Текст книги "Я без ума от французов (СИ)"
Автор книги: Motierre
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)
Она чуть царапает ногтями его бедро, когда член становится совсем твердым. Еще смачивает его слюной, и Селестин проводит по ее щеке большим пальцем одобрительно. Но Приска отстраняется, и губы у нее блестят, а по члену – тонкие потеки слюны и красной помады.
Приска дергает Селестина за бедра, и он целует ее в губы, снова опускаясь на диван, наклоняясь сверху. И нет, он мог бы тоже подарить ей интимный поцелуй, но не хочет сейчас. И Приске это не нужно. Они оба хотят совсем другого:
– Я хочу, чтобы тебе было хорошо, – шепчет Приска Селестину на ухо, обнимая его за шею, прикусывая мочку уха, пока он кусает острое плечо, поглаживая сестру между ног. И она почти не лжет. Она действительно хочет, чтобы ему было хорошо сейчас, а зачем – это совсем другой вопрос, и Селестин его разумно не задает. Вообще лучше не задавать вопросов, только проходиться пальцами между коротких темных волосков, ласкать Приску, нежную и открытую, дышащую чуть чаще, потереть подушечками набухший, ярко-розовый – Селестин знает – клитор, еще и еще. Приска чуть сжимает бедра и впивается зубами в ухо Селестина, слабо подаваясь навстречу, пока он трет пальцами все сильнее. Приска всегда хочет этого странного, черно-белого человека, и между узких бедер все вспыхивает, наливается кровью, когда он влажно и медленно целует ее шею.
“Да когда ты уже…” Приска стонет сквозь зубы, когда Селестин скользит пальцами внутрь.
“Она никогда так не…” Селестин поднимает на нее удивленный взгляд, чувствуя, как его пальцы слипаются от смазки.
Они понимают друг друга – ее веки прикрыты, на щеках розоватый румянец, он голоден, и его член пульсирует.
– У меня там в бумажнике… – Селестин порывается встать, но Приска обхватывает его голыми ногами за задницу.
– Заткнись, – четко говорит она и целует его, шире разводя бедра.
Он входит в нее медленно, скользко от их смазки – они пахнут почти одинаково, – толчками, подхватив одной рукой за спину, второй проводя по груди и между ключиц. И Приска ерзает нетерпеливо, пытаясь насадиться сама.
– Тебе не больно? – Селестин спрашивает сдержанно, но его дыхание куда чаще обычного, и розовые пятнышки – на скулах и подбородке.
– Вы драли меня в зад почти без смазки, ты издеваешься?! – грубо спрашивает Приска, изгибаясь вся. – Давай уже! – и Селестин ухмыляется согласно.
Он берет ее быстро, прижав к себе, и она утыкается лицом ему в плечо, вцепившись в него зубами, вскрикивая с каждым толчком. От смазки и крови слишком скользко, и Селестин прерывается пару раз, вытирая член рукой и снова опираясь на диван – и плевать на окровавленную обивку. И Приска кричит каждый раз, когда снова становится так тесно. Она не любит боль, но ей хорошо. Не так больно, чтобы не перетерпеть.
– Я не могу так долго, – Селестин стонет Приске в волосы, торопливо двигая бедрами.
– Не нужно, не рекорды ставим, – Приска запрокидывает голову, упираясь затылком в диван. Она знает свое тело и знает, что не сможет кончить сейчас. И не хочет.
Селестин трахает сестру быстро, вбивая в диван, и ее платье сбивается на талии совсем, черной полосой между белым и белым.
– Я хочу, чтобы ты… – у него едва хватает дыхания это сказать, но он не может остановиться, в паху почти больно от возбуждения.
– Не сейчас. Не хочешь, – выстанывает ему в ухо Приска и прижимается плотнее, поддавая бедрами. И шепчет ему много сладких, льстивых слов, от которых идут возбужденные импульсы по телу и по самолюбию. И Селестин не выдерживает этого, выходит из Приски, отстраняясь, хватая свой член, с глубоким стоном дергая по нему ладонью.
– Лучший глава семьи, – Приска улыбается, удовлетворенно откинувшись на диване и поглаживая холодными ступнями его бедра. И Селестин закусывает губу крепко, спуская белоснежное семя ей на живот. Струйки выплескиваются одна за другой, и Приска растирает их пальцами по коже, придерживая платье.
Селестин никак не может отдышаться, и Приска тянет его к себе, хотя на диване и мало места.
– Нужно в душ, – устало выдыхает Селестин, натягивая трусы и застегивая брюки.
– Потом, – Приска перекидывает руку ему через грудь и прижимается к плечу носом.
Они лежат молча немного, и Селестин думает, придется менять обивку или найдется какое-нибудь средство, чтобы вывести кровь. С ковром, на котором еще остались следы после той разборки, он уже попрощался, но этот диван ему по-своему дорог. Это еще если не считать денег, которых он стоил.
– О чем ты думаешь? – негромко спрашивает Приска, водя пальцами по голой груди Селестина под рубашкой, и он даже вздрагивает от неожиданности.
– Ни о чем, – отвечает быстро, и Приска смеется.
– Ты думаешь о нем?
– Нет, если честно.
– Хорошо, – Приска приподнимается немного и упирается подбородком в грудь Селестина, смотря на него внимательно. – Но ты ведь думаешь о нем все равно? Не сейчас. Вообще.
– Иногда, – Селестин дергает плечом, смотря в потолок. – Зачем ты вообще это спрашиваешь, Прис?
– Потому что… – Приска задумывается. – Знаешь, если внимательно посмотреть, нас ведь никогда не было без него. Я имею в виду – нас с тобой. Это всегда было “вы двое и я, маленькая глупая Прис”. Не спорь, – она кладет пальцы на губы Селестина, хотя тот вовсе и не собирался спорить. – Так всегда было. И есть. Я люблю тебя, ты любишь его, а он любит своего итальянца.
– Да уж, осталось только выяснить, кого любит Цицеро, – Селестин не хочет говорить об этом, но просто прикрывает глаза, усмехаясь тихо.
– Ну, точно не меня, – Приска громко смеется. – Так что круг не замкнется, не надейся.
– А это было бы забавно.
– Да уж, – Приска перестает смеяться и снова прижимается к нему. – Хотя, знаешь, это все даже хорошо.
– И что же здесь хорошего? – Селестин спрашивает почти сонно.
– Счастье делает людей слабыми, – замечает Приска. – Ты добьешься куда большего, пока ты не счастлив, – и Селестин даже не отвечает сразу, он никогда не задумывался о такой стороне вопроса. – Твой отец был счастлив, и что? Он всегда был никем. А Лефруа никогда не был счастлив…
– И он мертв, – Селестин коротко смеется.
– Пока он был жив, вся семья держалась на нем, – возражает Приска. – А теперь этим всем придется заняться тебе. Не Лии же и не Стефану. И у тебя это отлично получится, если ты не будешь счастлив. Так что, как видишь, мы прекрасно подходим друг другу. И вместе справимся со всем, – шепчет на ухо искушающе, о, Приска никогда своего не упустит. Не может получить Селестина – так получит место при нем, место при главе семьи, будет его женщиной, его помощником, его секретарем… Но она как будто чувствует, что Селестин тоже начинает думать об этом, и резковато приподнимается: – Но хватит, я тебя уже заболтала. Пойдем и вправду в душ, пока ты не уснул прямо здесь, – она живо поднимается и стягивает платье через голову.
– Прис, – Селестин останавливает ее, садясь на диване.
– Да, детка? – она оборачивается, вся тонкая, белоснежная, с пятнами от помады вокруг рта.
– Никогда больше не заговаривай об этом.
– О чем именно? – она щурится, но Селестин перебивает ее игривое настроение, отрезая жестко:
– Ни о чем из этого.
– Как ты скажешь, – Приска тоже мгновенно меняет тон на послушный и улыбается. Она хорошо знает, чего хочет и как этого добиться.
Они принимают душ вместе, и Селестин берет Приску еще раз. И думает, что они действительно идеально подходят друг другу. Достаточно умны, достаточно практичны, достаточно амбициозны, достаточно… несчастны. Селестин понимает, что теперь всегда будет об этом думать, и зажимает Приске рот. Он берет ее со спины, закрыв глаза, и не хочет слышать звуков, которые она издает. Когда не слышишь и не видишь, можно дать волю фантазии, так ведь? И Селестина это вполне устраивает.
Приска улыбается, прижавшись лбом и ладонями к кафельной стенке. Грубые толчки и тяжелое дыхание брата тоже наводят ее на мысли. О том, что он с таким же упорством строит карьеру, так же безжалостно, горячо, жестко, и это очень хорошая черта для того, кому Приска может доверить свою семью. Но ее мысли путаются, когда он начинает двигать бедрами быстрее, почти вколачивая ее в стену, и она кончает, кусая его ладонь и царапая крашеными ногтями гладкую плитку.
Их обоих все устраивает. И разница только в том, что пока Селестин редкий раз был честным, Приска солгала, как и обычно. Сейчас она абсолютно и безоговорочно счастлива.
* Амидон – синтетический анельгетик, он же метадон.
** Почти дословная цитата слов Шерлока Холмса из повести “Знак четырех” Артура Конана Дойля.
========== XVIII. ==========
Тиерсен живо нарезает яблоки и апельсины, поглядывая в окно. Снаружи Цицеро и Элизабет возятся по уши в снегу, выпавшему под Рождество. Они слепили снеговика уже который раз, и теперь Элизабет снова стреляет по нему под шумным руководством маленького итальянца.
– У нее получается все лучше, – замечает Альвдис, вливая портвейн в размороженный и нагретый бульон.
– Да, с каждым выстрелом я чувствую, как мы отнимаем у нее детство, – Тиерсен скидывает нарезанные фрукты в глубокую миску и берет пару картофелин.
– Не мы, – Альвдис доливает в кастрюльку апельсиновый сок и вздыхает – об истории маленькой Элизабет ей уже успели рассказать. – И, мне кажется, сейчас она счастлива.
– Ха, я бы тоже был счастлив на ее месте: в девять лет стрелять из настоящего пистолета, – нож быстро, скользяще двигается в руках Тиерсена, и картофель живо сменяет россыпь каштанов. – Но все-таки она девочка, и…
– Я тоже девочка, если так посмотреть, – Альвдис глядит на Тиерсена искоса, усмехаясь и потягиваясь за бутылкой винного уксуса. – Или ты забыл?
– Я… – Тиерсен останавливает нож, но через секунду продолжает рубить каштаны. – Нет, я не могу не согласиться, но… – он тоже вздыхает. – Ладно. Ей же действительно хорошо. Тогда дай мне какую-нибудь тарелку.
Альвдис смотрит заинтересованно, но молча снимает одну из тарелок с сушилки и протягивает ему. И Тиерсен усмехается, открывая окно.
– Эй, стрелки! – он облокачивается на подоконник, дожидаясь, пока Цицеро и Элизабет, запыхавшиеся и раскрасневшиеся, обратят на него внимание. – Справитесь с новой мишенью? – примеривается и размахивается хорошенько, отправляя раскрученную тарелку в воздух.
Элизабет сразу поднимает пистолет и щурится, стреляя несколько раз. Цицеро смеется громко, сжимая ее плечо и резко поднимая свою беретту. Ему требуется два выстрела, чтобы разбить тарелку, когда та уже начинает падать.
– Ты тоже сможешь так когда-нибудь, малышка. Может быть, – он самодовольно улыбается, и Элизабет смотрит на него с легкой завистью, но терпеливо поворачивается к снеговику.
– Мне надо больше тренироваться, – отвечает она с детскими упорством и готовностью хоть днями напролет заниматься интересным делом. И последней пулей под восторженный крик Цицеро сбивает снеговику часть головы.
– Надо будет купить тарелочек для стрельбы, – отмечает Тиерсен, закрывая окно и возвращаясь к готовке. – А не то они перестреляют всю посуду, будем сразу из кастрюль есть.
Альвдис хмыкает и дорезает еще немного лука, вмешивая его в соус. В процессе обучения Элизабет уже пострадало достаточно мебели, и Тиерсен ввел строгий запрет на стрельбу в доме, за исключением подвала, но Цицеро все равно с завидной периодичностью таскает из дома разные вещи, которые могут сойти за мишени. И хотя Альвдис до сих пор рада видеть этих странных людей рядом, она, несомненно, счастлива и тому, что, когда истечет необходимый срок для получения Приской наследства, они с Лодмундом переедут в собственную квартирку в Орийаке. Потому что просыпаться под звуки выстрелов Альвдис все-таки малость поднадоело, да и вообще в доме стало в последнее время слишком шумно и многолюдно, и необходимость в уединении четко чувствуется у всех них, свободолюбивых и своевольных.
– Так, здесь колбасы и белое вино, – Лодмунд заходит на кухню с ящиком и ставит его на край разделочного стола. Тиерсен скидывает каштаны в миску и отряхивает руки о передник, с любопытством подходя ближе. Конечно, Тиерсен сам делал эти колбасы, да и о том, какое вино у них есть в кладовой, он отлично осведомлен, но сверить все лишний раз не помешает. Это самому Лодмунду все равно, какое вино подавать к закускам, а какое – к мясу, а вот Тиерсен привычно читает этикетки, расставляя бутылки в каком-то ему одному ведомом порядке: у французского рождественского стола свои правила, и лучше не мешать французам их соблюдать.
– Может быть, ты отдохнешь? – спрашивает Лодмунд у Альвдис, пока Тиерсен увлеченно выстраивает целую композицию из бутылок, ловко сортируя их и меняя местами. – Ты и так весь месяц не высыпалась.
– Поставим гуся – и сразу отпущу твою Альвдис, фуа-гра займусь уже сам, – Тиерсен абсолютно доволен проделанной работой, достает из ящика колбасы и возвращает его Лодмунду. – Так, мне нужно еще несколько бутылок игристого вина, не забудь про розовое, черносливового, которое я делал, и еще ратафии… – Лодмунд смотрит на Тиерсена с явным осуждением, и тот согласно кивает: – Да, ратафия и остальное в следующий раз.
– Все в порядке, Лод, – Альвдис ловит очередной беспокойный взгляд и улыбается. – Сегодня же Рождество, как я могу оставить Тира одного? Да и готовка – это не работа. И я рада хоть чем-то заняться, лишь бы кисти больше в руках не держать, – она смеется и ставит соус на плиту.
– Кстати, вы уже упаковали свой подарок? – отвлеченно спрашивает Тиерсен, раскладывая гуся на столе. Несмотря на собственную занятость, Тиерсен не забывает напоминать другим о разных мелочах, список которых постоянно держит в голове.
– О Господи, Альвдис, конечно, мы же забыли упаковать подарок! – Лодмунд взмахивает руками и через секунду снова смотрит на Тиерсена скептично. – До вечера еще полно времени, Тир. Не паникуй.
– Я не паникую, – Тиерсен вздыхает и начинает фаршировать гусиную тушку. – Но такую красивую вещь стоит хорошо упаковать. У нас еще оставалась бумага…
– По-моему, тебе тоже не помешает отдохнуть перед вечером, – осторожно говорит Альвдис, переглянувшись с Лодмундом.
– Ты работала над ней месяц, – Тиерсен как будто ее не слушает.
– Да уж, с такой… необычной натурщицей это было трудновато, – Альвдис тихо смеется. – До сих пор не по себе, если честно, – Лодмунд бросает на нее необыкновенно нежный взгляд, но Тиерсен делает вид, что ничего не замечает.
– Но у тебя отлично получилось, несмотря на все… трудности, – Тиерсен усмехается, продолжая начинять гуся. Ему даже не приходится вспоминать – это было совсем недавно, совсем недавно он усаживал Марию в кресло и под ее смешливым, внимательным взглядом пытался со всем своим косноязычием описать ее лицо Альвдис. Мария смеялась над его словами и ядовито спрашивала, неужели ее нос действительно похож на пуговицу, а рот – на какой-то земной орех. А потом ей надоело, и она поднялась резко, откидывая платок с головы, заставив Альвдис закричать от неожиданности и бросить карандаш. И после Лодмунд, который внимательно наблюдал за происходящим, приводил Альвдис в чувство, сбивчиво ругаясь, а Мария передавала Тиерсену скупые извинения для нее. Но через несколько часов, за которые Альвдис успела не только прийти в себя, но и расспросить Тиерсена о Марии подробно, карандаш снова лег в пальцы. И теперь, больше месяца спустя, изысканный портрет маслом стоит на закрытом мольберте в спальне Лодмунда и Альвдис, готовый как раз к Рождеству.
– Я понимаю, что это было необходимо, – Альвдис мягко улыбается. Она тоже помнит кое-что, но кое-что другое. То, как через день после приезда Тиерсена из Италии она проснулась утром от совершенно истеричных криков на втором этаже. И картину, которую они с Лодмундом, раздетые и растрепанные, увидели наверху, Альвдис тоже отлично помнит. И то, как закутанный в халат Цицеро с визгливым: “Ложь! Ложь! Ложь!” резал кинжалом развешанные по стенам иконы, и то, как даже не прикрытый Тиерсен с явным усилием, кривясь от боли и едва стоя на ногах, пытался удерживать его руки. Альвдис помнит, как Тиерсен закричал на них: “Пошли вон отсюда!”, обхватывая Цицеро за шею и под грудью, сам чуть не падая. И Альвдис помнит, как они стояли под дверью – оставшийся в доме Джохар предусмотрительно поймал Элизабет на лестнице и увел завтракать – и слушали, как злые и бранные крики перешли в отчаянные, несдержанные рыдания.
Альвдис осмелилась постучать, и они с Лодмундом зашли еще нескоро, и в ее памяти очень хорошо запечатлелось то, как отчаянно, совершенно слабым жестом Цицеро вцепился Тиерсену в плечи, прижимаясь к его шее и глухо, как-то абсолютно безвыходно рыдая, едва набирая воздуха для новых, по-звериному воющих звуков. Они оба сидели на полу, и Тиерсен крепко прижимал Цицеро к себе, даже не шевелясь, неудобно согнув больную ногу, и целовал его плечо и шею. Он мотнул головой, заметив Лодмунда и Альвдис на пороге и, не отпуская спину Цицеро, одними губами сказал им: “Идите”, снова возвращаясь к успокаивающим поцелуям, к тихим “тш-ш” на одних выдохах.
Альвдис хорошо запомнила это и после, когда Тиерсен хорошо напоил Цицеро чаем с коньяком и уложил его в гостиной, требовательно обратилась к нему за объяснениями. И не отказалась выпить коньяка сама, когда тот ей их предоставил. А потом, тем же вечером, когда Цицеро развел в саду костер и с каким-то диким упорством выбрасывал из окна, а потом дотаскивал до пламени все иконы, распятия, святые книги и свечи, Альвдис очень хотелось помочь и ему, и даже не пытавшемуся его останавливать Тиерсену. Потому что сам Тиерсен плюнул на все и после еще одного витка скандала просто улегся в гостиной с кружкой шоколада, накрылся одеялом и включил музыку, чтобы не слышать того, как шумно Цицеро топал по лестнице и галерее.
Элизабет с Джохаром присоединились к Тиерсену скоро, и они весь вечер играли в безик, и именно Альвдис вынесла усевшемуся у костра Цицеро плед и термос с кофе. Она приготовила ему корретто, о котором вычитала в одной из кулинарных книг, купленных в их с Лодмундом отпуске. И пила его вместе с Цицеро, молча смотря в огонь. Альвдис с трудом могла понять его тогда, даже, наверное, вовсе не могла, поэтому ничуть не удивилась, когда Цицеро просто поднялся, сбросив плед, и ушел домой. Он явно хотел то ли побыть один, то ли просто не быть с Альвдис, но, в любом случае, Джохар, который знал его куда лучше многих, по-хозяйски отправил Элизабет спать и сам живо убрался из гостиной, как только Цицеро пришел туда. Маленький итальянец тогда опустошенно забрался под одеяло к Тиерсену, и они так и остались в гостиной на ночь, и Альвдис запретила Лодмунду вмешиваться, хотя почти до утра и было невозможно уснуть из-за хнычущих стонов и больных, хриплых криков.
Следующим утром Альвдис взяла бутылку растворителя и тряпку и сама пошла оттирать надписи краской на стенах спальни Тиерсена и Цицеро и статуях в нишах, потому что измученный маленький итальянец спал на груди Тиерсена, и тот категорически запретил его будить и как-то напоминать о вчерашнем. Но еще одну такую ночь Лодмунд бы не выдержал, и Альвдис пришлось самой делать все, чтобы вернуть Цицеро в их с Тиерсеном комнату – самого Тиерсена она, очевидно, тоже побеспокоить этим не могла. Хотя Джохар, к его чести, тоже скоро присоединился к ней, и за несколько часов они вдвоем привели комнату почти в первозданный вид, хорошенько проветрив, и заодно пообщались, и Альвдис нашла улыбчивого иранца довольно милым, хотя и не по-восточному прямолинейным.
Но, как бы то ни было, эта история закончилась, как и все остальные, Цицеро быстро снова стал улыбаться, ярко, вызывающе, и они с Тиерсеном опять переехали наверх. Но что-то беспокоило Альвдис, возможно, то, как часто теперь маленький итальянец предпочитал находиться в одиночестве, возможно, тихие хнычущие звуки, смешивавшиеся со сдержанным, но успокаивающим шепотом, которые она услышала раз, приоткрыв дверь спальни Тиерсена и Цицеро, так и не решившись зайти. И тогда Альвдис решила помочь тем, чем могла. Она действительно отлично рисовала в школе, у нее был природный талант, и она попросила у Тиерсена описать ей Марию, чтобы написать для Цицеро новую икону. И хотя Тиерсен так и не нашел это хорошей идеей, они все-таки попробовали.
И все вроде бы гармонично сейчас: Тиерсен быстро заканчивает фаршировать гуся, Альвдис помешивает соус для него, и Лодмунд наблюдает за ними, покачивая ящиком, а за окном раздаются довольные крики. Это выглядит так, как будто они все не убивают людей, как будто не общаются с темным богом другого мира, как будто это самое обычное Рождество в самой обычной семье. Все это очень неплохо выглядит, и Лодмунд, хотя и должен отправиться обратно в кладовую, садится на один из табуретов и кладет ящик на колени.
– А вы не думали, – он задумчиво поглаживает узкие деревянные дощечки, – что так даже стало проще? Когда это перестало быть… с христианским налетом? Мне всегда казалось, что во всем этом что-то не так, что-то не сходилось…
– Например, то, что Богоматерь велела тебе убивать людей? – Тиерсен поворачивается, поднимая бровь.
– Например, – Лодмунд сдержанно смеется. – А теперь все встало на свои места. Теперь все стало…
– Правильно, – договаривает за него Альвдис, откладывая лопаточку.
– Да, – Лодмунд кивает. – Как будто так было всегда. Как будто так должно было быть, – он поправляется. – Потому что, знаете, когда ты не должен нести какой-то там свет, а должен просто убивать, просто…
– …делать то, что ты любишь… – тихо говорит Тиерсен.
– …это перестает пугать, – Лодмунд тоже говорит негромко, это что-то, что не говорят громко. – И похоже уже не на дрянную книжку ужасов, а на что-то… ненормальное, конечно, – он усмехается, – но не настолько ненормальное, чтобы я чувствовал себя сумасшедшим.
– Да, осталось только теперь объяснить это Цицеро, – Тиерсен сжимает губы, грубовато запихивая в гуся остатки начинки.
– Ему просто нужно время, – мягко замечает Альвдис, но Тиерсена это совсем не успокаивает. Он отлично знает, что есть некоторые вещи, которые так просто временем не исправить. И еще знает, что Цицеро надрывно кричит ему в ладонь через ночь в сумасшедшей истерике, и больше не может. Это Тиерсену дороже остальных обходится дневное веселье маленького итальянца, это Тиерсен повязывает ему по утрам платки и застегивает плотно манжеты, скрывая синяки и порезы, это Тиерсен на каждое предложение: “Может быть, ты все-таки хочешь увидеть ее?” слышит визгливое: “Нет, нет, заткнись!”. И никакое время не поможет Цицеро принять то, что двадцать пять лет его жизни, его ежедневных веры и надежды были отвратительной ложью. И хотя Тиерсен догадывается, что истерики все равно лучше, чем если бы Цицеро постоянно молчал и находился в апатии, но у него все-таки не железные нервы, хоть и почти бесконечный запас терпения.
– Да что же за хрень долбаная с этой гирляндой? – Назир открывает дверь на кухню с улицы и, потирая руки, заходит внутрь. Тиерсен отвлекается от напряженных мыслей, а Лодмунд, вспомнив о своих делах, поднимается и опять отправляется в кладовку. Он все еще не любит большие скопления людей, хотя его отношение к Тиерсену и стало заметно лучше после того, как они поговорили, и после сеансов рисования с Альвдис.
– Кривые руки из задницы растут? – Джохар, зашедший за Назиром и закутанный в потертую военную парку так, что только глубокие зеленоватые глаза из-под капюшона блестят, хихикает, сразу направляясь к холодильнику.
– А ты бы молчал, помощник хренов, – Назир разминает спину, хрустнув позвонками, и передергивает плечами. – У вас нет ничего горячего?
– Я могу сделать кофе или чай, сейчас только, гуся поставлю, – Тиерсен вытирает руки о полотенце.
– Да на хер твой кофе, – Назир морщится. – Покрепче что есть?
– Лод как раз в кладовую пошел, успеешь догнать. Там ратафия есть, он покажет, заодно захвати нам несколько бутылок к ужину, – Тиерсен знает, что Назир все равно сейчас выпьет, а так еще и при деле будет.
– Надеюсь, эта твоя рата-хрень окажется покрепче кофе, – Назир ежится и тяжеловато спешит за ушедшим Лодмундом.
– Да, не помешает согреться. С гирляндой ему еще долго возиться, – Джохар хихикает громче, снимая крышку со стоящего в холодильнике блюда и подцепляя мозолистыми пальцами кусок нарезанной семги. Он отправляет его в рот ловко, оттянув воротник парки и облизываясь.
– Ты говоришь так, как будто имеешь к этому отношение, – Тиерсен оборачивается.
– Все может быть, – Джохар хитро щурится.
– И что может быть сейчас? – Тиерсен быстро привык к Джохару, которому все равно пока негде жить, хотя он и собирается в новом году начать снимать квартиру в Орийаке, как сейчас по поддельным документам делает Назир. Но пока Джохар мешает меньше остальных, и Тиерсен даже не слишком против того, чтобы он задержался подольше. Потому что именно Джохар, смеясь и шутя, но смотря серьезно и понимающе, дает Тиерсену высыпаться, забирая Цицеро в город в особенно тяжелые моменты.
– Всякое может, – Джохар тащит в рот еще кусок семги. – Я чуток подкрутил там ваши электрические снежинки, это дело надолго. Нет, ну он дикий зануда и задрал меня своим командованием, – говорит он так невозмутимо, будто другого варианта разрешения конфликта в принципе не существует. – Еще и к вам собирался. Нет, пусть лучше с гирляндой повозится и никого раздражать не будет, – Джохар берет последний кусок семги и все-таки закрывает холодильник. – О, Назир, мой друг, ты уже вернулся! – он широченно улыбается, забрасывая семгу в рот и поворачиваясь к Назиру, который заходит на кухню, прижимая к груди несколько бутылок ратафии. – Продолжим любиться с гирляндой или перекурим? – глаза у Джохара смеющиеся, но ничего слишком подозрительного в них нет.
– Да хер ее знает, что с ней не так, – Назир ставит бутылки на стол и сразу берет одну, скручивая крышку и отпивая из горла. – Я уже почти все лампочки проверил.
– Но не все, – Джохар усмехается, поправляя капюшон и направляясь к двери.
– Джохар, – Тиерсен окликает его уже на пороге, и тот оборачивается, – вы там постарайтесь не слишком долго, ладно? Работа еще найдется.
– Как скажет capo di tutti capi*, – Джохар ухмыляется широко и исчезает за дверью. Назир ворчливо идет за ним, приложившись к бутылке еще хороший такой раз.
Тиерсен проверяет температуру в духовке и кладет гуся на противень, а потом поворачивается к Альвдис.
– Слушай, ты сегодня уже очень мне помогла. А я знаю, у тебя еще платье, прическа, ну и все это… Так что правда, иди отдохни, а я послежу за соусом, все равно пока на кухне.
– Я точно больше не нужна? – уточняет Альвдис.
– Точно, – Тиерсен улыбается.
– Ну ладно, тогда я действительно приняла бы ванну, – Альвдис улыбается ему в ответ и снимает передник через голову. – А потом вернусь помочь с салатом. Лод? – она поворачивается к Лодмунду, который вносит на кухню очередную порцию вин. – Я пойду в ванную и полежу немного.
– В ванную? – Лодмунд опускает ящик на табурет. – Я тебе еще нужен, Тир?
– Вообще еще… нет, – Тиерсен улыбается, понимая. За орехами и прочими мелочами он потом сходит сам, а пока пусть хоть у кого-то из них будет по-настоящему рождественское настроение.
Когда Лодмунд и Альвдис уходят, он все-таки ставит гуся в духовку и помешивает соус. А потом достает из холодильника свежее фуа-гра, за которым только вчера съездил на ферму. Нарезая его, Тиерсен прикидывает, как бы успеть сделать все закуски ровно к подаче на стол и еще тоже вымыться и переодеться: до вечера, конечно, достаточно времени, но… Гулкий звук дверного молотка опять отвлекает его от мыслей, и Тиерсен снова вытирает руки о передник, отправляясь к дверям. Открывать сейчас все равно больше некому.
– Детка! – Приска не дает ему даже сказать что-то, сразу обхватывая за шею, окутывая запахом сладких духов, тонкого табака и мехом на воротнике манто.
– Да-да, сестренка, хватит меня душить, – Тиерсен кашляет, когда мех забивается ему в нос, и Приска размыкает руки, улыбаясь.
Селестин тоже улыбается, но молча, и протягивает Тиерсену руку, стянув перчатку, и тот с готовностью пожимает ее. С большей радостью, чем только что обнимал Приску, но они все привыкли к этому.
– Так, оставьте пока вещи в холле, – Тиерсен замечает чемодан и сумки у ног Селестина, – я чуть позже вас устрою, и идите на кухню, я сейчас там… творю, – он направляется обратно, пока Селестин распутывает шарф, а Приска стягивает перчатки и начинает расстегивать манто.
– Творец, тоже мне, – Приска снимает платок с головы и тут же начинает ужасаться малость помятой прическе, и Селестин смеется над ней, совершенно по-детски дергая за пряди и растрепывая их еще больше. Наедине друг с другом братья и сестры всегда немного остаются детьми. Даже когда вырастают, даже если трахаются по ночам, даже если решили попробовать жить вместе.
– Ты отлично выглядишь, сестренка, – Тиерсен окидывает Приску взглядом, когда та заходит на кухню. – Великолепно.
– Не подлизывайся, с укладкой у меня черти что, – Приска капризничает, но она явно довольна: платье, украшения, туфли – все подобрано идеально, даже на скромной семейной вечеринке она собирается выглядеть так, как на дорогом приеме.
– И ты тоже, братец, – Тиерсен улыбается, переводя взгляд на Селестина, который держит в руках какие-то свертки. Тот тоже одет невозможно аккуратно и презентабельно, костюм сидит так, будто его шил Бог, а надевали ангелы: так говорила их мать, когда они были маленькими, и Тиерсен сейчас смутно понимает, что она имела в виду. Его Селестин все детство был худым черноволосым ангелочком, а Тиерсен тянул разве что на чумазого и страшненького чертенка. И сейчас, по сути, ничего особенно не изменилось.
– Спасибо, – Селестин вежливо улыбается. – Мы можем чем-то помочь?
– В такой одежде? – Тиерсен смеется. – Нет уж, вы можете только если отдыхать и приводить себя в порядок. Хотя я сейчас немного занят, но… если ты, Сел, сходишь на улицу и найдешь Джохара, он быстро освободит вам какую-нибудь комнату. Господи, что бы я без него делал…
– Да ладно, мы можем пока посидеть с тобой, – Приска берет одну из бутылок и одобрительно прикусывает губу, читая этикетку.
– Да, мы теперь никуда не торопимся, – Селестин кивает. – Но перед тем, как отдыхать… Ты говорил, что с Цицеро опять проблемы. И мы привезли ему кое-что, не знаю, насколько это поможет, но, надеюсь, хоть немного скрасит этот вечер, – он кладет свертки на край стола, а Приска не дожидается ответа Тиерсена и подходит к окну, распахивая его.
– Эй, Лиз и горячая детка! Приехали Мотьеры и привезли подарки! – она высовывается почти наполовину и кричит громко, задорно. – И если поторопитесь, получите их сейчас, а не ночью!
