Текст книги "Беглец (СИ)"

Автор книги: e2e4

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

Не знаю, что происходит, но он воспринимает мои слова возможно слишком буквально и зло хмурится.

– Что это значит? А? – пытливо спрашивает он. – Майкрофт, что это значит?

Я вдруг передумываю куда-то идти, почувствовав несвойственный мне кураж, расслабляюсь, забыв о том, что собирался сделать.

– О, ты правда хочешь знать? – язвлю я. – Ты правда-правда-правда хочешь знать?

– Только попробуй, – предупреждает он, нажав мне на плечо и пригвоздив к спинке сиденья. – Только, мать твою, попробуй, и я достану тебя отовсюду.

– Это бесконечный бег, от одного к другому, – в тон ему констатирую я, вне себя от триумфа за то, как он испуган. Грег никогда не предскажет, что может прийти мне в голову, зная лишь, что всё на свете я довожу до конца. – Уж в чём я хорош.

– Ты не поступишь так со мной, – не веря, он качает головой и нехотя отпускает меня, будто сомневается, не исчезну ли я прямо сейчас, стоит убрать руку.

Не могу обещать.

– Мы сможем всё исправить, – словно он убеждает себя, но слова звучат как бессмысленное утешение и подошли бы, если б речь шла о сломанной игрушке, а не сломанном мне.

– Не сможем…

– Я смогу, – настаивает Грег. – Я понимаю, что ты, может быть, устал, но ради Бога, Майкрофт, не бросайся в крайности. Я не знаю, что мы будем делать, если ещё и ты наломаешь дров, – не смущаясь, он делится опасениями всё так же бездумно, словно речь идет о забытом зонте, но стоит посмотреть на него, на меня и на дрогнувшие пальцы на моём мокром рукаве, чтобы понять – это оказалось не нашей проблемой.

– Мне нравится твой сдержанный оптимизм, но ты не возьмёшь с меня такого обещания, – скрестив руки, обещаю скорее лобовому стеклу, чем ему. – Я буду думать о себе, и только. Нет никаких «мы», может быть, и есть в фантазиях или в прошлом, но в реальности нас не существует. И я должен как-то примириться, раз уж я должен, я сам выберу, как мне жить или, может быть, уйти в фантазию о тебе, я буду слушать себя и, если придётся, винить тоже себя, – и что там ещё я собирался сказать.

– Но ты ведь так и поступаешь, винишь себя, – спокойно, голос звучит, будто ни одно моё слово еще не достигло его ушей. – Даже когда я говорю, что ты делал мне только хорошее. Даже когда во всем виноват я, ты считаешь, что должен заплатить ещё и за это. Ты всегда не мог думать о себе, всё, что ты делаешь, подчинено желанию поберечь меня. Мне это не нужно, Майкрофт, я лишь хочу, чтобы ты наконец перестал приносить жертвы.

Пытается успокоить. Если бы он мог вернуть всё обратно, я был бы спокоен, если бы не приходилось переживать всё снова и снова в своей голове; и от звука его голоса в груди ползёт трещина, аккуратно отслаивая края. Тоска по нему, когда он рядом – худшее, что я мог испытать. Я думаю о моменте, когда он уйдет и останется только оболочка и жизнь в её механической пустоте, абсурдная и тупая. Не знаю, о чём он думает, видя меня таким, мне не нужна его помощь, не нужно сочувствие, мне нужен он, и это нельзя утешить.

Он посматривает на меня, будто думает, что я собираюсь с мыслями, но после многих дней наедине с ними я знаю всё наизусть.

– В тот день, когда мы… встретились, я… Мне до сих пор больше всего на свете жаль того, что я сделал, – раздумывая над каждым словом, медленно говорю я, снова сгорая от стыда. – Я не был зол на тебя, едва увидел, понял, что ты того не заслуживаешь. Я просто очень жестокий человек, Грег. Жестокий и глупый.

Господи, чем ты только думал? Ты мог уйти, не дав этому начаться, забрать тот чёртов мотоцикл и исчезнуть навсегда. Не тот момент, не тот человек, не тот выбор. Не та ошибка.

Мне стоило быть умнее.

Но он ничего не говорит, смотря вперёд себя застывшим взглядом, давая продолжить. О чём он думает? Как оправдывал меня в своей голове? Думал ли он, что это случайность, знает ли он, что это тоже правда с той, другой стороны, навсегда отвёрнутой от его глаз.

– Мне стоило остановиться. Стоило. Но я слишком разозлился на себя за то, что всё утекает сквозь пальцы; грёбаное ощущение, когда жизнь проходит мимо, а ты всего лишь игрушка для битья, как пугало, которое выставили посреди поля просто… просто смотреть на ворон. Я видел Фрэнка той ночью, а Олли подружился с наркотой и к тому моменту я уже не мог ничего контролировать. Слышал то, чего не хотел слышать. Всегда был слишком пассивен, чтобы уследить за ним, я и сейчас такой, а в тот вечер буквально взбесился. Я не был хозяином своей жизни… наверное, никогда, и уже не буду, вот что я понял. Даже долбаный школьник, решивший угнать мою тачку, влиял на мою ёбаную жизнь больше, чем я. Черт, – долблю по рулю, выбивая жалобный стон клаксона, он так и гаснет посреди молчания; Грег, как всегда, не спешит ни о чём судить.

– Не говори так… – словно очнувшись от наступившей тишины, он оборачивается ко мне, сам не веря своим словам.

– Но это правда, правда. Не отрицай. Теперь я зол, но не думай, что на тебя. Мы приходим сюда одни и уходим тоже одни. И даже не можем принадлежать себе. Каждый день я думаю о том, что нас всех не должно быть здесь. Это ёбаная ошибка, за которую мы должны платить, но со временем стало ясно, что за мной слишком много ошибок, а впереди слишком много времени и слишком много ворон.

– Ты не один, Майкрофт. Не мир отворачивается от тебя, а ты. Ты – пытаешься переделать его под себя, ты недоволен каждой деталью, каждой вороной, каждой грёбаной минутой. Всё, что ты делаешь, ты делаешь не для себя, а назло. Вот в чём причина, в твоём отношении…

– В моём отношении к правде.

– Правда делает тебя разбитым.

– Жизнь делает меня разбитым, а правда склеивает то, что осталось.

– Да, спасибо! – не выдерживая, прикрикивает он, – я уйду отсюда, нашпигованный подробностями твоей ёбаной личной жизни без меня, в надежде, что меня это склеит! Так что, Майкрофт, я – правда? Или жизнь? Можешь спорить хоть с самим хреновым Богом, но ты не один, пока здесь есть я. Вот чего тебе не исправить.

– Может быть. – Поджимаю губы, меня всегда немного переклинивает, когда он орёт на меня по делу. – Ты говоришь, зная, что всё решают поступки, но даже так я тебе верю. Думаю, ты действительно меня любишь. Пару месяцев, полгода, в лучшем случае год – ты был бы рядом, но потом – качаю головой, – нет. Вопрос времени никогда не был принципиален – упустить тебя раньше или позже, нет никакого смысла в ожидании конца. Вот почему я говорю, что хотел бы уйти и сделать это в одиночестве.

– Я способен на большее, чем ты думаешь, и докажу тебе.

– Боже, Грег, ты уже всё мне доказал. Я не в обиде и никогда не буду. Спасибо, что уважаешь хотя бы моё желание и не пытаешься втянуть в грязь, чтобы всё стало ещё хуже.

– Как ты можешь быть таким спокойным?

– Больше не о чем переживать, – с сомнением говорю я, и он смотрит, тоже сомневаясь.

– Что бы ты там ни надумал, ты много для нас сделал и мне неприятно, что ты считаешь иначе. Нам нужно поостыть. А тебе стоит взглянуть на всё под другим углом, – склонив голову, миролюбиво наставляет он, – я ничего не предлагаю, только подумай обо всём по-другому. Понимаешь, о чем я?

Глядя на то, как он закусил губу, я беру смелость угадать его мысли, потому что, безусловно, понимаю.

– Ты хочешь, чтобы я нашел веские причины стать твоим любовником, Грег, зная, чем всё кончится, всё равно просишь…

– Ты никогда не будешь моим любовником, Майкрофт, – уголки его губ дёргаются в неловкой улыбке. – Я вовсе не собирался склонять тебя к чему бы то ни было. Чего ты не хочешь… Но я много думал и решил, что мы с тобой можем стоять на пороге чего-то нового.

– Мы. С тобой? – перебиваю, – на пороге нового? Ты с ума сошёл… Господи, почему я сижу здесь, выслушивая этого безумца! – уткнувшись в ладони, восклицаю я.

– Из нас двоих ты сходишь с ума, а я пытаюсь мыслить здраво. Я понял, что люблю тебя сильнее, чем раньше, – а значит, всё имеет смысл.

– Безумец, говорю же. Назови хоть одну причину…

– И ты назовешь десять причин ненавидеть. Ты ни капли не изменился. Всё, что я знал о тебе, за что любил тебя, оказалось правдой. Если я безумец, то только потому, что не собираюсь отпускать тебя.

Мы оба знали, что этот момент наступит.

От его слов меня пробирает злость, настоящая, какую мог заслужить только он, не оставивший мне выбора, заслонивший всё своим эгоизмом, своими желаниями. Даже зная, чёрт возьми, зная, каким несчастным я буду, он всё равно предлагает мне роль любовника! Надеясь стать чуть счастливее, вернув меня, как потерянную игрушку. Прикрываясь тем, что любит меня, но я лучше всех знаю, чего стоит такая любовь и, выпрямив спину, смотрю на него в упор, пытаясь высмотреть и для себя причину любить его больше,

но передо мной просто человек.

Я не знаю причин любить за отсутствие рядом. И мне кажется, лишь кажется, он понимает.

– По-моему, тебе лучше вернуться домой к жене и ребенку, – говорю я уже откровенно, не скрывая холодной ярости. – Я не буду с тобой играть. Выйди из машины, сейчас же!

Дверь оглушительно хлопает; я ещё долго пытаюсь отдышаться и прийти в себя, пока наконец не чувствую влагу на щеках.

***

Просыпаюсь в ужасе.

Снится, что он обнимает меня, и я вскакиваю в кровати, оглядываясь по сторонам, испуганный до дрожи, и не успокаиваюсь, пока не дёргаю простынь и одеяло не падает на пол.

Я так и оглядываюсь, сидя в кровати, глубоко дыша ртом, пытаясь понять, что меня испугало. Сон не был реальным – это определенно была сама реальность, и мне приходит в голову, что я, может быть, сплю. Всё ещё чувствуя его объятия на своей спине, вспоминаю, не закричал ли я.

Злой, иду на кухню, надеясь, что пара порций покрепче помогут внушить себе спокойствие и умиротворенность. Не уговариваю себя, а утверждаю, что ничего подобного впредь не случится. Я могу отличать реальность от вымысла.

– Не мог бы ты быть столь великодушен и подвинуться?

– Нет, Майкрофт, это кровать с односторонним движением.

– Левосторонним, а не односторонним!

– С левосторонним односторонним движением, – смеётся он и, ухватив меня за руку и повалив на постель, нависает сверху. Спустя момент он поцелует меня, а пока мы смотрим друг на друга, и он видит меня, а я вижу своё отражение.

Вспоминать это снова – всё равно что слышать новые мелодии в старой песне.

Момент спустя он целует меня.

Меня выбрасывает на пляж, и вместе с тем, как волна бьёт о берег, я расправляю плечи и раскинутые руки утопают в мокром песке. Вода сходит по ногам и снова прибывает, холодно обдавая щиколотки. Я один здесь.

Не считая криков чаек, но те не годятся в свидетели.

Вонзаю пальцы в песок, вгрызаясь в него ногтями, и, как будто вместе с тем, как напрягаются мышцы, становлюсь совсем невесомым.

– Воображаешь, что у тебя тоже есть крылья? – кричит одна из птиц, планируя на корягу над моей головой. – И можешь улететь с этого пляжа?

Вмиг становится тихо и вода сходит, словно в центре моря, как из ванны, выдернули затычку. И я понимаю, что кричавшая чайка единственная в этом месте. И, может быть, оттого что она одна, ей хочется говорить со мной, но я не отвечаю, пялясь на растянутые по небу тучи.

– Смешные вы, люди, – продолжает птица, – я здесь родился и думал так же, но даже с крыльями могу лишь кричать над водой. Отсюда не деться. Англичанин, верно? Сассекс?

– Ты понял это по моему молчанию? – не выдерживаю я.

– Есть в тебе что-то от пирата, дорогуша.

– Не будь назойливой, птица. Оставь меня одного.

– Много чести торчать здесь с тобой, юнга.

Я решаю сменить тактику.

– Слушай. Всегда хотел узнать, куда вы прячетесь, когда начинается дождь?

В следующий миг начинает моросить, и дождь накрапывает на грудь, пока та не немеет от более крупных капель. Радуясь победе, подставляю лицо, позволяя воде стекать повсюду, может быть, смывая с меня остатки грязи или человечности. Я так устал быть человеком, и чайка права: хотел бы я получить крылья и найти себе место получше этого мира.

– Я никуда не прячусь, – раздаётся всё тот же голос над головой, – я тут всему хозяин. И нет никакого лучшего места, кроме этого, дорогуша.

– Ты здесь в тюрьме, – вздохнув, отвечаю я.

– Но я здесь хозяин, – бурча, перебивает птица и добавляет: – Дорогуша.

– Так сделай так, чтобы меня здесь не было. И перестань называть меня дорогушей!

Вода попадает в нос, и, пока я отфыркиваюсь, она ржёт, как чахоточная в припадке кашля.

– Не могу, дорогуша, – сквозь лающий смех отвечает она, – не я здесь решаю.

– Но ты здесь хозяин?

– Но я здесь хозяин. Убери дождь, пока я не промочил все перья.

– Ты же здесь хозяин, – язвительно замечаю я, но дождь прекращу, раз уж так её не прогнать.

Чайка склоняется к моему лицу, угрожая клюнуть в глаз, но, судя по добродушно бликующим тёмным бусинам, не собирается этого делать.

– Майкрофт, – вдруг говорит она низким голосом, пугая меня до чёртиков. – Это, конечно, твоя голова, но я здесь хозяин. Дорогуша.

Я разве что не задыхаюсь от наглости, но он, кажется, не думает смеяться, хотя вид у меня, должно быть, тот ещё. Вернув себя в себя, хмурюсь и, раз уж ничего не поделать, интересуюсь – так, на всякий:

– И какой философский тезис, животное?

Чайка, пощёлкав клювом, очевидно, выражает свойственную ему степень задумчивости.

– Ну как, дорогуша? Море твоё, дождь – твой, и одна мокрая чайка, сидящая на коряге…

– Тоже моя… – продолжаю я, скривив губы, чем, очевидно, выражаю свойственную мне степень недовольства.

– Но я здесь хозяин, – стрекочет птица, увильнув от поднятой с песком руки.

– Да-да… Я понял, – пьяно бурчу я, возвращаясь к недопитому джину.

До рассвета непростительно долго. Из открытого окна остывший ночной воздух скользит по ногам, напоминая о холоде воды, и я сжимаю пальцы, сжимаю бокал, словно напрячь мышцы и почувствовать себя невесомым можно и здесь. Но всё ушло. Чувствую только холод, холод, холод и расцарапанное алкоголем горло саднит, напоминая, что тело предаёт. А реальность сделает всё, чтобы выжать тебя отсюда. Я отдал бы прямо сейчас настоящее за нереальное и мир свободы за клетку, где я себе не хозяин. Вот она, агония жизни – пытаясь вдеть себя в ушко, чтобы сшить две части целого, ты хотел лишь одного – никогда не расходиться по швам.

В гостиной загорается свет, и Тейлор осторожно крадётся у меня за спиной, но её тощая фигурка в розовой пижаме отражается в синеве бутылки, провалив всю затею.

– Что не спишь? – спрашиваю я, и она замирает с рукой над моим плечом. – Мне казалось, утром у тебя кастинг.

– Да… Не могу уснуть на пустой желудок. Налей и мне чего-нибудь. – Она усмехается: – В этом доме никогда не пьют чай.

Я киваю с улыбкой, отдавая ей свой стакан.

– Утром пожалеешь, это я тебе гарантирую.

– Не будем устраивать соревнование, кто выпьет больше Майкрофта. Хватит с меня провальных затей.

– Чья жизнь хреновее жизни Майкрофта, ты права, лучше не соревнуйся.

Она прикладывается к стеклу, пытаясь не морщиться, совсем как большая.

– Вот дерьмо, – и поудобнее устраивается на стуле. – Ну? И что не так с твоей жизнью, а, ковбой? Кроме того, что от тебя сбежал очередной бойфренд, это мы не считаем.

– И кроме того, что ты тактична, как стадо американских бизонов.

– Окей, просто не вижу, о чём тут страдать. – Поджигая сигарету, она говорит: – Боже, Майк, туда ему и дорога. То, что он сделал… уже перебор. Ты должен радоваться, что отделался от мудака вроде него, а не упиваться до пьяных чертей.

Было бы слишком смело надеяться, что она не узнает. Что все не узнают о том, с каким треском он меня бросил.

– Наверное, не следовало рассчитывать на что-то большее. Но не могу я радоваться, когда из меня будто кишки вытряхнули.

– Рассчитывать на что? – ухмыляется она, совсем раскрасневшись.

– Что он предпочтет остаться с геем вроде меня, вместо того чтобы вести нормальную жизнь.

– Раз так, то он придурок. Что?! – пожав плечами, защищается она. – Кто бы выбрал эту нормальную жизнь?

Не могу сказать, что неловкое дружеское участие и слова заставляют взглянуть на неё по-другому, но я задумываюсь. В наших вечных придирках было куда больше искреннего интереса, чем можно ждать от иных друзей. Правда и время слушать советы приходит, когда спасать уже нечего, не от кого.

– В этом мы не сошлись.

– С другой стороны… Если любишь кого-то и этот кто-то любит тебя, какая разница, что вы делаете? Главное – что вы чувствуете, а остальное не имеет значения. Идеи, принципы, – перечисляет она, размахивая рукой с сигаретой, – кто во что верит не имеет значения, если двое любят друг друга.

– Идеи и принципы не имеют значения?

– Вот именно, ковбой. Если хочешь найти того, кто разделит твои принципы – посмотри в зеркало. В этом нет ничего от любви. А иначе, Майк, ты так и будешь всю жизнь держаться не за людей, а за идеалы и закончишь… как там выразилась Стейси? В мавзолее идеологически правильных мумий.

– Не знаю, что ты подразумеваешь под любовью, но для меня разделять всё это —такая же часть любви, как разделять чувства. А держаться в жизни только за идеи и стоит, не за чувства, Тейлор, и не за людей. Чувства изменяют, люди предают, но найди мне валюту крепче чьих-то принципов…

– Золото.

– Тоже имеет душу.

– Да, но держу пари, ты не станешь трахаться с чьими-то идеалами.

– Вот что ты подразумеваешь под любовью, – опрокинув стакан, усмехаюсь я. – Но если бы не принципы, мне было бы все равно, кого трахать.

– Подразумеваю, но, на крайняк, не страдаю по какому-то придурку из-за того, что мы не сошлись в принципах, – изгаляется она.

Вскидываю брови с самым невинным выражением.

– Правда?

Я знал, что ни за что не пожалею, увидев её разъяренный взгляд.

– А знаешь, что? – спрашивает она, вставая, и шарит рукой по холодильнику. – Вот, держи.

– Что это? – хмурюсь, глядя на сложенный вчетверо лист между нами.

– Послание Коринфянам, блин. Чёрт, да не смотри так, – цокает она, помахивая листком у меня перед глазами. – Твой ненаглядный сунул под дверь, пока тебя не было.

– Ты это читала? – жуя незажжённую сигарету, спрашиваю я, но она молчит. – Тейлор, читала?

– Нет, нет, успокойся, ничего я не читала. – Вопреки словам, взгляд с жадностью впивается в листок. – Можно подумать, там рецепт бомбы, дались мне твои любовные записки… Стой, что ты делаешь? – восклицает она, когда, чиркнув зажигалкой, бросаю горящую записку в бокал.

– Вот и славно. Потому что больше ничего этого не будет, – отвечаю я, поджигая сигарету от занявшегося огня.

Она смотрит на синее пламя, обхватив себя руками, словно то могло бы её согреть.

========== Playing Dead ==========

– Ты сказал, что хочешь что-то показать. Ну и? – оборачиваясь, с наивным видом спрашивает Джим, словно не дождавшись своего сюрприза. – Мы сидим здесь уже десять минут. А чего мы, собственно, ждём?

Быть может, по моему лицу он понимает, что стоит выражать чуть больше беспокойства, и хмурится, отворачивая голову туда же, куда и я.

– Вот, – указываю на стеклянные двери отеля. – Вот, сейчас. Смотри за ней.

Швейцар открывает дверь перед рыжей девушкой и та, дав ему на чай, удаляется от отеля, сунув руки в карманы тренча. Однажды оглянувшись мельком, словно хочет поймать такси, она всё же идет пешком, пока не сворачивает за угол и не скрывается из вида. Завожу машину, чтобы медленно следовать за ней. Как в ёбаном дурацком шпионском фильме, вся моя жизнь идет под откос.

– И что? – спрашивает Джим, и в голосе как будто слышится облегчение. – Что она сделала? Зачем мы едем за ней?

Описать творящееся у меня в груди невозможно. Меня раздирает от ужаса, страха, волнения и жалости, и поначалу приходится собраться с силами и оказывается труднее, чем я думал, говорить:

– Крыса, которую мы искали – наш начальник Адамс. Долгое время я полагал, что он и есть А, которого мы ищем. Пока Фрэнсис не показал пару фото, натолкнувших на другую мысль. Эта женщина на протяжении долгого времени встречалась с Адамсом, получая информацию о наших операциях, чтобы использовать её в своих интересах. Она организовала слежку за тобой, мной и даже ничего не подозревающим Адамсом с целью стравить нас, чтобы водить за нос, пока мы, затаившись, подозреваем друг друга.

– Господи… – хватаясь за голову, выдыхает Джим. – Вот блядь…

– И эта женщина, – говорю я, давая ход машине, пока успевшая отдалиться фигура рыжей не появляется в боковом зеркале. Ни рыжий парик, ни одежда не дадут ошибиться.

– Стейси, – выдыхает он и, едва успеваю затормозить, выскакивает из машины, а я дергаю эту ёбаную заевшую кнопку, пытаясь за ним успеть.

В первый миг кажется, что лопнуло лобовое – просто хлопок над самым ухом.

Следом – удар и жуткий звук падающего тела.

А я все еще дёргаю эту сраную кнопку, пока он лежит там, под капотом встречной машины, и женщина кричит, застыв на тротуаре. Я тоже замираю. Стейси, оглянувшись на крик, проходит несколько футов и скрывается в переулке.

Дверь наконец пускает меня.

Когда я подлетаю в нему в окружении столпившихся зевак, один из них говорит, что уже вызвал скорую. Джим, с белым глянцевым лицом, перекошенным торчащей сквозь порванную щеку костью, лежит неподвижно, и какая-то женщина наклоняется к нему.

– Нет! Не трогайте его!

Слава Богу, он в сознании.

– Слава Богу, – шепчу я, склонившись к нему, скорее успокаивая себя, потому что никогда не видел, что человек может быть таким бледным. – Тихо, тихо, не шевелись.

– Я не хотел, он сам выбежал, я его не видел! – истерит водила, подлетая ко мне, в шоке готовый доказывать правду чуть ли не с кулаками, пока чьи-то руки не загребают его за шиворот.

Джим пытается сфокусироваться на мне, но по всему это даётся с трудом: глаза то и дело закатываются под дрожащими ресницами. Пытаюсь рассмотреть, цела ли голова, и крови нет, но я всё равно знаю. Когда люди умирают, это не спутаешь ни с чем.

Он шевелит губами, но вместо слов выходят свистящие звуки и приходится наклониться к самому его рту, чтобы разобрать.

– Ты догнал её? – вначале мне даже кажется, что он бредит. – Я… в порядке… Вот только.

– Что?

– Как будто… – он хрипит, пытаясь вдохнуть, и я осторожно расстёгиваю его рубашку, чтобы он мог дышать, но по правде, абсурдно желая убедиться, что на самом деле с ним все в порядке, – будто внутри что-то сломалось.

Он хочет сказать что-то ещё, но рот сводит судорогой, и он просто держит его отрытым, всё ещё пытаясь не терять меня из виду. Он всегда такой, никогда не пожалуется.

– Я понял, не говори ничего, ладно? Всё будет хорошо, Джим, ладно? Только не шевелись. У тебя проткнуто легкое, – говорю я, с отвращением глядя на выступающий под кожей край ребра. – Очень больно, но ничего страшного, – вру я.

Он моргает, снова закатывая глаза.

Отодвинувшись, чтобы дать ему воздуха, я замечаю пошедшую изо рта кровавую пену и какая-то девчонка, увидев это тоже, взвизгивает.

– Слушайте, я ж видел этого парня! Это ж внук герцога Девоншира, – доносится до меня и остается только молиться, чтобы скорая приехала быстрее, чем начнут щелкать фотоаппараты, и взволнованный шёпот «точно, глядите», теперь каждый остановится, чтобы поглазеть. Прошло минут пять или пятнадцать, пока я наблюдаю только за тем, дрожат ли его ресницы, леденея каждый раз, когда кажется, что нет.

– Расходитесь! А ну, живо! Не на что смотреть! – командный рык прорывается до моих ушей, выбивая меня из оцепенения. – Выметайтесь, если не хотите, чтобы вас всех затаскали по судам, – находчиво предупреждают толпу, и, недовольно гудя, некоторые действительно уходят по своим делам, тем более что вдалеке раздаются полицейские сирены.

Поднимаю голову, чтобы… просто ухватившись за возможность больше не смотреть на мертвеца, которому осталось несколько минут, которого я не знаю, но чьё перекошенное белое лицо было лицом моего друга.

И вижу Лестрейда, потому что сразу узнал его голос, и это даёт зацепиться, пока приехавшие парамедики не оттесняют в сторону, пытаясь укутать и отпоить какой-то дрянью для шоковых пострадавших, несмотря на мои отчаянные протесты. Он как щипок во сне: после того, как спадает оцепенение, я заново чувствую движение воздуха на коже и твердость асфальта под ногами.

– Отдайте его мне, – говорит Лестрейд, принимая бутылку от вздохнувшего с облегчением медика, предупредившего, чтобы я не вздумал сбежать. – Выпей. Да пей же, черт возьми, – напоследок смачно выругавшись, он всё-таки вливает эту заразу мне в рот и делает глоток сам.

– Что ты здесь делаешь? – спросить со злостью не получается из-за стучащих от холода зубов. Уже успело стемнеть, замечаю я и оглядываюсь по сторонам, на полицейских, на белую заградительную ленту, на машины, что разворачиваются, не доезжая до этого места.

– Первое – успокойся. Он жив. Его давно увезли.

– Что ты здесь делаешь? – повторяю я, зачем-то пытаясь изобразить облегчение от его слов. Мне будет плохо, если я действительно почувствую. Нет, Майк, об этом мы подумаем позже.

– Жду момента, когда ты оттаешь и начнешь крушить всё вокруг, – как глупому объясняет он, снимая с себя куртку. – Академия в двух шагах, если ты не заметил. Хватит трястись. Да что ты высматриваешь?

Никак не могу понять, что не так, почему мигалок так много и зачем оцепили квартал.

– Они нашли труп. В отеле, – поняв моё недоумение, объясняет Грег.

Я тру лоб, пополняя копилку фактов ещё одним событием. Он смотрит в ответ, испытывая меня на прочность: не сошел ли я с ума, или, может, я хрустальный и сейчас разобьюсь вдребезги, и ему нужно быть готовым.

– Так. Так-так-так, – говорю я, вцепляясь в него, опешившего, клещами. – Мне нужно, чтобы ты делал всё в точности, как я говорю, хорошо? И не выспрашивал, что случилось, – предугадав его вопросы, добавляю я. Дожидаюсь, пока он с опаской, но кивает, и продолжаю: – Сейчас езжай ко мне домой и, если Тейлор там, запри дверь и дожидайтесь меня. Не открывай никому, кроме меня. Ты меня понял? Ни одной живой душе.

Грег выдыхает, не смотря на меня, но у меня нет времени проверять, насколько он напуган, я только вкладываю ключи в его негнущиеся пальцы и сжимаю их в надежде подбодрить. Себя.

– А если Тейлор там нет?

– Тогда дожидайся меня там, – быстро договариваю я, видя, что к нам направляется медик. К моему удивлению, он подходит вплотную, бегло проверяя мою реакцию на свет фонарика. «Дружеская услуга с того берега», – сквозь зубы бросает он, а через миг после его ухода я чувствую, что карман наброшенной мне на плечи куртки тянет что-то тяжелое, что на ощупь оказывается пистолетом Джима. Я понимаю, что не подумал забрать его вальтер до приезда скорой.

– Вот, возьми, – говорю я, возвращая куртку Грегу, надеясь, что выгляжу достаточно уверенным, чтобы избежать лишних вопросов, или что он любит меня достаточно, чтобы наплевать на обратное, потому что я – я себя ненавижу.

***

У дверей реанимационного отделения до меня доносятся обрывки спора. Мужчина в костюме наседает на докторшу, которая, по-видимому, не желает пускать в палату. Подойдя ближе, я, к своему полному недоумению, узнаю обоих и матерюсь сквозь зубы. Докторша – не кто иная, как мать Грега, – смотрит на меня так же удивленно. Костюмированный герой влажных снов, похожий скорее на восковой манекен, чем на живого человека – один из чистильщиков МИ5, заметающих следы перед гражданскими. Я узнаю его по совершенно неприметной блевотно-скучной физиономии, которую невозможно описать. Он здесь, чтобы забрать Джима в госпиталь. Или забрать то, что от него осталось.

– Вы не можете его забрать, – сходу говорю я, задержав на нём долгий выразительный взгляд. – Выметайтесь отсюда.

– Нас предупредили, что вы придёте. У меня приказ…

– Да говорят вам, он не транспортабелен, болван! – как видно, не в первый и не во второй раз повторяет женщина.

Он собирается ответить, но я беру его за локоть, отводя в сторону.

– Условимся на том, что он мой подчиненный, а значит, пока я не видел приказа, всё ещё на задании. Уходите, – тихо говорю я. – И пришлите сюда охрану.

Я не надеялся, но он всё же уступает, чуть скривив губы на пресном лице.

Докторша, провожая его взглядом до самого выхода, остаётся подпирать дверь палаты, и я понимаю, что внутри кто-то есть.

– Что такое? Кого вы впустили?

– Что, я… – но прежде чем она успевает ответить, я толкаю дверь. Как ёбаный нонсенс, у меня перед глазами утыканный трубками Джим и рыдающая над ним Стейси, которая тут же поднимает заплаканное испуганное лицо, переводя красные глаза с меня на вскочившую в палату докторшу.

Стейси вытирает сопли и очень медленно поднимается со стула, пока я ей это позволяю, всё так же блуждая взглядом с меня на женщину, видимо соображая, что, пока та здесь, ей самой ничего не грозит.

В этот момент один из аппаратов пищит, и доктор бросается к кровати, оттесняя Стейси для броска.

– Ты, – та подлетает ко мне, воспользовавшись тем, что я потерял бдительность, достает кулаками везде, где только может. – Я думала, ты будешь беречь его, что ты наделал! – ревёт она. А потом, уткнувшись мне в грудь, совершенно сбивает с толку. Она ревёт и ревёт, повторяя «я же любила его», и так продолжается довольно долго, пока я незаметно держу её за запястье, на низком старте готовый в любой момент сорваться с места. Звучит ещё довольно много «люблю», когда правую руку пронзает жгучая боль и я рефлекторно разжимаю пальцы.

Отпихнув так, что я ударяюсь о стену, она толкает дверь, и я вылетаю следом. На одном из лестничных пролетов даже удаётся догнать её, схватив за волосы, и между нами завязывается борьба, но Стейси снова удаётся ускользнуть. Перемахнув через последние перила, я выбегаю на ночную улицу вслед за ней, оглядываясь.

Но она уже дёргает дверь своего Сааба, я не успею. Бросаюсь на дорогу, надеясь попасть по колесам взвизгнувшей от резкого старта машины. Сааб с шумом заносит на повороте и развернувшийся автомобиль застывает на месте. Какие-то мгновения, пока я спешу к нему, ничего не происходит; моё дыхание на фоне оглушительной тишины; она выскакивает из машины, сигая в сторону домов; мчусь вдогонку, прекрасно зная, что она заводит себя в тупик.

Но когда я сворачиваю в проулок вслед за ней, никакого тупика не оказывается в помине. Они сломали эту долбаную стену, думаю я, пытаясь дышать, сломали. Упёртые в колени руки дрожат.

От Стейси и след простыл.

Прислонившись к стене, закатываю окровавленный рукав, чтобы рассмотреть свою правую руку с алой полосой через всё предплечье. Пока я держу пистолет, кровь никак не может остановиться.

***

У самого порога её дома оживает телефон. Грег звонит сказать, что не нашёл Тейлор. Дверь чуть приоткрыта, горит свет, и, когда он говорит это, я уже вижу следы крови на полу прихожей.

– Не могу до неё дозвониться.

– Хорошо.

– Хорошо?

– Оставайся там, – предупреждаю я, отключаясь.