. Как можно быстро, когда с ним нельзя по-простому – помять грудь, раздвинуть ноги и скоро вставить. Когда он фыркает и вместо этого находит столько чувствительных мест, когда ищет их, когда целует и гладит Цицеро там, где женщины никогда не целовали и не гладили его. Да и какой женщине придет в голову целовать его потные подмышки – она если только погонит в душ, – вылизывать промежность и покусывать яйца – в рот возьмет, и то неплохо, – всаживать пальцы в задницу и оставлять красные засосы на ягодицах – а тут в лучшем случае вышвырнет из квартиры, обозвав клятым извращенцем. И хотя Тиерсен и говорит, что сейчас женщины стали раскованнее в постели, Цицеро не знает про это. Его единственное “сейчас” касается его в самых интимных местах, его странный мальчик всегда думает о том, хорошо Цицеро с ним или нет. И Цицеро готов делиться с Тиерсеном лаской за это, целуя везде сам, и чувство чужого возбужденного члена под пальцами – не чужого – ему сейчас тоже очень нравится.