Текст книги "Я без ума от французов (СИ)"

Автор книги: Motierre

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

– Ум-мф! – Цицеро приземляется на траву лицом вниз, шумно, чувствуя резкую, невозможную боль в ноге, содрав всю открытую кожу на руках до мяса. Он рассекает лоб о какой-то торчащий из земли корень, но это ничего по сравнению с тем, как вспыхивает нога. И Цицеро даже не может перевернуться, чтобы посмотреть, что с ней – каждая попытка двинуться причиняет горящую, предельную боль. Поэтому он для начала пытается хотя бы отдышаться, уткнувшись лицом в траву. За спиной больше нет никаких звуков, и Цицеро сразу забывает о погоне. Ему больно, а остальное уже неважно.

Он приподнимается на локтях, но, даже изогнувшись, не может разглядеть, что там, сзади – пот застилает глаза. И Цицеро, стиснув зубы, все-таки пытается перевернуться. Это дается тяжело, мучительно, и он не сдерживает криков, хватая себя за бедро и перекидывая ногу, которую не чувствует ниже колена – только оглушающее, полыхающее пятно боли. И перед глазами все идет темным – не только от этого, но и от того, как голень теперь уродливо изломана, порваны темно-красные штаны, торчит кость нервным сколом из яркого, сочного месива крови и обнаженного мяса. Цицеро закрывает глаза. Это очень и очень плохо, и он ругается сквозь зубы на трех языках.

Но боль совсем немного отступает, когда он не двигается, и Цицеро старается как можно быстрее привыкнуть к ней, чтобы подумать о том, что ему теперь делать. А что делать? Мало что может быть хуже, чем получить открытый перелом посреди леса, где никого нет, где некому помочь. Цицеро открывает глаза и оглядывается. Он любит пожалеть себя, но не тогда, когда теряет драгоценную кровь, будто впитывающуюся в траву.

Вокруг густой лес, в котором нет ни души. Если только… вон тот странный человек, который с ужасными звуками пишет что-то на школьной доске. Это вполне устраивает Цицеро, и он приглядывается, чувствуя в очертаниях фигуры что-то невыносимо знакомое. И выдыхает с облегчением, даже забыв про боль на какое-то время.

– Тиерсен! – Цицеро кричит, счастливо запрокидывая голову. – Кажется, Цицеро немного поломал себя, но ты можешь помочь ему! – он болезненно смеется, потирая бедро, по которому тоже ползет жар от сломанной кости. Но Тиерсен не отвечает, только продолжает что-то писать, Цицеро не разбирает, что, хотя он совсем рядом – это как будто какие-то бессмысленные каракули.

– Тиерсен! – Цицеро хмурится и говорит более требовательно. – Ты что, совсем не слышишь своего бедного Цицеро?! Ему больно! – “скррр… скррр…” – невыносимые звуки мелом по доске. – Цицеро больно! Прекрати играться со своими мелками и помоги ему! – маленький итальянец злится так сильно. Какого черта этот тупой Тиерсен даже не шевелится? – Ты слышишь меня, Тиерсен, мать твою?! – голос почти срывается в очередной визг, когда Тиерсен как-то тяжело, почти с хрустом поворачивает голову. Он не оборачивается целиком, и его лицо видно только в профиль – глаза перевязаны плотно темной лентой, узла которой на затылке Цицеро не заметил.

– Я слышу, – спокойно отвечает Тиерсен и снова возвращается к своему занятию, продолжая выводить непонятные линии, похожие на врачебные записи в рецептах – “скррр… скррр…”. – Я всегда тебя слышу.

Цицеро тяжело дышит и даже не может найти слов сначала.

– Так если слышишь, какого хрена там стоишь?! – он бьет по траве, и та режется сильно. Цицеро вскрикивает, отнимая от нее ладони – кровь течет из разодранной кожи, но не остается на траве, та чистая, без всяких пятен. Но думать об этом некогда. – Тиерсен! – тон становится жалобным, просящим. – Тиерсен, Цицеро больно! Твоему милому Цицеро так больно! Мне больно!

– Не кричи, пожалуйста, – Тиерсен говорит тихо, ровно, уже не поворачиваясь. – Ты мне мешаешь.

– И ты говоришь, что Цицеро сумасшедший?! – маленький итальянец срывается. – Это ты сумасшедший! Стоишь там, когда… Что?.. – он поворачивает голову резко, когда чувствует, как что-то смыкается на его запястье. Корень. Узкий, тугой корень обхватывает запястье Цицеро, придавливая к земле. – Что это еще за хрень, Тиерсен?! – Цицеро быстро хватает висящий на поясе кинжал свободной рукой, но другой корень вмиг перехлестывает ее, сдавливая, и тоже вбивает в землю. – Тиерсен! – сейчас Цицеро по-настоящему страшно. Он уже бы многое отдал, чтобы оказаться в пустом лесу с одной только сломанной ногой. Особенно тогда, когда корни резко обвивают его бедра, а через секунду – и торчащую кость, ломая ее еще раз. И Цицеро кричит так, как никогда не кричал, выгибая шею, но еще один корень выбивает воздух у него из легких, обматываясь под грудью.

– Тиерсен! Тиерсен, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Сделай что-нибудь! Заставь их прекратить! – Цицеро кричит на одном дыхании, даже не пытаясь вырываться – он уже не чувствует ни рук, ни здоровой ноги.

– Я же просил тебя не шуметь, – Тиерсен вздыхает и переворачивает доску, начиная писать что-то новое.

– Тиерсен! – это уже почти животный крик, Цицеро никогда не испытывал такой паники, как сейчас. – Тиер… – крепкий корень захлестывает ему рот, разбивая губы. А следующий фиксирует шею. И Цицеро может только смотреть, как Тиерсен выводит на доске крупно и необыкновенно четко: “ЦИЦЕРО”, а сразу под – “БОЛЬ”, подчеркивая снизу. И Цицеро смотрит, конвульсивно вздрагивая, а потом последний корень с коротким хрустом закрывает ему глаза.

Цицеро втягивает воздух резко, распахивая глаза. Ему казалось, что он никогда не выберется из этой тесной темноты, но пальцы наконец-то нащупывают мокрый песок, и Цицеро вцепляется в него, карабкаясь, жадно дыша. Он выбирается откуда-то и со всхлипами приникает к этому песку, пытаясь успокоиться. И это получается, пусть и не так быстро. Цицеро не помнит толком, почему ему так страшно, но это и к лучшему – проще будет забыть. И, отдышавшись, он приподнимается, оглядываясь.

– И куда Цицеро попал на этот раз? – щурится от мягкого сероватого света после темноты. Воздух вокруг остро пахнет морем, и, осмотревшись, Цицеро убеждается, что находится на каком-то холодном пляже, недалеко от города. Вся одежда отчего-то промокла, и маленький итальянец дрожит, поднимаясь на ноги. От холодного ветра явно не становится лучше, и Цицеро приплясывает на месте, бормоча под нос злые ругательства. Надо идти в город – других вариантов согреться все равно нет. И Цицеро, проклиная все, что ему попадается – от погоды и собственной жизни до попавшего под ногу камня – отправляется именно туда.

Но город, а если быть точнее – набережная, встречает его девственной пустотой. Не валит дым из видимых вдалеке заводских труб, не шумят дороги, не светятся вывески в белесом тумане. Цицеро раздраженно вздыхает и обхватывает себя руками – как же ему холодно, а здесь нет ничего, чем можно согреться, один промозглый ветер пронизывает насквозь. Но, вглядевшись слезящимся от этого ветра взглядом в уходящие к городу улицы, Цицеро замечает кое-что и вздрагивает довольно. Две фигурки почти неразличимы уже в тумане, но разве это важно? Куда важнее, что здесь есть люди и они куда-то направляются, возможно, в тепло, куда-нибудь, где есть отопление, бренди и мягкие кресла. Цицеро довольно будет любой из этих вещей, и он торопливо спускается по лестнице. Его короткий крик ловит и заглушает туман, но это ничего, Цицеро не будет тратить силы и тепло дыхания лишний раз, он просто догонит тех, кто уходит в город. Уходит так быстро, ох… Цицеро нелегко так же быстро переставлять ноги, но он очень старается, спотыкаясь на мостовой и тяжело кашляя, когда хватает ртом ледяной воздух.

Те двое идут слишком скоро для Цицеро, а ему требуется все больше времени, чтобы остановиться и откашляться – вместе с холодом в легкие как будто проникает какая-то болезнь, тяжелая и соленая. И он добирается до словно брошенной кем-то наспех гостиницы намного позже того, как двое скрываются внутри. Но Цицеро видел их с самого начала улицы и теперь замечает разбитое стекло в двери, так что знает, где они, но сам не торопится внутрь, хотя оттуда и явно подает теплом. Но он только теперь чувствует странную подрагивающую вибрацию воздуха, кажется, даже самого города, и не может не осторожничать. Теплее ему, конечно, не становится, но Цицеро еще не настолько выжил из ума, чтобы попросту соваться в искушающее его место. Обычно в таких искушающих местах не находится ничего хорошего, и Цицеро решает для начала отойти между домов, последить за тем, что произойдет дальше. И если те двое не будут выходить достаточно долго, то и Цицеро сможет рискнуть погреться.

Но снаружи довольно скучно, и Цицеро нечем заняться, кроме того, чтобы мерзнуть и вспоминать старые песни. Но когда он уже решает все-таки забраться в тепло пульсирующую башню, что-то происходит на ее крыше, и Цицеро прижимается к стене ближайшего дома, вглядываясь. И чуть не кричит радостно. Тиерсен. Тиерсен – это хорошо, это спокойствие, это какая-то абсолютная точка, константа покоя. Но Цицеро кусает себя за язык сразу, зажимая рот рукой: он вспоминает, что Тиерсен наверху не один, и не хочет рисковать. И понимает, что не зря, когда видит женщину, которая подходит к краю крыши и садится на парапет. Это очень странная женщина, которая похожа разве что на Глубоководных* из любимых книжек Цицеро, потому что кожа ее явно серая, и это видно даже на таком расстоянии, слишком серая, чтобы быть просто болезненной. Цицеро задерживает дыхание, всматриваясь, но слов, которыми женщина обменивается с Тиерсеном, он не слышит. Впрочем, она все равно ему не нравится, слышал бы он ее или нет. Особенно когда она касается Тиерсена. Кажется, они ссорятся или что-то, по крайней мере, наверху происходит какое-то движение, и Цицеро очень старается не пропустить ничего, хотя видеть четко ему все сложнее: у него начинает сильно болеть голова, и картинка мягко плывет перед глазами.

Но вот Тиерсен подходит к краю крыши, и Цицеро замирает, совсем забыв о холоде. Тиерсен выглядит как-то печально и решительно, забираясь на парапет. Как-то устало. И с такой же усталостью он просто шагает вперед, до того, как Цицеро успевает вообще что-либо сделать, даже двинуться, даже вдохнуть. Все происходит в секунду, и звук от падения короткий, глухой, с таким звуком сам Тиерсен бросал мясо на доску перед тем, как его отбить. И Цицеро смотрит на это, смотрит на открытую ему часть здания, на еще подрагивающий асфальт, на тонкий, темный пласт тела на нем. И, заметив боковым зрением – автоматически, не сознательно – чужой взгляд, машинально прижимается обратно к стене, к тени. И вдыхает – пытается вдохнуть – первый раз после того, как выдохнул ревниво несколько секунд назад. Воздух идет в легкие тяжело, но Цицеро справляется с собой, снова поворачиваясь. О, как он жалеет, что у него сейчас нет пистолета! Но его и правда нет, как нет и женщины больше на крыше, как нет времени для ненависти. Ни для чего нет времени, и одновременно оно есть теперь – для всего. Цицеро срывается с места в секунду, едва касаясь асфальта самыми кончиками пальцев в мягких сапогах. Несколько десятков метров – так мало, слишком мало, чтобы успеть подготовиться к тому, что увидишь. Но Цицеро не из тех, кто готовится, он принимает все сразу и целиком, совершенно оглушающе.

Цицеро подходит, делая последние шаги куда медленнее, и осторожно замирает рядом с Тиерсеном. Нет смысла проверять – Цицеро отличит мертвого от живого, не щупая пульс, особенно сейчас, когда лица не видно, но крови достаточно. Цицеро аккуратно опускается на корточки рядом, смотря на стриженый затылок цепким взглядом. Он тянется и берет Тиерсена за плечо, переворачивая. И не менее цепко, холодно вглядывается в совершенно покойное лицо – необычно, но оно даже не стало кровавым месивом, всего лишь разбито несильно. Цицеро садится на асфальт, медленно подбирая ноги и обнимая их. Его дыхание ровно, а взгляд едва заметно движется. Цицеро не думает о том, что чувствует. Он думает о том, что надо делать. О материальном, о том, что можно упорядочить, о каждом мелком шаге, который ему придется сделать совсем скоро. От поднятия на ноги до того, как он вырежет сердце той суке. Шаг за шагом, тысячи действий, тысячи расчетов и единственное чувство. Не сплетающиеся комбинации, не разноцветные вспышки, только одно. Цицеро очень… грустно? Да, ему грустно. Ему так грустно, что… Цицеро втягивает воздух, и тот застревает в горле. И откашлять не получается, он не идет ни туда, ни обратно, ни вдоха, ни выдоха, даже если думать, анализировать, строить…

– Да чтоб тебя! – удар по щеке сильный, и Цицеро дергается, распахивая глаза. Ему кажется, что он еще не может вдохнуть, но после первой же попытки теплый воздух так сладко проникает в горло через раскрытые широко губы. – Ты как? – Селестин держит его за плечо, и его глаза немного беспокойны. – Извини, что ударил, – он говорит, пока Цицеро никак не может надышаться. – Я не знаю, я проснулся, когда ты закричал во сне. Ты всю постель сбил. Все нормально? – Цицеро только понимает, что действительно сбил одеяло и уронил подушку на пол, и резко двигается назад, почти судорожно садясь. – Цицеро, успокойся, – Селестин говорит негромко. – Это просто кошмар.

– Нет! – голос у Цицеро хриплый и немного сорванный, но он тут же успокаивается, привычно подбирая ноги, крепко их обнимая. – Нет, – говорит тише. – Никаких кошмаров, никаких больше, никаких.

– Слушай, я… Ладно, это действительно не мое дело, – Селестин слышит глухое, хрипловатое дыхание Цицеро и решает не продолжать. – Просто я не знаю, что нужно в таких случаях. То есть знаю, но, думаю, мы не в тех отношениях, чтобы такое практиковать, – он тихо смеется, и Цицеро слишком быстро смеется в ответ – болезненно, надрывно, с излишней готовностью. – Ладно, давай просто ляжем спать дальше, – Селестин чувствует себя неуютно. Он вроде бы должен что-то сказать, но только встает и возвращается в свою постель, пока Цицеро поднимает с пола подушку, обхватывая ее обеими руками. Он падает в нее лицом, чувствуя липкий пот на висках, и думает, что не уснет уже, и ему хочется кричать, бормотать, петь – что угодно, чтобы не слышать той тишины, от которой не хватает воздуха. Но он так устал… Сон приходит быстро, между одним тяжелым выдохом и другим, и в нем нет больше сновидений, и Цицеро расслабляется скоро, и его хватка на подушке разжимается. Он слабо стонет, сворачиваясь, но не испуганно, только устало. Видимо, хоть какие-то боги сегодня милосердны к нему.

* Глубоководные – вымышленная раса разумных амфибий, придуманная Говардом Лавкрафтом и неоднократно используемая другими авторами, писавшими по Мифам Ктулху. Например, здесь имеются в виду Глубоководные, описанные Августом Дерлетом.

========== XVI. ==========

Селестин просыпается поздно, позже того, когда еще прилично завтракать, зато на редкость бодрым. Он тихо, довольно стонет, потягиваясь, когда осознает, что лежит в мягкой постели, а не сидит в автомобиле, и под головой у него подушка, а не жесткий подголовник. Селестин решительно откидывает одеяло и жмурится от легкой прохлады, мигом скользнувшей в широкий ворот пижамы. Бросает взгляд на Цицеро – тот так и не накрылся одеялом и спит голым, свернувшись в комок и плотно обхватив подушку. Селестин думает, что сейчас он выглядит очень беззащитным, совсем не таким, как когда бодрствует. Сон стирает эмоции со всех лиц, со злых и напряженных, эмоциональных и безумных. И Цицеро, со своими глубокими морщинами и припухшими веками, выглядит сейчас просто уставшим человеком лет пятидесяти, который спит, открыв блестящие от пота веснушчатые плечи, спину с остро выступающими лопатками и поджатые ноги с десятком синяков и ссадин между рыжих волосков.

Селестин потирает веки, сосредотачиваясь на сегодняшних планах. Точнее, на их отсутствии. И, конечно, он мог бы разбудить Цицеро прямо сейчас, но решает дать себе немного времени подумать в тишине и покое. И заняться этим он собирается в теплой ванне, чтобы не тратить время только на одно дело. Но полчаса раздумий лишь окончательно убеждают Селестина в том, что его категорическое неприятие всей этой идеи никуда не делось. Ему настолько неуютно и неспокойно, что он почти физически чувствует собственное желание покинуть Флоренцию немедленно. Но это приходится через силу игнорировать: Селестин сам, добровольно приехал сюда и взял на себя часть обязательств, а бегать от нерешенных проблем он отучился еще в школе.

Но, беспокойно барабаня пальцами по краю ванны, Селестин видит все еще только два варианта развития событий: ехать к Лефруа или искать Тиерсена. Первый из них он отметает сразу: лезть в это он точно не хочет, и неважно, что он сам это начал. И тогда остается как-нибудь ненавязчиво направить Цицеро по второму пути: Селестин искренне надеется, что поиски Тиерсена займут достаточно времени, чтобы тот сам успел разобраться с Лефруа. А потом они все вместе смогут вернуться во Францию. И, тяжело думая об этом, Селестин прикрывает глаза и вытягивается в воде. Он старательно не вспоминает сейчас ни о ночном происшествии, ни о том, что было в Париже: по сравнению с проблемой того, чтобы уговорить Цицеро что-то сделать, это кажется такой мелочью, в самом деле.

Когда Селестин возвращается в номер, переодевшись в свежий костюм и позволив себе сегодня даже расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки и обойтись без галстука, Цицеро уже сидит на постели, передергивая плечами и как-то беспомощно тиская подушку. Но, подняв взгляд на Селестина, он сразу широко улыбается, живо поднимаясь на ноги и разминаясь.

– Ну что, мальчик готов убить своего дядюшку сегодня? – его голос просто сочится энтузиазмом, а Селестин вздрагивает и немного неловко отводит взгляд, когда Цицеро, ничуть не смущаясь своей наготы, начинает копаться в чемодане. – Цицеро нужно что-нибудь вместо той куртки – она ужасно жесткая, рукой нормально не шевельнешь! – маленький итальянец болтает о своем торопливо, совсем не обращая внимания на Селестина. И тот даже теряется на секунду, но только на секунду.

– А ты не хочешь сегодня съездить поискать Тира? – спрашивает как будто не слишком заинтересованно. – И извини, но ты не мог бы… надеть что-нибудь?

– Зачем? – Цицеро поворачивает голову, смотря на Селестина с любопытством.

– Это ответ на какой вопрос?

– На оба, – Цицеро жарко смеется. – Шутка! – распрямляется, доставая из чемодана мягкие брюки и быстро их натягивая. – Так зачем нам искать Тиерсена? – он упирает руки в бока, снова поворачиваясь к Селестину. – Он не ребенок, в городе не потеряется, он может испортить только самое важное, значит, Цицеро займется этим важным за него.

– То есть… не говори мне, что мы сюда ехали, чтобы убить Лефруа собственноручно, – Селестин резко начинает сердиться: он так хорошо представил себе, как все пройдет ровно и гладко, а теперь оно опять летит к чертям.

– Цицеро не скажет, – доверительно улыбается маленький итальянец, прижимая палец к губам и смотря на Селестина игриво.

– Отлично, просто отлично, – Селестин падает спиной на постель и закрывает лицо руками. – А раньше ты сказать этого не мог?

– Цицеро хотел сделать сюрприз! Хотел, чтобы на угрюмом лице мальчишки хоть один разок появилась улыбка! – Цицеро танцует, легко касаясь пола одними пальцами; он достал второй пистолет из чемодана и размахивает им в ритм своим движениям.

– Ну а что, если я просто скажу “нет”? – Селестин отнимает руки от лица. Действительно, он старается, как может, но даже спокойствие Тиерсена не стоит невозможного. Селестин осторожничает, ему не хочется получить от не контролирующего себя итальянца пулю в лоб, но он совершенно не знает, что со всем этим делать. И вздрагивает, когда кровать прогибается под весом Цицеро, когда тот наклоняется над Селестином, уперев руки по обе стороны от его головы, все еще не отпуская пистолет.

– Селестин может сказать “нет”. Селестин может делать, что хочет. Но если Селестин уйдет, он больше не будет находиться под защитой Цицеро, – маленький итальянец почти шепчет, и Селестин видит, как его лицо слегка лоснится от ночного пота.

“Да охереть какая защита”, – думает Селестин, но слышит щелчки предохранителя – туда-сюда – у самого уха и не очень хочет возражать. Сейчас ему хочется только того, чтобы Цицеро убрался из его личного пространства немедленно, но он может только держать руки у груди, хоть как-то закрываясь от маленького итальянца.

– И если Цицеро не будет больше защищать Селестина, то сможет сделать с ним все, что захочет, – широкая ухмылка и легкие, раздражающие невыносимо щелчки. – Что захочет! Хочет – убьет, хочет… убьет! – Цицеро довольно смеется. – Но Цицеро сегодня добрый! Цицеро пойдет в душ, и Селестин сможет сбежать! – наклоняется совсем близко, и Селестин чувствует запах его пота. – Беги, мальчишка! – Цицеро поднимается резко и идет в ванную, хохоча и покачивая бедрами. И Селестин вообще не понимает, что только что произошло. Но времени обдумать это у него не так много, и он легко отставляет в сторону эмоции.

В Селестине сейчас борются ответственность и принципы. С одной стороны, он хорошо понимает, что если уедет сейчас – то вообще неизвестно, встретит еще Тиерсена или нет. Нет, Селестин не думает о Цицеро настолько плохо, но и ни одного повода думать о себе хорошо тот тоже не давал. И Селестин представляет себе все возможные звонки из полиции. “Селестин Мотьер? Тело вашего брата было найдено во Флоренции, с множественными пулевыми ранениями в области груди”. “Ваш брат был арестован по обвинению в соучастии в убийстве вашего дяди”. Или еще хуже: “Ваш брат был задержан за покушение на убийство”. Вариантов множество, в зависимости от того, в какой момент Цицеро решит вмешаться, но каждый хуже предыдущего. А Селестин иногда, конечно, сердится на Тиерсена, даже сейчас, но смерти или тюрьмы ему не желает. Да и никогда не желал. Но если остаться… это невыносимо. У Селестина уже нет ни нервов находиться в постоянном напряжении, которое ему обеспечивает Цицеро, ни терпения выносить его в быту. Но выбор все еще стоит между возможной безопасностью Тиерсена – и, соответственно, их общим будущим – и временным дискомфортом. И этот выбор настолько прозрачен, насколько может быть. Селестин вздыхает и поднимается.

Цицеро возвращается скоро, вымывшийся, одевшийся и выглядящий куда лучше: кожа у него теперь чистая, пахнет от него сладким шампунем, а синяки под глазами чуть меньше заметны, когда он улыбается и весь в движении.

Селестин не слишком дружелюбно сидит в кресле, перебирая его четки.

– Положи это! – Цицеро сразу хмурится и шагает к Селестину зло, но тот спокойно растягивает четки между пальцев.

– Тише, пожалуйста, – говорит он негромко. – Я просто хочу с тобой поговорить.

– А это? – Цицеро шипит, глядя на свои четки, которые Селестин потягивает так опасно.

– А это мой заложник, пользуясь твоими терминами, – Селестин улыбается доброжелательно, но не слишком.

– И если Цицеро захочет выстрелить… – маленький итальянец как-то неуловимо меняет тон и явно ждет продолжения от Селестина.

– Я их порву, – тот говорит это довольно осторожно. Он сам решил сыграть в эту игру, конечно, но на самом деле понятия не имеет, как нужно и можно играть с Цицеро.

– Пф, Цицеро купит себе другие! – маленький итальянец смотрит на Селестина смешливо. Его первый гнев куда-то прошел, и младшего Мотьера это даже немного беспокоит, но он все равно продолжает:

– Меня это устраивает, – и Цицеро смотрит на него секунду, а потом счастливо хохочет и подходит ближе, мягко, плавно:

– Продолжай, мальчик! Цицеро очень интересно!

– Итак, я уже понял, что переубеждать тебя – лишняя трата времени. Но я хочу предложить свои дополнения к твоему плану. Свои условия.

– А-а, глупый мальчик хочет свои условия? – Цицеро прикусывает губу. – Тогда Цицеро хочет свои взамен!

– Тебе не кажется, что это и так выглядит как “все будет по-твоему плюс парочка корректив от меня”? – Селестин возмущенно поднимает брови.

– Цицеро хочет свои условия! – маленький итальянец капризно хмурится и опять упирает руки в бока.

– Посмотрим, – бросает Селестин, он уже не в настроении долго спорить. – Итак, условие первое: ты больше не называешь меня ни мальчиком, ни одним из прилагающихся к этому слову эпитетов. Да, я младше тебя и даже младше Тира, но это ужасно раздражает. У меня есть имя, и будь добр называть меня по нему.

– Мелочь, – Цицеро дергает носом. – За это ма… Селестин, – он исправляется, безобидно поднимая руки, – отдаст Цицеро свою машину на все время, пока мы будем здесь.

– Хорошо, – Селестин решает, что если они все равно будут ездить вместе, то какая разница, кто будет сидеть за рулем. – Но стоимость бензина я записываю на ваш счет. Дальше. Ты не наставляешь на меня оружие и, соответственно, не угрожаешь меня убить. Никогда.

– На время! – Цицеро торгуется на редкость увлеченно. – Пока не уедем! И за это Селестин поедет убивать своего дядюшку вместе с Цицеро!

– Я бы и так туда поехал, – Селестин не может не поддеть Цицеро немного. – Но условие принято.

– Mortacci tua! – маленький итальянец весь морщится. – Ты обманул Цицеро!

– Нет, – Селестин качает головой. – Это по правилам. И последнее – что бы ты ни делал, куда бы ни пошел, кого бы ни решил убить, ты сообщаешь об этом мне. Я хочу быть проинформированным о любых твоих действиях.

– Идет! А за это Селестин будет делать все, что скажет Цицеро, исполнять каждый его приказ!

– Но только в том, что касается работы здесь, так ведь? – Селестин спрашивает, и Цицеро недовольно морщит нос.

– Да, да! – он бросает раздраженно.

– Ну, в этом есть логика, – Селестин задумчиво кивает. – Хорошо. Тогда это все.

– А Селестин умеет играть, – Цицеро улыбается довольно и удовлетворенно, резко опираясь коленом на подлокотник кресла Селестина и протягивая руку. – А теперь отдай вещь Цицеро! – и Селестин протягивает ему четки, которые Цицеро вырывает мгновенно, отходя назад и обматывая их вокруг запястья. И задумывается вдруг серьезно.

– Так, а теперь Цицеро пойдет еще разок отлить перед выходом.

– А мне обязательно об этом знать? – Селестин морщит нос.

– Селестин просил Цицеро сообщать обо всем, что тот будет делать, – невозмутимо отвечает маленький итальянец, дергая ручку ванной. – Вот Цицеро открывает дверь…

– Ладно-ладно, – Селестин торопливо вздыхает. – Обо всем, что выходит или собирается выйти за рамки закона.

– Идет, – теперь Цицеро окончательно удовлетворен условиями и закрывает дверь за собой.

Он возвращается через пару минут, и Селестин как раз успевает надеть пальто и ботинки и повязать шарф. Он смотрит на Цицеро, надевающего толстый полосатый свитер и подбирающего свой чемодан, сверху вниз, и думает, какой же тот все-таки маленький. Был бы он женщиной, Селестин бы даже не задумался об этом, но так его не оставляет навязчивая, совершенно глупая мысль о том, как должны затекать шея и спина у Тиерсена, когда тот наклоняется целовать своего итальянца. Сам бы Селестин точно удавился от такого, он раньше пытался не обращать в отношениях внимания на рост, но маленькие девушки через какое-то время стабильно начинали его раздражать. Впрочем, Селестин может позволить себе выбирать, им в этом никогда не двигали чувства. Один раз, может быть, но Селестин предпочитает не думать об этом. Не вспоминать. И не ревновать больше.

А вот Цицеро совершенно не смущает задирать голову, когда он смотрит на Селестина – видимо, сказывается многолетняя привычка, он явно всегда был ниже всех, с кем общался.

– Здесь есть ресторан, я предлагаю позавтракать для начала, – Селестин все-таки выбрасывает раздражающую мысль из головы.

– Цицеро надеется, Селестин платит? – с подозрением уточняет маленький итальянец.

– Конечно, – Селестин вздыхает и открывает дверь.

Тиерсен расположился удобно, лежа на небольшом холмике среди тощих кустов, и уже третий час лениво смотрит в бинокль, изредка отмечая время в разложенной рядом тетради.

– Ты очень терпелив, мой милый Тиерсен, – негромко говорит Мария. Последний час она пела какие-то тихие песни на нездешних языках, хоть как-то скрашивая ужасно однообразное времяпровождение.

– Пф, в маки мне приходилось и не столько ждать в ожидании нужных машин, – Тиерсен не отвлекается от своего занятия. – И тогда даже отлить нельзя было отойти, что там поесть. А тут всего день полежать, еще и ты меня можешь сменять в перерывах.

Мария смотрит на него так, как будто хочет сказать, чтобы он не злоупотреблял ее добротой, но Тиерсен и не будет, и она это знает. Ее Тиерсен все делает сам.

– Но если мы собираемся проникнуть туда, надо составить полный график обходов охраны, – продолжает Тиерсен. – Я бы еще и от графика Лефруа не отказался, но что-то мне подсказывает, что эта сволочь даже из спальни не выйдет. Еще и окна все занавесил.

И Мария ничего больше не говорит. Она знает, что Тиерсен лучше разбирается во всем этом: сколько бы лет она ни была матерью своим детям, сейчас многое изменилось. Сейчас у людей другие законы, они используют другое оружие, весь мир работает по-другому. Но Тиерсен родился здесь, и кому, как не ему, знать о том, как убивать в этом мире и выжить в нем самому. Мария вдыхает прохладный лесной воздух и снова начинает петь. День обещает быть долгим.

Селестин облокачивается на капот своего джипа, отпивая кофе из картонного стакана, а Цицеро, ничуть не смущаясь, залез прямо на крышу автомобиля, удобно там усевшись, и теперь поедает разложенные рядом сандвичи, наблюдая за окружающим Флоренцию пейзажем в бинокль. Хотя сначала Селестин очень негативно отреагировал на идею наблюдать за домом Лефруа так откровенно, но Цицеро только отмахнулся от него, напомнив о принятых условиях, и отвез их обоих на уютную и уединенную смотровую площадку, где можно без лишних подозрений наблюдать за чем угодно.

– Дом открытый. Плохо, – Цицеро цепляет зубами торчащий из сандвича кусочек огурца. – Не подобраться.

– Дай посмотреть, – Селестин берет у него бинокль и подходит к ограде площадки, вглядываясь в окружающий город мелкий лес. Младший Мотьер так и не был на новой вилле Лефруа и теперь видит ее первый раз. И та действительно очень открыта – видимая часть территории обнесена тонким и высоким забором, а само здание выполнено частично из стекла. Но Лефруа же не такой дурак, чтобы ходить перед этим стеклом сейчас. Лефруа, к сожалению, вообще не дурак. По крайней мере, не больше, чем все люди.

– И как мы туда попадем? – Селестин возвращает бинокль Цицеро, задумчиво глядя с площадки.

– Цицеро придумает что-нибудь, – маленький итальянец сразу сует ремешок в рот, задумчиво его покусывая. – Но соваться туда прямо может только полный идиот.